Когда все общество полагает себя единственно разумным, то это можно, наверно, назвать общественным или стадным индивидуализмом. Коллективная гордыня — это сумма гордынь индивидуальностей. А человек, обуянный гордыней единственности, не в состоянии уяснить даже элементарного напутствия.
   Сознание единственности ведет к сознанию избранности, исключительности, оно — как скорлупа, как клетка — не позволяет вам оглядеться, и все, что противоречит этому сознанию, мнится враждебным. И уникальная получается ситуация: вы пробили земную твердь и вышли за пределы атмосферы, вы насочиняли и наделали массу интересных, замысловатых и даже неглупых вещей, — кстати сказать, и уйму совершенно ненужных, — а покоя нет. Нет его все-таки. Потому что человек видит: я, исключительное, избранное явление, смог построить лишь несовершенный, искривленный мир; что-то тут не так. А что, а как?.. И в этом, достаточно деятельном и неплохо оснащенном обществе появляются задумчивые одинокие люди. То есть — от единственности к одиночеству. Одиночество индивидуумов не может не сказаться на обществе. От одиночества — чувство безысходности, несовместимости, угнетенности, комплексы, болезни, несчастья, преступления. От одиночества, от аксиомы вашей, Визин, а не от преобладания математического — математическое всего только одно из следствий. Что тебе стоит допустить и это, а? Рискни, попробуй! Ты ведь заранее оговорил себе «право на допущение»… Ведь если мы одни, совсем одни на этой маленькой планете, и вокруг — бесконечное, безжизненное пространство, и не к кому обратиться хотя бы мысленно, и нет ощущения сопричастности чему-то родственному, — словом, если это все так, то зачем мы? Этот вопрос
можетзадать себе человек… Вот как мне хотелось бы объяснить твою «искривленность мира». Вот, Визин, чего ты, по-моему, не досказал в письме к дочери, не додумал в самолете.
   Понимаешь, что получается… Чувство исключительности, единственности индивидуализм — неудовлетворенность — рывок за пределы себя — отчаяние зло. Ну, а потом, как заключительный аккорд, желание «забыться и заснуть»… «Покой и воля»… Многим хотелось бы этих покоя и воли. А почему? Очевидно, от непокоя и неволи, не так ли? А что их породило? Да все та же пресловутая единственность ваша. То есть непокой и неволя — в вас самих, ваши собственные состояния… Ну, а если кто-то не желает «забыться и заснуть», то кидается на поиски главного виновника бедствия: где он, этот главный злодей, главный интриган, подать его сюда!.. Вместо того, чтобы просто посмотреться в зеркало…
   А ведь, казалось бы, несложная операция: отбрось свою аксиому, поверь, пропитайся ощущением, что ты не один, есть другие Эдемы и в них тоже цветут прекрасные цветы, поверь и ищи; появится благая цель — поиск другого, ближнего, вместо бесплодной возни со своим одиночеством и несовершенством; ищи смело, неустанно и терпеливо, отринув каноны, поставив на службу этому все, — ведь поиск это жизнь; устреми свою мысль туда, за колпак, работай, — и ты перестанешь чувствовать себя избранным и одиноким, и искривление твоего мира застопорится. Недаром ведь один умный землянин призывал не жаловаться на дурное время, а улучшать его — на то, дескать, и человек… Да, не сложно как будто. Но как сбросить старую шкуру, а, Визин?.. Ведь если ты пойдешь проповедовать не-избранность и не-одиночество во Вселенной во имя выпрямления вашего мира, то не исключено, что засмеют, скажут; еще одна завиральная идея, никто не поверит, не станет слушать. Так? И все же ты подумай, вникни хорошенько в эту идею.
   Еще раз повторяю: никаких рецептов я тебе не даю и не утверждаю, что сказанное мной — истина. Я всего-навсего предложил тебе один из вариантов так называемой схемы. И поскольку я — ин, то неудивительно, что в моих словах было много созвучного со сказанным в письмах твоих оппонентов-инолюбов. Решать тебе.
   Между прочим, юнцы наши, что порой тревожат вас, мешают спать спокойно, все-таки, я полагаю, какую-то полезную работу делают, хотя и нарушают наши принципы. По крайней мере, они заставили вас поднять глаза вверх, к небу. Поприутихла ваша самонадеянность, отчасти просветлели глаза. Вы уже и спорить о нас начинаете, разделились на верящих и неверящих, оптимистов и пессимистов — ты, что вполне закономерно, побывал в обоих лагерях. Вы сигналы наши стараетесь поймать, сами сигналите. Уже кое-что. Но это, Визин, разминка, первая и легкая. Предварительные упражнения. Главная работа — впереди. И никто за вас ее не сделает. От одних суеверий избавиться чего стоит… Только не нужно придумывать себе жупелов, идолов, богов. Скажу тебе по секрету: ины — тоже не боги… Ответь же что-нибудь!



6


   Визин был нем.



7


   «…У меня были такие чудесные сны, мама, — думал Жан, погружаясь в теплое, мягкое облако. — В них были свет и радость. Пока не случилось
то. Какого сна я жду от Сонной Мари?.. Я не могу сейчас понять себя. Эта удивительная женщина… Как мне забыть ее? Но я же не имею права ее не забыть! Я просто обязан ее забыть! Иначе мне никогда больше не увидеть светлого и радостного дня. Вот к чему я пришел, мама. Я ехал сюда, чтобы забыть горе, и пока ехал, обрел радость. И теперь мне и ее нужно забыть… И горе, и радость… Потому что эта радость ворованная, как и голос, который я был обязан вернуть владельцу. И радость я должен буду вернуть, и она станет горем… Она уедет в свои края, я — в свои, мы расстанемся навсегда… Но нет-нет! Я не буду об этом думать, до этого еще далеко, радость еще не превратилась в горе, она — вот, рядом, моя рука в ее руке. Есть ли кто-нибудь в эту минуту, кто счастливее меня…»



8


   — Хорошо, — сказал Двойник. — Хочешь молчать — молчи. Я-то прекрасно понимаю твое состояние. Двойник, ин, рецепт выпрямления мира… Такой нонсенс! Есть от чего лишиться дара речи. Самое удивительное, тебе же никто не поверит, если ты станешь рассказывать, и твой авторитет ученого рухнет. Да, пожалуй, ты смог бы объяснить встречу со мной, не сходя с прежних своих позиций: нервы, дескать, переутомление, галлюцинации… С тебя станется…
   Он помолчал, подумал, глядя в землю, — со стороны могло показаться, что он задремал. Но вот он снова поднял глаза, и в них была усмешка.
   — Вот мы что сделаем, чтобы окончательно поколебать твои позиции… Хочешь взглянуть на своего Звягольского, который превратился в Бокова? Посмотри-ка вон туда, направо. Видишь две толстые сосны? Сейчас между ними… будет…
   Визин с опаской повернул голову. Между двумя стволами заклубился туман, потом он быстро стал редеть, и показалась комната с зарешеченным окном, дверью без ручки, незастланной кроватью и Звягольским, сидящим на ней по-татарски. Вид у него был совершенно отсутствующий, дикий, широко раскрытые глаза никуда не смотрели, ничего не видели, безвольное, атрофированное лицо с отвислыми мокрыми губами было лишено выражения. Он методично раскачивался и мычал. Все было настолько натуральным и впечатляющим, что Визин почувствовал даже больничный запах.
   — По-моему, он тебе никогда ничего не расскажет, — грустно проговорил Двойник. — Даже если его вылечат, даже если он очень захочет. Потому что он ничего не помнит и не вспомнит. И, даю тебе слово ина, это — не наша работа… Можешь спросить у него что-нибудь — пожалуйста!
   Визин отвернулся.
   — Так, — сказал Двойник. — В самом деле хватит. Зрелище не из благотворных… Ну, а это?
   Вновь образовался туман, и в нем исчезла больничная палата, а когда он опять растаял, взору Визина предстала его родная лаборатория и Алевтина Викторовна за своим столом. Был, по всему, вечер и закатные лучи падали на раскрытую тетрадь, в которой Алевтина Викторовна писала. Низко наклоненная голова, свисающая почти до стола желтая прядь, неестественный излом пальцев — особенно указательного, — сжимавших авторучку… А стол начальника аккуратно убран, ни пылинки, кресло придвинуто вплотную, так что спинка его касается столешницы — сразу видно, что за ним давно никто не сидел…
   — Она о тебе пишет, — прокомментировал Двойник.
   И тут же Визин увидел тетрадь крупным планом и стал читать.
   «…почему я раньше не села за эти записи? Не могу ответить, — строчила Алевтина Викторовна. — Знаю только, что многое, к сожалению, упустила, запамятовала, не совсем, конечно, но все-таки — как в дымке многое, и этого себе никогда не прощу. Не слава мне нужна — ни прямая, ни отраженная, — а долг мне велит. Ведь я знаю его с институтских времен. И пусть он учился двумя курсами ниже, я все равно знала его, видела чуть ли не каждый день. Как я тогда не разглядела, что разглядела позже?! А как было разглядеть, если мы относились друг к другу чисто по-студенчески, то есть поверхностно и легкомысленно. Возможно, если бы мы учились на одном курсе, все было бы иначе… У таких людей, как Г. П., должны быть не только прижизненные биографы, но и те, кто попросту записывает за ними. Да-да! Я знаю, что говорю! Г. П. — Личность (не побоюсь громкости этого слова), таких — единицы, и когда-нибудь каждое их слово будет иметь непреходящую ценность…»
   — Вот видишь, — негромко произнес Двойник, — не только Мэтр тебя выделил, не только ины…
   «…Он умеет и может все, за что бы он ни взялся — все ему покоряется. Г. П. рожден, чтобы достигать! Я уверена, убеждена, если бы у него в семье сложились другие отношения, если бы, говоря без обиняков, у него была другая семья, он никуда не уехал бы, не сделал бы этого чудовищного шага… А шеф от удовольствия потирает руки, потому что Г. П. был для него, как бельмо в глазу… Боже мой, что теперь будет с лабо…»
   Авторучка замерла, Алевтина Викторовна задумалась.
   — Да будет тебе известно, — сказал Двойник, — она развила нешуточную деятельность; упорно и тайно тебя разыскивает. Но тут я принял меры, — уж извини, что не посоветовался с тобой; испросил разрешения у своего начальства и направил ее поиски по ложному следу. Ты ведь мне не чужой, да и мужская солидарность чего-то все же стоит. Не правда ли? Не беспокойся, она нас не слышит и не видит…
   Алевтина Викторовна глубоко вздохнула, слова посыпались дальше, и Визин успел проглотить еще кусочек.
   «Боже мой! Пусть будущий редактор вычеркнет это место, но просто нет сил умолчать! Опять звонила эта дурочка, третьекурсница несчастная, промяукала, как кошечка, и опять пришлось сказать ей, что он в отпуске и будет через месяц. Ну на что, на что они рассчитывают? Где у них стыд?..»
   — Она уверена, что ты вернешься. — Двойник деловито прокашлялся. Разумеется, с ее помощью. Она тебя вернет и водворит в лоно семьи, чтобы уж совсем все выглядело благородно. Таковы мечты. Может быть, достаточно Алевтины Викторовны? Она не скоро закончит… Давай-ка сменим вот этим сюжетцем…
   Визин увидел огромный воздушный шар, а в его корзине — Диму Старовойтова и Колю. Он видел их как бы сверху и сбоку, поэтому лица заслонялись растрепанными волосами; они размахивали руками, кричали, что-то показывали друг другу — ими владел восторг; корзина плавно раскачивалась.
   — Это — из будущего, — пояснил Двойник. — Маленький кусочек одного большого будущего. Нравится? А хочешь — из прошлого? Хочешь увидеть Мэтра? Скажем, фрагмент вашей с ним беседы?.. Да уж не дал ли ты обет молчания!.. Можно, впрочем, из недавнего прошлого. Согласен посмотреть, как ты выглядел, когда к тебе пришла Тоня после твоей ресторанной гастроли?.. Ну, ты слишком уж стыдлив, щепетилен и — поразительное отсутствие любопытства… Тогда, может быть, вот это?..
   Из тумана стал прорисовываться горный пейзаж, лужок на берегу бурлящего ручья, палатка. И вот на фоне желтой палатки медленно, как фотография в проявителе, начало проступать Тамарино лицо… Визин зажмурился.
   — Понятно, — кивнул Двойник. — Отставим… Между прочим, я тебе показываю еще и затем, помимо всего прочего, чтобы ты не сомневался в моих способностях. И чтобы ты никогда больше не пытался растолковать при помощи своей науки то, что она, сегодняшняя ваша, растолковать не в состоянии. Например, тех же твоих возлюбленных гидродев, на которых ты оттачивал свою иронию. Внимание!
   Возникла расписанная ресторанная стена — голубые водоросли, голубая стеклянная влага, голубые пузырьки и посреди этого статического лазоревого царства — голубая компания разноперых русалок, больших и крошечных, с плутоватыми и томными, каверзными и таинственными лицами. Но вот влага дрогнула, заволновалась, пузырьки потянулись кверху, водоросли заколыхались, послышалось бульканье, плеск; голубой цвет нарушился, появились оттенки и новые цвета — от багрово-фиолетового до золотистого; русалки ожили, задвигали руками и хвостами, лица их вполне очеловечились, словно сбросили маски, напяленные на них художником, одухотворились; они стали переплывать с места на место, потом сгрудились в одной плоскости, как будто прилипли к невидимой, идеально прозрачной стенке гигантского аквариума, и вытаращились на Визина. Они смотрели на него немигающими большими глазами, смотрели призывно и нетерпеливо, как будто хотели от него что-то очень важное услышать, как будто он им что-то обещал и теперь наступило время исполнить обещание. Он, как заколдованный, смотрел на них, не мог оторвать взгляда и молчал. Тогда они вдруг запели — сначала тихо начала одна, потом поддержала другая, третья, и вот уже зазвучал целый хор, постепенно нарастая и усиливаясь. Это были какие-то электронные голоса, разных тембров и высот, силы и наполненности; они звучали все стройнее, все громче, все резче, и скоро Визину уже казалось, что гудит десятка два-три автосирен, только хор хвостатых обитательниц вод был гораздо пронзительнее. Его все больнее было слушать — казалось, в уши вонзается по сверлу, но Визин не мог пересилить себя и отвести глаза, как не мог поднять руки, чтобы заткнуть уши. Он уже почти терял сознание, когда Двойник прекратил представление, и голоса, как и лица, канули в туман.
   — Канальи, — донесся его невозмутимый голос. — До чего же падки на мужчин! Особенно, когда попадется представительный и симпатичный. Замучить могут, стараясь перекричать друг дружку. А ведь им, сучкам, кажется, что они куда как сладкозвучны… Возможно, чуть переборщил. Но ничего. После сегодняшней встречи, я думаю, ты осмотришься несколько иначе, чем осматривался до сих пор, и исчезнут, может быть, шоры, о которых тебе напоминала Лина-Полина… Сейчас тебе опять будет хорошо. Уплыли русалочки. Но если всерьез захочешь, опять приплывут — все зависит от тебя. Ты ведь неравнодушен к ним, точно? И к водным, и к земноводным, и к всецело сухопутным, у которых даже намека на хвост нет… Вполне объяснимо. Тебе не очень повезло с семьей, Алевтина Викторовна права. И увлечения твои были на редкость неудачными: то чуть ли не деловыми какими-то, то безоглядно романтическими вдруг, то примитивно-поверхностными. Ты, Визин, не любил никогда — сильно, захватывающе, всепоглощающе, как выражаются ваши поэты. И в этом твоя беда, ты тут основательно обделен — многие тебя выделяли, но Афродита почему-то воздержалась… Вообще, что касается твоего матримониума, то тут я в некотором смущении. Признаться, я, как и ты, неважный спец в данной области, — недаром мы двойники, — и можешь мне поверить, у меня тоже есть свои проблемы. И решать их должен каждый из нас сам. Но я все-таки не могу, — из двойничества нашего и все из того же мужского единомыслия, — не приоткрыть некоторой завесы, чтобы ты, чего доброго, в очередной раз не наделал глупостей. Как вспомню воображенный тобой диалог с Тоней, когда ты ее ждал и она не пришла, эти теоретические страсти, сентиментальную дипломатию… Впрочем, взгляни-ка…
   Открылся гостиничный номер — несомненно, его номер: вон выщербинка на никелированной спинке кровати, вон его, Визина, отметка на карте района… Стол был выдвинут на середину; он был уставлен яствами и питьем, а вокруг него сидели усатые кавказцы и энергично беседовали; был тут и тот, у кого Визин на базаре купил сливы. Была тут и Тоня — она стояла за спиной самого красивого из молодцов и обнимала его за плечи, сплетя пальцы на его груди. Он, похоже, воспринимал это как должное, обычное, иногда машинально поглаживал ее обнаженную руку или прислонялся к ней щекой, и она улыбалась как-то отсутствующе и безвольно, и взгляд ее был далеко — она, кажется, совсем не слушала, о чем говорят мужчины. Картина шла на сей раз без звука.
   — Это, Визин, тоже будущее. Правда, не особенно отдаленное. Совсем, можно сказать, близкое. Включить звук? Не надо?.. Ничего интересного ты и не услышишь, ничего это не добавит к тому, что ты видишь. А Тоня все равно молчит — она в данную минуту думает о тебе, да. Потому что, Визин, что самое замечательное, она тебя взаправду любит. А этот Дон-Жуан обольстил ее размахом. Притом, она, глупышка, решила, что так удастся вернее выбросить тебя из головы. Повторяю: такая ситуация только еще впереди. Следовательно, все поправимо: скачи — и успеешь спасти. Но прямо тебе скажу, от такой перспективы я не в восторге. Почему? Да прокрутил я тут эту перспективу, посмотрел… Ну представь себе: молодая жена ученого, светила, туза, ты ее привозишь, акклиматизация, вывод в свет, привыкание, потом проходит несколько лет, она освоилась, она поняла, она пополнела, она себе представляется важной и значительной, забывается родство с Долгим Логом… Нет, не стану даже прокручивать тебе, очень мне грустно еще раз такое прокручивать…
   Туман между стволами сгустился, будто пространство забили ватой; гостиничные апартаменты пропали.
   — Могу показать тебе другую перспективу. Да, есть, Визин, и Другая перспектива. — Голос Двойника стал принужденным. — Особая. Тут я готов тебе позавидовать, тут мы — соперники, хотя я уже и проиграл. Не могу понять, почему она выбрала земную ипостась. Ну да — женская логика, женское сердце. Пусть и сердце инчанки… Между прочим, с нее и началось: она тебя по какой-то причине — опять же — выделила. И с этого начинается интерес инов к землянину Визину. Таким образом правило «ищите женщину» становится универсальным.
   Разрезая туман, наискосок между соснами протянулся широкий золотистый луч, и в нем появилась Лина в белоснежном, невиданно красивом одеянии. Она была легка, стройна, не было и следа той тяжеловесности, массивности, которая бросилась в глаза при первой встрече в коридоре института, да и после обращала на себя внимание; она теперь не шла, а плыла, невесомая и статная, налитая плавной, сдержанной силой и красотой. Она двигалась вверх по лучу, воздев руки, словно собираясь взлететь, и верилось, что стоит ей взмахнуть ими и она полетит. Там, где луч обрывался в тумане, она остановилась, оглянулась и посмотрела на Визина. Он увидел ее зеленые глаза, темные дуги бровей, каштановые локоны на висках, припухлые яркие губы, мягкую линию подбородка. Она смотрела на него несколько секунд, одобрительно и участливо, затем коротко улыбнулась, и ее не стало — луч померк, все снова заволок туман.
   — Редчайший случай… — Двойник казался утомленным. — Редчайший случай, чтобы женщина-инчанка предпочла землянина. Бессмысленно искать причину… Но странно, что ты сразу не догадался. То есть ты догадался, еще во время первой встречи, но что это была за банальная догадка… Просто невероятно, что потом уже, когда ты фантазировал о судьбе кавказца — торговца сливами, ты допустил, что она, может быть, «и есть та Единственная, которую чаще всего не удается встретить, а встретив — узнать». Твои слова… Ладно, разбирайся сам… — Двойник помолчал. — Прими также к сведению, что эту картину наблюдали сейчас еще некоторые страждущие. Узнаешь потом. Им, правда, было продемонстрировано несколько иначе, но принцип сохранился: луч и женщина в роскошном платье. По-моему, они восприняли доверчивее, чем ты. Но так или иначе, а тебе уже не извернуться и не списать все на шалящие нервы. Одновременно и одинаково, Визин, нервы у разных людей шалить не могут. Разве что мы вмешаемся, Ха-ха-ха!.. Знаешь! — Он распрямился, встряхнул плечами. — По-моему, хватит, а? Количеством ведь не возьмешь, не правда ли? Если уж это тебя не встряхнет, то ничто не встряхнет. И таким образом, напрасно старалась наша прекрасная инчанка… В заключение — такая небольшая информация. Действие происходит в настоящую минуту, синхронный показ.
   Проявилось предрассветное Макарове. Из пасечникова дома вышла горбунья Лиза, вышла крадучись, неслышно притворив дверь. Обнаружила записку Визина, прочла, спрятала за пазуху. Потом, также крадучись, прошла через двор, отворила калитку и оказалась на улице. Огляделась и быстро посеменила к «женскому» дому. Вот и вторая записка в ее руках, и также спрятана. Постояв в задумчивости и прислушавшись к тому, что делается в доме, отошла и поглядела на рощинскую дорогу. Потом медленно, понуро свесив голову, двинулась к своему дому…
   — Все! — Двойник посмотрел на него забиячливо-остро и весело. — Следы твоего бегства уничтожены. Все подумают, что ты улизнул от них на Сонную Марь. И горбунья на этот раз не проболтается, что ты отправился в противоположном направлении.
   Туман, дымясь и пенясь, стал редеть и растаял.
   — А теперь спрашивай! — сказал Двойник.



9


   Трубка погасла, но Филипп не спешил ее раскуривать, а положил рядом с собой на пол. Он размышлял о том, что произошло сегодня, а также о том, что может произойти завтра, когда появится рыжий журналист, и они все, как ни крути, должны будут сойтись и окончательно между собой все прояснить. Ученого, кажется, пробрало сегодня, и уж как он завтра себя поведет, сказать, конечно, трудно, но — наверняка, не как до сих пор. Вот и будем ждать, размышлял Филипп, не так долго осталось… А бабенка-то! Ведь совсем уже не в себе была. Куда тебе в тайгу-то, думалось, когда в больницу надо голову лечить. И тут — как подменили. Потому что — баба есть баба. Ты ей дело дай, дай позаботиться, понянчить кого-то, дай понять, что она нужна, что без нее — никак. И все ее болезни тогда — как рукой. К примеру, вот бабка одна у них, в родной Филипповой деревне была. Девяносто шесть лет, что только не пережила, совсем уже помирает, из дому не выходит — сил нет. А кинули ей на руки праправнуков и — ожила. Зашевелилась, зазаботилась, даже горбиться меньше стала. Потому что и кушать готовить надо, и стирать, и присматривать за озорьем, чтобы чего не случилось. Короче говоря, тут не хочешь, а оживешь. И уже завираться стала: не девяносто, дескать, ей шесть, а всего-навсего девяносто первый… То же и наша красавица… А тут еще красивую байку ей рассказали — про любовь, про страдания… Чудная такая байка, никогда не приходилось слышать…
   И вдруг дверь скрипнула, и Филиппа ослепило. Приподняв голову, он увидел, что со двора, наискось, минуя ночлежников, протянулась яркая полоса света, — нет, не лунного, лунный таким не бывает, — а совершенно иного, необычного света, — и в этой полосе, окаймленная дверным проемом, появилась молодая женщина в сверкающем белом длинном платье. Она вошла спокойно и легко, руки в просторных рукавах свободно качались в такт ее шагам, и хотя расстояние от стены до стены было несколько шагов, казалось, что она идет долго. Затем она даже как бы поплыла, чуть-чуть поднявшись над полом, — поплыла, воздев руки. Задержавшись напротив Филиппа, она кивнула и улыбнулась, и ему показалось ее лицо знакомым. Потом она обернулась и с такой же улыбкой посмотрела на стремительно вскочившую и отпрянувшую за спинку кровати Марго. И после этого поплыла дальше и исчезла в глухой боковой стене под потолком. Свет пропал, дверь аккуратно затворилась, опять наступил полумрак.
   Трясущимися руками Филипп нащупал трубку, набил и раскурил, потом потрогал лоб, потом посмотрел на Марго.
   — Что это? — вибрирующим шепотом спросила она. — Филипп Осипович, вы видели?
   — Ну! — изумленно отозвался Филипп. — Матушки родныи, няу я спал! Ды как жа… И ты видала? Выходя, ня спал я? Как жа ета понимать? Аль один сон с тобой видали, а?
   — Господи! — полуобморочным голосом произнесла приросшая к стене Марго. — Это же оно, то, мое космическое… Мой ансамбль…
   — Кого ты, Андреевна?
   — Платье, которое я придумала… Оно… Филипп Осипович! — давясь рвущимся наружу криком, выдавила она. — И Вера в нем, Вера наша! Это же Вера была, вы понимаете!
   — Правда! — закивал Филипп. — Правда, Андреевна, Вера была. А я гляжу лицо быдто знакомое, а ня понять. А ета жа Вера! Яна нам, можа, знак посылая, вот кого я скажу, Андреевна. Знак: живая я, значить, и здоровая!
   — Какой знак? Какой знак?! Вы подумайте, что вы говорите! Разве может такое быть! Вы подумайте… — И Марго бросилась хватать подряд вещи, сбрасывать их в кучу, заталкивать в сумку, в рюкзак. — Надо быстро, быстро, вон из этого дома, скорей, вы что, не понимаете, что Произошло, тут нельзя оставаться ни минуты… Жан! Жан!
   Жан пошевелился, сел.
   — А я думал, что мне снится, — произнес он растерянно.
   — И ты видел? И ты? Ты тоже?! — обалдело повторяла Марго. — Значит, коллективная галлюцинация, коллективное помешательство… — Она, тяжело дыша, замерла над грудой вещей. — Неужели такое может быть?.. Надо уходить! Тут все может быть, все не так, я ничего не понимаю. Надо в ваш, в «мужской» дом, или — нет: лучше туда, к Герману Петровичу. Немедленно! Филипп Осипович! Ради бога, закройте дверь на крючок! — категорично приказала она. — И ярче лампу! Ярче! — И осела рядом с грудой, потом навалилась на нее и онемела.
   — Обморок? — беспомощно спросил Жан. — Ей плохо! — Он стал сползать с кровати.