Она ходит по квартире, заламывая руки, я смотрю на изгиб ее кистей и розовый лак ноготков, я почти ненавижу ее сейчас и плохо слушаю, о чем она говорит. Дождавшись паузы, я начинаю истерически подхихикивать, но Су не замечает этого и с упорным исступлением продолжает рассказывать свой страшный сон. В этом сне она бежит за шведом Дални по лужайке, там еще цветут одуванчики (ну какая прелесть!), а потом бедняга Дални исчезает, а когда – «…пять, я иду искать!» – игра в прятки окончена, то Дални обнаруживается, но без головы.
   В этом месте моя бессонница внезапно сдалась, обозначив свой отход судорогами нескончаемых зевков, глаза стали слипаться, я упала в кресло и делала знаки руками, но Су впала в настоящую истерику и не замечала моих предупреждений. Тем хуже для нее: я немедленно засыпаю.
   – Во сне я почувствовала, как из моих рук что-то укатывается, это была его голова! Вера, ну не спи, как ты можешь?!
   Как я могу, вот вопрос?!
   – А где он? Они?..
   – Ну кто они, кто они? Господи, да проснись! Ты что, издеваешься?!
   – Дални и его голова, где они сейчас?
   Кино – мощнейшая вещь. Вопрос на засыпку: что смотрела недавно Су – любительница Феллини? Я пытаюсь объяснить, что ее подсознание откликается на эстетический садизм этого маразматика итальянца, но она не слушает, она продолжает объяснения, а руки ее словно держат перед собой невидимый воздушный шар, и смотрит она на эту условность в своих руках с ужасом. По-моему, она уже катает голову Дални туда-сюда по ковру.
   Образ девочки-дьявола у Феллини слишком реален, она у него задумчива, хитра и притягательно-невинна, как и подобает настоящему дьяволу. Су с ее гримасой ужаса начинает меня раздражать. Я, повысив голос, еще раз спрашиваю, где в данный момент находится упитанный добряк Дални, и узнаю, что он лежит на кровати в той самой квартире, где я их оставила часа четыре назад, но совершенно не дышит и совсем холодный.
   – А голова? Где его голова? Что ты с ней сделала? – Я начинаю просыпаться.
   – Господи, Вера, это же образ, это был сон! Ты что, меня не слушала?
   Конечно, она имеет полное право путать сны и реальность, потому что делает это грациозно и вдохновенно, она всегда так восхитительно лжет! И ее еженедельные спектакли, которые она обычно начинает словами «…Ой, а что тут со мной было!..», а потом оказывалось, что это было во сне, меня уже даже не раздражали: экстравагантная пантомима, моноспектакль на грани шока и удовольствия. Но почему-то сейчас она хочет моего участия в этом спектакле, а я, как на грех, сплю на ходу.
   Я должна поехать в эту квартиру, которую Су сняла для… своих мимолетных платных влюбленностей (это перевод одного русского слова, такого емкого, такого родного!), посмотреть, что случилось с Дални, и вообще принять решение. В прошлом году в припадке патриотизма, замешенного на жесточайшей депрессии, она сдавала кровь как донор и ходила на курсы медсестер. Я немедленно представляю, как Су делает искусственное дыхание голове Дални.
   – Пульса не было. Судя по температуре тела, когда я проснулась от этого кошмарного сна, смерть наступила…
   Ну все. С меня хватит. Я демонстративно сдергиваю с вешалки плащ и выталкиваю ее в коридор с твердым намерением очутиться как можно быстрей возле кровати с бездыханным? безголовым? шведом. И, только оглядевшись в сером пространстве двора в четыре сорок утра, окончательно просыпаюсь и начинаю понимать, насколько все это глупо и малоосуществимо.
   – Такси!.. – пискнула Су. И в арку вплыли желтые огни автомобиля. Самое настоящее такси с шашечками. Что ж, так тому и быть. В результате подобного везения через двадцать минут я увидела на предельно близком расстоянии первый в своей жизни труп, а еще через полчаса у дома Су обнаружила, что смотрю на двух мужчин в штатском, не имея при себе удостоверения личности.
 
   Я иду к подъезду на почти негнущихся ногах. Это двое могли ведь просто так с утра пораньше отдыхать на скамейке в костюмах и при галстуках. Еще один шаг. Никакого движения с их стороны. Сумрак подъезда. Я стою несколько секунд, осторожно выглядывая, потом бегу, перескакивая через ступеньки, на второй этаж.
   Су первым делом показывает мне крошечный микрофон в люстре. Я делаю ей знаки молчать и сажусь думать. Я думаю, пока она вытряхивает свой запас «зеленых» из толстенного тома энциклопедии, тщательно упаковывает в полиэтиленовый пакет паспорт, водительские права и книжки на предъявителя, потрошит альбом с фотографиями и отбирает некоторые осколки своего детства и юности – черно-белые и несколько цветных, – законсервированные кусочки жизни. Я смотрю на все это отрешенно, как на немое кино.
   – Бесполезно, – говорю я, когда она, отбраковав из толстой пачки родных денег трешки и рубли, засовывает купюры покрупней в карманы обтягивающих джинсов.
   – Вера, думай! Думай, Вера!
   Я должна срочно придумать, как нам выбраться из квартиры и где спрятаться. Я смотрю в окно. Эти двое допрашивают шофера такси. Тот из них, который полный и какой-то неряшливый, размахивает руками. Высокий смотрит на меня в окно. Я беру Су за руку и тащу в ванную. Она не сопротивляется, только таращит глаза.
   – Оберни все это тряпками, – я показываю на деньги и документы в руках Су. Су не понимает. – Что-нибудь из нижнего белья. Отнеси своей соседке. Девочке без слуха. Скажи, что это пакет для подруги, что подруга придет за ним завтра-послезавтра, а тебе надо уехать.
   – Вот так взять и все отдать?..
   – Ну не так. Запихни в жестяную банку от чая. Ту, килограммовую. Сверху насыпь чай.
   Мы идем в кухню. На банке цветут чудные попугайчики. Они сидят на искривленных синих ветках и пьют лиловое солнце на фоне китайских пагод. Нежный аромат засушенных листьев. Я глубоко вдыхаю и слушаю пульсацию крови у себя в висках. Подчиняясь странному чувству, останавливаю руки Су и отбираю у нее паспорт. Кладу на стол. Су пожимает плечами, но не перечит.
   Во дворе ничего не изменилось. Двое в штатском стоят у такси. Такси ждет нас, как и договаривались. И тут я цепенею. Надо было отпустить это такси и взять другое, когда мы вышли из квартиры, где тихо-тихо, совсем неслышно лежал на спине Дални с приоткрытыми глазами. Сказать ей, что нас арестуют через несколько минут, или подождать? А вдруг таксист забыл адрес? Такая глупость: нас обеих трясло, и мы попросили его проводить до дверей квартиры. Так или иначе, все кончено. Су уходит к девочке-соседке, не закрыв дверь. Желание броситься бежать очень сильное. Какая это, интересно, будет статья? Соучастие в убийстве. Отчего он умер? Сердечный приступ? Такая банальная смерть в постели валютной проститутки. Вот я и сказала это. Именно так будет озвучено на суде, записано в папочках протоколов. Как интересно: такси уезжает. Высокий что-то доказывает неряшливому, а к подъезду подъезжают две черных «Волги» и одна милицейская мигалка. Как все быстро. Я смотрю в проем открытой двери, вижу входящую Су, становлюсь под люстрой, задираю голову и говорю в нависшие висюльки чешского хрусталя:
   – Швед Дални умер сегодня ночью. Мы не знаем отчего, но просим прислать кого-нибудь из милиции, поскольку боимся выйти из квартиры, чтобы это не восприняли как побег.
   Су отступает, пока не упирается спиной в стену, потом она оседает вниз, глядя на меня не со страхом, а обеспокоенно: она думает, что я рехнулась.
   – Мы… Мы остаемся здесь? – Она шепчет и тут же зажимает себе рот рукой.
   – Да, – декламирую я в люстру, – мы остаемся здесь, нам нечего бояться, мы ничего плохого не сделали. Мы подождем представителей власти, а лучше сразу позвонить в милицию. Да. Сразу. Где у тебя телефон?
   По адресу, названному шофером, выезжает опергруппа, вызванная Корневичем по рации. Приказано дверь не ломать, вскрыть грамотно. Хрустов не одобряет, но терпелив: не говорит ни слова. Когда рация пискнула, он как раз решил обойти дом с той стороны: у него тоже иногда бывают предчувствия, а эта женщина Вера смотрела как загнанный зверек. Второй этаж: беги – не хочу! Во двор влетела знакомая «Волга» начальника отдела по контрразведке и милицейский «уазик», и за дом пробежкой бросились мальчики в форме. Хрустов очень удивился, а Корневич подошел к подъезду и закрыл вход собой. Его больно ткнули указательным пальцем в грудь и назидательно объявили:
   – В снятой гражданкой Ли квартире обнаружен труп гражданина Швеции. Так что, майор, уйди с дороги.
   Корневич ничего не сказал, удивления по поводу сведений о снятой Сусанной Глебовной Ли квартире не высказал, а дождался, пока из подъехавшей второй «Волги» не вышел его начальник при полном параде. Пискнула рация. Сержант из квартиры с прослушкой передал срочное сообщение. Корневич тактично отошел в сторону и оставил начальников переругиваться, но был потребован в самом начале беседы. Хрустов, усмехнувшись, выслушал, как майор докладывает о полном контроле над ситуацией: его подчиненный только что передал информацию о смерти клиента гражданки легкого поведения Ли, которую он предполагает использовать с максимальной пользой. Да, это была его личная инициатива – продлить слежку за Ли. На что он надеялся? На то, что девушка оступится и будет им завербована как осведомитель, в частности, поможет выяснить цели приезда в СССР гражданина Швеции, а также двух граждан США – поставщиков оборудования по обработке хлопка, у которых совершенно случайно были обнаружены на машине антирадары и системы слежения, доселе нашим безопасникам неизвестные. И все эти иностранные граждане стараются не пользоваться услугами платных проституток, а привозят с собой телефончик надежной красавицы-москвички. Как уж они передают этот телефончик друг другу «там», возможно, существует целая служба доверия, но факт: самые дорогие те девочки, которые приличные, а встречи за обеденным столом в присутствии родителей, поездки на дачу и «встреть меня возле университета после лекций» – пароль благонадежности. Этим девочкам не платят, а дают деньги на: необходимую срочную операцию дедушке, которую могут сделать только в Швейцарии, на скульптуру нагробного памятника для бабушки-актрисы, на обмен (покупку) квартиры, чтобы не было стыдно встречаться в коммунальной норе («ты же знаешь, это был наш дом, а после революции стала коммуналка на двадцать комнат!»). Игра должна быть не просто разыграна, а быть предельно достоверной, то есть и дедушка, и бабушка, и дом купца Крупенина должны иметь место, а это уже просто определенным образом повернутая жизнь – не игра.
   Через две минуты между начальниками разных отделов была достигнута договоренность, что случается крайне редко. Силовиков уберут. В квартиру пойдет Корневич с напарником – и тихо. Сутки на вербовку гражданки Ли. Хрустов медленно шел по ступенькам и еще издалека увидел открытую дверь квартиры. Все это было очень странно. Он вошел за Корневичем в коридор и бесшумно прикрыл дверь. Пахло дорогой косметикой. Женщина, сидевшая на полу, встала и попросила оказать помощь своей подруге, та, оказывается, нездорова, поэтому лучше сразу вызвать психушку с санитарами.
   – Нервный срыв, понимаете! Я завалилась к ней ночью со своей бедой, вот нервы и не выдержали, отправьте, пожалуйста, ее в больницу.
   На Хрустова снизу смотрели прозрачно-желтые глаза кошачьего разреза, крошечный рот был так искусно вырисован, что приоткрытым напоминал причудливый цветок, молочно-голубоватая кожа детского лица, черные густые брови, дрожащий подбородок, слезы в ресницах.
   – Сусанна Глебовна Ли, – проговорил Корневич, подходя к окну и делая руками знаки служивым под окном, что они свободны, – вы задержаны до выяснения обстоятельств смерти гражданина Швеции Даниила Скуверта. Знаком вам гражданин Скуверт?
   – Шкубер, – Су быстро-быстро кивала головой, – его зовут Дэниэл Шкубер. Знаком. Только позвоните, чтобы Веру забрали, пожалуйста. Она ни при чем.
   – Виктор Степанович, – Корневич осмотрел диван и устроился поудобней в углу, – заберите, пожалуйста, гражданку Веру, как вас по отчеству?
   – Что?.. А, Павловна.
   Служебные машины разъехались. Двор опустел.
   – Веру Павловну. Заберите, окажите помощь. Сусанна Глебовна опасается нервного срыва.
   – Нас арестовывают?
   Хрустов видел, что женщина, стоящая перед ним, с трудом сдерживает дрожь. Он внимательно посмотрел на Корневича. Корневич ответил сонным взглядом полуприкрытых глаз. Хрустов пожал плечами: значит, сегодня майор хочет быть плохим жестоким дядей, а его выход утешителя и вытирателя соплей будет позже. Вопрос: куда девать Веру Павловну?
   – Ваши документы, – он взглянул в лицо с легкой россыпью веснушек.
   – Я… Мы… Дома. Мои документы дома. Я не взяла с собой.
   – Ваш адрес? Придется проехать для выяснения личности.
   – Это недалеко. Вы меня арестуете? Вы наденете наручники?
   – В сорок минут уложитесь? – спросил Корневич.
   Хрустов понял. Майор выделил себе на обработку Сусанны Глебовны сорок минут. Веру пришлось взять за руку, она неуверенно сделала первый шаг, словно приросла за это время к полу. В дверях он пропустил женщину вперед и удивился сильному запаху ее волос.
 
   – А я нашла микрофоны, – не выдержала Су молчания. – Я вам магнитофон включала, извините. – Закрой дверь, цыпка, и не мельтеши, – сказал Корневич, зажал ноздрю большим пальцем и сморкнулся на ковер. – Забодала ты нас своей музыкой!
    Олень. Отличается красотой и глуповатым благородством (глупое благородство – не путать с благородной глупостью – отягощено множеством условностей и ритуалов поведения, взвешиванием всех возможностей выйти из ситуации бескровно, не теряя надменности и напускной отрешенности, даже если придется драться). Хотя некоторые стычки предусмотрены, но они должны быть условно определены как брачные. Такой мужчина в спорах за женщину либо за семейную территорию выставит перед собой свой самый великолепный отросток, например – рога (ум, эрудицию, мускулы, спортивные достижения и так далее – по воображению. Красноречие Оленям не свойственно), и согласится вступить непосредственно в выяснения отношений, только когда ему продемонстрируют что-то подобное. Молчалив, немного тугодум, в основном выбирает Утешительниц и с удовольствием пользуется их упорством в достижении цели и оптимизмом. Трудно приручаем Плакальщицами, но при наличии у женщины хитрости и азарта может стать надежным спутником жизни из тех, которых с удовольствием демонстрируют днем и используют по собственному усмотрению ночью. Редко выходит из себя, надежен в защите, дисциплинирован. Вынослив в неприятностях, если есть рядом человек, способный оценить вслух его усилия, в одиночестве впадает в хандру и запои. Энергетически – донор. В сексуальных играх консервативен, встречаются однолюбы.

Наше время. Февраль. Дожди

   В понедельник группа «Антитеррор» обнаружила склад взрывчатки в таком месте, что начальник группы, которому информацию передали анонимно, некоторое время после звонка стоял в замешательстве. Почти полторы тонны в крематории. Неужели ехать в крематорий с транспортом, роботами и добровольцами-камикадзе? Он рискнул, поехал и нашел. С отчетом застрял, но через полчаса унылых раздумий написал, что, по его мнению, это был склад, хотя в одном месте находились и взрывчатка и детонаторы. Основания для такого вывода: крайняя малолюдность. Последние восемь месяцев в Москве взрывали только жилые дома, кинотеатры, школы, рассчитывая на максимальное количество жертв. Что из этого следует? Что отрапортовавшие по успешным разминированиям найденных в разных местах города смертельных заделов работники спецслужб, успокоившие народ, дескать, все заложенные бомбы найдены, а новые закладывать некому, были не правы.
   При Управлении делами президента легализировалось подразделение по спецразработкам. Почти три года анонимности, а тут пошли интервью в газетах, надменные физиономии спецов по организации и предупреждению беспорядков в нужных точках. Управление внутренних дел не осталось без ответа. Люто ненавидя спецразработчиков за вседозволенность, они заявили во всеуслышание, что предложение аналитиков при МВД и ФСБ о создании бригады «С» – тщательно подобранных специалистов всех уровней, которые должны противостоять коррумпированной милиции и разведке, взято к сведению и исполняется, хотя это предложение и было отвергнуто Думой. Газетчики взвизгнули от радости, предвкушая интереснейшую возню по обнаружению этих самых избранных специалистов, поскольку легально те оставались на прежних рабочих местах в органах. Вспомнили некоторые потуги борьбы с коррупцией в органах прошлых лет, всплыли «Белые погоны», команда «Сурок», но ответить на важнейший вопрос, кто будет финансировать новую бригаду, не смогли, даже «поставив на уши» всех своих тайных осведомителей.
   Ева Николаевна просматривала газеты на экране, листая их нажатием клавиши. Она теперь смотрела газеты по вечерам на компьютере, обессиленная и уставшая до степени полного равнодушия. С утра это было категорически противопоказано. С утра, а вернее, еще затемно, Ева Курганова, майор Федеральной службы безопасности, двадцати девяти лет, разведенная, выезжала на отстрел. Хотя сегодня, к примеру, стрелять не пришлось, надо было правильно установить систему «антиснайпер», слепившую лазером снайперский прицел. Ни о какой бригаде «С» Ева не знала, прочтя об этом, хмыкнула, допивая остывший чай. В ее конторе психологические разработки велись военными специалистами, а вот психолог индивидуальной направленности, специалист по контактности в коллективах с повышенной опасностью, кандидат медицинских наук, спала сейчас в соседней комнате, как всегда – на спине и рассыпав по лицу желтые прямые волосы. Будить Далилу жалко: первый час ночи. Оставить записку? Ева на случай своего непредвиденного отсутствия быстро черкает на листке бумаги: «Посмотри файл „пресса“, сделай короткий анализ, потому что я слышу об этом впервые», выделяет то, что написано о создании бригады «С», остальную информацию в девяти газетах и журналах стирает, с листка отдирает закрывающую липучку полоску, шлепает его на дверь в ванную. Она выключает свет в коридоре и осторожно приоткрывает дверь детской. У окна в кроватках спят близнецы, на тахте – Муся со своим сыночком. Ева прислушивается к спокойному дыханию, в окно стучит ледяная крупа – застывшая к вечеру февральская морось, – и закрывает дверь. В комнату, где спят мальчики – Илия и сын Далилы, она не заглядывает, а только слушает, прислонившись головой к двери. Она чувствует, как в груди, почти задушенный за день тяжелой работой и физическими нагрузками, шевелится страх. Странно, но она не чувствовала ничего подобного, в смысле беспричинно, даже когда близнецы были беспомощными, а как только они пошли и залопотали, как только начали обращаться к ней, она испугалась. Глядя на своих детей или на любых других, а детьми для нее теперь были и детсадовская группа, и усатые студенты-первокурсники, она бледнела и пугалась до тошноты.
   «Посетите психолога. Прочтите отчеты опросов населения. Народ перепуган в целом по стране до желания удрать любым путем за границу, а в Москве в частности, до исступления погромов и мести. Поэтому работникам всех отделов, а особенно отделу аналитических разработок, предписано посетить психолога. Снайперам второй и третьей категории, фактурщикам и криминалистам-патологоанатомам отчитаться о посещении и предоставить выписку».
   В два часа сорок минут ночи пиликнул телефон, вырвав Еву из беспокойного сна.
   – Запиши номер, – сказал в трубку голос Карпелова, – перезвони из автомата.
   – Иди ты к черту! Какой еще автомат?!
   – У тебя есть у метро. Не ори.
   – Минутку. Мне надо будет работать?
   – Разве что по специальности, – Карпелов хмыкнул.
   Ева массирует живот, делает несколько упражнений на ковре, но лениво, стараясь не напрягать еще сонный организм. Она натягивает шерстяное тонкое белье и комбинезон. «Аптечка первой помощи» – дорожная сумка – всегда наготове. Подумав, она берет еще и личное оружие, надевает наплечную кобуру, потом обтягивающую черную шапочку, ветровку и кроссовки. У дверей квартиры достает пистолет, а потом минуты три стоит, прислушиваясь, когда замок щелкнет за спиной. Внизу, на лестнице спуска в подвал, четвертый день живет бомж. Ева бесшумно спускается по ступенькам, обходит лифты и заглядывает вниз. Бомж спит у батареи, завернувшись в одеяло, из темного кокона торчат подошвы кед. Ева задерживает дыхание, и натужный хрип старика медленно отсчитывает время, словно старые часы скрипят изношенным организмом, угрожая вот-вот остановиться.
   Улицы пусты, но у метро дежурит наряд. Два здоровяка в пятнистой форме с автоматами долго изучают удостоверение Евы и отпускают ее почти с сожалением: сумка притягивает взгляды. У них строжайшее предписание проверять ночью все крупные предметы, переносимые гражданами, но в удостоверении этой женщины штамп неприкосновенности.
   – Говори, – Ева старается не прижимать трубку к щеке.
   – Надо подъехать минут на тридцать-сорок. Назови какое хочешь оружие, – Карпелова плохо слышно.
   – Свое, – отвечает Ева.
   – Это понятно, только работа трудная. Расстояние.
   – Ты что, нашел в Москве открытое место больше, чем на километр?
   – Уважаю, – Карпелов почти отдает честь по телефону: открытое место и на километр, это значит, Ева все поняла и прихватила с собой снайперскую винтовку. – Заверни за метро. Третья машина от киоска, старый «Москвич» серого цвета, ключи в зажигании. Забери меня на повороте с Таганки на Рогожский.
   У машины Ева достает сканер и краем глаза видит, что два здоровяка с удовольствием наблюдают за ее действиями. Машина чистая, она заводит мотор и делает им на прощание ручкой.
   – А я бы все-таки заглянул в эту сумку, – с сожалением говорит один, провожая взглядом огни машины на пустой улице.
   – А я бы пощупал, что у нее под мышкой, – вздыхает другой.
   – Набирай номер справки. Курганова Е. Н. Номер машины запомнил?
   – А как же. Я и глазищи запомнил. Такие синие… твою мать! – Здоровяк огляделся, вздохнул и объяснил свое возмущение: – Не люблю баб на войне.
 
   – Не люблю безобъяснительных прогулок, – заявила Ева ввалившемуся на заднее сиденье Карпелову.
   – Тут недалеко проехать, минут семь. Все сама и увидишь.
   Семь минут едут молча. Ева разглядывает в зеркальце усталое усатое лицо Карпелова. Второй месяц он дежурит в спецнарядах МВД, второй месяц в Москве количество уголовных преступлений сведено до фантастического минимума: вчера милиционеры его отдела пили «за сутки без трупака», а идиот, повесившийся в своем туалете и чуть было не испоганивший им этот праздник, конечно, не в счет. Москва затаилась и ждет смертей повальных, массовых.
   – Приехали.
   Ева, прищурившись после затемненных улиц, всматривается в яркие огни оцепления. Около десятка «Скорых», милицейские мигалки, кран «спасателей» и черный дым над огромной необозримой воронкой. К ним подбегает пожилой мужчина в синей униформе, стучит по окну грязными руками и требует шприцы. Ева достает из «бардачка» аптечку, он разочарован, ругается матом, но аптечку берет. Ева выходит медленно, Карпелов вылезает, сопя, они молча оглядывают ряд тел, закрытых полиэтиленом и брезентом – большие и маленькие, на мокрой холодной земле.
   – Не трогай! – кричит Ева, когда Карпелов приподнимает мокрую тряпку над самой маленькой кучкой. – Мы опоздали? – спрашивает она в машине.
   – В какой-то мере да, – вздыхает Карпелов. – Смотри бумаги. Меня они убедили.
   – Это был ребенок? – Ева протянула руку за пакетом, не поворачиваясь, и посмотрела на Карпелова в зеркало.
   – Голова мужчины. Десять минут тебе, не больше, на ознакомление.
   Сначала Ева ничего не понимает. Отчеты участкового милиционера, постановление суда о прекращении дела, номер и марка машины, адреса квартир, копия удостоверения помощника депутата Госдумы, фотографии, фотографии…
   – Скажи сам, – она нервно отбрасывает от себя фотографии.
   – Это один из десяти корректировщиков по взрывам в Москве. Пристрели собаку, я тебя очень прошу. Можешь задавать вопросы, только имей в виду, из меня эмоции, конечно, прут. Ты сейчас видела остатки девятиэтажки. Час назад рванули. Еще репортеры не успели набежать. Я боюсь, что к утру его – человека семейного – обязательно дернут и могут даже задержать до выяснения обстоятельств. Но через какое-то время отпустят как благонадежного, а потом я его уже не найду!
   – Нам на собраниях говорят, что корректировщики засланы специально для управления террористическими актами, а этот человек с набором документов живет в Москве не первый год, так?
   – Так-то оно так, но имей в виду: по всем паспортным проверкам мы не нашли ни одного засланного. Такую мелкую сошку потрошим, смотреть на убогеньких жалко. Я думаю, что корректировщиками стали люди из московской диаспоры. Сами или по принуждению. По логике думай, Ева Николаевна, ну как внедрят они в Москву засланных? Их же зарегистрировать надо, на работу устроить, поселить, вживить в легенду! Проще дернуть имеющихся и поставить перед фактом «помощи своему народу».