Васина Нина. Удавка для бессмертных

   – Помогите, – прошептала Вера в дверях.
   – Да, девочки, – Хрустов снял пиджак, – влипли вы по полной. Ставьте чайник.
   – За-зачем? – Вера стискивала пальцы до посинения.
   – Раствор делать. Будем труп в ванной растворять. Надо много кипятка.
   Она с трудом удержалась за притолоку. Хрустов стал говорить быстро, чтобы у нее не было возможности подумать:
   – Где оружие? Ты подруге пощечин надавала? Куда она дела оружие? Надеюсь, не выбросила в окно? Приведи ее в чувство, кофе, коньяк, водку, давай, давай!
   Вера дернулась и пошла в кухню. Позвала его через минуту. На столе лежал «вальтер». Хрустов осмотрел оружие, понюхал дуло, вынул и заложил обратно патроны. Всего два.
   – Сколько раз пальнула?
   Сусанна смотрела, не понимая.
   – Ты что, его расстреливала? Сколько раз нажимала на курок? Сколько было патронов?
   – Я? Один раз. Один раз, а он упал. Он… Понимаете, это было, как в страшном сне. Он сначала сморкался на ковер, потом повыдергивал все «жучки», их было три. Они у него в кармане. «Теперь – все! – спрятал эти приборчики и смотрит, как людоед: Никто теперь нас не слышит!» Потом орал на меня нена… ненра… ненормированной лексикой. Потом говорил, что сгноит в тюрьме, а потом вдруг вон там в кресле… – Су захотела пройти в комнату, чтобы показать, но Хрустов удержал ее, – вот так сел, ногу на ногу закинул и на прекрасном французском!..
   – Ну?! – Хрустов не выдержал тишины и застывшего взгляда женщины. – Ну, где кофе? Вера, давай, где спиртное?
   – Что? – вскинула глаза Су.
   – Ты сказала, что он тебе на французском?..
   – Может быть, всего этого не было? – жалобно спросила Су. – У меня так бывает, я увлекаюсь, когда что-нибудь представляю, он не мог ведь заговорить на французском, да? Подождите… Он и на русском, он стихи вдруг начал, это было так страшно. Не надо этого, я не буду пить!
   – Пей! – крикнули Вера и Хрустов одновременно.
   – Не кричите, я не сошла с ума. Если он – не реален, то я никого не убила и нечего мне трястись. Когда он сказал все, что обо мне думает на русском языке, он начал совершенно другим голосом… Же ву при, – Су махнула рукой, как будто отгоняла от лица плохой воздух, – сказал, что я – порожденье сатаны, забытый сон отцветшей вишни… Потом сказал, что «..как невеста я тиха» и что «надо мною взор кровавый золотого жениха». Что это было? – Она скривилась, собираясь заплакать, и Хрустов замер: вместо истерики или плача – засунутый в рот большой палец и испуганный взгляд ребенка.
   – Это Гумилев – «Невеста льва», – прошептала Вера.
   – Что? – Хрустов почувствовал, что жутко устал и уже плохо соображает, где он и что вообще делает. Одно он понял точно: его начальник явно перестарался с психологической контрастной атакой.
   – Это стихи Гумилева, а про порожденье сатаны – это похоже на хайку, – шепотом сказала Вера.
   – При чем здесь хайку, когда на французском? Он бы на японском и говорил, – вытащила изо рта палец Су.
   Хрустов подумал, знает ли его начальник японский? Наверное, нет, а то бы блеснул, это точно.
   – Это как – на французском? – Вера повысила голос.
   Сусанна что-то залопотала, сглатывая напряжение. Хрустов уставился на ее рот, налил себе рюмку из шикарной бутылки.
   – Пэрдрэ са флёр – это не «отцвести»! Это – «лишиться девственности», – возмутилась Вера. – Вишня должна быть fletrie!
   – Как? – поинтересовался Хрустов, наливая вторую.
   – Не надо вот этого! – Су машет указательным пальцем, Вера отняла у Хрустова рюмку и залпом выпила. – Не надо, Верочка. Де флёри – fletrie – это «увядшая»! Увядшая и отцветшая вишня – это разное. Он все правильно сказал, он сказал просто восхитительно, и это было ужасно!
   – Тогда надо перевести как забытый сон вишни, потерявшей девственность! – не сдавалась Вера.
   – Научись, наконец, с ходу и переводить конгруэнтно и подавать поэтично! Забытый сон отцветшей вишни!
   – Где ты взяла пистолет? – заорал Хрустов и стукнул по столу рукой, что вернуло ему ощущение реальности.
   – Купила, – прошептала Су, обхватив горло ладонями.
   – Этот швед, который… Который у тебя умер, он делал подарки? – Хрустов с удивлением обнаружил, что слегка пьян. Это с одной-то рюмки. Надо срочно поесть.
   – Не-ет. Он понимал, что удобнее деньги. Хотя в прошлый раз он подарил мне Библию.
   – Почему Библию? Какую?
   – Ветхий завет. Небольшая такая книжка. Толстая. Переплет дорогой. Я сама попросила.
   – Вот так вот и попросила, да? Что тебе привезти, дорогая? Может, норковую шубку или золотой браслетик? Нет, милый, привези мне Библию. Я ее буду читать на ночь!
   – Вы что, не знаете, что золото трудно провезти через границу, его надо декларировать? – Су рассердилась и моментально успокоилась.
   – Библию тоже надо указывать, насколько я знаю! Это по перечню – запрещенная литература.
   – Как вас зовут? – вдруг спросила Вера, и Хрустов с удивлением уставился в близкие глаза. Коричневые, почти черные. Цвет крепкого кофе.
   – Виктор Степанович, – он кивнул головой. – Который час?
   Все трое уставились на настенные часы. Половина девятого. Народ вовсю стучал дверью подъезда, спеша на работу или в магазины. Хрустов потер глаза.
   – Где у тебя в доме мусоропровод?
   – Что? – не поняла Су.
   – Отставить растворение в кислоте. С кипятком проблема.
   – А за… Зачем для растворения в кислоте нужен кипяток? – прошептала побледневшая Вера.
   – Долго объяснять. Короче, чтобы даже коронок от зубов не осталось! – Когда в беседе наступала пауза, Хрустов начинал двигать рюмки на столе, шаркать ногами, потягиваться со стоном. Как только женщины застыли в ужасе, уставившись друг на друга после его объяснения, он с удовольствием потянулся еще раз и объявил: – Посему сделаем так. Мусор во дворах уже вывезен. Дом у тебя старый. Где, ты сказала, мусоропровод?
   – В подъезде, – еле слышно прошептала Су.
   Вера судорожно глотнула. Наверняка ведь подумала, что предстоит расчленение и выброс в мусоропровод. Хрустов забеспокоился, что у нее опять начнутся рвотные конвульсии, и быстро объяснил, что собирается упаковать труп своего начальника в мусорный бак во дворе, закидать его имеющимся мусором, а он потом подгонит фургон, заберет сразу контейнер целиком и вывезет на свалку. И все это надо сделать очень быстро.
   – Почему? – почти неслышно прошептала Вера.
   – Потому что утром народ не особо бдительный.
   – Почему вы это делаете? – повысила она голос, впившись в его лицо испуганными глазами.
   – А как ты думаешь? – Хрустов нагло осмотрел ее. Вера покраснела. Он с сожалением оторвал взгляд от ее опущенного лица и уставился в желтые глаза Су. – Сейчас поможете мне с выносом. Потом сразу поедете к Вере. Поешьте, отдохните. Вечером ты, – он ткнул пальцем, Су дернулась и закрыла глаза, – вернешься сюда. Ночевать будешь здесь. Если позвонит кто-нибудь из заграничных клиентов, сразу сообщишь. У меня есть сильное подозрение, что шведа убили долгодействующим ядом, тебе тоже может угрожать опасность.
   – Я… Я не могу здесь ночевать! Я боюсь.
   – Ничего, почитаешь Библию перед сном. Все. Встали!
   Женщины вскочили. С грохотом упали табуретки.
   – Ну?! – крикнул Хрустов. – Чего ждем? Спускайтесь во двор и подкатите к подъезду любой более-менее пустой контейнер. Потом поможете его вынести. А уж кровь с ковра любительница Библии смоет ночью.
   Он смотрел в окно, как женщины катят мусорный контейнер и жестикулируют, ругаясь. Он не пошел в комнату, где лежал Корневич, а порылся в холодильнике и с наслаждением заглотал впопыхах плохо прожеванный кусок копченой колбасы. Последний глоток пришелся на момент появления в квартире женщин.
   – Не стойте, у нас мало времени. Ты – за одну ногу, ты – за другую.
   – Не-е-ет, – простонала Су.
   – Давайте я одна помогу, – решилась Вера, – не надо ее, ей станет плохо.
   – А станет плохо – надаем по щекам! Быстро взяли!
   Хрустов захватил Корневича сзади под мышки и приподнял, разглядывая небольшую лысину на голове, упавшей на грудь. Вера взялась за ногу дрожащими руками, но захватила хорошо, а Су отвернула голову и взялась тонкими пальчиками за брючину, стараясь не прикасаться к щиколотке.
   – Так и понесем по лестнице? – вскинула Вера глаза на Хрустова, когда они, топчась, еле выбрались из квартиры на лестничную клетку.
   – Чем меньше предосторожностей, тем больше вероятность естественного разрешения проблемы, – изрек Хрустов. – Вот так просто и понесем. Просто, но быстро.
   Внизу он положил Корневича животом на край контейнера, потом перекинул ноги, отчего его начальник грохнулся на дно, слегка закиданное мусором. Удачно брошенная у подъезда связка макулатуры счастливо разрешила проблему прикрытия: не пришлось выгребать мусор из других контейнеров и засыпать им неподвижное тело, которое женщины по странному импульсу древнего садистского любопытства осмотрели напоследок. Они ушли к метро «Университет», вцепившись друг в друга и не оглядываясь, а Хрустов попросил закурить у спешащего худого человека с портфелем, тот оставил ему спички, и раскуривание долгожданной сигареты превратилось в неожиданное медленное удовольствие. Первая затяжка. Из контейнера воняет. Подошла неопрятная женщина в черном халате. Она начала что-то визгливо доказывать Хрустову, он не сразу понял, а оказывается, ему не надо было подтаскивать контейнер к подъезду, чтобы выбросить пачку газет, оказывается, это делают только недоношенные кастраты, кто теперь будет отвозить контейнер на место? Он смотрел на ее ноги. Затягивался, прикрывая глаза. Шерстяные носки и галоши. Мордва? Татарка? Она открыла дверь в мусоросборник, все так же крича, вытащила оттуда коробку с мусором, что нападал из мусоропровода, и уже собиралась высыпать ее, когда Хрустов показал пальцем на медленно вставшего в контейнере Корневича:
   – Вот он оттащит, не беспокойтесь.
   Корневич сначала молча надувался бешенством, потом, когда отлепил с живота обертку от маргарина, долго и виртуозно объяснял, что такое конкретно кастрат и отчего случаются недоношенные дети. Хрустов выбросил сигарету и поплелся по лестнице на второй этаж. Пока Корневич отмывал с простреленного пиджака подозрительные пятна, Хрустов ополовинил колбасу и нагрел чайник.
   – Ну и как это называется! – сопел Корневич, расстегивая рубашку и снимая накладки облегченного бронежилета. – Ты что это со мной вытворяешь, капитан Хрустов?!
   – Обработка будущего осведомителя, товарищ майор.
   – Ты что, не мог ее просто увести из квартиры?! – Майор шипел, потрясая накладками, от него попахивало гнилью.
   – Фактор достоверности – основной в организации запугивания. Твои слова, майор. Скажи лучше, зачем и как ты довел ее до выстрела, я не очень понимаю?
   – И не собирался! – орал Корневич. – Я к ней с определенным подходом, поразить хотел. Слышал, как я ее сразу подготовил: Скуверт! Я фамилию шведа прочел, как участковый с незаконченным средним: латинские буквы русским звучанием. Сначала изобразил милицейского дебила, а потом стал читать стихи! Она на меня уставилась, думал – в ноги кинется, я ведь хорошо читал. А она спокойно встала, взяла свою сумочку и с улыбочкой так медленно, спокойно – шарах! Какой бог меня охраняет, не знаю: я с ночного дежурства совершенно случайно оказался в бронежилете. А представь только, что с нею остался ты! Голенький! Валялся бы сейчас тут дохлый! – Корневич показал пальцем на ковер. Хрустов поднял указательный палец, достал из холодильника томатную пасту. Банка была открыта, верхний слой покрылся плесенью, Хрустова шатало от усталости, он сел и тщательно размешал в стакане пасту с водой.
   – Сморкался на ковер?
   – Ну сморкался! Я еще и народным языком ей объяснял, кто она такая есть и что с ней надо сделать, и спокойно пережила, не дрогнула. А когда я перешел от конкретики к лирике!.. Ты только посмотри, она ведь точно в сердце целила, – он потряс бронежилетом.
   – Я едва услышал, подумал, что она тебя – из твоего пистолета. Ты на звонки не отвечал, я ехал прощаться. А потом такое облегчение наступило, честное слово. Привык я к тебе, майор, оказывается.
   Корневич поднял табуретку и тяжело сел, принявшись выковыривать пулю.
   – Коньяк хлещешь, сволочь, беседу ведешь, а я там чихнуть боюсь! – Он щелкнул пальцем по бутылке и отпил из горлышка.
   – Да ладно, сопел, как крот! – Хрустов сходил в комнату, вылил густой томатный сок на ковер, растер его рукой и тщательно вымыл стакан. – Хорошо еще, что такая истеричка попалась. Вера – та поспокойней, я все боялся, что она очнется, рассмотрит тебя или раной поинтересуется. – Хрустов разлил остатки из бутылки по рюмкам, задумчиво посмотрел на Корневича. Голый по пояс, тот бросил бронежилет на пол и вытирал лицо грязным носовым платком. Они выпили молча, потом Хрустов поинтересовался, знает ли Корневич японский.
   – Только романские языки! – заявил майор. А когда Хрустов нахмурил брови, обдумывая ответ, пояснил: – Немецкий, французский и английский, а в чем дело?
   – Красивый язык этот французский, – покачал головой Хрустов, – по-английски ведь наверняка было бы просто трахнутое дерево, так? Ну-ка скажи! Скажи про дерево, потерявшее девственность.
   – Конкретно про вишню? – поинтересовался заплетающимся языком Корневич. – Давай я тебе скажу лучше, отчего умер швед. Диабетическая кома. А теперь – стихи!
 

Снайпер Курганова

   Близнецы проснулись, как всегда, в половине седьмого. Ева слушала возню в соседней комнате, потом дверь приоткрылась, они подбежали к ее кровати, шлепая босыми ножками, заползли, уселись и стали осторожно трогать лицо, шею и руки.
   – Вы замерзли. Лезьте под одеяло, – прошептала она, не в силах открыть глаза.
   – Откуда я без трусов? – поинтересовался маленький Сережа, зажигая ночник.
   – Ну-ка говори быстро, откуда ты такой? – Ева поймала визжащее тельце и проснулась.
   – Соломи его! Соломи! – прыгала маленькая Ева. – Изигуда покышка!
   – Перестань так разговаривать! – Ева погрозила девочке пальцем.
   – Не ану! Закуда!
   – А Муся уходит, – Сережа пытался встать на голову, закидывая вверх согнутые ножки. Он говорил удивительно чисто. Ева придержала его спинку и посмотрела на Еву-маленькую.
   – Пипуха чуханая-я-а-а! – заныла та вдруг, немедленно обнаружив на длинных ресницах тяжелые слезинки. – Не очу!
   Вошла Далила в длинной ночной рубашке.
   – Ну ты, пипуха, опять бузишь? – Она легла рядом с Евой и посадила девочку на себя. – Куширла локо? – спросила она. Ева-маленькая перестала плакать, сползла на пол, цепляясь за кружева рубашки.
   – Да! – кричала она, отшлепывая начало дня звонкими пятками. – Да! Да!
   – Вы что тут теперь все так разговариваете? – осуждающе уставилась на Далилу Ева. – Прекрати немедленно, ты же сама говорила, что не надо ей потакать!
   – А пол любит голые пятки? – поинтересовался Сережа.
   – А что я сейчас сказала? – Далила помогала слезть мальчику.
   – Ты спросила, хочет ли она молока. Но зачем так?
   – А как ты поняла, что я сказала?
   – Не знаю. Что-то такое, потом – «локо». По созвучию, наверное.
   – Слушай меня. У нас сплошной каверлак завелся и горюха, пока тебя не было. Пока ты бузонила по тверлыкам. Кстати, где ты ночью швырлилась?
   – А ты запоминаешь все эти слова или просто так с ходу придумываешь? – Ева повернулась на бок и подозрительно осматривала припухшее ото сна лицо рядом.
   – Иногда я записываю то, что говорит девочка, – зевнула Далила. – Пипуха, кстати, – это ласкательно-ругательное.
   – Сколько тиков? – спросила Ева, потягиваясь.
   – Почти семь.
   – Что у вас случилось? Что это за каверлак и горюха?
   – Найди время. Нам нужно поговорить.
   В коридоре – сопение и визги. Пятясь, в комнату вползла Ева-маленькая, она из последних сил тащит на себя мягкую зеленую гусеницу. За гусеницу прицепился Сережа, он еще в коридоре, его не видно. Девочка не выдерживает, выпускает игрушку из рук и падает на спину.
   – Зюка куханая! – визжит она и стучит кулачком в пол.
   – Не смей ругаться! – повышает голос Далила.
   Выходит Илия, его глаза закрыты, он нащупывает на полу Еву-маленькую, берет на руки и говорит, прижимая к себе:
   – Не плачь, латушечка, пошли поищем исуню.
   – Вы все тут с ума посходили? – возмутилась Ева. – А меня только два дня не было! Куда он потащил ребенка? – Она, не веря, поворачивается к Далиле, потом в ужасе наблюдает, как длинный подросток выходит на балкон с девочкой на руках.
   – Не мешай. Они исуню ждут.
   – Что это такое – исуня? – Ева срывается с постели и, ухватив за пижаму, вытаскивает Илию с балкона. Он укоризненно замечает, что ему мешают проводить с ребенком оздоровительные воздушные ванны. Ева выходит в темноту, обжигая ступни холодом балконной плитки. Перед ней светится утренними окнами город, ледяной ветер взметает волосы, она закрывается рукой, задохнувшись. Зима. Не день и не ночь, а только перепутавшая время зима – никакого намека на исуню. До исуни еще месяца два.
   – Останься дома, – говорит Илия, заметив, что Ева торопливо собирает сумку, – я сам отведу малышню в ясли.
   Близнецов вторую неделю отводили в частные ясли до обеда. Для общего развития и налаживания контактности, как заметила Далила. Ева точно не знала, помогла ли группа в семь человек общему развитию близнецов, но насчет контактности все было ясно: трое воспитательниц уже стонали – все дети заговорили на непонятном языке.
   – Я отведу, – Ева выглянула из комнаты и увидела, что дети, сопя, сами одеваются в прихожей, а Илия непостижимым образом уже одет.
   – Нет уж, ты останься. Тебе же сказали: проблемы у нас. Останься. Отключи свой телефон и поговорите втроем. Если чего не поймешь, я приду через час – разъясню.
   Ева нашла глазами глаза Далилы. Та отвернулась и закрыла лицо рукой.
   – Что, так серьезно? – Ева села на кровать и отвела руку. Далила молча плакала.
   – Не плачь, – громко сказала Муся, появляясь в дверях комнаты, – а то уж и я зареву! Когда ты плачешь, у меня сердце переворачивается.
   – Эй, девочки, да что происходит?! – повысила голос и Ева.
   – Уезжаю. Спасибо вам, – Муся подошла к кровати, встала на колени, удержавшись рукой за спинку, наклонилась и взялась рукой за ступни Евы. Ева оцепенела. – Спасибо тебе за доброту и доверие, Ева-красавица, – она склонилась еще ниже и приложилась лбом к ногам, Ева дернулась, – ты мне детей своих доверила, я люблю их как родных. И тебе, Далила-умница, – Муся приподнялась и поцеловала Далиле руку, та заплакала в голос. – Ты мне поверила сердцем, а по учености своей не должна была. Ну вот, я все сказала, а вещи уже собраны, – Муся села на пол, расставив ноги в стороны, и уставилась в пол.
   – Маруся, не уходи, – прошептала Ева. Она решила ничего не выяснять, а пока просто уговорить женщину остаться. Потом разберется. – Я к тебе приросла внутренностями. Ты детей моих вскормила. Не уходи, мы ведь родные уже!
   – Пришла я к вам прямо из своей беды, – начала Маруся-Муся, покачиваясь, – у меня тогда как раз первый ребеночек умер, я, если бы к себе деточку какую-нибудь не прижала, и грудью бы воспалилась, и умом повредилась. Люшка нашел меня на вокзале, я никуда из вокзала не отходила, потому что больше туалетов не знала в Москве, а сцеживаться надо было раза по три-четыре. Вы мне поначалу показались дурными – кто же чужих детей берет, да еще сразу по двое, не умея запеленать правильно?! А потом я ничего, приняла вас, потому что вы добрые и не жадные. На еду не жадные, на деньги и на доброе слово. Только так теперь получается, что надо мне уходить. Пришла пора. Нельзя моему ребеночку оставаться с вашими. Злой он. Он нас всех пересилит и мир сожжет. Нельзя.
   – Что с твоим ребеночком? – прошептала Ева. – Он болен?
   – Я любую болезнь заговорю и вылечу. Нет, он не болен.
   – Он не ходит до сих пор, я думала, это болезнь, – Ева с трудом подняла сопротивляющуюся голову Маруси и попыталась заглянуть ей в глаза. На нее глянули бездонные голубые озерца боли. – Ты же сказала, что сама разберешься?! Я же предлагала врачей, любое обследование, – ты сказала, чтобы тебя и его не трогали!
   – Не болезнь это, – Маруся убрала руку Евы и задержала в своей, – когда захочет, он пойдет. Когда захочет – заговорит. Он пока не хочет, так ведь это и к лучшему. Ты суетливая очень, не видишь ничего рядом.
   – Чего я не вижу?!
   – Скажи ей ты, я по-научному не умею, – кивнула Муся Далиле.
   – Чего тут говорить. Наука здесь ни при чем, – Далила встала, вытерла щеки и подошла к сидящей Мусе. Глядя на Еву, она расстегивала шерстяную кофточку, а потом бюстгальтер кормящей матери с пуговицами впереди, – смотри сама и делай выводы.
   Ева дернулась, зажимая рот ладонью, чтобы не крикнуть: соски Муси были словно изжеваны, зажившие раны темнели кровоподтеками чуть выше по груди, свежие – сочились сукровицей, смазанные какой-то мазью. Ева сглотнула и вдруг почувствовала, что сейчас тоже заревет. Она помнит эту большую красивую грудь, с тех пор как Муся появилась рядом с нею и детьми. Она помнит, как маленькая сытая Ева играла с розовым соском и строила ему глазки, как счастливо засыпал сытый Сережа, собственнически уложив растопыренную ладошку на нежнейшую кожу с прожилками, она помнит запах – переевшие дети срыгивали, и этот запах чужого лишнего молока был запахом жизни.
   – Это… Это делает твой мальчик? – прошептала Ева, зажмурив глаза и не в силах смотреть. Теплые слезы потекли по щекам.
   – Ну, сейчас все заревем, – застегивается Муся.
   – Зачем ты его кормишь так долго? Ему ведь уже больше двух лет! Сколько ему? – Ева нервно хватает Далилу за руку. – Сколько ему? Почему она до сих пор не говорит, как его зовут? Конечно, у него зубы уже! Он Мусю кусает, потому что зубы режутся!
   – Он меня грызть будет столько, сколько захочет. И молоко у меня будет прибывать столько, сколько он захочет его пить. – Муся поднялась с пола, вынула шпильки из волос, и Ева заметила седые пряди.
   – Маруся думает, что ее сын – дьявол, – глухо произнесла Далила. – Она не хочет, чтобы он жил рядом с нашими детьми. Она боится. Она одна хочет отвечать за все, что он сделает.
   Боль в глазах Евы сменилась ожесточением. Прищурившись, Ева оглядела сначала Марусю, заплетающую косу и укладывающую ее на голове, потом Далилу, потерянную и зареванную.
   – Ну вот что, подружки мои сердечные. Вы тут совсем без меня свихнулись? Неси ребенка! – кричит она вдруг. Маруся дернулась и уронила шпильку.
   – Не надо, – тихо просит Далила.
   – Чуть что – орать. Привыкла, конечно, на работе главная теперь, звание получила, – бормочет Маруся и заново укладывает волосы.
   – Ребенка неси, я сказала! Я вам покажу дьявола! Что она читает? – Ева бросилась к телевизору в большой комнате. – Что она смотрит? Это – чье? – в ноги Далиле полетели кассеты: разинутый в крике рот, скрещенные ножи, крест, надпись «Омен». – Ты хочешь, чтобы она не свихнулась, просматривая такие фильмы? У нее молоко течет уже три года, кто хочешь умом тронется с таким кино! Кто читает «Парфюмер»?! Кто читает Кортасара? – кричит Ева, скидывая на пол книжки с полки у телевизора.
   – Кеша читает «Парфюмер», а я читаю Кортасара, – Далила остановилась в дверях, сложив руки на груди. – Перестань орать, пожалуйста. Все серьезней, чем ты думаешь. Поговори с Илией.
   – Да работать надо, книжки нормальные читать, спать больше, гулять, а телевизор вообще разбить!
   – Разбей это все! – Далила разводит руки в стороны и кричит: – Мир – это только то, что ты видишь и трогаешь, разбей предметы, занавесь окна. Ты не можешь ее понять, потому что все время ходишь рядом со смертью. А для нее смерть – это конец, понимаешь? Для тебя – начало, а для нее – конец. Она робеет перед смертью, а ты убиваешь за деньги, – закончила Далила почти шепотом.
   – Ну и кто тут дьявол? – зловеще поинтересовалась Ева. – Здесь одна смертельная угроза – это я, а детям нельзя смотреть порно, надеюсь, это понятно? Нельзя человеку смотреть это, пока он этоне делает!
   – Здесь нет никакого порно.
   – Эти кассеты и твои книжки – это чистая порнография смерти. Нельзя неподготовленному человеку касаться такого. Нельзя подростку читать «Парфюмер»! Нельзя кормящей матери смотреть, как младенец кого-то убивает!
   – Не ругайтесь, – Маруся появилась неслышно с ребенком на руках, – ты как дома бываешь, так или орешь, или спишь.
   – Почему, – завелась Ева, – я иногда для разнообразия стираю, играю с детьми в перерывах в стрельбе, готовлю еду, позавчера суп сварила и курицу запекла с лимоном, по-моему, тебе понравилось. – Она подошла к Марусе, продолжая говорить, взяла под мышки черноволосого кудрявого мальчика и потянула к себе. Мальчик вцепился в кофту Маруси и отвернулся, прижавшись головой к шее матери. – Я еще по вечерам иногда песни детям пою, – сказала Ева, сглотнула, успокаиваясь, и стала говорить тише и медленнее: – На лугу гуляет лошадь очень редкой красоты, лучше нам ее не видеть, лучше нам ее не слышать, лучше нам ее не трогать, я так думаю, а ты?
   Мальчик поднял голову и посмотрел искоса. В черноте радужной оболочки терялись зрачки.