Страница:
– Ты славно его отделал, – с улыбкой отвечал Вацлав. – Пожалуй, с его ранами он не сможет до конца кампании сесть не только на лошадь, но даже и на стул.
– Жалко, что он не издох, – кровожадно проворчал Кшиштоф. – Этакая крикливая скотина!
– На Москву идут, – забыв о денщике, задумчиво проговорил Вацлав.
– Да, – согласился Кшиштоф. – У них сила. Ле гран батальон он тужур резон, как они говорят. Большое войско всегда право, – зачем-то перевел он французскую поговорку. – Служить русским было с твоей… с нашей стороны, – торопливо поправился он, – большой ошибкой. Но еще, наверное, не поздно пристать к какому-нибудь польскому корпусу Наполеона.
Вацлав удивленно, непонимающе взглянул на него.
– О чем ты, кузен? Это шутка, надеюсь? Право же, не стоит так шутить!
– Я просто хотел испытать тебя, – ненатурально засмеявшись, ответил Кшиштоф. – Согласись, это зрелище, – он указал на проходивший мимо полк, – впечатляет. Взгляни-ка, а вот и карета. Готов поклясться, что точно такую же я видел в каретном сарае князя Вязмитинова. Ба, да в ней сама княжна!
– Не может быть! – возразил Вацлав, но тут же увидел, что кузен прав.
В запряженной парой кавалерийских лошадей карете мимо них проехала княжна Мария Андреевна. Ее бледное лицо лишь на миг мелькнуло между занавесок в окне кареты, но этого было достаточно Вацлаву, чтобы узнать ее.
– Вот видишь, – сказал Кшиштоф, – княжна умнее нас с тобой. На войне, кузен, ум заключается в том, чтобы всегда оказываться на стороне победителя.
Он говорил таким тоном, что было непонятно, осуждает он поступок княжны или, напротив, полностью одобряет. Неясно было даже, говорил он всерьез или просто дразнил кузена, испытывая его твердость. Пан Кшиштоф и не хотел, чтобы это было понятно; он просто развлекался, изливая скопившийся на кончике языка яд.
Вацлав вспыхнул и резко повернул к кузену хмурое лицо.
– Не говори так о ней, – холодно сказал он, – если не хочешь поссориться со мной. Я уверен, что ее забрали силой и что она, как никогда, нуждается в помощи.
Кшиштоф криво улыбнулся.
– Не горячись, Вацлав, – сказал он. – Ты уже дрался из-за княжны на дуэли и едва не погиб. Я не хочу с тобой ссориться, более того, ссориться и драться мы с тобой просто не можем. У тебя ружье, у меня сабля – как ты себе это представляешь? Кроме того, драться нам не из-за чего. Я неудачно пошутил, согласен; и, если тебе это нужно, готов принести извинения. У нас есть дело, которое мы должны сделать, и я клянусь, что помогу тебе вызволить княжну, коли на то будет ее и божья воля.
Обещая помочь в освобождении княжны, пан Кшиштоф думал о том, что как только икона окажется у него в руках, он просто прикончит надоевшего ему мальчишку. Княжна его теперь не интересовала. Для него казалось очевидным, что она отправилась с французами исключительно по собственному желанию. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше; эта поговорка была единственной заповедью, которой руководствовался в своей жизни пан Кшиштоф, и он не сомневался, что все, кто имеет в голове хотя бы с наперсток ума, разделяют это его мнение.
С того самого дня, как французская армия подошла под стены Смоленска, княжна Мария против собственной воли представляла себе все те ужасы, которые, по ее мнению, могли произойти с нею при вступлении в Вязмитиново наполеоновских солдат. Ужасы эти представлялись ей довольно смутно и, в основном, в виде разорения, каких-то весьма туманно обрисованных материальных лишений и неизбежного унижения, которое приходится терпеть мирным жителям и патриотам своей родины от победившего неприятеля.
Теперь, когда эти воображаемые ужасы сделались явью, оказалось, что, хотя в целом представления княжны об оккупации были верны, действительность далеко превзошла все, что рисовало княжне ее воображение. В реальной жизни было многое, чего не встречалось в светских романах и чего, вследствие этого, даже не могла представить себе княжна. Неприятельские солдаты не только грабили дома мирных жителей и разводили костры из мебели и поваленных фруктовых деревьев; они еще и гадили повсюду, как бессмысленные животные, оставляя после себя вонь экскрементов и кучи гниющих отбросов – так же, кстати, как и свои, русские, воины. Они били вшей и голые купались у колодцев, нисколько не стесняясь присутствия княжны и даже как будто гордясь своей наготой. Они, наконец, зарыли в саду старого князя, свалив его, как издохшего бездомного пса, в наспех вырытую неглубокую яму.
Это последнее унижение было хуже всего. После него княжна вдруг успокоилась – не только внешне, но и внутренне. Так ей, по крайней мере, казалось, но то, что ей представлялось спокойствием, на самом деле было ожесточением – таким сильным и напряженным, что оно сковывало все остальные чувства. Перед нею, вокруг нее – со всех сторон – были враги, не враги Отечества, а ее личные, кровные враги, которым она хотела мстить, хотя еще не знала, как. Самым главным врагом был однофамилец французского маршала, уланский капитан Жюно. Он был не хуже и, может быть, даже лучше многих других, но именно он нанес княжне смертельную обиду и потому сделался для нее олицетворением всей французской армии. Она думала о необходимости посчитаться с ним так же спокойно и почти безразлично, как спокойно и безразлично думает о необходимости избавиться от мышей хозяйка, запирая на ночь в амбаре голодного кота. Хозяйке не интересно, как именно будет ловить мышей кот; еще менее интересуется она тем, что будут испытывать при этом мыши; ей только надо, чтобы серые грабители были переловлены и перестали уничтожать и портить ее запасы.
Всего минута понадобилась княжне на то, чтобы перейти от отчаяния и страха к этому холодному, расчетливому спокойствию – та самая минута, в течение которой она обдумывала ответ на предложение капитана Жюно ехать в Москву с полком. Предложение это было оскорбительно и, более того, просто невообразимо, но Марии Андреевне потребовалась всего минута на то, чтобы принять его и даже высказать капитану какие-то слова благодарности.
Благодарность эта была выслушана капитаном Жюно тоже спокойно и с оттенком презрительной жалости во взгляде: он был победитель, а княжна представлялась ему просто случайной жертвой, между делом попавшей в жернова войны и, как и множество других таких же точно жертв, в мгновение ока перемолотой ими. Согласие ехать с полком неприятельских кавалеристов было белым флагом, выкинутым на руинах дворянской гордыни и того, что называлось девичьей честью. В разумении капитана это был для княжны единственно приемлемый выход, но он не мог не презирать ее за то, что она им воспользовалась. Впрочем, капитан мысленно дал себе обещание, хотя и не очень твердое, по мере возможности оберегать бедную девочку от посягательств со стороны своих подчиненных – по крайней мере, солдат.
За тот час, что был дан ей на сборы, княжна успела только отыскать в парке то место, где французы закопали тело Александра Николаевича, и немного постоять над холмиком свежей, еще не успевшей высохнуть, слипшейся комьями земли. Она хотела плакать, но не могла: слезы не шли на глаза. Княжна прочла молитву и дотронулась рукой до земляной грядки, обозначавшей могилу, прощаясь с самым дорогим ей человеком. После этого она пошла собираться в дорогу.
Сборы не отняли у нее много времени: в доме, благодаря стараниям мародеров, не осталось почти ничего, что могло бы пригодиться в дороге. Это отсутствие самого необходимого оставило княжну вполне равнодушной: мелкие житейские тревоги мгновенно и без следа сгорали в топке ее огромного ожесточения и решимости отомстить.
Княжна почти не думала о двух кузенах, столь ловко выпущенных ею из холодной. Они были живы и куда-то ушли, так чего же боле? Если бы они не умудрились столь неуклюже попасть в плен этой ночью, княжна была бы рядом с дедом, когда он умирал. Вместо этого ей пришлось заманивать часового, красться, прятаться и быть соучастницей убийства; и кто же был в этом виноват, если не Огинские?
Мария Андреевна знала, что несправедлива к кузенам, но в настоящее время такое положение вещей ее вполне устраивало. У нее не было лишних душевных сил на то, чтобы беспокоиться об этих двоих. Они были мужчинами и могли позаботиться о себе сами, без ее участия. То, что до сих пор это выходило у них весьма посредственно и даже дурно, было их собственным, не имевшим касательства до княжны Вязмитиновой, делом.
Простившись с Архипычем, который тихо плакал в опустевшей и разоренной княжеской спальне, она велела ему отправляться в деревню, к отцу Евлампию, и там ждать. Чего ждать – вестей ли от нее, ее возвращения или его, Архипыча, смерти от старости, – княжна не сказала, потому что сама этого не знала. В темном простом дорожном платье, с тощим узелком в руках спустилась она по каменным ступеням крыльца и села в уголке набитой украденными из ее дома вещами княжеской кареты. Капитан Жюно сам подсадил ее на ступеньку, и княжна не вырвала у него локтя, оставив это неуместное проявление французской галантности без внимания, хотя в этот момент она готова была, не дрогнув ни одним мускулом лица, убить капитана на месте, и сделала бы это, если бы только могла.
Когда колонна тронулась, княжна не стала оглядываться на дом, в котором прошла почти вся ее жизнь. Дом этот не являлся более ее домом – это была пустая оболочка, наподобие разбитой скорлупы торопливо и неопрятно выеденного яйца. Возможно, в отдаленном будущем дом еще мог бы вернуться к жизни, но сейчас думать об этом было рано и ни к чему. День сегодняшний с каждой минутой и с каждой секундой, которую необходимо было как-то прожить и пережить, заслонил от княжны и прошлое, и будущее, как ночной кошмар заслоняет от спящего человека всю остальную его жизнь.
Копыта множества лошадей и колеса нагруженных сверх всякой меры повозок, прогрохотав по камням двора, мягко застучали по пыльной дороге. Солнце жгло немилосердно, пыль поднималась до самого неба.
Впереди кареты, в которой ехала княжна, двигалась крытая повозка с имуществом капитана. Полог сзади нее был поднят и подвязан к верхней дуге навеса, и на поворотах княжна могла видеть лежавшего на груде вещей капитанского денщика Поля, который, с забинтованными ногами и нижней частью спины, куда ранил его саблей Кшиштоф Огинский, животом лежал на тюках с добром и о чем-то весело перекрикивался с уланом, правившим ее каретой. При толчках и раскачиваниях повозки его круглое, с большим носом лицо морщилось от боли, но в остальном он, казалось, был вполне доволен жизнью.
Княжна вспомнила, что икона святого Георгия лежит в этой самой повозке, но вспомнила, как о чем-то ненужном и постороннем. Икона была делом бога, как и все, что творилось на земле; по тому же, что видела вокруг себя княжна Мария, бог справлялся со своей работой далеко не лучшим образом, так что надеяться на его помощь ей пока что не приходилось. “Раз так, – подумала княжна, закусив губу от страха перед своим богохульством, – раз так, то богу богово, а кесарю кесарево. Пусть сам разбирается со своими иконами и поруганными, разоренными церквями; я же стану разбираться со своими делами”.
Здоровая телом, княжна Мария была тяжело ранена в самую душу и вряд ли осознавала всю бессмысленность и даже пагубность своего озлобления. Ее состояние напоминало шок, который бывает у солдат сразу после ранения, когда в горячке боя они не чувствуют боли и продолжают бежать вперед рядом со своими товарищами. Княжна не знала этого и думала, что теперь так будет всегда: холодная, безразличная и жестокая пустота внутри и легкий звон в ушах, происходивший оттого, что она слишком сильно стискивала зубы.
Выйдя на Московскую дорогу, эскадрон Жюно влился в полковую колонну. Здесь, на большой дороге, пыли стало еще больше, и княжна, подняв стекло кареты, задернула занавески. Она отодвинула их только один раз, когда карета достигла опушки леса: ей хотелось все-таки бросить последний взгляд на дом. Но за стеной пыли ей не удалось разглядеть ничего, кроме соседней повозки да ближайшего из конвоировавших обоз всадников, лицо которого от пыли было завязано платком. Как раз в этот момент сидевшие в кустах кузены заметили ее мелькнувшее в завешенном окне кареты лицо. Княжна не видела их, а если бы и видела, то в своем теперешнем состоянии лихорадочной, граничившей с оцепенением напряженности вряд ли сумела бы их узнать.
Ближе ко второй половине дня дорога с ее неторопливым тряским движением и медленно сменявшимися за пыльным окошком кареты пейзажами несколько рассеяла княжну и ослабила владевшее ею напряжение. Способность рассуждать здраво вернулась к ней, и княжна поняла, что не только задуманная ею месть, но даже и само это путешествие как таковое потребует от нее огромных усилий и отказа от большинства ее прежних привычек и представлений.
Страх неизвестности начал понемногу закрадываться в ее душу. Она вдруг увидела себя такою, какой была на самом деле: одинокой, слабой и со всех сторон окруженной врагами. Она пыталась молиться, прося у бога прощения за свои недавние несправедливые мысли о нем, но слова молитвы казались ей пустыми, лишенными смысла, и не шли с языка.
На привале, когда солдатам были розданы вода и сухари, к карете княжны подошел молодой офицер – тот самый, который минувшей ночью едва не погиб, попытавшись сразиться один на один с Вацлавом, и которого капитан Жюно называл Анри. Мундир, ботфорты и верхняя половина лица лейтенанта Анри были покрыты слоем серой пыли, в то время как закрытые платком щеки, нос и подбородок оставались чистыми. Из-за этого лейтенант имел нелепый вид человека, вернувшегося с маскарада и забывшего снять с лица домино. По его красивым губам блуждала застенчивая улыбка, а в руках лейтенант держал флягу в мокром полотняном чехле и салфетку, в которую были завернуты два сухаря.
– Прошу простить, сударыня, – любезно и почтительно обратился он к княжне, – за неудобства передвижения и грубость той пищи, которую я могу вам предложить. Это короткий привал, вечером же нас ожидает ужин со свежей бараниной и вином, взятым в… – Он осекся, вспомнив, где было взято вино, и заметно покраснел. – От имени и по поручению нашего капитана, – продолжал он, справившись со смущением, вызванным этой невольной оговоркой, – я имею честь пригласить вас на этот ужин, который будет несомненно украшен вашим присутствием. Ваше горе велико, я искренне сочувствую вам и вполне вас понимаю, поверьте. Мне хотелось бы как-то скрасить ваше путешествие, и, если вы позволите мне…
Княжна смотрела на него огромными сухими глазами, не вполне понимая, зачем он говорит ей о какой-то баранине, вине и здесь же, безо всякой паузы, о ее горе, до которого ему не было никакого дела. Он был ее враг, еще он был вор, укравший шпагу старого князя и полезший в драку с Вацлавом единственно из тщеславного желания отличиться и при этом блеснуть при всех своим новым краденым оружием. Желание врага и вора сохранять видимость приличного человека было так нелепо, что она чуть было не сказала ему об этом. Но он был не сам по себе, за ним стояла огромная сила, частью которой являлся этот лейтенант с модными усиками и аккуратными, хотя и пыльными теперь, бакенбардами. Княжна ничего не могла противопоставить этой силе, кроме своего умения терпеливо ждать и надеяться, что когда-нибудь удобный для мщения момент все-таки наступит. Она не представляла себе, каким будет это мщение, но верила, что в свое время это знание к ней придет.
К тому же, как с большим неудовольствием заметила княжна, ответить холодной грубостью на учтивый и в высшей степени почтительный тон лейтенанта оказалось для нее невозможным. В то время, как слова “вор” и “мерзавец” крутились у нее в голове, губы ее сами собой сложились в некое подобие улыбки, и с них легко и привычно слетели учтивые слова сдержанной благодарности за все, что было сказано и предложено лейтенантом Анри. Она приняла от него сухари и воду, с удивлением чувствуя, что это было именно то, что ей сейчас требовалось.
– Не смею вам мешать, – с легким поклоном сказал лейтенант, всем своим видом показывая, что по первому слову княжны готов остаться и развлекать ее разговором.
Так и не дождавшись этого слова, он еще раз поклонился и отошел, стараясь не выглядеть слишком разочарованным. От кружка сидевших поодаль и грызших все те же сухари с водою офицеров раздались в его адрес шутки и смех. “Что, Дюпре, не вышло дело?” – кричал кто-то. “Стыдись, Анри! – заливаясь смехом, говорил другой. – Уланы шестого полка не отступают перед неприятелем!” “О, да! – подхватывал третий. – Пригрози ей своей золотой шпагой, приятель!”
Лейтенант Анри Дюпре отвечал что-то неразборчиво и сердито. Княжна перестала обращать внимание на офицерский кружок. Насмешки и оскорбительные намеки этих людей не имели значения по сравнению с тем, что они уже сделали и что еще намеревались сделать. Слова были ничто против сгоревших городов, вытоптанных домов и убитых людей; никакие слова не могли вернуть и изменить позорные сцены грабежа, обыска в комнате, где лежал умерший князь, и того, что капитан Жюно имел наглость назвать похоронами. Выбросив из головы этих людей, которые для нее более не были людьми, княжна с аппетитом принялась за сухари и воду.
После короткого привала полк двинулся дальше.
В самом начале движения произошла какая-то заминка. В середине колонны вдруг поднялся какой-то крик. Невольно прислушавшись, княжна поняла, что пропали двое солдат. Их оседланные лошади стояли, привязанные поводьями к деревьям, лениво отмахиваясь от мух, самих же кавалеристов никак не могли дозваться. Кто-то сказал, что видел их идущими в сторону леса – очевидно, по нужде, как пояснил этот очевидец.
Полковой командир с трудом навел порядок и приказал отрядить команду для поиска исчезнувших улан. Вскоре команда вернулась со страшной новостью: один их пропавших был найден в ста шагах от лагеря висящим на березе, другой же исчез бесследно. “Партизаны! – послышалось со всех сторон. – Бандиты!”
Слово “партизан” было новым для княжны Марии, но она поняла, о ком идет речь. Солдаты, по всей видимости, были похищены и убиты прятавшимися в лесу вязмитиновскими мужиками. К ее удивлению, командир полка не отдал приказа о поиске и уничтожении бандитов; напротив, полк, сократив интервалы, со всей возможной поспешностью тронулся вперед. На всех лицах, которые видела княжна, застыло одинаково сосредоточенное выражение, все глаза старались смотреть прямо перед собой и при этом явно против собственной воли поминутно косились в сторону леса. Лишь некоторое время спустя княжна поняла, что за выражение стыло на всех без исключения окружавших ее чужих лицах: это был обыкновенный страх.
Поняв это, княжна откинулась на спинку сиденья, задернула на окне занавеску и медленно, холодно и безрадостно улыбнулась собственным мыслям в душном полумраке кареты.
Глава 12
– Жалко, что он не издох, – кровожадно проворчал Кшиштоф. – Этакая крикливая скотина!
– На Москву идут, – забыв о денщике, задумчиво проговорил Вацлав.
– Да, – согласился Кшиштоф. – У них сила. Ле гран батальон он тужур резон, как они говорят. Большое войско всегда право, – зачем-то перевел он французскую поговорку. – Служить русским было с твоей… с нашей стороны, – торопливо поправился он, – большой ошибкой. Но еще, наверное, не поздно пристать к какому-нибудь польскому корпусу Наполеона.
Вацлав удивленно, непонимающе взглянул на него.
– О чем ты, кузен? Это шутка, надеюсь? Право же, не стоит так шутить!
– Я просто хотел испытать тебя, – ненатурально засмеявшись, ответил Кшиштоф. – Согласись, это зрелище, – он указал на проходивший мимо полк, – впечатляет. Взгляни-ка, а вот и карета. Готов поклясться, что точно такую же я видел в каретном сарае князя Вязмитинова. Ба, да в ней сама княжна!
– Не может быть! – возразил Вацлав, но тут же увидел, что кузен прав.
В запряженной парой кавалерийских лошадей карете мимо них проехала княжна Мария Андреевна. Ее бледное лицо лишь на миг мелькнуло между занавесок в окне кареты, но этого было достаточно Вацлаву, чтобы узнать ее.
– Вот видишь, – сказал Кшиштоф, – княжна умнее нас с тобой. На войне, кузен, ум заключается в том, чтобы всегда оказываться на стороне победителя.
Он говорил таким тоном, что было непонятно, осуждает он поступок княжны или, напротив, полностью одобряет. Неясно было даже, говорил он всерьез или просто дразнил кузена, испытывая его твердость. Пан Кшиштоф и не хотел, чтобы это было понятно; он просто развлекался, изливая скопившийся на кончике языка яд.
Вацлав вспыхнул и резко повернул к кузену хмурое лицо.
– Не говори так о ней, – холодно сказал он, – если не хочешь поссориться со мной. Я уверен, что ее забрали силой и что она, как никогда, нуждается в помощи.
Кшиштоф криво улыбнулся.
– Не горячись, Вацлав, – сказал он. – Ты уже дрался из-за княжны на дуэли и едва не погиб. Я не хочу с тобой ссориться, более того, ссориться и драться мы с тобой просто не можем. У тебя ружье, у меня сабля – как ты себе это представляешь? Кроме того, драться нам не из-за чего. Я неудачно пошутил, согласен; и, если тебе это нужно, готов принести извинения. У нас есть дело, которое мы должны сделать, и я клянусь, что помогу тебе вызволить княжну, коли на то будет ее и божья воля.
Обещая помочь в освобождении княжны, пан Кшиштоф думал о том, что как только икона окажется у него в руках, он просто прикончит надоевшего ему мальчишку. Княжна его теперь не интересовала. Для него казалось очевидным, что она отправилась с французами исключительно по собственному желанию. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше; эта поговорка была единственной заповедью, которой руководствовался в своей жизни пан Кшиштоф, и он не сомневался, что все, кто имеет в голове хотя бы с наперсток ума, разделяют это его мнение.
С того самого дня, как французская армия подошла под стены Смоленска, княжна Мария против собственной воли представляла себе все те ужасы, которые, по ее мнению, могли произойти с нею при вступлении в Вязмитиново наполеоновских солдат. Ужасы эти представлялись ей довольно смутно и, в основном, в виде разорения, каких-то весьма туманно обрисованных материальных лишений и неизбежного унижения, которое приходится терпеть мирным жителям и патриотам своей родины от победившего неприятеля.
Теперь, когда эти воображаемые ужасы сделались явью, оказалось, что, хотя в целом представления княжны об оккупации были верны, действительность далеко превзошла все, что рисовало княжне ее воображение. В реальной жизни было многое, чего не встречалось в светских романах и чего, вследствие этого, даже не могла представить себе княжна. Неприятельские солдаты не только грабили дома мирных жителей и разводили костры из мебели и поваленных фруктовых деревьев; они еще и гадили повсюду, как бессмысленные животные, оставляя после себя вонь экскрементов и кучи гниющих отбросов – так же, кстати, как и свои, русские, воины. Они били вшей и голые купались у колодцев, нисколько не стесняясь присутствия княжны и даже как будто гордясь своей наготой. Они, наконец, зарыли в саду старого князя, свалив его, как издохшего бездомного пса, в наспех вырытую неглубокую яму.
Это последнее унижение было хуже всего. После него княжна вдруг успокоилась – не только внешне, но и внутренне. Так ей, по крайней мере, казалось, но то, что ей представлялось спокойствием, на самом деле было ожесточением – таким сильным и напряженным, что оно сковывало все остальные чувства. Перед нею, вокруг нее – со всех сторон – были враги, не враги Отечества, а ее личные, кровные враги, которым она хотела мстить, хотя еще не знала, как. Самым главным врагом был однофамилец французского маршала, уланский капитан Жюно. Он был не хуже и, может быть, даже лучше многих других, но именно он нанес княжне смертельную обиду и потому сделался для нее олицетворением всей французской армии. Она думала о необходимости посчитаться с ним так же спокойно и почти безразлично, как спокойно и безразлично думает о необходимости избавиться от мышей хозяйка, запирая на ночь в амбаре голодного кота. Хозяйке не интересно, как именно будет ловить мышей кот; еще менее интересуется она тем, что будут испытывать при этом мыши; ей только надо, чтобы серые грабители были переловлены и перестали уничтожать и портить ее запасы.
Всего минута понадобилась княжне на то, чтобы перейти от отчаяния и страха к этому холодному, расчетливому спокойствию – та самая минута, в течение которой она обдумывала ответ на предложение капитана Жюно ехать в Москву с полком. Предложение это было оскорбительно и, более того, просто невообразимо, но Марии Андреевне потребовалась всего минута на то, чтобы принять его и даже высказать капитану какие-то слова благодарности.
Благодарность эта была выслушана капитаном Жюно тоже спокойно и с оттенком презрительной жалости во взгляде: он был победитель, а княжна представлялась ему просто случайной жертвой, между делом попавшей в жернова войны и, как и множество других таких же точно жертв, в мгновение ока перемолотой ими. Согласие ехать с полком неприятельских кавалеристов было белым флагом, выкинутым на руинах дворянской гордыни и того, что называлось девичьей честью. В разумении капитана это был для княжны единственно приемлемый выход, но он не мог не презирать ее за то, что она им воспользовалась. Впрочем, капитан мысленно дал себе обещание, хотя и не очень твердое, по мере возможности оберегать бедную девочку от посягательств со стороны своих подчиненных – по крайней мере, солдат.
За тот час, что был дан ей на сборы, княжна успела только отыскать в парке то место, где французы закопали тело Александра Николаевича, и немного постоять над холмиком свежей, еще не успевшей высохнуть, слипшейся комьями земли. Она хотела плакать, но не могла: слезы не шли на глаза. Княжна прочла молитву и дотронулась рукой до земляной грядки, обозначавшей могилу, прощаясь с самым дорогим ей человеком. После этого она пошла собираться в дорогу.
Сборы не отняли у нее много времени: в доме, благодаря стараниям мародеров, не осталось почти ничего, что могло бы пригодиться в дороге. Это отсутствие самого необходимого оставило княжну вполне равнодушной: мелкие житейские тревоги мгновенно и без следа сгорали в топке ее огромного ожесточения и решимости отомстить.
Княжна почти не думала о двух кузенах, столь ловко выпущенных ею из холодной. Они были живы и куда-то ушли, так чего же боле? Если бы они не умудрились столь неуклюже попасть в плен этой ночью, княжна была бы рядом с дедом, когда он умирал. Вместо этого ей пришлось заманивать часового, красться, прятаться и быть соучастницей убийства; и кто же был в этом виноват, если не Огинские?
Мария Андреевна знала, что несправедлива к кузенам, но в настоящее время такое положение вещей ее вполне устраивало. У нее не было лишних душевных сил на то, чтобы беспокоиться об этих двоих. Они были мужчинами и могли позаботиться о себе сами, без ее участия. То, что до сих пор это выходило у них весьма посредственно и даже дурно, было их собственным, не имевшим касательства до княжны Вязмитиновой, делом.
Простившись с Архипычем, который тихо плакал в опустевшей и разоренной княжеской спальне, она велела ему отправляться в деревню, к отцу Евлампию, и там ждать. Чего ждать – вестей ли от нее, ее возвращения или его, Архипыча, смерти от старости, – княжна не сказала, потому что сама этого не знала. В темном простом дорожном платье, с тощим узелком в руках спустилась она по каменным ступеням крыльца и села в уголке набитой украденными из ее дома вещами княжеской кареты. Капитан Жюно сам подсадил ее на ступеньку, и княжна не вырвала у него локтя, оставив это неуместное проявление французской галантности без внимания, хотя в этот момент она готова была, не дрогнув ни одним мускулом лица, убить капитана на месте, и сделала бы это, если бы только могла.
Когда колонна тронулась, княжна не стала оглядываться на дом, в котором прошла почти вся ее жизнь. Дом этот не являлся более ее домом – это была пустая оболочка, наподобие разбитой скорлупы торопливо и неопрятно выеденного яйца. Возможно, в отдаленном будущем дом еще мог бы вернуться к жизни, но сейчас думать об этом было рано и ни к чему. День сегодняшний с каждой минутой и с каждой секундой, которую необходимо было как-то прожить и пережить, заслонил от княжны и прошлое, и будущее, как ночной кошмар заслоняет от спящего человека всю остальную его жизнь.
Копыта множества лошадей и колеса нагруженных сверх всякой меры повозок, прогрохотав по камням двора, мягко застучали по пыльной дороге. Солнце жгло немилосердно, пыль поднималась до самого неба.
Впереди кареты, в которой ехала княжна, двигалась крытая повозка с имуществом капитана. Полог сзади нее был поднят и подвязан к верхней дуге навеса, и на поворотах княжна могла видеть лежавшего на груде вещей капитанского денщика Поля, который, с забинтованными ногами и нижней частью спины, куда ранил его саблей Кшиштоф Огинский, животом лежал на тюках с добром и о чем-то весело перекрикивался с уланом, правившим ее каретой. При толчках и раскачиваниях повозки его круглое, с большим носом лицо морщилось от боли, но в остальном он, казалось, был вполне доволен жизнью.
Княжна вспомнила, что икона святого Георгия лежит в этой самой повозке, но вспомнила, как о чем-то ненужном и постороннем. Икона была делом бога, как и все, что творилось на земле; по тому же, что видела вокруг себя княжна Мария, бог справлялся со своей работой далеко не лучшим образом, так что надеяться на его помощь ей пока что не приходилось. “Раз так, – подумала княжна, закусив губу от страха перед своим богохульством, – раз так, то богу богово, а кесарю кесарево. Пусть сам разбирается со своими иконами и поруганными, разоренными церквями; я же стану разбираться со своими делами”.
Здоровая телом, княжна Мария была тяжело ранена в самую душу и вряд ли осознавала всю бессмысленность и даже пагубность своего озлобления. Ее состояние напоминало шок, который бывает у солдат сразу после ранения, когда в горячке боя они не чувствуют боли и продолжают бежать вперед рядом со своими товарищами. Княжна не знала этого и думала, что теперь так будет всегда: холодная, безразличная и жестокая пустота внутри и легкий звон в ушах, происходивший оттого, что она слишком сильно стискивала зубы.
Выйдя на Московскую дорогу, эскадрон Жюно влился в полковую колонну. Здесь, на большой дороге, пыли стало еще больше, и княжна, подняв стекло кареты, задернула занавески. Она отодвинула их только один раз, когда карета достигла опушки леса: ей хотелось все-таки бросить последний взгляд на дом. Но за стеной пыли ей не удалось разглядеть ничего, кроме соседней повозки да ближайшего из конвоировавших обоз всадников, лицо которого от пыли было завязано платком. Как раз в этот момент сидевшие в кустах кузены заметили ее мелькнувшее в завешенном окне кареты лицо. Княжна не видела их, а если бы и видела, то в своем теперешнем состоянии лихорадочной, граничившей с оцепенением напряженности вряд ли сумела бы их узнать.
Ближе ко второй половине дня дорога с ее неторопливым тряским движением и медленно сменявшимися за пыльным окошком кареты пейзажами несколько рассеяла княжну и ослабила владевшее ею напряжение. Способность рассуждать здраво вернулась к ней, и княжна поняла, что не только задуманная ею месть, но даже и само это путешествие как таковое потребует от нее огромных усилий и отказа от большинства ее прежних привычек и представлений.
Страх неизвестности начал понемногу закрадываться в ее душу. Она вдруг увидела себя такою, какой была на самом деле: одинокой, слабой и со всех сторон окруженной врагами. Она пыталась молиться, прося у бога прощения за свои недавние несправедливые мысли о нем, но слова молитвы казались ей пустыми, лишенными смысла, и не шли с языка.
На привале, когда солдатам были розданы вода и сухари, к карете княжны подошел молодой офицер – тот самый, который минувшей ночью едва не погиб, попытавшись сразиться один на один с Вацлавом, и которого капитан Жюно называл Анри. Мундир, ботфорты и верхняя половина лица лейтенанта Анри были покрыты слоем серой пыли, в то время как закрытые платком щеки, нос и подбородок оставались чистыми. Из-за этого лейтенант имел нелепый вид человека, вернувшегося с маскарада и забывшего снять с лица домино. По его красивым губам блуждала застенчивая улыбка, а в руках лейтенант держал флягу в мокром полотняном чехле и салфетку, в которую были завернуты два сухаря.
– Прошу простить, сударыня, – любезно и почтительно обратился он к княжне, – за неудобства передвижения и грубость той пищи, которую я могу вам предложить. Это короткий привал, вечером же нас ожидает ужин со свежей бараниной и вином, взятым в… – Он осекся, вспомнив, где было взято вино, и заметно покраснел. – От имени и по поручению нашего капитана, – продолжал он, справившись со смущением, вызванным этой невольной оговоркой, – я имею честь пригласить вас на этот ужин, который будет несомненно украшен вашим присутствием. Ваше горе велико, я искренне сочувствую вам и вполне вас понимаю, поверьте. Мне хотелось бы как-то скрасить ваше путешествие, и, если вы позволите мне…
Княжна смотрела на него огромными сухими глазами, не вполне понимая, зачем он говорит ей о какой-то баранине, вине и здесь же, безо всякой паузы, о ее горе, до которого ему не было никакого дела. Он был ее враг, еще он был вор, укравший шпагу старого князя и полезший в драку с Вацлавом единственно из тщеславного желания отличиться и при этом блеснуть при всех своим новым краденым оружием. Желание врага и вора сохранять видимость приличного человека было так нелепо, что она чуть было не сказала ему об этом. Но он был не сам по себе, за ним стояла огромная сила, частью которой являлся этот лейтенант с модными усиками и аккуратными, хотя и пыльными теперь, бакенбардами. Княжна ничего не могла противопоставить этой силе, кроме своего умения терпеливо ждать и надеяться, что когда-нибудь удобный для мщения момент все-таки наступит. Она не представляла себе, каким будет это мщение, но верила, что в свое время это знание к ней придет.
К тому же, как с большим неудовольствием заметила княжна, ответить холодной грубостью на учтивый и в высшей степени почтительный тон лейтенанта оказалось для нее невозможным. В то время, как слова “вор” и “мерзавец” крутились у нее в голове, губы ее сами собой сложились в некое подобие улыбки, и с них легко и привычно слетели учтивые слова сдержанной благодарности за все, что было сказано и предложено лейтенантом Анри. Она приняла от него сухари и воду, с удивлением чувствуя, что это было именно то, что ей сейчас требовалось.
– Не смею вам мешать, – с легким поклоном сказал лейтенант, всем своим видом показывая, что по первому слову княжны готов остаться и развлекать ее разговором.
Так и не дождавшись этого слова, он еще раз поклонился и отошел, стараясь не выглядеть слишком разочарованным. От кружка сидевших поодаль и грызших все те же сухари с водою офицеров раздались в его адрес шутки и смех. “Что, Дюпре, не вышло дело?” – кричал кто-то. “Стыдись, Анри! – заливаясь смехом, говорил другой. – Уланы шестого полка не отступают перед неприятелем!” “О, да! – подхватывал третий. – Пригрози ей своей золотой шпагой, приятель!”
Лейтенант Анри Дюпре отвечал что-то неразборчиво и сердито. Княжна перестала обращать внимание на офицерский кружок. Насмешки и оскорбительные намеки этих людей не имели значения по сравнению с тем, что они уже сделали и что еще намеревались сделать. Слова были ничто против сгоревших городов, вытоптанных домов и убитых людей; никакие слова не могли вернуть и изменить позорные сцены грабежа, обыска в комнате, где лежал умерший князь, и того, что капитан Жюно имел наглость назвать похоронами. Выбросив из головы этих людей, которые для нее более не были людьми, княжна с аппетитом принялась за сухари и воду.
После короткого привала полк двинулся дальше.
В самом начале движения произошла какая-то заминка. В середине колонны вдруг поднялся какой-то крик. Невольно прислушавшись, княжна поняла, что пропали двое солдат. Их оседланные лошади стояли, привязанные поводьями к деревьям, лениво отмахиваясь от мух, самих же кавалеристов никак не могли дозваться. Кто-то сказал, что видел их идущими в сторону леса – очевидно, по нужде, как пояснил этот очевидец.
Полковой командир с трудом навел порядок и приказал отрядить команду для поиска исчезнувших улан. Вскоре команда вернулась со страшной новостью: один их пропавших был найден в ста шагах от лагеря висящим на березе, другой же исчез бесследно. “Партизаны! – послышалось со всех сторон. – Бандиты!”
Слово “партизан” было новым для княжны Марии, но она поняла, о ком идет речь. Солдаты, по всей видимости, были похищены и убиты прятавшимися в лесу вязмитиновскими мужиками. К ее удивлению, командир полка не отдал приказа о поиске и уничтожении бандитов; напротив, полк, сократив интервалы, со всей возможной поспешностью тронулся вперед. На всех лицах, которые видела княжна, застыло одинаково сосредоточенное выражение, все глаза старались смотреть прямо перед собой и при этом явно против собственной воли поминутно косились в сторону леса. Лишь некоторое время спустя княжна поняла, что за выражение стыло на всех без исключения окружавших ее чужих лицах: это был обыкновенный страх.
Поняв это, княжна откинулась на спинку сиденья, задернула на окне занавеску и медленно, холодно и безрадостно улыбнулась собственным мыслям в душном полумраке кареты.
Глава 12
Ближе к вечеру одиноко тащившимся по пыльной дороге кузенам вдруг повезло. Позади них в вечерней тишине раздался конский топот. Укрывшись в придорожных кустах, кузены наблюдали за приближением троих всадников, судя по виду – отставших от своего полка мародеров. Это были драгуны, воинственный вид которых несколько портили навьюченные на лошадей мешки с добычей.
Увидев, что кавалеристов всего трое, Вацлав взвел курок своего ружья и прижался щекой к прикладу.
– Опомнись! – прошипел пан Кшиштоф, хватаясь за ружье и пригибая его к земле. – Пусть скачут! К чему нам рисковать?
– У них лошади, – сквозь зубы ответил Вацлав, высвобождая ружье. – Пусти же, Кшиштоф, уйдут!
Пан Кшиштоф с тяжелым вздохом выпустил ствол ружья и подобрал с земли саблю. Кузен был прав: преследовать пешком ушедший далеко вперед кавалерийский полк было не только тяжело и очень опасно, но и совершенно бесполезно. Правда, он не вполне понимал, каким образом Вацлав намеревался справиться с тремя вооруженными до зубов, сытыми и сидящими верхом на лошадях драгунами. У него мелькнуло подозрение, что его проклятый кузен сошёл с ума от жары и лишений, но предпринять что бы то ни было по этому поводу он уже не успел: ружье Вацлава громко выпалило над самым его ухом, сделав дальнейшие колебания невозможными.
Передний драгун взмахнул руками и кувыркнулся в пыль. Двое оставшихся от неожиданности так резко натянули поводья, что лошади их поднялись на дыбы, сбросив на землю пару мешков с добычей. “Ну, и что теперь?” – хотел спросить пан Кшиштоф, но его безумный кузен уже выскочил на дорогу, держа перед собой разряженное ружье и наведя его на французов.
“Верно, он сошел с ума, – подумал пан Кшиштоф, поглубже забиваясь в куст. – Ну, и пропади он пропадом! Обойдусь и без него, а он пусть получит то, чего давно заслуживает”.
– Господа, – звучным и уверенным голосом крикнул Вацлав, держа ружье наведенным куда-то в пространство между двумя всадниками, – предлагаю вам бросить оружие и спешиться. В лесу сидят мои люди, и на вас сейчас нацелены полсотни ружей. Мы не хотим вашей смерти, нам нужны лишь ваши лошади и оружие.
Он говорил и держался столь уверенно, что даже сидевший в кустах пан Кшиштоф, хорошо знавший, что все это ложь, чуть было не поверил ему. Он еще колебался, не зная, что предпринять, но отразившийся на лицах мародеров страх помог ему принять верное решение. Он вспомнил об иконе и понял, что без лошадей его предприятие обречено на неудачу. Тогда пан Кшиштоф густо кашлянул и затрещал кустами, давая знать о своем местонахождении.
При этих звуках французы заметно вздрогнули, бросая в сторону леса испуганные взгляды. Ход их мыслей было легко предугадать: даже если бы в лесу сидело не пятьдесят, а пять человек или хотя бы трое, для стоявших на открытом месте драгун это было безразлично. Убить человека очень легко даже одною пулей, что и случилось только что с их товарищем. Умирать никто из этих двоих не хотел. Приободренный такими рассуждениями пан Кшиштоф, пригибаясь к самой земле, быстро и бесшумно отбежал в сторону и, выбрав подходящий сухой сучок, наступил на него ногой. Сучок переломился с громким треском, и тут же один из драгун поспешно бросил на дорогу саблю и пистолет. Второй сделал то же. Спешившись, драгуны сразу же подняли руки и по команде Вацлава отошли от лошадей.
– Мы сдаемся, – угрюмо сказал один из них. – Просим сохранить нам жизнь.
– Отведите лошадей! – властно крикнул Вацлав, обернувшись к лесу.
Пан Кшиштоф не сразу понял, что этот приказ обращен к нему: ему опять показалось, что сейчас из леса выбежит какой-нибудь бородатый солдат в русском мундире и возьмет захваченных лошадей под уздцы. Это его промедление едва не стоило успеха всей вылазки: заметив, что из леса никто не выходит, драгуны переглянулись, и один из них сделал неуверенный шаг в сторону лежавшего на земле оружия. Вацлав остановил его окриком и резким движением ружейного дула. Пан Кшиштоф, опомнившись, с треском выбрался из кустов и вышел на дорогу. Первым делом он подобрал пистолеты и подал один из них Вацлаву, который тут же бросил бесполезное ружье.
На лицах обоих французов при этом появилось одинаково кислое выражение: они поняли, что их надули.
– Проклятье, – сказал один из них другому, – их всего двое, и они безоружны!
– Были безоружны, – с насмешкой поправил его пан Кшиштоф, чувствовавший себя хозяином положения, хотя на спине его еще не высох холодный пот. – Молитесь, господа, – добавил он, поднимая пистолет.
– Оставь их, Кшиштоф, – вмешался младший Огинский. – К чему это бессмысленное убийство? Нам пора, мы и так потеряли слишком много времени.
Пан Кшиштоф с сожалением посмотрел сначала на пистолета своей руке, а потом на пленных драгун. Он испытывал потребность поквитаться с кем-нибудь за свой недавний страх; раз уж у бить кузена пока что было нельзя, на худой конец сошли бы и французы. Но слова Вацлава о бессмысленном убийстве остановили его. Убийство это действительно представлялось лишенным всякого смысла, к тому же, хладнокровно расстрелять безоружных людей, сдавшихся в плен, было бы жестоко, а пан Кшиштоф понимал необходимость поддержания хороших отношений с идеалистически настроенным кузеном. Нельзя было давать этому мальчишке повод обвинить себя в бессмысленной жестокости, и пан Кшиштоф нехотя засунул пистолет за пояс.
– Ваши мундиры, господа, – скомандовал французам Вацлав.
Лица французов еще поугрюмели, но деваться им было некуда. Один из них, хмуря густые брови и кусая усы, отстегнул подбородочную чешую своей хвостатой каски, другой нехотя взялся за пряжку ремня.
– Веселее, веселее, господа, – развлекаясь, поторапливал драгун пан Кшиштоф, у которого окончательно отлегло от сердца. Униженное положение драгун доставляло ему огромное удовольствие, хотя где-то в глубине души он очень боялся, что если его поймают, то даже заступничество Мюрата не избавит его от петли. – Веселее, сударь, не стесняйтесь! Ваша добыча остается при вас. – Он указал стволом пистолета на мешки с награбленным добром. – Надеюсь, в этих тюках найдется пара женских платьев, в которых вы будете просто неотразимы!
Высокий драгун с длинными черными усами, подковой охватывавшими его рот и квадратный загорелый подбородок, стаскивая с себя сапоги, исподлобья бросил на пана Кшиштофа свирепый взгляд.
– Встретившись со мной в честном бою, ты бы живо потерял охоту шутить, – проворчал он.
Увидев, что кавалеристов всего трое, Вацлав взвел курок своего ружья и прижался щекой к прикладу.
– Опомнись! – прошипел пан Кшиштоф, хватаясь за ружье и пригибая его к земле. – Пусть скачут! К чему нам рисковать?
– У них лошади, – сквозь зубы ответил Вацлав, высвобождая ружье. – Пусти же, Кшиштоф, уйдут!
Пан Кшиштоф с тяжелым вздохом выпустил ствол ружья и подобрал с земли саблю. Кузен был прав: преследовать пешком ушедший далеко вперед кавалерийский полк было не только тяжело и очень опасно, но и совершенно бесполезно. Правда, он не вполне понимал, каким образом Вацлав намеревался справиться с тремя вооруженными до зубов, сытыми и сидящими верхом на лошадях драгунами. У него мелькнуло подозрение, что его проклятый кузен сошёл с ума от жары и лишений, но предпринять что бы то ни было по этому поводу он уже не успел: ружье Вацлава громко выпалило над самым его ухом, сделав дальнейшие колебания невозможными.
Передний драгун взмахнул руками и кувыркнулся в пыль. Двое оставшихся от неожиданности так резко натянули поводья, что лошади их поднялись на дыбы, сбросив на землю пару мешков с добычей. “Ну, и что теперь?” – хотел спросить пан Кшиштоф, но его безумный кузен уже выскочил на дорогу, держа перед собой разряженное ружье и наведя его на французов.
“Верно, он сошел с ума, – подумал пан Кшиштоф, поглубже забиваясь в куст. – Ну, и пропади он пропадом! Обойдусь и без него, а он пусть получит то, чего давно заслуживает”.
– Господа, – звучным и уверенным голосом крикнул Вацлав, держа ружье наведенным куда-то в пространство между двумя всадниками, – предлагаю вам бросить оружие и спешиться. В лесу сидят мои люди, и на вас сейчас нацелены полсотни ружей. Мы не хотим вашей смерти, нам нужны лишь ваши лошади и оружие.
Он говорил и держался столь уверенно, что даже сидевший в кустах пан Кшиштоф, хорошо знавший, что все это ложь, чуть было не поверил ему. Он еще колебался, не зная, что предпринять, но отразившийся на лицах мародеров страх помог ему принять верное решение. Он вспомнил об иконе и понял, что без лошадей его предприятие обречено на неудачу. Тогда пан Кшиштоф густо кашлянул и затрещал кустами, давая знать о своем местонахождении.
При этих звуках французы заметно вздрогнули, бросая в сторону леса испуганные взгляды. Ход их мыслей было легко предугадать: даже если бы в лесу сидело не пятьдесят, а пять человек или хотя бы трое, для стоявших на открытом месте драгун это было безразлично. Убить человека очень легко даже одною пулей, что и случилось только что с их товарищем. Умирать никто из этих двоих не хотел. Приободренный такими рассуждениями пан Кшиштоф, пригибаясь к самой земле, быстро и бесшумно отбежал в сторону и, выбрав подходящий сухой сучок, наступил на него ногой. Сучок переломился с громким треском, и тут же один из драгун поспешно бросил на дорогу саблю и пистолет. Второй сделал то же. Спешившись, драгуны сразу же подняли руки и по команде Вацлава отошли от лошадей.
– Мы сдаемся, – угрюмо сказал один из них. – Просим сохранить нам жизнь.
– Отведите лошадей! – властно крикнул Вацлав, обернувшись к лесу.
Пан Кшиштоф не сразу понял, что этот приказ обращен к нему: ему опять показалось, что сейчас из леса выбежит какой-нибудь бородатый солдат в русском мундире и возьмет захваченных лошадей под уздцы. Это его промедление едва не стоило успеха всей вылазки: заметив, что из леса никто не выходит, драгуны переглянулись, и один из них сделал неуверенный шаг в сторону лежавшего на земле оружия. Вацлав остановил его окриком и резким движением ружейного дула. Пан Кшиштоф, опомнившись, с треском выбрался из кустов и вышел на дорогу. Первым делом он подобрал пистолеты и подал один из них Вацлаву, который тут же бросил бесполезное ружье.
На лицах обоих французов при этом появилось одинаково кислое выражение: они поняли, что их надули.
– Проклятье, – сказал один из них другому, – их всего двое, и они безоружны!
– Были безоружны, – с насмешкой поправил его пан Кшиштоф, чувствовавший себя хозяином положения, хотя на спине его еще не высох холодный пот. – Молитесь, господа, – добавил он, поднимая пистолет.
– Оставь их, Кшиштоф, – вмешался младший Огинский. – К чему это бессмысленное убийство? Нам пора, мы и так потеряли слишком много времени.
Пан Кшиштоф с сожалением посмотрел сначала на пистолета своей руке, а потом на пленных драгун. Он испытывал потребность поквитаться с кем-нибудь за свой недавний страх; раз уж у бить кузена пока что было нельзя, на худой конец сошли бы и французы. Но слова Вацлава о бессмысленном убийстве остановили его. Убийство это действительно представлялось лишенным всякого смысла, к тому же, хладнокровно расстрелять безоружных людей, сдавшихся в плен, было бы жестоко, а пан Кшиштоф понимал необходимость поддержания хороших отношений с идеалистически настроенным кузеном. Нельзя было давать этому мальчишке повод обвинить себя в бессмысленной жестокости, и пан Кшиштоф нехотя засунул пистолет за пояс.
– Ваши мундиры, господа, – скомандовал французам Вацлав.
Лица французов еще поугрюмели, но деваться им было некуда. Один из них, хмуря густые брови и кусая усы, отстегнул подбородочную чешую своей хвостатой каски, другой нехотя взялся за пряжку ремня.
– Веселее, веселее, господа, – развлекаясь, поторапливал драгун пан Кшиштоф, у которого окончательно отлегло от сердца. Униженное положение драгун доставляло ему огромное удовольствие, хотя где-то в глубине души он очень боялся, что если его поймают, то даже заступничество Мюрата не избавит его от петли. – Веселее, сударь, не стесняйтесь! Ваша добыча остается при вас. – Он указал стволом пистолета на мешки с награбленным добром. – Надеюсь, в этих тюках найдется пара женских платьев, в которых вы будете просто неотразимы!
Высокий драгун с длинными черными усами, подковой охватывавшими его рот и квадратный загорелый подбородок, стаскивая с себя сапоги, исподлобья бросил на пана Кшиштофа свирепый взгляд.
– Встретившись со мной в честном бою, ты бы живо потерял охоту шутить, – проворчал он.