Страница:
Визин крепился изо всех сил.
— Поймите, Маргарита Андреевна. Я в самом деле ничего не знаю. И спутник мой не знает. Мы ничего не знаем о местонахождении этого источника. — Последнюю фразу он проговорил чуть ли не по слогам, словно она должна была быть записана нерасторопным протоколистом. — Мы ничего не знаем!
— Удивительно… Журналист не знает, о чем писал…
— Не мне же вам объяснять, что случайно услышанное, даже опубликованное, не может быть принято, так сказать, за руководство к действию. Мало ли что они там пишут, эти борзописцы. И почему вы ухватились именно за эту писанину?!
— Вы же знаете почему, Герман Петрович.
— Да не знаю я! Не понимаю! Не укладывается, представьте себе! Когда нормальный человек, в полном здравии и уме…
— А если у него выхода нет?
— Как это «выхода нет»? Почему «-выхода нет»?! Каким образом в наше время можно дожить до «выхода нет»?!. Хорошо. Все. Если вам так хочется прогуляться по тайге… Пожалуйста! Один из таких любителей уже третью неделю гуляет там. Ищет выход…
— Какая бессмыслица, какой позор, — скороговоркой пробормотала она. Местные ничего не знают, вы не хотите… Куда же нам? Куда мне?.. Я готова к вам в служанки, в рабыни…
— Что за бред Маргарита Андреевна!
— Они говорят: где-то там. — Кивок на северо-запад. — Как будто туда, в ту сторону ходили… — Лицо ее мгновенно сделалось немым, она словно провалилась в омут каких-то своих, тайных, никому неведомых дум.
— Вот именно! — оживился Визин. — «Где-то», «как будто»… Мало ли в народе ходит всяких россказней! — Слово бывшего волюнтариста из Долгого Лога, произнесенное сейчас уже трижды, показалось ему самым уместным. Было бы что-то действительно серьезное, давно организовали бы научную экспедицию, и опубликовали результаты ее работы. Надеюсь, вы понимаете, что всевозможные интересные явления природы не остаются без внимания компетентных людей и организаций. Ком-пе-тент-ных!
— Господи! Почему вы скрываете? — Она посмотрела на него с укором. Ведь вы и есть экспедиция!
— Я и мой спутник — экспедиция? Вы себе представляете хотя бы в общих чертах, что такое научная экспедиция?
— Представляю. Читала. Видела по телевизору. Они ведь тоже бывают разные, верно?
— Ну что тут скажешь! — Его передернуло.
— Это бесчеловечно, — произнесла она. — Я уже девять лет… девять лет пытаюсь рассуждать здраво, не быть легкомысленной и тому подобное… Эра распяливания… Простите. — Она достала платок.
«Еще несколько минут, — подумал он, — и я либо наору на нее, либо брошусь на колени и тоже заплачу… Девять лет, эра распяливания… Ну кто это вынесет?..»
— Вы понятия не имеете, как мы надеялись на вас…
— Кто «мы»?
— Мы… Все…
— Но почему, с какой стати вы на меня надеялись?
— На кого же еще?
— Вы ехали сюда и ни на кого не надеялись!
— Но потом…
Прошли горбунья и ее мать, Настасья Филатовна; протащились, неся за ручки огромную бадью; взглянули коротко и молча, поменялись руками, потопали дальше, скособочившись.
— Вот они, — сказал Визин, — это пасечниково семейство, они почему-то не идут к источнику, не рвутся его найти. Им, по-вашему, нечего забывать? Или уже забыли?
— Да, я знаю историю их семьи.
— Почему они позволяют себе не забывать, и живут со своим горем? Забыли бы и — с плеч долой. Чего проще! Ведь им тут так близко!
— Так ведь теперь здесь и в самом деле ничего не знают…
— А если бы знали, то воспользовались бы?
— Я не сомневаюсь. Зачем помнить то, что мучает? — Марго встала. Хорошо. Простите за беспокойство. Я им объясню. Скажу, что говорила с вами. Мы — сами. Простите… — И она быстро пошла от него, не особенно разбирая лужи, и не в «женский» дом, а — вон из деревни.
Визин вытер пот. Он чувствовал огромную усталость, ему захотелось немедленно лечь.
— Поймите, Маргарита Андреевна. Я в самом деле ничего не знаю. И спутник мой не знает. Мы ничего не знаем о местонахождении этого источника. — Последнюю фразу он проговорил чуть ли не по слогам, словно она должна была быть записана нерасторопным протоколистом. — Мы ничего не знаем!
— Удивительно… Журналист не знает, о чем писал…
— Не мне же вам объяснять, что случайно услышанное, даже опубликованное, не может быть принято, так сказать, за руководство к действию. Мало ли что они там пишут, эти борзописцы. И почему вы ухватились именно за эту писанину?!
— Вы же знаете почему, Герман Петрович.
— Да не знаю я! Не понимаю! Не укладывается, представьте себе! Когда нормальный человек, в полном здравии и уме…
— А если у него выхода нет?
— Как это «выхода нет»? Почему «-выхода нет»?! Каким образом в наше время можно дожить до «выхода нет»?!. Хорошо. Все. Если вам так хочется прогуляться по тайге… Пожалуйста! Один из таких любителей уже третью неделю гуляет там. Ищет выход…
— Какая бессмыслица, какой позор, — скороговоркой пробормотала она. Местные ничего не знают, вы не хотите… Куда же нам? Куда мне?.. Я готова к вам в служанки, в рабыни…
— Что за бред Маргарита Андреевна!
— Они говорят: где-то там. — Кивок на северо-запад. — Как будто туда, в ту сторону ходили… — Лицо ее мгновенно сделалось немым, она словно провалилась в омут каких-то своих, тайных, никому неведомых дум.
— Вот именно! — оживился Визин. — «Где-то», «как будто»… Мало ли в народе ходит всяких россказней! — Слово бывшего волюнтариста из Долгого Лога, произнесенное сейчас уже трижды, показалось ему самым уместным. Было бы что-то действительно серьезное, давно организовали бы научную экспедицию, и опубликовали результаты ее работы. Надеюсь, вы понимаете, что всевозможные интересные явления природы не остаются без внимания компетентных людей и организаций. Ком-пе-тент-ных!
— Господи! Почему вы скрываете? — Она посмотрела на него с укором. Ведь вы и есть экспедиция!
— Я и мой спутник — экспедиция? Вы себе представляете хотя бы в общих чертах, что такое научная экспедиция?
— Представляю. Читала. Видела по телевизору. Они ведь тоже бывают разные, верно?
— Ну что тут скажешь! — Его передернуло.
— Это бесчеловечно, — произнесла она. — Я уже девять лет… девять лет пытаюсь рассуждать здраво, не быть легкомысленной и тому подобное… Эра распяливания… Простите. — Она достала платок.
«Еще несколько минут, — подумал он, — и я либо наору на нее, либо брошусь на колени и тоже заплачу… Девять лет, эра распяливания… Ну кто это вынесет?..»
— Вы понятия не имеете, как мы надеялись на вас…
— Кто «мы»?
— Мы… Все…
— Но почему, с какой стати вы на меня надеялись?
— На кого же еще?
— Вы ехали сюда и ни на кого не надеялись!
— Но потом…
Прошли горбунья и ее мать, Настасья Филатовна; протащились, неся за ручки огромную бадью; взглянули коротко и молча, поменялись руками, потопали дальше, скособочившись.
— Вот они, — сказал Визин, — это пасечниково семейство, они почему-то не идут к источнику, не рвутся его найти. Им, по-вашему, нечего забывать? Или уже забыли?
— Да, я знаю историю их семьи.
— Почему они позволяют себе не забывать, и живут со своим горем? Забыли бы и — с плеч долой. Чего проще! Ведь им тут так близко!
— Так ведь теперь здесь и в самом деле ничего не знают…
— А если бы знали, то воспользовались бы?
— Я не сомневаюсь. Зачем помнить то, что мучает? — Марго встала. Хорошо. Простите за беспокойство. Я им объясню. Скажу, что говорила с вами. Мы — сами. Простите… — И она быстро пошла от него, не особенно разбирая лужи, и не в «женский» дом, а — вон из деревни.
Визин вытер пот. Он чувствовал огромную усталость, ему захотелось немедленно лечь.
10
Бездушен. Ни капли человеческого участия, сочувствия. Хотя бы элементарного, самого примитивного. Слышал ли он тебя?.. Витает где-то, в своих ученых облаках… Наверно, смотрит на живых людей, как на формулы…
А кто тебя услышит, такую-то? Кто тебя услышит, до кого достучишься? Посмотри в зеркало, посмотри, на кого ты стала похожа. Одна вчерашняя ночь чего стоила… А сколько ночей до того… Сколько ночей и дней…
— Здравствуйте, Коля… Ах, мы уже виделись сегодня… Ну — все равно, лучше дважды «здравствуйте», чем раз «прощай», правда ведь?.. Или дважды не заметить… Я с вашим, — как это называется: патроном, что ли, — имела честь беседовать, да, только что… Хорошо, не патрон. Ведущий, направляющий — какая разница… Нет, он произвел на меня самое приятное впечатление: деликатный, обходительный и — главное — очень откровенный человек… Ничегошеньки он скрывать не стал, прямо все и сказал. А вы, Коля, скрытничали, скрытничали… Конечно, отказывается. Зачем ему такая обуза? Я его отлично понимаю. Я бы на его месте… Ну, допустим, не так-то он уж совсем ничего не знает… Нет, он тоже говорил, что не знает. Думаете, меня легко провести? Кто, скажите, не видел, как вы утром к этим старухам зашли и целых два часа там пропадали? А потом прогуливались и беседовали… Так сказать, обработка на ходу дополнительных сведений… Господи, конечно, мы тоже расспрашивали, и вряд ли вам сказали больше, чем нам. Зачем им скрывать?.. Но у вас есть предварительные сведения. Предварительные плюс эти — уже кое-что получается. А у нас нет предварительных… Ну — это же как дважды два! Какой ученый отправится в экспедицию без предварительных сведений и знаний? Они предусмотрительны, эти ученые. Предусмотрительны и здравомыслящи… Да, признаться, не испытываю особого благоговения, особенно к этим… Ну, например, собиратели бабочек, специалисты по кузнечикам, муравьям… Ах, даже практическое значение! Извините, совсем уж странно… Скажите пожалуйста, никогда бы не подумала… Честно говоря, особенно мне подозрительны химики. Химикалии уничтожают фауну и флору, разрушают почву. А лазеры все наращивают дальность попадания и точность. А атомные склады излучают. А пустыня Сахара увеличивается в ширину чуть ли не на полкилометра каждый год. И сохнет Арал… Оттуда и знаю. Не только телевизор. Мой муж, когда они со своим приятелем Валентином засядут, то только и слышишь информацию… Мой муж? Нет, не журналист. Он — юрист… Я им спокойно могу доказать, почему именно самые экстравагантные фасоны находят сейчас спрос. Но это — лирическое отступление… Остановила я вас единственно затем, чтобы попросить… Я уверена, что вы знаете, как его уговорить… Вы же понимаете, что для нас всех сейчас нет ничего важнее… Да-да, уверена: он просто боится. И еще больше уверена, что нам всем нельзя врозь… И вы уверены?.. Я вполне уважаю его научные интересы… Внушите ему, внушите… Я не сумела, не смогла, я не подготовлена, если бы несколько лет назад… Ну хорошо, я не знаю, что было бы несколько лет назад… Я ему все сказала, что могла, по-моему, большего не скажет ни одна женщина… Простите, Коля, я прогуляюсь, пройдусь, подышу…
Рыжая, неопределенная, странная физиономия… Скрытничает, наверняка скрытничает, утаивает что-то…
Обязательно надо встретить эту горбунью, встретить без матери, без никого, одну и сказать, чтоб не смела подглядывать. Ведь ужас какой-то…
Мой единственный, мой желанный, мой чудовищно любимый! Я готова стать любовницей этого представителя переднего края науки, одного из тех, над которыми вы с Валентином так потешались. Эти ваши анекдоты… Вы — болваны и ничего не понимаете, кроме вашей заскорузлой юриспруденции… Господи, слово какое кошмарное — «пруденция»… Да, я готова не любя. Потому что тут уже не о чувствах, а о главной цели речь. Когда такая главная цель… Называй это, как тебе заблагорассудится… Как бы все ни обернулось, чем бы ни закончилось, ты уже получишь другую Марго. Если, конечно, захочешь. А ты захочешь, захочешь, я знаю тебя, ты взбуянишься, когда узнаешь, ты обидишься… Не беда. В любом случае ты уже не получишь прежней Марго. Та, которую ты знал, уже не существует…
Надо сказать им. Все рассказать. Коля — одно. Колю, если он станет его упрашивать, ожидает скорее всего то же, что и тебя, голубушка. Так что им рассказать все! Что надежды — никакой. Никаких ведущих. Только на себя полагайтесь, дорогие мои. И еще — нам надо вместе. Подготовиться, собраться и — группой. Друг за дружкой. Гуськом… Филипп Осипович знает лес, он опытнее всех и пойдет впереди. А я — за ним… Куда они все запропастились?
Так.
Вера.
Опять на своей полянке со своим транзистором. Спокойна, невозмутима. Как будто вчера ночью ничего не произошло. Утром встала, умылась и ушла. Только спросила: «Ты пойдешь его уговаривать?» Вот прямо сюда и пошла. Конечно, больше некуда.
Облюбовала поляночку.
Зачем? Почему? Как будто ждет кого-то… Ну, я понимаю — загорать. А она ведь и не думает загорать. Так в платье и сидит, ей все равно, с какой стороны солнце и есть ли оно вообще…
Господи, что за человек…
Постой, как она там сказала? «Я надеюсь на рыжего». Она, значит, на Колю надеется. А я ведь имею такое же право на него надеяться. Или не имею?.. Может быть, я не совсем так с ним говорила?.. Дура, ты ведь слова не даешь сказать другому. Научись выслушивать! Ты должна поговорить с ним по-настоящему.
Я ему все выложу, все! Что думаю об этом, нежно им опекаемом Германе Петровиче. Таковы наши ученые, скажу я. Столпы! Законодатели и примеры! Вы их превозносите в своих писаниях, печатаете их фотографии, приводите высказывания, ждете встреч с ними, общения. Да, конечно, во время всяких интервью, конференций, приемов и так далее они говорят умные слова, учат, блещут осведомленностью, эрудицией, все они тогда гуманисты, подвижники, бескорыстные радетели, образцы морали и нравственности. Но вот когда обыденная жизнь, когда частный случай, когда ни залов, ни репортеров… Зачем же вы их превозносите, уделяете им столько внимания? Чем ниже, беднее, неэффектнее, безынтереснее какая-нибудь неизвестная модельерша… Как вы можете, скажу я, так ужасно заблуждаться?..
Ах, что ты знаешь…
Но ведь ваш Герман Петрович и ухом не поведет, если мы уйдем туда одни и, возможно, погибнем. У него извольте знать, другие интересы…
А может быть, они на пасеке? Или где-нибудь тут рядом? Загорают в ожидании выздоровления их сиятельства…
Потом ты увидела вот что.
Потом ты увидела, как из леса вышел человек.
Определенно, ты увидела сразу же, как только он вышел.
Он был лохмат и оборван, одежда висела лоскутами; он был небрит, грязен, мрачен, страшен. Он подошел к Вере, опустился перед ней на колени, грубо обнял за ноги… И все — без единого слова, без единого слова… Грубо обнял, опрокинул на спину и стал срывать платье… И все совершенно молча, как в немом кино. Нет-нет — это дыхание, только это звериное дыхание…
И ты дико закричала.
Ты кричала, ты оказалась прикованной к месту — не ступить шагу! — а Вера боролась. Тоже молча. Она так отчаянно, так рьяно боролась, что ты на секунду даже кричать перестала, так ты была поражена: в таком хрупком теле и столько силы! Но только на секунду, словно чтобы набрать воздуха. А потом опять закричала — само собой закричалось. У тебя отказали ноги, руки — все отказало, только голос остался.
Как ей удалось вывернуться — непонятно. Но ей как-то удалось вывернуться, и она ударила его транзистором и тот разлетелся на куски. Тогда он выстрелил в нее, и она осела, потом легла, схватившись за бок… А люди набросились на него, все замелькало перед глазами и исчезло…
…и когда ты пришла в себя, над тобой сидел Жан, и голова твоя покоилась у него на руке, и у губ твоих был край жестяной кружки. Ты отпила глоток, звякнув зубами о кружку, и благодарно улыбнулась. А Константин Иванович и Коля Андромедов придавливали к земле лежащего, а Филипп Осипович сидел на нем и старательно связывал веревкой ноги — руки уже были связаны. И неподалеку стоял Герман Петрович и стряхивал с брюк соринки, и руки его тряслись.
— Надо позвонить, — слабо проговорила ты. — Срочно надо позвонить, чтобы приняли меры…
— Не беспокойтесь, — прозвучало над тобой. — Меры приняты. Правда, Вера ранена, но ее уже перевязали.
— Но Жан, миленький… — И ты позабыла, что хотела сказать…
С лаем носились собаки Константина Ивановича.
В стороне, шагах в пятнадцати, сидела на земле горбунья и рыдала, зажав лицо ладонями… Потом затарахтела телега; над лошадью вился рой слепней и оводов; правила Евдокия Ивановна; твоя цветастая кофта ее уже, по-видимому, не интересовала.
Они отпустили того, лежащего, связанного, и он стал корчиться, извиваться, что-то бессвязно выкрикивать. Пасечник подошел к телеге, зло сказал старухе «иде ты, холера, возилася, разворачивай давай», и взяв кнут, приблизился к лежащему и стал методично хлестать. Что-то сказал ему Герман Петрович, но тот будто не слышал, и ты закрыла глаза, и голова твоя всей тяжестью оперлась на руку Жана…
Свистел кнут, размеренно дышал пасечник, подвывала горбунья…
— Ой, Саня-а-а… Ой, Санечка-а-а…
Потом кнут перестал свистеть, и ты открыла глаза, и увидела, как Константин Иванович подходит к дочери. И — опять ременный свист.
— Ой, тятя-а-а-а… Ой, тятечка-а-а-а…
— Домой! — между выдохами глухо выговаривал Константин Иванович. — У хату… Сука ты гумозная…
Стало тихо, и ты села.
— Полей мне на руки, Жан.
Ты подставила ладони, и он стал лить, и ты сказала «довольно», и окунула в воду лицо…
Смогла встать, голубушка, смогла. Хоть ноги и были ватными. Только бы устоять, только бы не заметили, что ватные. Вот, можно даже поприхорашиваться — на манер Германа Петровича: одернуть кофту, смести соринки с коленей, поправить волосы. А теперь можно и подойти…
— От, хорошо, Андреевна углядела, заголосила, а то б…
Вера в разорванном платье лежала на правом боку; она была обмотана ниже груди обрывками простыней, какими-то еще тряпками; лицо ее было внимательным, прислушивающимся.
— Верочка, родная моя, девочка… — И ты опять залилась, и тебе было все равно, смотрит кто или нет, и как все это выглядит. — Больно, да? Очень?
— Не больно, — как на экзамене ответила Вера. — Только жжет немного.
— Бок прострелил, змей, — сказала Евдокия Ивановна. — Ребры зацепил маленько.
— Понимаешь, — сказала Вера, — он убил, а потом не мог спать. И пошел туда, чтобы забыть. И забыл. И пришел, и опять убил. С чего начал, тем и кончил…
— Ды не убил, не убил! — Неугомонная Евдокия Ивановна все вилась около. — Слава богу, тока цапанул. Не смертельно.
— Я тоже думаю, не смертельно, — согласилась Вера. — Но подумайте только, какая странная вещь… Пошел туда, потому что убил… Это естественно… А там забыл, что убил… Вернулся, и снова…
— Что это? — Ты, ужасаясь, завертела головой, заглядывая с надеждой в лица. — Что с ней? О чем она?
— Ды ни о чем, — сказала старуха. — Бредить.
— О заладила! — улыбнулся Филипп Осипович. — Вбил, пошел, забыл… Ладно, хыть таперь ня вбил… Мазурик, каб табе жигуху под сраку. Хвашист.
— Ой и говорок у вас, дед! — заметила Евдокия Ивановна. — «Хыть таперь ня вбил»… Че тока не мелють. С какых ты краев-то, а?
— А вот с такых… Дед, понимаешь… Унучка тожа…
— Трудно дышать? — спросила ты.
— Нет… Не очень… Транзистора жалко… Позови его.
— Коля! — сквозь слезы, звонко и юно крикнула ты, крикнула, словно не выкричалась еще, словно голос душил тебя. — Коля! Быстрей!
Он подошел, улыбнулся — как-то необычно мягко, тепло, близко. Так улыбаются ребенку или очень давнему и верному другу. Он присел на корточки, рыжая шевелюра была растрепана, щеки маково горели.
— Ну, — сказала Вера, — признайся. Теперь признайся… Это ведь не был радиоспектакль, а?.. Ну тогда, вначале…
— Я тебе расскажу, что это было и кто это был, — ответил он. — Все расскажу, и ты поймешь. Мы поговорим. Я поеду с тобой до Рощей.
— А-а… Ну ладно… Я, кажется, догадываюсь… Все-таки, значит, для наших ушей…
— Конечно! А ты сомневалась? Все будет хорошо.
— Посмотри, чтоб сигареты мне положили.
— Посмотрю…
Лежащий на земле был неподвижен, лицом зарылся в траву и жалобно мычал. Герман Петрович смотрел на него потерянно, и у него подергивались губы, точно он хотел что-то сказать, но не решался. Филипп Осипович сидел и курил трубку; он смотрел в сторону леса, щурился и украдкой вздыхал. Жан с кружкой в руке стоял за твоей спиной.
Горбунья исчезла; отец ее возился, торопясь, в телеге, а Евдокия Ивановна придерживала лошадь за уздечку.
Все молчали. Только Андромедов, присев возле связанного, пытался вполголоса что-то у него выяснить.
Ты смотрела на нее и слезам твоим не было конца; они текли и текли, обильно и тихо, и лишь изредка всхлипывалось, и тогда ты пугливо кидала взгляд на Константина Ивановича, потому что теперь уже боялась его. Наверно, ты никогда в жизни не плакала, как в эти последние дни.
— Миколай! — раздался наконец голос пасечника. — Леворвер у тибе?
— У меня, — ответил Андромедов.
— Держи. Тама сдадим. — И обернулся к Герману Петровичу. — Здорово вы его, Петрович, обработали. Вученай-вученай, а вон какой хват. Никада б не подумал.
Да-да, ты стала припоминать, что-то такое было, он первым оказался между Верой и тем…
— Мужик есь мужик, — сказал Филипп Осипович. — Вученай, не вученай…
— Не-а, — сказал Константин Иванович. — Мужик мужику рознь. Вученай че? Ен мышцой слабай, нежнай. Ен головой береть. Ай не так?..
Потом Веру понесли. Бережно положили на телегу. Что-то подсунули под голову, чем-то накрыли.
Пасечник подошел к лежащему, пнул его в зад.
— Подымайсь!
Тот мыча заворочался; старик помог ему сесть, затем встать; заросшее грязное лицо было безучастным.
— На задок, на задок! Че, слов человеческих не понимаешь?
Тот попытался прыгнуть, чуть не упал; подали назад телегу, усадили на задок, привязали. И вот что тебя изумило; только что убивал человека, а тут — никакого сопротивления, и у тебя — жалость к нему. Ты лишь мельком взглянула, и этого было достаточно, чтобы увидеть: он лишен рассудка. Лишь мельком, несмотря на жалость — задержать взгляд было невозможно: страшно, человек страшен; нет, то что уже перестало быть человеком, страшно.
Пасечник тщательно проверил, надежно ли он привязан.
— Знал ба, что ты за гусь, я б тя приветил…
— У него — ничего, никаких документов, — сказал Коля. — И ничего не понимает. Вряд ли он помнит свое имя.
— Ды Боков ен, Боков! Так представился, када объявился. Боков Лександра. Уроде, Павлович по батюшке. Усе растерял, гад. Че ты хошь, када ума не стало. Тама разберутся.
Герман Петрович как-то странно покосился на них — на Колю и Константина Ивановича.
— Жарко… — Это — Верин голос; боже мой, какой детский…
— Эй! — Глаза пасечника сверкнули. — Говорил жа ж, флягу с водой! Иде фляга… вашу мать…
Евдокия Ивановна засеменила к домам.
— А ейные документы! Иде сумка, барахло усякое?
— Сигареты, — еле слышно напомнила Вера.
— Бона! Цыгареты! — свирепо крикнул старик. — Сдыхать будете, а курить вам давай! Совсем распустилися…
— Дома ее сумка, дома! — сказала ты и резво пошла за Евдокией Ивановной.
— Поехали! — И подвода тронулась следом…
Поставили флягу с водой, положили какие-то мешки, узлы. Ты притронулась губами к Вериному лбу — он был сухим и горячим.
— Я тебе напишу, Верочка.
— Хорошо. И я. Сигареты тут?
— Тут, тут…
И они поехали: по бокам Константин Иванович и Коля Андромедов, посредине Вера, на задке тот… Когда поднялись на холм, ты отстала, вернулась.
— Покатили. Жених с невестой, — задумчиво проговорила Евдокия Ивановна и пошла к себе. Непонятно было, кого она назвала женихом…
И вы остались вчетвером; то есть — вы втроем, и Герман Петрович четвертым, чуть в стороне. И ты, потоптавшись, приблизилась к нему и сказала:
— Вот… Видите?
— Да, — ответил он. — А вы видите? Он пришел оттуда.
И впервые ты подумала, — ну, что-то пронеслось в тебе, как дуновение, как догадка, — что, может быть, он, этот Герман Петрович, так ловко обезвредивший бандита, сидит тут, в Макарове, не с такими уж научными целями.
— Теперь я там буду одна, — неизвестно зачем сказала ты и, подумав и устыдившись, все же не смогла не добавить: — А я не могу одна. Окончательно свихнусь. Я не боюсь вам признаться, что и так уже на грани…
— Вы не будете одна, — сказал он. — Вам не дадут. Мы вам не дадим.
— Поймите меня, — сказала ты и не посмела посмотреть ему в глаза.
— Вряд ли мы все еще надолго здесь задержимся, — сказал он. — Коля приедет назад уже сегодня вечером, и тогда все разрешится. — Затем он куце, поспешно как-то поклонился и направился к пасечникову дому.
— Что же все-таки там произошло? — неизвестно у кого спросил Жан.
— Ково произошло? Сдурел, — пояснил Филипп Осипович.
Ты подошла к ним.
— Не оставляйте меня. Идемте ко мне обедать, я мигом приготовлю.
И они переглянулись.
А кто тебя услышит, такую-то? Кто тебя услышит, до кого достучишься? Посмотри в зеркало, посмотри, на кого ты стала похожа. Одна вчерашняя ночь чего стоила… А сколько ночей до того… Сколько ночей и дней…
— Здравствуйте, Коля… Ах, мы уже виделись сегодня… Ну — все равно, лучше дважды «здравствуйте», чем раз «прощай», правда ведь?.. Или дважды не заметить… Я с вашим, — как это называется: патроном, что ли, — имела честь беседовать, да, только что… Хорошо, не патрон. Ведущий, направляющий — какая разница… Нет, он произвел на меня самое приятное впечатление: деликатный, обходительный и — главное — очень откровенный человек… Ничегошеньки он скрывать не стал, прямо все и сказал. А вы, Коля, скрытничали, скрытничали… Конечно, отказывается. Зачем ему такая обуза? Я его отлично понимаю. Я бы на его месте… Ну, допустим, не так-то он уж совсем ничего не знает… Нет, он тоже говорил, что не знает. Думаете, меня легко провести? Кто, скажите, не видел, как вы утром к этим старухам зашли и целых два часа там пропадали? А потом прогуливались и беседовали… Так сказать, обработка на ходу дополнительных сведений… Господи, конечно, мы тоже расспрашивали, и вряд ли вам сказали больше, чем нам. Зачем им скрывать?.. Но у вас есть предварительные сведения. Предварительные плюс эти — уже кое-что получается. А у нас нет предварительных… Ну — это же как дважды два! Какой ученый отправится в экспедицию без предварительных сведений и знаний? Они предусмотрительны, эти ученые. Предусмотрительны и здравомыслящи… Да, признаться, не испытываю особого благоговения, особенно к этим… Ну, например, собиратели бабочек, специалисты по кузнечикам, муравьям… Ах, даже практическое значение! Извините, совсем уж странно… Скажите пожалуйста, никогда бы не подумала… Честно говоря, особенно мне подозрительны химики. Химикалии уничтожают фауну и флору, разрушают почву. А лазеры все наращивают дальность попадания и точность. А атомные склады излучают. А пустыня Сахара увеличивается в ширину чуть ли не на полкилометра каждый год. И сохнет Арал… Оттуда и знаю. Не только телевизор. Мой муж, когда они со своим приятелем Валентином засядут, то только и слышишь информацию… Мой муж? Нет, не журналист. Он — юрист… Я им спокойно могу доказать, почему именно самые экстравагантные фасоны находят сейчас спрос. Но это — лирическое отступление… Остановила я вас единственно затем, чтобы попросить… Я уверена, что вы знаете, как его уговорить… Вы же понимаете, что для нас всех сейчас нет ничего важнее… Да-да, уверена: он просто боится. И еще больше уверена, что нам всем нельзя врозь… И вы уверены?.. Я вполне уважаю его научные интересы… Внушите ему, внушите… Я не сумела, не смогла, я не подготовлена, если бы несколько лет назад… Ну хорошо, я не знаю, что было бы несколько лет назад… Я ему все сказала, что могла, по-моему, большего не скажет ни одна женщина… Простите, Коля, я прогуляюсь, пройдусь, подышу…
Рыжая, неопределенная, странная физиономия… Скрытничает, наверняка скрытничает, утаивает что-то…
Обязательно надо встретить эту горбунью, встретить без матери, без никого, одну и сказать, чтоб не смела подглядывать. Ведь ужас какой-то…
Мой единственный, мой желанный, мой чудовищно любимый! Я готова стать любовницей этого представителя переднего края науки, одного из тех, над которыми вы с Валентином так потешались. Эти ваши анекдоты… Вы — болваны и ничего не понимаете, кроме вашей заскорузлой юриспруденции… Господи, слово какое кошмарное — «пруденция»… Да, я готова не любя. Потому что тут уже не о чувствах, а о главной цели речь. Когда такая главная цель… Называй это, как тебе заблагорассудится… Как бы все ни обернулось, чем бы ни закончилось, ты уже получишь другую Марго. Если, конечно, захочешь. А ты захочешь, захочешь, я знаю тебя, ты взбуянишься, когда узнаешь, ты обидишься… Не беда. В любом случае ты уже не получишь прежней Марго. Та, которую ты знал, уже не существует…
Надо сказать им. Все рассказать. Коля — одно. Колю, если он станет его упрашивать, ожидает скорее всего то же, что и тебя, голубушка. Так что им рассказать все! Что надежды — никакой. Никаких ведущих. Только на себя полагайтесь, дорогие мои. И еще — нам надо вместе. Подготовиться, собраться и — группой. Друг за дружкой. Гуськом… Филипп Осипович знает лес, он опытнее всех и пойдет впереди. А я — за ним… Куда они все запропастились?
Так.
Вера.
Опять на своей полянке со своим транзистором. Спокойна, невозмутима. Как будто вчера ночью ничего не произошло. Утром встала, умылась и ушла. Только спросила: «Ты пойдешь его уговаривать?» Вот прямо сюда и пошла. Конечно, больше некуда.
Облюбовала поляночку.
Зачем? Почему? Как будто ждет кого-то… Ну, я понимаю — загорать. А она ведь и не думает загорать. Так в платье и сидит, ей все равно, с какой стороны солнце и есть ли оно вообще…
Господи, что за человек…
Постой, как она там сказала? «Я надеюсь на рыжего». Она, значит, на Колю надеется. А я ведь имею такое же право на него надеяться. Или не имею?.. Может быть, я не совсем так с ним говорила?.. Дура, ты ведь слова не даешь сказать другому. Научись выслушивать! Ты должна поговорить с ним по-настоящему.
Я ему все выложу, все! Что думаю об этом, нежно им опекаемом Германе Петровиче. Таковы наши ученые, скажу я. Столпы! Законодатели и примеры! Вы их превозносите в своих писаниях, печатаете их фотографии, приводите высказывания, ждете встреч с ними, общения. Да, конечно, во время всяких интервью, конференций, приемов и так далее они говорят умные слова, учат, блещут осведомленностью, эрудицией, все они тогда гуманисты, подвижники, бескорыстные радетели, образцы морали и нравственности. Но вот когда обыденная жизнь, когда частный случай, когда ни залов, ни репортеров… Зачем же вы их превозносите, уделяете им столько внимания? Чем ниже, беднее, неэффектнее, безынтереснее какая-нибудь неизвестная модельерша… Как вы можете, скажу я, так ужасно заблуждаться?..
Ах, что ты знаешь…
Но ведь ваш Герман Петрович и ухом не поведет, если мы уйдем туда одни и, возможно, погибнем. У него извольте знать, другие интересы…
А может быть, они на пасеке? Или где-нибудь тут рядом? Загорают в ожидании выздоровления их сиятельства…
Потом ты увидела вот что.
Потом ты увидела, как из леса вышел человек.
Определенно, ты увидела сразу же, как только он вышел.
Он был лохмат и оборван, одежда висела лоскутами; он был небрит, грязен, мрачен, страшен. Он подошел к Вере, опустился перед ней на колени, грубо обнял за ноги… И все — без единого слова, без единого слова… Грубо обнял, опрокинул на спину и стал срывать платье… И все совершенно молча, как в немом кино. Нет-нет — это дыхание, только это звериное дыхание…
И ты дико закричала.
Ты кричала, ты оказалась прикованной к месту — не ступить шагу! — а Вера боролась. Тоже молча. Она так отчаянно, так рьяно боролась, что ты на секунду даже кричать перестала, так ты была поражена: в таком хрупком теле и столько силы! Но только на секунду, словно чтобы набрать воздуха. А потом опять закричала — само собой закричалось. У тебя отказали ноги, руки — все отказало, только голос остался.
Как ей удалось вывернуться — непонятно. Но ей как-то удалось вывернуться, и она ударила его транзистором и тот разлетелся на куски. Тогда он выстрелил в нее, и она осела, потом легла, схватившись за бок… А люди набросились на него, все замелькало перед глазами и исчезло…
…и когда ты пришла в себя, над тобой сидел Жан, и голова твоя покоилась у него на руке, и у губ твоих был край жестяной кружки. Ты отпила глоток, звякнув зубами о кружку, и благодарно улыбнулась. А Константин Иванович и Коля Андромедов придавливали к земле лежащего, а Филипп Осипович сидел на нем и старательно связывал веревкой ноги — руки уже были связаны. И неподалеку стоял Герман Петрович и стряхивал с брюк соринки, и руки его тряслись.
— Надо позвонить, — слабо проговорила ты. — Срочно надо позвонить, чтобы приняли меры…
— Не беспокойтесь, — прозвучало над тобой. — Меры приняты. Правда, Вера ранена, но ее уже перевязали.
— Но Жан, миленький… — И ты позабыла, что хотела сказать…
С лаем носились собаки Константина Ивановича.
В стороне, шагах в пятнадцати, сидела на земле горбунья и рыдала, зажав лицо ладонями… Потом затарахтела телега; над лошадью вился рой слепней и оводов; правила Евдокия Ивановна; твоя цветастая кофта ее уже, по-видимому, не интересовала.
Они отпустили того, лежащего, связанного, и он стал корчиться, извиваться, что-то бессвязно выкрикивать. Пасечник подошел к телеге, зло сказал старухе «иде ты, холера, возилася, разворачивай давай», и взяв кнут, приблизился к лежащему и стал методично хлестать. Что-то сказал ему Герман Петрович, но тот будто не слышал, и ты закрыла глаза, и голова твоя всей тяжестью оперлась на руку Жана…
Свистел кнут, размеренно дышал пасечник, подвывала горбунья…
— Ой, Саня-а-а… Ой, Санечка-а-а…
Потом кнут перестал свистеть, и ты открыла глаза, и увидела, как Константин Иванович подходит к дочери. И — опять ременный свист.
— Ой, тятя-а-а-а… Ой, тятечка-а-а-а…
— Домой! — между выдохами глухо выговаривал Константин Иванович. — У хату… Сука ты гумозная…
Стало тихо, и ты села.
— Полей мне на руки, Жан.
Ты подставила ладони, и он стал лить, и ты сказала «довольно», и окунула в воду лицо…
Смогла встать, голубушка, смогла. Хоть ноги и были ватными. Только бы устоять, только бы не заметили, что ватные. Вот, можно даже поприхорашиваться — на манер Германа Петровича: одернуть кофту, смести соринки с коленей, поправить волосы. А теперь можно и подойти…
— От, хорошо, Андреевна углядела, заголосила, а то б…
Вера в разорванном платье лежала на правом боку; она была обмотана ниже груди обрывками простыней, какими-то еще тряпками; лицо ее было внимательным, прислушивающимся.
— Верочка, родная моя, девочка… — И ты опять залилась, и тебе было все равно, смотрит кто или нет, и как все это выглядит. — Больно, да? Очень?
— Не больно, — как на экзамене ответила Вера. — Только жжет немного.
— Бок прострелил, змей, — сказала Евдокия Ивановна. — Ребры зацепил маленько.
— Понимаешь, — сказала Вера, — он убил, а потом не мог спать. И пошел туда, чтобы забыть. И забыл. И пришел, и опять убил. С чего начал, тем и кончил…
— Ды не убил, не убил! — Неугомонная Евдокия Ивановна все вилась около. — Слава богу, тока цапанул. Не смертельно.
— Я тоже думаю, не смертельно, — согласилась Вера. — Но подумайте только, какая странная вещь… Пошел туда, потому что убил… Это естественно… А там забыл, что убил… Вернулся, и снова…
— Что это? — Ты, ужасаясь, завертела головой, заглядывая с надеждой в лица. — Что с ней? О чем она?
— Ды ни о чем, — сказала старуха. — Бредить.
— О заладила! — улыбнулся Филипп Осипович. — Вбил, пошел, забыл… Ладно, хыть таперь ня вбил… Мазурик, каб табе жигуху под сраку. Хвашист.
— Ой и говорок у вас, дед! — заметила Евдокия Ивановна. — «Хыть таперь ня вбил»… Че тока не мелють. С какых ты краев-то, а?
— А вот с такых… Дед, понимаешь… Унучка тожа…
— Трудно дышать? — спросила ты.
— Нет… Не очень… Транзистора жалко… Позови его.
— Коля! — сквозь слезы, звонко и юно крикнула ты, крикнула, словно не выкричалась еще, словно голос душил тебя. — Коля! Быстрей!
Он подошел, улыбнулся — как-то необычно мягко, тепло, близко. Так улыбаются ребенку или очень давнему и верному другу. Он присел на корточки, рыжая шевелюра была растрепана, щеки маково горели.
— Ну, — сказала Вера, — признайся. Теперь признайся… Это ведь не был радиоспектакль, а?.. Ну тогда, вначале…
— Я тебе расскажу, что это было и кто это был, — ответил он. — Все расскажу, и ты поймешь. Мы поговорим. Я поеду с тобой до Рощей.
— А-а… Ну ладно… Я, кажется, догадываюсь… Все-таки, значит, для наших ушей…
— Конечно! А ты сомневалась? Все будет хорошо.
— Посмотри, чтоб сигареты мне положили.
— Посмотрю…
Лежащий на земле был неподвижен, лицом зарылся в траву и жалобно мычал. Герман Петрович смотрел на него потерянно, и у него подергивались губы, точно он хотел что-то сказать, но не решался. Филипп Осипович сидел и курил трубку; он смотрел в сторону леса, щурился и украдкой вздыхал. Жан с кружкой в руке стоял за твоей спиной.
Горбунья исчезла; отец ее возился, торопясь, в телеге, а Евдокия Ивановна придерживала лошадь за уздечку.
Все молчали. Только Андромедов, присев возле связанного, пытался вполголоса что-то у него выяснить.
Ты смотрела на нее и слезам твоим не было конца; они текли и текли, обильно и тихо, и лишь изредка всхлипывалось, и тогда ты пугливо кидала взгляд на Константина Ивановича, потому что теперь уже боялась его. Наверно, ты никогда в жизни не плакала, как в эти последние дни.
— Миколай! — раздался наконец голос пасечника. — Леворвер у тибе?
— У меня, — ответил Андромедов.
— Держи. Тама сдадим. — И обернулся к Герману Петровичу. — Здорово вы его, Петрович, обработали. Вученай-вученай, а вон какой хват. Никада б не подумал.
Да-да, ты стала припоминать, что-то такое было, он первым оказался между Верой и тем…
— Мужик есь мужик, — сказал Филипп Осипович. — Вученай, не вученай…
— Не-а, — сказал Константин Иванович. — Мужик мужику рознь. Вученай че? Ен мышцой слабай, нежнай. Ен головой береть. Ай не так?..
Потом Веру понесли. Бережно положили на телегу. Что-то подсунули под голову, чем-то накрыли.
Пасечник подошел к лежащему, пнул его в зад.
— Подымайсь!
Тот мыча заворочался; старик помог ему сесть, затем встать; заросшее грязное лицо было безучастным.
— На задок, на задок! Че, слов человеческих не понимаешь?
Тот попытался прыгнуть, чуть не упал; подали назад телегу, усадили на задок, привязали. И вот что тебя изумило; только что убивал человека, а тут — никакого сопротивления, и у тебя — жалость к нему. Ты лишь мельком взглянула, и этого было достаточно, чтобы увидеть: он лишен рассудка. Лишь мельком, несмотря на жалость — задержать взгляд было невозможно: страшно, человек страшен; нет, то что уже перестало быть человеком, страшно.
Пасечник тщательно проверил, надежно ли он привязан.
— Знал ба, что ты за гусь, я б тя приветил…
— У него — ничего, никаких документов, — сказал Коля. — И ничего не понимает. Вряд ли он помнит свое имя.
— Ды Боков ен, Боков! Так представился, када объявился. Боков Лександра. Уроде, Павлович по батюшке. Усе растерял, гад. Че ты хошь, када ума не стало. Тама разберутся.
Герман Петрович как-то странно покосился на них — на Колю и Константина Ивановича.
— Жарко… — Это — Верин голос; боже мой, какой детский…
— Эй! — Глаза пасечника сверкнули. — Говорил жа ж, флягу с водой! Иде фляга… вашу мать…
Евдокия Ивановна засеменила к домам.
— А ейные документы! Иде сумка, барахло усякое?
— Сигареты, — еле слышно напомнила Вера.
— Бона! Цыгареты! — свирепо крикнул старик. — Сдыхать будете, а курить вам давай! Совсем распустилися…
— Дома ее сумка, дома! — сказала ты и резво пошла за Евдокией Ивановной.
— Поехали! — И подвода тронулась следом…
Поставили флягу с водой, положили какие-то мешки, узлы. Ты притронулась губами к Вериному лбу — он был сухим и горячим.
— Я тебе напишу, Верочка.
— Хорошо. И я. Сигареты тут?
— Тут, тут…
И они поехали: по бокам Константин Иванович и Коля Андромедов, посредине Вера, на задке тот… Когда поднялись на холм, ты отстала, вернулась.
— Покатили. Жених с невестой, — задумчиво проговорила Евдокия Ивановна и пошла к себе. Непонятно было, кого она назвала женихом…
И вы остались вчетвером; то есть — вы втроем, и Герман Петрович четвертым, чуть в стороне. И ты, потоптавшись, приблизилась к нему и сказала:
— Вот… Видите?
— Да, — ответил он. — А вы видите? Он пришел оттуда.
И впервые ты подумала, — ну, что-то пронеслось в тебе, как дуновение, как догадка, — что, может быть, он, этот Герман Петрович, так ловко обезвредивший бандита, сидит тут, в Макарове, не с такими уж научными целями.
— Теперь я там буду одна, — неизвестно зачем сказала ты и, подумав и устыдившись, все же не смогла не добавить: — А я не могу одна. Окончательно свихнусь. Я не боюсь вам признаться, что и так уже на грани…
— Вы не будете одна, — сказал он. — Вам не дадут. Мы вам не дадим.
— Поймите меня, — сказала ты и не посмела посмотреть ему в глаза.
— Вряд ли мы все еще надолго здесь задержимся, — сказал он. — Коля приедет назад уже сегодня вечером, и тогда все разрешится. — Затем он куце, поспешно как-то поклонился и направился к пасечникову дому.
— Что же все-таки там произошло? — неизвестно у кого спросил Жан.
— Ково произошло? Сдурел, — пояснил Филипп Осипович.
Ты подошла к ним.
— Не оставляйте меня. Идемте ко мне обедать, я мигом приготовлю.
И они переглянулись.
СТАРТ
1
Никто не вернулся из Рощей ни вечером, ни к ночи, и Визин, побродив вокруг Макарова и возле пасеки, попил молока и завалился спать. Но сон не шел, несмотря ни на какие испытанные прежде хитрости и уловки, помогавшие когда-то отвлечься от будоражащего насущного и усыплявшие в в конце концов. Он встал, нашарил в рюкзаке снотворное, проглотил две таблетки, вытянулся на диване и стал ждать этого размагниченного и зыбкого состояния, когда явь начинает колебаться, сминаться, искажаться, словно в кривом зеркале, и незаметно подменяется судорожным и причудливым, живущим по своим капризным, непредсказуемым законам. Однако — сон не шел.
В соседней комнате давно уже посапывала хозяйка и всхлипывала время от времени ее дочь. А Визин все ворочался раздраженно и бессильно в горячих простынях, и перед глазами была все та же картина: стоящая на коленях и истошно вопящая Маргарита, лежащая на боку Вера и медленно отступающий к лесу, оборванный, дикий человек с пистолетом в руке.
Визин ведь сразу узнал его — да-да, сразу. Только между тем, кого он в нем узнал, и теперешним была пропасть. Он заслонил от дикаря Веру и начал приближаться к нему. «Стой! — повторял он негромко, впиваясь в него глазами. — Стой. Остановись. Успокойся. Ты что, Саша, не узнаешь меня?» И все почему-то никак не вспоминалась его фамилия. «Стой… Остановись… Успокойся…» Тот не реагировал, а лишь следил с кошачьей настороженностью и внимательностью, копируя хищным взглядом каждое движение наступающего. Когда между ними оставалось метра три, дикарь поднял пистолет, и тут Визин вспомнил. «Звягольский!» — крикнул он. Тот вздрогнул, рука с пистолетом опустилась, голова наклонилась, глаза потухли — он будто задумался над чем-то. И этого мгновения Визину хватило. Пистолет отлетел в сторону, дикарь охнув упал на четвереньки… А потом подоспел Филипп, другие…
Комок тряпья и волос на траве, из которого сверкают огромные, жадные, ужасные глаза — и все вместе это называется «дочь пасечника Лиза»…
Емко свистящий кнут…
Связанное чудовище…
В твоих видениях-завихрениях ты разве оставил место непредсказуемому? А необъяснимому? Оставил ли ты, брат коллега, предусмотрел ли графу под названием «прочее»? Вот оно какое, «прочее»-то, оказывается… Так почему-то складывается, что кроме этого «прочего» ничего существенного может и не быть…
Наконец, он все-таки уснул. Но это продолжалось недолго, минут сорок. После чего он, словно заранее все было рассчитано и обдумано, решительно встал, собрался и осторожно вышел. Он был одет, при нем было все его походное снаряжение.
Сон Настасьи Филатовны прервался, Лиза перестала дышать — они определенно проснулись, когда он выходил. Рыкнула осторожно одна из собак, вылезла из конуры, завиляла хвостом.
Выдрав из блокнота два листка, он на каждом быстро нацарапал по нескольку слов; один листок он сунул в дверную щель пасечниковой кухни, а второй понес через улицу к «женскому» дому, который теперь стал уже «общим». Его остановили освещенные окна и голоса в доме; там не спали по-видимому, еще не улеглось возбуждение, вызванное сегодняшними событиями. Визин осторожно подошел, пробрался к крыльцу, придавил листок какой-то деревяшкой…
В записке он благодарил хозяев за приют и волшебную мазь, присовокупив, что серьезные деловые соображения спешно и кардинально меняют его планы «Николай вам объяснит…» А перед Марго и Кь извинялся, что вынужден оставить их, мотивируя свое решение также «серьезными деловыми соображениями», а уходит он так рано, чтобы успеть на утренний автобус, и советует всем немедленно расходиться по домам, так как им, он надеется, теперь предельно ясно, что тайга делает с человеком. Он нарочно написал «тайга», а не «Сонная Марь». Андромедову же он напишет позже, — уже в Рощах или в Долгом Логу, — так он решил, — постаравшись, разумеется, не встретиться с ним.
Стояла тихая глухая ночь. От поднявшейся над западным лесом ущербной луны исходил вялый, холодный свет; небо было безоблачным, в блеклых звездах; на востоке начинало натужно и туманно светлеть. Кое-где сумрачно отсвечивали не успевшие просохнуть лужи. На выходе из деревни он натолкнулся на спящее стадо гусей и отпрянул перед грозно вытянувшимся гусаком. Он далеко обошел стадо, и вот уже оказался на пригорке, на дороге, ведущей в Рощи, где два дня назад они с Андромедовым сделали последний привал перед Макаровым.
В соседней комнате давно уже посапывала хозяйка и всхлипывала время от времени ее дочь. А Визин все ворочался раздраженно и бессильно в горячих простынях, и перед глазами была все та же картина: стоящая на коленях и истошно вопящая Маргарита, лежащая на боку Вера и медленно отступающий к лесу, оборванный, дикий человек с пистолетом в руке.
Визин ведь сразу узнал его — да-да, сразу. Только между тем, кого он в нем узнал, и теперешним была пропасть. Он заслонил от дикаря Веру и начал приближаться к нему. «Стой! — повторял он негромко, впиваясь в него глазами. — Стой. Остановись. Успокойся. Ты что, Саша, не узнаешь меня?» И все почему-то никак не вспоминалась его фамилия. «Стой… Остановись… Успокойся…» Тот не реагировал, а лишь следил с кошачьей настороженностью и внимательностью, копируя хищным взглядом каждое движение наступающего. Когда между ними оставалось метра три, дикарь поднял пистолет, и тут Визин вспомнил. «Звягольский!» — крикнул он. Тот вздрогнул, рука с пистолетом опустилась, голова наклонилась, глаза потухли — он будто задумался над чем-то. И этого мгновения Визину хватило. Пистолет отлетел в сторону, дикарь охнув упал на четвереньки… А потом подоспел Филипп, другие…
Комок тряпья и волос на траве, из которого сверкают огромные, жадные, ужасные глаза — и все вместе это называется «дочь пасечника Лиза»…
Емко свистящий кнут…
Связанное чудовище…
В твоих видениях-завихрениях ты разве оставил место непредсказуемому? А необъяснимому? Оставил ли ты, брат коллега, предусмотрел ли графу под названием «прочее»? Вот оно какое, «прочее»-то, оказывается… Так почему-то складывается, что кроме этого «прочего» ничего существенного может и не быть…
Наконец, он все-таки уснул. Но это продолжалось недолго, минут сорок. После чего он, словно заранее все было рассчитано и обдумано, решительно встал, собрался и осторожно вышел. Он был одет, при нем было все его походное снаряжение.
Сон Настасьи Филатовны прервался, Лиза перестала дышать — они определенно проснулись, когда он выходил. Рыкнула осторожно одна из собак, вылезла из конуры, завиляла хвостом.
Выдрав из блокнота два листка, он на каждом быстро нацарапал по нескольку слов; один листок он сунул в дверную щель пасечниковой кухни, а второй понес через улицу к «женскому» дому, который теперь стал уже «общим». Его остановили освещенные окна и голоса в доме; там не спали по-видимому, еще не улеглось возбуждение, вызванное сегодняшними событиями. Визин осторожно подошел, пробрался к крыльцу, придавил листок какой-то деревяшкой…
В записке он благодарил хозяев за приют и волшебную мазь, присовокупив, что серьезные деловые соображения спешно и кардинально меняют его планы «Николай вам объяснит…» А перед Марго и Кь извинялся, что вынужден оставить их, мотивируя свое решение также «серьезными деловыми соображениями», а уходит он так рано, чтобы успеть на утренний автобус, и советует всем немедленно расходиться по домам, так как им, он надеется, теперь предельно ясно, что тайга делает с человеком. Он нарочно написал «тайга», а не «Сонная Марь». Андромедову же он напишет позже, — уже в Рощах или в Долгом Логу, — так он решил, — постаравшись, разумеется, не встретиться с ним.
Стояла тихая глухая ночь. От поднявшейся над западным лесом ущербной луны исходил вялый, холодный свет; небо было безоблачным, в блеклых звездах; на востоке начинало натужно и туманно светлеть. Кое-где сумрачно отсвечивали не успевшие просохнуть лужи. На выходе из деревни он натолкнулся на спящее стадо гусей и отпрянул перед грозно вытянувшимся гусаком. Он далеко обошел стадо, и вот уже оказался на пригорке, на дороге, ведущей в Рощи, где два дня назад они с Андромедовым сделали последний привал перед Макаровым.