Страница:
— Спокойна! — Филипп резво поднялся. — Ляжи! — И подойдя к Марго, начал тормошить ее. — Андреевна! Э! Андреевна! — Метнулся к плите, вернулся с кружкой воды. — Андреевна!
Марго села, потрясла головой, стала растирать виски.
— Пустяки… Пустяки все…
— Ну, девка, пужаешь ты людей. Давай-ка вставай. Во, попей водицы.
— Не надо. — Она отстранила кружку.
— Ты слухай, кого говорять. Привыкать надо. Ей, можа, тамака хорошо таперь, Вере. Можа, ей операцию сделалши, и ладно все обошлося, и яна нам знак посылая. А мы кричим дурным голосом.
— Молчите, молчите! — Марго закрыла лицо руками.
— Успокойся. — Он погладил ее по голове. — Ета ня страшно. Яна жа улыбалася, видала?
— Вы просто давно сумасшедший, поэтому вам все понятно.
— С вами тутака сойдешь, — отходя, проговорил Филипп. — Кого я таперь старухе своей напишу? Яна жа ня поверя. Скажа, как и ты, Андреевна, ополоумел совсим.
— Простите меня, — прошептала Марго. — Да, Вера, конечно… Я постараюсь понять… Обязательно постараюсь…
— Идите сюда, — сказал Жан, отодвигаясь к стене. — Будем все вместе, втроем, рядом…
— Добро, — произнес Филипп. — Рассвятая, слава тябе господи, день скоро. Тады и разберемся…
Марго села, потрясла головой, стала растирать виски.
— Пустяки… Пустяки все…
— Ну, девка, пужаешь ты людей. Давай-ка вставай. Во, попей водицы.
— Не надо. — Она отстранила кружку.
— Ты слухай, кого говорять. Привыкать надо. Ей, можа, тамака хорошо таперь, Вере. Можа, ей операцию сделалши, и ладно все обошлося, и яна нам знак посылая. А мы кричим дурным голосом.
— Молчите, молчите! — Марго закрыла лицо руками.
— Успокойся. — Он погладил ее по голове. — Ета ня страшно. Яна жа улыбалася, видала?
— Вы просто давно сумасшедший, поэтому вам все понятно.
— С вами тутака сойдешь, — отходя, проговорил Филипп. — Кого я таперь старухе своей напишу? Яна жа ня поверя. Скажа, как и ты, Андреевна, ополоумел совсим.
— Простите меня, — прошептала Марго. — Да, Вера, конечно… Я постараюсь понять… Обязательно постараюсь…
— Идите сюда, — сказал Жан, отодвигаясь к стене. — Будем все вместе, втроем, рядом…
— Добро, — произнес Филипп. — Рассвятая, слава тябе господи, день скоро. Тады и разберемся…
10
Теперь спрашивай! Может быть, я что-нибудь не так сказал, не прояснил, обошел. Как-никак, Визин, я тоже волновался — у меня ведь вполне нормальное сердце… Молчишь…
Хорошо, я помогу тебе. Предполагаю, что тебя интересует, что я думаю о твоем открытии или находке — уж не знаю, как назвать, ведь ты получил этот препарат случайно. Так вот я тебе не скажу, что я думаю. Я скажу только, что дай ты ему ход, ты произведешь фурор. Вначале. А потом… Думаю, тебе не стоит лишний раз напоминать про эти «потом». Изобретение динамита было отмечено Нобелевской премией, а потом… Не уверен — сделай еще анализ, еще пять, десять, сто анализов. В конце концов ты более или менее разглядишь, что ты получил. А попутно, что бывает, наткнешься на некоторые любопытные вещи. Конечно, в том случае, если ты еще захочешь заниматься этим когда-нибудь. Не забудь про консервированное молоко, которым так щедро тебя обеспечивал аэрофлот.
Надеюсь, что касается Лины, тебе все понятно?..
Может быть, тебя все еще интересует, зачем мы все это время дразнили или даже пугали тебя? Ну, там, в самолете, потом эта радиограмма, фокус с телефоном, кассирша и тому подобное. С единственной целью, Визин: чтобы ты окончательно и бесповоротно усомнился. Понимаешь? До того ты, конечно, усомнился, спору нет. Но — частично. И сам это увидел и признал. И оценил. А нам надо было, чтобы ты усомнился глобально. Только таким образом можно было открыть тебе глаза. Были запланированы даже более резкие меры, но Лина все смягчила, сгладила, плюс и предостерегла тебя, чтобы ты ничему не удивлялся, ничего не боялся, чтобы не стал, опешив, немедленно искать всему свои физико-химико-психологические разъяснения. Конечно, уверенность многого стоит. Однако иногда у тебя была не уверенность, а элементарное упрямство. Это уже никуда не годится, Визин: непонятное объявлять сверхъестественным, а значит — несуществующим, кажущимся. Чисто по-человечески, ничего не скажешь. Но ведь все обстоит иначе. То, что вы знаете, вы называете естественным, а чего не знаете — сверхъестественным. Но сверхъестественного, Визин, не бывает, а бывает лишь — незнание. И чтобы понять, наконец, это, ты должен был усомниться предельно глубоко. И мы тебе старались помочь.
Далее — небольшое пояснение. Зачем была женщина в луче показана другим, я тебе сказал: чтобы ты не сомневался в реальности виденного. Но это было и одновременно актом нашего подталкивания тех, других — им тоже надо прозревать.
Наверное, ты хотел бы спросить про Андромедова? Что ж — изволь. Он наиболее прозревший из всей компании, включая, Визин, и тебя. Наши подталкивания и понукания он великолепно чувствует, его уже не испугаешь. Прошлой ночью он встретился с Верой — во время ливня, — и им дано было прослушать часть разговора между мной и Линой. Речь шла о тебе. Вера всего-навсего что-то заподозрила, а Андромедову все сразу стало ясно и он лишь старался отвлечь Веру от догадки, смягчить у дар прозрения — она ведь, в сущности, совсем не готова. Подготовить ее — его задача, и он с ней справится. Он станет ином, Визин, это уже очевидно. Потому всякие подталкивания его будут отменены. Пусть дозревает сам. Мы не хотим воспитывать иждивенцев.
Не сомневаюсь, что ты хотел бы спросить про Сонную Марь. Я сознательно избегал рассуждений на данную тему — закон компетентности. Не уполномочен, к тому же. Короче, ты волен вернуться в Макарове и продолжить поиски источника, но волен и идти дальше, то есть до Рощей. Выбери сам. Большего подталкивания, чем встреча со мной, у тебя не будет, пойти на большее это уже не подталкивание, а активное вмешательство, что не для нас.
Крепко запомни, Визин, следующее. Как бы тебя не подмывало, никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не рассказывай все же о нашей встрече, о нашей беседе. Таково важнейшее условие. Пока об этом никто не знает и, если будешь молчать, не узнает, даже проницательный Андромедов. Невыполнение этого условия влечет за собой неприятные последствия. Прежде всего, Андромедову тогда не быть ином, Лине — лишиться способностей инчанки и так далее. И потом: анализы только подтвердят доброкачественность открытого тобой продукта, и он станет ширпотребом, и лишь много лет спустя обнаружатся последствия. И, само собой, все, что произошло с тобой за последние дни, останется в твоей памяти, как дурной сон. В связи с вышеизложенным, как пишут у вас в официальных бумагах, возникает вопрос, зачем я сказал тебе про Андромедова и его перспективы? Отвечаю; затем, что это тебе потом пригодится. Но, Визин, как только мы расстанемся, ты этот момент нашей беседы забудешь напрочь. Я постараюсь. Чтобы у вас не осложнились отношения. Такая, же манипуляция будет произведена и с Колей, когда его двойник или кто-то другой из наших в очередной раз встретится с ним. В моих силах сделать так, чтобы ты забыл вообще обо всем, что здесь происходило. Но этого не требуется. Все помни, Визин. Память — наше достояние. А насильственное забвение — ложь. Я полагаюсь на тебя, Визин… Ну вот и все. Мне пора.
Хорошо, я помогу тебе. Предполагаю, что тебя интересует, что я думаю о твоем открытии или находке — уж не знаю, как назвать, ведь ты получил этот препарат случайно. Так вот я тебе не скажу, что я думаю. Я скажу только, что дай ты ему ход, ты произведешь фурор. Вначале. А потом… Думаю, тебе не стоит лишний раз напоминать про эти «потом». Изобретение динамита было отмечено Нобелевской премией, а потом… Не уверен — сделай еще анализ, еще пять, десять, сто анализов. В конце концов ты более или менее разглядишь, что ты получил. А попутно, что бывает, наткнешься на некоторые любопытные вещи. Конечно, в том случае, если ты еще захочешь заниматься этим когда-нибудь. Не забудь про консервированное молоко, которым так щедро тебя обеспечивал аэрофлот.
Надеюсь, что касается Лины, тебе все понятно?..
Может быть, тебя все еще интересует, зачем мы все это время дразнили или даже пугали тебя? Ну, там, в самолете, потом эта радиограмма, фокус с телефоном, кассирша и тому подобное. С единственной целью, Визин: чтобы ты окончательно и бесповоротно усомнился. Понимаешь? До того ты, конечно, усомнился, спору нет. Но — частично. И сам это увидел и признал. И оценил. А нам надо было, чтобы ты усомнился глобально. Только таким образом можно было открыть тебе глаза. Были запланированы даже более резкие меры, но Лина все смягчила, сгладила, плюс и предостерегла тебя, чтобы ты ничему не удивлялся, ничего не боялся, чтобы не стал, опешив, немедленно искать всему свои физико-химико-психологические разъяснения. Конечно, уверенность многого стоит. Однако иногда у тебя была не уверенность, а элементарное упрямство. Это уже никуда не годится, Визин: непонятное объявлять сверхъестественным, а значит — несуществующим, кажущимся. Чисто по-человечески, ничего не скажешь. Но ведь все обстоит иначе. То, что вы знаете, вы называете естественным, а чего не знаете — сверхъестественным. Но сверхъестественного, Визин, не бывает, а бывает лишь — незнание. И чтобы понять, наконец, это, ты должен был усомниться предельно глубоко. И мы тебе старались помочь.
Далее — небольшое пояснение. Зачем была женщина в луче показана другим, я тебе сказал: чтобы ты не сомневался в реальности виденного. Но это было и одновременно актом нашего подталкивания тех, других — им тоже надо прозревать.
Наверное, ты хотел бы спросить про Андромедова? Что ж — изволь. Он наиболее прозревший из всей компании, включая, Визин, и тебя. Наши подталкивания и понукания он великолепно чувствует, его уже не испугаешь. Прошлой ночью он встретился с Верой — во время ливня, — и им дано было прослушать часть разговора между мной и Линой. Речь шла о тебе. Вера всего-навсего что-то заподозрила, а Андромедову все сразу стало ясно и он лишь старался отвлечь Веру от догадки, смягчить у дар прозрения — она ведь, в сущности, совсем не готова. Подготовить ее — его задача, и он с ней справится. Он станет ином, Визин, это уже очевидно. Потому всякие подталкивания его будут отменены. Пусть дозревает сам. Мы не хотим воспитывать иждивенцев.
Не сомневаюсь, что ты хотел бы спросить про Сонную Марь. Я сознательно избегал рассуждений на данную тему — закон компетентности. Не уполномочен, к тому же. Короче, ты волен вернуться в Макарове и продолжить поиски источника, но волен и идти дальше, то есть до Рощей. Выбери сам. Большего подталкивания, чем встреча со мной, у тебя не будет, пойти на большее это уже не подталкивание, а активное вмешательство, что не для нас.
Крепко запомни, Визин, следующее. Как бы тебя не подмывало, никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не рассказывай все же о нашей встрече, о нашей беседе. Таково важнейшее условие. Пока об этом никто не знает и, если будешь молчать, не узнает, даже проницательный Андромедов. Невыполнение этого условия влечет за собой неприятные последствия. Прежде всего, Андромедову тогда не быть ином, Лине — лишиться способностей инчанки и так далее. И потом: анализы только подтвердят доброкачественность открытого тобой продукта, и он станет ширпотребом, и лишь много лет спустя обнаружатся последствия. И, само собой, все, что произошло с тобой за последние дни, останется в твоей памяти, как дурной сон. В связи с вышеизложенным, как пишут у вас в официальных бумагах, возникает вопрос, зачем я сказал тебе про Андромедова и его перспективы? Отвечаю; затем, что это тебе потом пригодится. Но, Визин, как только мы расстанемся, ты этот момент нашей беседы забудешь напрочь. Я постараюсь. Чтобы у вас не осложнились отношения. Такая, же манипуляция будет произведена и с Колей, когда его двойник или кто-то другой из наших в очередной раз встретится с ним. В моих силах сделать так, чтобы ты забыл вообще обо всем, что здесь происходило. Но этого не требуется. Все помни, Визин. Память — наше достояние. А насильственное забвение — ложь. Я полагаюсь на тебя, Визин… Ну вот и все. Мне пора.
11
Двойник легко поднялся с пня, поправил снаряжение.
— До свиданья, Герман, — произнес он и улыбнулся. — Надеюсь — до свиданья. — И стал меркнуть, рассеиваться.
И когда от него остались одни только дрожащие, тусклые очертания, Визин опять услышал его голос:
— Да! Может быть, ты хотел спросить, как надо жить?.. Жить надо вертикально…
И он иссяк.
Визин стоял один на обочине дороги; сквозь деревья на востоке просвечивало алое небо.
— До свиданья, Герман, — произнес он и улыбнулся. — Надеюсь — до свиданья. — И стал меркнуть, рассеиваться.
И когда от него остались одни только дрожащие, тусклые очертания, Визин опять услышал его голос:
— Да! Может быть, ты хотел спросить, как надо жить?.. Жить надо вертикально…
И он иссяк.
Визин стоял один на обочине дороги; сквозь деревья на востоке просвечивало алое небо.
12
В десятом часу на рощинской дороге загрохотало, и в Макарове вкатил мотоцикл и остановился возле пасечникова дома. За рулем сидел милиционер, в коляске — некто в очках и с портфелем, а на заднем сидении — Андромедов. И сразу зашевелились в домах, замаячили в окнах лица, и бодро соскочивший с сидения Андромедов побежал к «женскому» дому, столкнулся у крыльца с Марго и сказал, что будет проверка документов.
— С Верой все в порядке! — возбужденно доложил он. — Сразу вызвали вертолет, и Веру с Боковым увезли в Долгий Лог. А часа через три уже позвонили оттуда: операция сделана, легкие не задеты. Так что, Маргарита Андреевна, можно сказать, что все завершилось благополучно. Ну, не завершилось, а завершается.
— Слава богу, — отозвалась бледная, осунувшаяся Марго. — А у нас тут такое… У нас, во-первых, Жан заболел, простудился очень, а во-вторых…
На крыльце появился Филипп, за ним — тусклый Жан.
— Тебе ведь надо лежать! Немедленно иди в постель! — вымученно потребовала Марго.
— Я не надолго, — уныло отозвался тот. — Мне легче…
— Документы, говоришь, провярять приехалши? — Филипп достал трубку. Во напужалися. А етот кто будя, другой?
— Следователь, — сказал Андромедов. — Место происшествия осматривать будет, свидетелей опрашивать.
— Ды тутака вси свидетели.
— Всех и будет опрашивать.
— Да, — сказал Филипп. — Работа…
Возле мотоцикла появились Настасья Филатовна, Лиза; потом вышел Визин. Начался какой-то разговор.
— Как неожиданно, как сложно все… — Жан поежился.
— Таково течение жизни. — Андромедов философски улыбнулся.
— А в тябя провяряли? — спросил Филипп.
— Меня они знают.
— Ага…
Милиционер вразвалку направился к ним; на одном боку болталась кобура, на другом — планшетка; лицо его озарялось невесомой усмешечкой. Это был сравнительно молодой человек, в звании старшего сержанта. Он мастерски-небрежно взял под козырек, поздоровался и представился.
— Обязан проверить у вас документы, граждане. Ввиду случившего положения. И вообще.
Марго подчеркнуто высокомерно отвернулась и неторопливо прошла в дом; Жан двинулся за ней; Филипп полез в карман своей бессменной гимнастерки.
— Порядок есь порядок.
— Значить, тоже ягодничать, батя? — с подначкой спросил милиционер, переписывая в блокнотик паспортные данные Филиппа. — Ай грибничать?
— Не, в гости к Константину Ивановичу, товарищ сяржант.
— Старший сержант.
— Прошу прощения, ня разгляделши.
— «Ня разгляделши»… А Константин Иванович ниче, между прочим, такого не говорил, что гости и подобное.
— Сярчая. Мы с им поругалши были. Я мириться прибылши.
— Давно знакомы?
— С первой мпрлястицкой, товарищ старший сяржант.
Милиционер задето прицелился в него глазами.
— Че заливаешь, батя?
— А ты в яво сам спроси. Наверное, скоро прибудя.
— И спрошу.
— Во-во. А станешь тамака по месту жительства мово выяснять, скажи, пущай старухе моей пярядадуть, как живой и здоровай, ково и им жалаю.
— Артист, — усмехнулся милиционер, возвращая паспорт. — Следующий!
— Имею полную слободу пярядвижения, — добавил Филипп.
Марго вышла, уже повязанная платочком в горошек.
— И зачем эти записи!
— Здрасте! — сказал с досадой милиционер и осекся: воспаленный взгляд Марго пронизывал насквозь. — Ну как вы не понимаете, ей бо! Тут чуть человека не убили, а они…
— Ах да, я совсем забыла, что эти формальности необходимы. Пожалуйста…
Паспорт Жана милиционер изучал особенно тщательно: там было написано и по-казахски; такой документ, без сомнения, впервые попал ему в руки.
— По-вашему, чтой, написано?
— Да.
— И вы, значить, по ягоды?
— Нет, — ответил Жан.
— А за чем?
— Так.
— Как так?
— Я обязан вам говорить о цели моего путешествия?
— Обязан, обязан, — обиженно повторил милиционер; он уже не чувствовал себя так браво и легко, как в первые минуты. — Путешествие, понимаешь… Взрослые люди… Какие-то деревенские сказочки, а они… Взбаламутили район, делать нам тут без вас нече…
— Мы никому не мешаем.
— Это вам так кажется… Ладно! — Милиционер положил блокнот в планшетку, поправил ее, козырнул. — Желаю успехов у труде и счастья у личной жизни. И поболя ягод набрать. А через час прошу собраться на месте происшествия. Можно и раньше. — И пошагал к своему мотоциклу, где следователь беседовал с Визиным и тоже что-то записывал.
— Вот и остались инкогнито, — с печальной улыбкой произнесла Марго.
— Почему я обязан кому-то рассказывать, зачем приехал сюда! — Жан обескураженно обвел всех взглядом.
— Он просто к слову, — сказал Андромедов. — Не надо придавать значения. Служба у него не из легких, формальностей всяких — ворох…
— Пошли на место происшессвия, — сказал Филипп.
— С Верой все в порядке! — возбужденно доложил он. — Сразу вызвали вертолет, и Веру с Боковым увезли в Долгий Лог. А часа через три уже позвонили оттуда: операция сделана, легкие не задеты. Так что, Маргарита Андреевна, можно сказать, что все завершилось благополучно. Ну, не завершилось, а завершается.
— Слава богу, — отозвалась бледная, осунувшаяся Марго. — А у нас тут такое… У нас, во-первых, Жан заболел, простудился очень, а во-вторых…
На крыльце появился Филипп, за ним — тусклый Жан.
— Тебе ведь надо лежать! Немедленно иди в постель! — вымученно потребовала Марго.
— Я не надолго, — уныло отозвался тот. — Мне легче…
— Документы, говоришь, провярять приехалши? — Филипп достал трубку. Во напужалися. А етот кто будя, другой?
— Следователь, — сказал Андромедов. — Место происшествия осматривать будет, свидетелей опрашивать.
— Ды тутака вси свидетели.
— Всех и будет опрашивать.
— Да, — сказал Филипп. — Работа…
Возле мотоцикла появились Настасья Филатовна, Лиза; потом вышел Визин. Начался какой-то разговор.
— Как неожиданно, как сложно все… — Жан поежился.
— Таково течение жизни. — Андромедов философски улыбнулся.
— А в тябя провяряли? — спросил Филипп.
— Меня они знают.
— Ага…
Милиционер вразвалку направился к ним; на одном боку болталась кобура, на другом — планшетка; лицо его озарялось невесомой усмешечкой. Это был сравнительно молодой человек, в звании старшего сержанта. Он мастерски-небрежно взял под козырек, поздоровался и представился.
— Обязан проверить у вас документы, граждане. Ввиду случившего положения. И вообще.
Марго подчеркнуто высокомерно отвернулась и неторопливо прошла в дом; Жан двинулся за ней; Филипп полез в карман своей бессменной гимнастерки.
— Порядок есь порядок.
— Значить, тоже ягодничать, батя? — с подначкой спросил милиционер, переписывая в блокнотик паспортные данные Филиппа. — Ай грибничать?
— Не, в гости к Константину Ивановичу, товарищ сяржант.
— Старший сержант.
— Прошу прощения, ня разгляделши.
— «Ня разгляделши»… А Константин Иванович ниче, между прочим, такого не говорил, что гости и подобное.
— Сярчая. Мы с им поругалши были. Я мириться прибылши.
— Давно знакомы?
— С первой мпрлястицкой, товарищ старший сяржант.
Милиционер задето прицелился в него глазами.
— Че заливаешь, батя?
— А ты в яво сам спроси. Наверное, скоро прибудя.
— И спрошу.
— Во-во. А станешь тамака по месту жительства мово выяснять, скажи, пущай старухе моей пярядадуть, как живой и здоровай, ково и им жалаю.
— Артист, — усмехнулся милиционер, возвращая паспорт. — Следующий!
— Имею полную слободу пярядвижения, — добавил Филипп.
Марго вышла, уже повязанная платочком в горошек.
— И зачем эти записи!
— Здрасте! — сказал с досадой милиционер и осекся: воспаленный взгляд Марго пронизывал насквозь. — Ну как вы не понимаете, ей бо! Тут чуть человека не убили, а они…
— Ах да, я совсем забыла, что эти формальности необходимы. Пожалуйста…
Паспорт Жана милиционер изучал особенно тщательно: там было написано и по-казахски; такой документ, без сомнения, впервые попал ему в руки.
— По-вашему, чтой, написано?
— Да.
— И вы, значить, по ягоды?
— Нет, — ответил Жан.
— А за чем?
— Так.
— Как так?
— Я обязан вам говорить о цели моего путешествия?
— Обязан, обязан, — обиженно повторил милиционер; он уже не чувствовал себя так браво и легко, как в первые минуты. — Путешествие, понимаешь… Взрослые люди… Какие-то деревенские сказочки, а они… Взбаламутили район, делать нам тут без вас нече…
— Мы никому не мешаем.
— Это вам так кажется… Ладно! — Милиционер положил блокнот в планшетку, поправил ее, козырнул. — Желаю успехов у труде и счастья у личной жизни. И поболя ягод набрать. А через час прошу собраться на месте происшествия. Можно и раньше. — И пошагал к своему мотоциклу, где следователь беседовал с Визиным и тоже что-то записывал.
— Вот и остались инкогнито, — с печальной улыбкой произнесла Марго.
— Почему я обязан кому-то рассказывать, зачем приехал сюда! — Жан обескураженно обвел всех взглядом.
— Он просто к слову, — сказал Андромедов. — Не надо придавать значения. Служба у него не из легких, формальностей всяких — ворох…
— Пошли на место происшессвия, — сказал Филипп.
13
Кладбище располагалось метрах в двухстах от деревни, на небольшом взгорке между дорогой в Рощи и пасекой. Визин увидел десятка два почерневших и покривившихся крестов, некоторые сильно подгнили, у иных отвалилась поперечина, иные дотлевали в обильном бурьяне. Кое-где были различимы вырезанные или выдолбленные имена и даты; к отдельным крестам были прибиты дощечки, на которых, видимо, когда-то что-то было написано, но все смылось, стерлось дождем, снегом и ветром, и дощечки были такими же черными и потрескавшимися. Здесь, было похоже, давно никого не хоронили, все буйно заросло травами, шиповником, ивняком, тут и там прямо из могильных холмиков поднимались деревца, большей частью березки и сосенки. И только к трем-четырем могилкам вели еле приметные тропки. Могилу Варвары Алексеевны Лапчатовой Визин не нашел.
Он сел на поваленное дерево. Было тихо; голоса из деревни доносились чуть слышно, и если бы Визин не знал, он вряд ли определил бы, что это: человеческие голоса или какие-то другие звуки.
Он не знал, зачем ему была нужна могила Варвары Лапчатовой; он пошел сюда вдруг, ни с того ни с сего, еще полчаса назад не предполагая, что у него появится такое желание. Может быть он, избавившись от следователя, захотел поскорее уйти с «места происшествия», или ему пришла мысль о кладбище, потому что он еще не был здесь — везде побывал: на пасеке, на лугу, на месте бывшей церквушки, даже к ручью наведался, а на кладбище не удосужился, хотя Андромедов и утверждал, что это — вторая, после пасеки, достопримечательность Макарова… Проще было бы, конечно, попросить кого-нибудь, чтобы показали могилку бабки Варвары, хотя бы ту же Лизу, но ведь Визин не знал, что пойдет сюда, да и не было горбуньи там, на «месте происшествия», да и не стал бы он ее ни о чем просить и никого бы не стал, потому что чувствовал себя обременительным и надоевшим всем.
А теперь он сидел и думал о Варваре. Он думал о том, что вот, под одним из этих холмиков или тем местом, где когда-то был холмик, а теперь провал, покоятся останки неведомого ему человека, который вдруг — одним только тем, что жил на белом свете, — оказался таким значимым в его судьбе. Что такое эти останки, думал Визин, и что такое та часть этого человека, которая к останкам не имеет никакого отношения, а имеет отношение к нему, Визину? Старая загадка. И — сущая правда, что люди неравнодушны к загадкам и тайнам, и очень наловчились не отгадывать, а запутывать их. Никак не укладывается, что человек может исчезнуть совсем, без следа, хотя и протестует «здравая мысль» против такого «неукладывания». Да-да, само собой разумеется, остаются дела, дети, остается память — дважды два. Но что все-таки происходит с тем, что мы называем личностью, сутью? Неужели же развалившийся, полуистлевший скелет и чьи-то, неудержимо меркнущие, воспоминания — исчерпывающий ответ на этот вопрос?.. Не укладывается, не хочет укладываться… Визина охватывало чувство тоскливого протеста.
Он не удивился, увидев Марго. Она была все в той же цветастой кофте навыпуск и брюках, темные с проседью волосы прикрывал деревенский платок; лицо ее было таким, словно она не спала несколько ночей подряд. Визин вспомнил ее ту, какую впервые увидел, подлетая к Долгому Логу, и сравнил с теперешней: отличие было разительным. Хотя и там, в самолете, его совершенно незаинтересованный и мимолетный взгляд отметил ее усталость и обремененность тягостными мыслями. Только глаза были теми же: напряженными, блестящими, давящими, и в них было трудно смотреть. Невольно он попытался сравнить и себя тогдашнего с теперешним, но ничего не получилось: он не представлял себе сегодняшнего своего лица.
Она остановилась поодаль и сказала:
— А я уже была здесь.
— Зачем? — спросил он.
— Просто так. Я несколько раз обошла деревню. Хотелось познакомиться с окрестностям.
— А, — сказал он.
Она подошла ближе, — нерешительно, словно примериваясь, пробуя: можно ли, — опустилась на тот же ствол, метрах в трех от Визина, и вскользь посмотрела да него так, словно заметила в нем какую-то перемену и не хотела, чтобы он догадался об этом.
— Коля вам уже все рассказал? — спросил Визин.
— Да. Как хорошо, что с Верой обошлось!
— Все рады. — Он поднял глаза на кресты. — А я тут еще не был.
— Нравится?
— Нравится. Тихо, уютно, птички щебечут… Они еще там?
— Да. Все местных женщин опросить не могут. И Лизу эту никак не найти убежала куда-то.
— Разумеется.
— Как нам всем теперь быть? — От Марго, веяло нетерпением, наэлектризованностью.
— Как-нибудь будем, — сказал он.
— Что-нибудь случилось?
— Почему вы думаете, что что-нибудь случилось?
— Тут все время что-нибудь случается… Вы сегодня другой.
— Какой?
— Трудно сказать… Вы ответили «как-нибудь будем»… Еще вчера вы ответили бы не так.
— Вчера, Маргарита Андреевна, все было не так.
— Да, конечно… А с нами случилось.
— Что с вами случилось?
— Фантастика! — Марго неестественно засмеялась. — Странная гостья у нас была.
— Какая гостья?
— Понимаете, мы не спали. Никто не спал. Мы разговаривали. Даже лампа горела. Жан простудился, заболел, бредить начал, и мы с Филиппом Осиповичем его опекали. Потом ему стало лучше, и он читал стихи прекрасные стихи, не слыханные, потрясающие восточные стихи, я и представления не имела, что так можно написать. Чудо!.. И вот… И вдруг открывается дверь, сама по себе, из нее протягивается какой-то странный луч, а в луче — женщина в красивом белом платье. Появляется и плывет по комнате. Вы думаете, я сошла с ума?
— Нет.
— Спросите Жана, Филиппа Осиповича! Да, она плыла, скользила, совсем не чувствовалось, что она переступает. И вот она всем кивает, улыбается и вплывает в стену. Исчезает. И луч исчезает. И дверь сама собой опять закрывается. И можете себе представить, кто это был? Вера наша! И на ней мое платье! Ну то, которое я смоделировала, придумала, можно сказать, изобрела. Удивительное платье, парча — находка. Я назвала — «космический ансамбль». А на конкурсе оно провалилось, хотя лучше его ничего не было это я совершенно объективно. Оно было признано непрактичным, немодным, нерентабельным… На самом деле, я думаю, они просто от зависти. Или ограниченности… И вот я увидела его на живом человеке, и это было прекрасно и страшно…
— Значит, мы с вами оба — изобретатели, — сказал Визин. — И я тоже проваливался на конкурсах.
— Да. — Марго перевела дух. — Я изобретаю одежду. Я изобретаю. Но это никому не нужно. Нужно просто конструировать. Чтобы всем доступно было, чтобы — на поток, чтобы — ширпотреб. А мое — разовое. Изобретай себе на здоровье, шей и носи сама. Но я не хочу сама! Я хочу… Ах, что теперь…
— Вас удивило только, что на Вере было то ваше платье?
— Если бы вы знали, если бы могли представить… Конечно — платье! Но что там платье, когда в тот момент я себя чувствовать перестала… — В уголках ее глаз показалась влага. — Сил больше никаких нет… Может быть, вы думаете, галлюцинация? Но тогда и у Филиппа Осиповича с Жаном галлюцинация…
— Я не думаю, что галлюцинация. Таких общих и одинаковых галлюцинаций как будто не бывает. Разве что — в цирке.
— Выходит, такое может быть? И это говорите вы, ученый?!
— Это говорю я, ученый.
— Господи! Но ведь это же и в самом деле было!
— В чем же вы сомневаетесь?
— Да в том, что такое может быть! Хотя сама, своими глазами видела, видела, видела!
— Ну — вот.
— И в вас я сомневалась. Я была уверена, что вы не поверите. Ну как же такому можно поверить!
— Я верю.
— Ох! — Лицо ее прояснилось, как будто он показал ей, потерявшей надежду и власть над собой, спасительный выход. — Несмотря ни на что, несмотря ни на что — мы все-таки надеемся…
— И я надеюсь…
— Вы?.. Ну да, у вас надежды другого рода все-таки.
— У всех они другого рода. Все сюда приехали за различным. Потому и лекарства должны быть различными.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Но я, когда собралась сюда, я, — да, я теперь могу вам сказать, все равно, мне не стыдно и не страшно уже, — я была, Герман Петрович, на грани. Понимаете? Я хотела жить нормальной, хорошей, здоровой жизнью, а оказалась на грани… Вы же знаете, что на грани долго продержаться невозможно.
— И у меня была грань, — сказал он, и увидел, что и ему не стыдно и не страшно. — Я обрубил все концы, сжег мосты. И написал дочери дурацкое письмо.
— И у меня есть дочь. Но я ей не оставила письма. И ему не оставила. У меня вся жизнь дурацкая, вся из каких-то пестрых лоскутов… Думала, что витаю в облаках, а оказалось — ползаю по земле…
— Скажите, Маргарита Андреевна… Если бы, допустим, у вас был сын… Не дочь, а сын… Ну — или дочь и сын, главное — сын… Вы бы и тогда отправились искать Сонную Марь?
— Сын? — Она изумленно посмотрела на него. — Почему вы так странно спрашиваете? При чем тут сын?
— Не знаю… Мне вдруг пришло в голову… Я вначале подумал про самого себя: если бы был сын… Не знаю… По-моему, я бы все равно поступил, как поступил… Но матери всегда больше привязаны к детям и особенно к сыновьям. У меня, помнится, был явный приоритет перед сестрой…
— Очень странный вы задали вопрос. — Щеки Марго заалели. — Очень…
— Простите, ради бога, и оставим это.
— Сын, — произнесла она, и взгляд ее расплылся. — У меня мог быть сын…
— У каждого из нас есть несбывшееся, — сказал он. — Иначе и не бывает. Надо мириться. Сонная Марь тоже может стать несбывшимся.
— Не может! — воскликнула она, опять обдав его жаром взгляда. — Она есть! Боков доказал!
— Он, Маргарита Андреевна, ничего не доказал. Он мог потерять рассудок, заблудившись в тайге, пробродив три недели и потеряв надежду выбраться.
— Значит, вы перечеркиваете Сонную Марь?
— Нет.
— Вот видите, видите! Мы должны все вместе пойти туда! — победно выпалила она.
— Нет, — тихо сказал он.
— Как нет?!
— И вы не готовы, и Жан болен, и…
— Но ведь можно подождать несколько дней! А я готова! Я докажу, что готова! Вы плохо меня знаете!
— Маргарита Андреевна, — чуть ли не умоляюще произнес Визин. — Марго! Позвольте мне, прошу вас, додумать все в тишине и покое. Позвольте. И не тревожьтесь прежде времени. Поверьте, я хочу, чтобы всем было лучше. Я обещаю вам, я клянусь не оставлять вас, ничего от вас не скрывать. И от всех остальных тоже. Я сделаю для вас все, что в моих силах. Но позвольте мне додумать, Марго.
— Скажите! — Она въелась в него взглядом. — Вы идете на Сонную Марь тоже, чтобы забыть кое-что?
— Нет! — твердо ответил он. — Слушайте внимательно. Старыми понятиями после ряда событий и явлений — я жить уже не мог, и поскольку вся моя былая жизнь основана на старых понятиях, я не мог не отказаться от нее. А новые понятия еще не сложились. Так что, можно считать, я иду туда за новыми понятиями. Почему именно туда? Потому что я не знаю другого места, где существовал бы источник забвения… Вас устраивает такой ответ?
— Хотя вам, наверно, покажется, что я слишком самонадеянна, но я думаю, что поняла вас. — Она словно начала вянуть, взгляд стал потухать.
— Дайте мне додумать, Марго.
— Хорошо… Если мы так… Если вы так говорите… Вы простите, что я в прошлый раз, ну, вчера… и сегодня, может быть… Я ужасно взвинчена… Боже, не дай мне ошибиться.
— Не дай нам всем, — уточнил Визин.
Кусты напротив шевельнулись, выпорхнула какая-то птаха, среди ветвей мелькнуло лицо горбуньи.
— Опять она подглядывает, — понуро сказала Марго. — Бедное неугомонное существо.
— Ей ничто не поможет, — сказал Визин.
— Даже Сонная Марь?
— Я не знаю, способна ли Сонная Марь выпрямлять.
— По-моему, она все способна.
— Марго, — сказал Визин, — мне нужно идти. Я хочу написать письма и передать с этими. Пока очи не уехали.
— Краем уха я слышала, что после расследования у них, кажется, намечался обед. Они ждали Константина Ивановича этого. Может быть, он уже приехал. Идемте! — Марго встала. — Жан, конечно, с Филиппом Осиповичем. Но все-таки…
— Конечно.
Они пошли с кладбища.
— Сын, — пробормотала Марго. — Очень странно…
— Забудьте, — сказал он. — Много другого, злободневного, так сказать… Надо сегодня всем собраться. К вечеру… Только, — добавил он, помолчав, я думаю, не надо никому говорить, что мы видели Лизу.
— Да, правильно…
— Эй! — крикнул он. — Мы не скажем, что видели тебя!
— Слышишь! — крикнула Марго.
Никто не ответил.
Он сел на поваленное дерево. Было тихо; голоса из деревни доносились чуть слышно, и если бы Визин не знал, он вряд ли определил бы, что это: человеческие голоса или какие-то другие звуки.
Он не знал, зачем ему была нужна могила Варвары Лапчатовой; он пошел сюда вдруг, ни с того ни с сего, еще полчаса назад не предполагая, что у него появится такое желание. Может быть он, избавившись от следователя, захотел поскорее уйти с «места происшествия», или ему пришла мысль о кладбище, потому что он еще не был здесь — везде побывал: на пасеке, на лугу, на месте бывшей церквушки, даже к ручью наведался, а на кладбище не удосужился, хотя Андромедов и утверждал, что это — вторая, после пасеки, достопримечательность Макарова… Проще было бы, конечно, попросить кого-нибудь, чтобы показали могилку бабки Варвары, хотя бы ту же Лизу, но ведь Визин не знал, что пойдет сюда, да и не было горбуньи там, на «месте происшествия», да и не стал бы он ее ни о чем просить и никого бы не стал, потому что чувствовал себя обременительным и надоевшим всем.
А теперь он сидел и думал о Варваре. Он думал о том, что вот, под одним из этих холмиков или тем местом, где когда-то был холмик, а теперь провал, покоятся останки неведомого ему человека, который вдруг — одним только тем, что жил на белом свете, — оказался таким значимым в его судьбе. Что такое эти останки, думал Визин, и что такое та часть этого человека, которая к останкам не имеет никакого отношения, а имеет отношение к нему, Визину? Старая загадка. И — сущая правда, что люди неравнодушны к загадкам и тайнам, и очень наловчились не отгадывать, а запутывать их. Никак не укладывается, что человек может исчезнуть совсем, без следа, хотя и протестует «здравая мысль» против такого «неукладывания». Да-да, само собой разумеется, остаются дела, дети, остается память — дважды два. Но что все-таки происходит с тем, что мы называем личностью, сутью? Неужели же развалившийся, полуистлевший скелет и чьи-то, неудержимо меркнущие, воспоминания — исчерпывающий ответ на этот вопрос?.. Не укладывается, не хочет укладываться… Визина охватывало чувство тоскливого протеста.
Он не удивился, увидев Марго. Она была все в той же цветастой кофте навыпуск и брюках, темные с проседью волосы прикрывал деревенский платок; лицо ее было таким, словно она не спала несколько ночей подряд. Визин вспомнил ее ту, какую впервые увидел, подлетая к Долгому Логу, и сравнил с теперешней: отличие было разительным. Хотя и там, в самолете, его совершенно незаинтересованный и мимолетный взгляд отметил ее усталость и обремененность тягостными мыслями. Только глаза были теми же: напряженными, блестящими, давящими, и в них было трудно смотреть. Невольно он попытался сравнить и себя тогдашнего с теперешним, но ничего не получилось: он не представлял себе сегодняшнего своего лица.
Она остановилась поодаль и сказала:
— А я уже была здесь.
— Зачем? — спросил он.
— Просто так. Я несколько раз обошла деревню. Хотелось познакомиться с окрестностям.
— А, — сказал он.
Она подошла ближе, — нерешительно, словно примериваясь, пробуя: можно ли, — опустилась на тот же ствол, метрах в трех от Визина, и вскользь посмотрела да него так, словно заметила в нем какую-то перемену и не хотела, чтобы он догадался об этом.
— Коля вам уже все рассказал? — спросил Визин.
— Да. Как хорошо, что с Верой обошлось!
— Все рады. — Он поднял глаза на кресты. — А я тут еще не был.
— Нравится?
— Нравится. Тихо, уютно, птички щебечут… Они еще там?
— Да. Все местных женщин опросить не могут. И Лизу эту никак не найти убежала куда-то.
— Разумеется.
— Как нам всем теперь быть? — От Марго, веяло нетерпением, наэлектризованностью.
— Как-нибудь будем, — сказал он.
— Что-нибудь случилось?
— Почему вы думаете, что что-нибудь случилось?
— Тут все время что-нибудь случается… Вы сегодня другой.
— Какой?
— Трудно сказать… Вы ответили «как-нибудь будем»… Еще вчера вы ответили бы не так.
— Вчера, Маргарита Андреевна, все было не так.
— Да, конечно… А с нами случилось.
— Что с вами случилось?
— Фантастика! — Марго неестественно засмеялась. — Странная гостья у нас была.
— Какая гостья?
— Понимаете, мы не спали. Никто не спал. Мы разговаривали. Даже лампа горела. Жан простудился, заболел, бредить начал, и мы с Филиппом Осиповичем его опекали. Потом ему стало лучше, и он читал стихи прекрасные стихи, не слыханные, потрясающие восточные стихи, я и представления не имела, что так можно написать. Чудо!.. И вот… И вдруг открывается дверь, сама по себе, из нее протягивается какой-то странный луч, а в луче — женщина в красивом белом платье. Появляется и плывет по комнате. Вы думаете, я сошла с ума?
— Нет.
— Спросите Жана, Филиппа Осиповича! Да, она плыла, скользила, совсем не чувствовалось, что она переступает. И вот она всем кивает, улыбается и вплывает в стену. Исчезает. И луч исчезает. И дверь сама собой опять закрывается. И можете себе представить, кто это был? Вера наша! И на ней мое платье! Ну то, которое я смоделировала, придумала, можно сказать, изобрела. Удивительное платье, парча — находка. Я назвала — «космический ансамбль». А на конкурсе оно провалилось, хотя лучше его ничего не было это я совершенно объективно. Оно было признано непрактичным, немодным, нерентабельным… На самом деле, я думаю, они просто от зависти. Или ограниченности… И вот я увидела его на живом человеке, и это было прекрасно и страшно…
— Значит, мы с вами оба — изобретатели, — сказал Визин. — И я тоже проваливался на конкурсах.
— Да. — Марго перевела дух. — Я изобретаю одежду. Я изобретаю. Но это никому не нужно. Нужно просто конструировать. Чтобы всем доступно было, чтобы — на поток, чтобы — ширпотреб. А мое — разовое. Изобретай себе на здоровье, шей и носи сама. Но я не хочу сама! Я хочу… Ах, что теперь…
— Вас удивило только, что на Вере было то ваше платье?
— Если бы вы знали, если бы могли представить… Конечно — платье! Но что там платье, когда в тот момент я себя чувствовать перестала… — В уголках ее глаз показалась влага. — Сил больше никаких нет… Может быть, вы думаете, галлюцинация? Но тогда и у Филиппа Осиповича с Жаном галлюцинация…
— Я не думаю, что галлюцинация. Таких общих и одинаковых галлюцинаций как будто не бывает. Разве что — в цирке.
— Выходит, такое может быть? И это говорите вы, ученый?!
— Это говорю я, ученый.
— Господи! Но ведь это же и в самом деле было!
— В чем же вы сомневаетесь?
— Да в том, что такое может быть! Хотя сама, своими глазами видела, видела, видела!
— Ну — вот.
— И в вас я сомневалась. Я была уверена, что вы не поверите. Ну как же такому можно поверить!
— Я верю.
— Ох! — Лицо ее прояснилось, как будто он показал ей, потерявшей надежду и власть над собой, спасительный выход. — Несмотря ни на что, несмотря ни на что — мы все-таки надеемся…
— И я надеюсь…
— Вы?.. Ну да, у вас надежды другого рода все-таки.
— У всех они другого рода. Все сюда приехали за различным. Потому и лекарства должны быть различными.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Но я, когда собралась сюда, я, — да, я теперь могу вам сказать, все равно, мне не стыдно и не страшно уже, — я была, Герман Петрович, на грани. Понимаете? Я хотела жить нормальной, хорошей, здоровой жизнью, а оказалась на грани… Вы же знаете, что на грани долго продержаться невозможно.
— И у меня была грань, — сказал он, и увидел, что и ему не стыдно и не страшно. — Я обрубил все концы, сжег мосты. И написал дочери дурацкое письмо.
— И у меня есть дочь. Но я ей не оставила письма. И ему не оставила. У меня вся жизнь дурацкая, вся из каких-то пестрых лоскутов… Думала, что витаю в облаках, а оказалось — ползаю по земле…
— Скажите, Маргарита Андреевна… Если бы, допустим, у вас был сын… Не дочь, а сын… Ну — или дочь и сын, главное — сын… Вы бы и тогда отправились искать Сонную Марь?
— Сын? — Она изумленно посмотрела на него. — Почему вы так странно спрашиваете? При чем тут сын?
— Не знаю… Мне вдруг пришло в голову… Я вначале подумал про самого себя: если бы был сын… Не знаю… По-моему, я бы все равно поступил, как поступил… Но матери всегда больше привязаны к детям и особенно к сыновьям. У меня, помнится, был явный приоритет перед сестрой…
— Очень странный вы задали вопрос. — Щеки Марго заалели. — Очень…
— Простите, ради бога, и оставим это.
— Сын, — произнесла она, и взгляд ее расплылся. — У меня мог быть сын…
— У каждого из нас есть несбывшееся, — сказал он. — Иначе и не бывает. Надо мириться. Сонная Марь тоже может стать несбывшимся.
— Не может! — воскликнула она, опять обдав его жаром взгляда. — Она есть! Боков доказал!
— Он, Маргарита Андреевна, ничего не доказал. Он мог потерять рассудок, заблудившись в тайге, пробродив три недели и потеряв надежду выбраться.
— Значит, вы перечеркиваете Сонную Марь?
— Нет.
— Вот видите, видите! Мы должны все вместе пойти туда! — победно выпалила она.
— Нет, — тихо сказал он.
— Как нет?!
— И вы не готовы, и Жан болен, и…
— Но ведь можно подождать несколько дней! А я готова! Я докажу, что готова! Вы плохо меня знаете!
— Маргарита Андреевна, — чуть ли не умоляюще произнес Визин. — Марго! Позвольте мне, прошу вас, додумать все в тишине и покое. Позвольте. И не тревожьтесь прежде времени. Поверьте, я хочу, чтобы всем было лучше. Я обещаю вам, я клянусь не оставлять вас, ничего от вас не скрывать. И от всех остальных тоже. Я сделаю для вас все, что в моих силах. Но позвольте мне додумать, Марго.
— Скажите! — Она въелась в него взглядом. — Вы идете на Сонную Марь тоже, чтобы забыть кое-что?
— Нет! — твердо ответил он. — Слушайте внимательно. Старыми понятиями после ряда событий и явлений — я жить уже не мог, и поскольку вся моя былая жизнь основана на старых понятиях, я не мог не отказаться от нее. А новые понятия еще не сложились. Так что, можно считать, я иду туда за новыми понятиями. Почему именно туда? Потому что я не знаю другого места, где существовал бы источник забвения… Вас устраивает такой ответ?
— Хотя вам, наверно, покажется, что я слишком самонадеянна, но я думаю, что поняла вас. — Она словно начала вянуть, взгляд стал потухать.
— Дайте мне додумать, Марго.
— Хорошо… Если мы так… Если вы так говорите… Вы простите, что я в прошлый раз, ну, вчера… и сегодня, может быть… Я ужасно взвинчена… Боже, не дай мне ошибиться.
— Не дай нам всем, — уточнил Визин.
Кусты напротив шевельнулись, выпорхнула какая-то птаха, среди ветвей мелькнуло лицо горбуньи.
— Опять она подглядывает, — понуро сказала Марго. — Бедное неугомонное существо.
— Ей ничто не поможет, — сказал Визин.
— Даже Сонная Марь?
— Я не знаю, способна ли Сонная Марь выпрямлять.
— По-моему, она все способна.
— Марго, — сказал Визин, — мне нужно идти. Я хочу написать письма и передать с этими. Пока очи не уехали.
— Краем уха я слышала, что после расследования у них, кажется, намечался обед. Они ждали Константина Ивановича этого. Может быть, он уже приехал. Идемте! — Марго встала. — Жан, конечно, с Филиппом Осиповичем. Но все-таки…
— Конечно.
Они пошли с кладбища.
— Сын, — пробормотала Марго. — Очень странно…
— Забудьте, — сказал он. — Много другого, злободневного, так сказать… Надо сегодня всем собраться. К вечеру… Только, — добавил он, помолчав, я думаю, не надо никому говорить, что мы видели Лизу.
— Да, правильно…
— Эй! — крикнул он. — Мы не скажем, что видели тебя!
— Слышишь! — крикнула Марго.
Никто не ответил.
14
— Садися, Петрович! Че ж ты? Пропал куды-та, а мы, понимаешь, разговариваем без тибе, дожидаемся. Ждали-ждали, аж ждалка поломалася. Хе-хе-хе!
Так говорил раскрасневшийся, захмелевший Константин Иванович, ставший улыбчивым, говорливым, размягченным. За столом, на котором громоздилась груда разной снеди, восседали также очкастый следователь и милиционер. Следователь был средних лет, средней комплекции, он, по всей видимости, очень желал производить впечатление профессиональной загадочности и солидности.
— Не привык я на такой жаре… — Визин помялся, тронул уже ручку двери в отведенную ему горницу. — И письма хочу написать, чтобы передать вот с товарищами…
— Дык успеешь ты! — гаркнул веселый Константин Иванович. — Че оны, думаешь, так сразу и поехали? Выпили-закусили и — вон? Не, брат, так у нас не буваить. Мы посидим. Куда спешить? А жара, Петрович, — на улице. А мы тута, у тени, а?! Уполне прохладно! — И он опять дробно засмеялся, довольный своей шуткой. — А Миколай иде? Че ж ты его не привел? Эй, Миколай! — закричали он и, пошатываясь, поднялся и высунулся в окно. Миколай, а Миколай! Эй!.. Щас будеть, — сказал он, возвращаясь на место.
Так говорил раскрасневшийся, захмелевший Константин Иванович, ставший улыбчивым, говорливым, размягченным. За столом, на котором громоздилась груда разной снеди, восседали также очкастый следователь и милиционер. Следователь был средних лет, средней комплекции, он, по всей видимости, очень желал производить впечатление профессиональной загадочности и солидности.
— Не привык я на такой жаре… — Визин помялся, тронул уже ручку двери в отведенную ему горницу. — И письма хочу написать, чтобы передать вот с товарищами…
— Дык успеешь ты! — гаркнул веселый Константин Иванович. — Че оны, думаешь, так сразу и поехали? Выпили-закусили и — вон? Не, брат, так у нас не буваить. Мы посидим. Куда спешить? А жара, Петрович, — на улице. А мы тута, у тени, а?! Уполне прохладно! — И он опять дробно засмеялся, довольный своей шуткой. — А Миколай иде? Че ж ты его не привел? Эй, Миколай! — закричали он и, пошатываясь, поднялся и высунулся в окно. Миколай, а Миколай! Эй!.. Щас будеть, — сказал он, возвращаясь на место.