Страница:
Княжна упрямо тряхнула головой. При этом выбившиеся из прически пряди спутанных, жестких от грязи волос хлестнули ее по щекам.
– Дудки! – громко сказала княжна неизвестно кому и вздрогнула, услышав, как глухо и жалко прозвучал ее одинокий голос над пустынной гладью болота.
Стиснув зубы, княжна вцепилась обеими руками в недоуздок и стала тянуть изо всех сил, пытаясь помочь лошади выбраться из трясины. Та, словно поняв, что речь идет о ее жизни и смерти, забилась, вытягивая шею и напрягаясь всем телом. Эти совместные усилия привели лишь к тому, что обе – и лошадь, и княжна – еще глубже ушли в трясину. Лошадь протяжно заржала, и Марии Андреевне в этом ржании послышалась мольба.
Бросив бесплодные попытки вытащить из трясины лошадь, которая была едва ли не вдесятеро тяжелее нее, княжна занялась вызволением собственных, уже успевших увязнуть по колено, ног. Эта операция потребовала изрядного хладнокровия и немалых усилий, так что, когда Мария Андреевна снова посмотрела на лошадь, между поверхностью болота и брюхом несчастного животного оставалось не более одного вершка свободного пространства.
Торопясь изо всех сил, но все же двигаясь медленно, как во сне, княжна бросилась к ближайшему дереву. Чахлая осинка почти без сопротивления уступила ее усилиям и послушно вывернулась с корнем. Княжна подсунула тонкий ствол под лошадиное брюхо и поспешила за следующей жердью.
Она трудилась, выбиваясь из сил, в кровь обдирая ладони, ломая ногти и уже понимая, что все ее усилия совершенно бесплодны. Наконец, настал момент, когда ей уже не удалось протолкнуть очередную жердь под лошадиное брюхо. Тогда княжна бросила вырванную с корнем березку под ноги, снова схватилась за недоуздок и стала тянуть, издавая протяжные стоны от нечеловеческих усилий и упрашивая лошадь поднатужиться.
Лошадь судорожно билась, пытаясь вырваться из вязкого плена, но только погружалась еще глубже. Внезапно послышался неприятный хруст, и княжна увидела беспомощно задравшиеся кверху концы жердей, подсунутых ею под лошадиное брюхо. Гнилое дерево не выдержало непосильной тяжести. Жерди переломились одна за другой, и лошадь прямо на глазах стала уходить в гнилую стоячую воду. Теперь это происходило намного быстрее, чем вначале, словно трясина, устав играть со своими жертвами, решила покончить со всем одним махом.
Мария Андреевна боролась до самого конца, хотя отлично видела, что только напрасно выбивается из последних сил. Это стало ей ясно почти сразу, но она никак не могла себя заставить просто повернуться спиной к погибающему в муках животному и уйти.
Когда все было кончено и на поверхности болота надулся и лопнул последний воздушный пузырь, княжна с трудом высвободила опять увязшие по колено ноги и побрела в ту сторону, где вдалеке узкой синеватой полоской виднелся росший на твердом берегу лес. Бредя по болоту, она как никогда остро ощутила свою полную ничтожность по сравнению с равнодушной природой, способной раздавить загордившегося человека мимоходом, даже не заметив этого. Эта огромная, слепая и равнодушная сила кажется незаметной, побежденной и поставленной на службу человеку, когда вы сидите в уютном кресле и читаете книги об опасных путешествиях при свете настольной лампы или смотрите на проплывающие мимо пейзажи из окна почтовой кареты, обмениваясь ничего не значащими замечаниями со своими спутниками. Однако, столкнувшись с этой безликой мощью один на один, человек вдруг понимает, насколько он, царь природы, слаб и беспомощен без своих колес, ружей и топоров. В такие минуты жизнь человеческая, представляющаяся каждому из нас драгоценной и значительной, предстает в истинном свете, и оказывается, что цена ей весьма невелика.
По дороге от места, где утонула лошадь, до твердого берега княжна ощутила все это в полной мере. Ей удалось добраться до леса без приключений, миновав бездонные болотные окна и больше ни разу не угодив в трясину, но равнодушное молчание плоской болотистой равнины проникло, казалось, в самую ее душу, льдом сковав сердце и навеяв предательские мысли о тщете человеческих усилий. Это была старая приманка, которой смерть испокон веков прельщала тех, кто ослабел от невзгод, и лишь свойственное молодости жизнелюбие помогло Марии Андреевне не опустить руки, поддавшись этому последнему искушению.
В то время как княжна, выбиваясь из последних сил, с головы до ног перепачканная грязью, в мокром разорванном платье и с непокрытой головой приближалась к пологому травянистому берегу болота, с ней приключилось второе из упомянутых опасных происшествий. Происшествие это, хотя и показалось княжне поначалу весьма приятным и даже счастливым, на самом деле было много хуже первого.
В десяти минутах ходьбы от берега княжна была замечена человеком, который присел на краю болота отдохнуть и выкурить трубку. Человек этот был высок, широкоплеч, приятен лицом и черноус, но вид имел самый унылый и раздраженный. Его синий с красной, как у снегиря, грудью французский драгунский мундир был расстегнут, каска с украшенным конским хвостом гребнем лежала рядом на земле. Поодаль, позванивая удилами, пощипывали траву две высоких кавалерийских лошади одинаковой рыжей масти, покрытые форменными синими чепраками. Большая драгунская сабля лежала у одинокого путника на коленях, а заряженный пистолет прятался в редкой траве, прямо у него под рукой.
Путник этот был, конечно же, пан Кшиштоф, пробиравшийся лесами вслед за шестым полком улан. Пан Кшиштоф смертельно устал, не выспался, был с головы до ног искусан комарами и пребывал в состоянии крайнего раздражения и уныния. История с похищением иконы надоела ему смертельно. Хуже всего в этой истории было то, что она никак не желала заканчиваться. На протяжении какой-то недели пан Кшиштоф совершил столько безумно храбрых, по-настоящему отчаянных поступков, сколько никогда не думал совершить на протяжении всей жизни. Он якшался с бандитами, убивал, грабил, пробирался по ночам в неприятельский лагерь, снимал часовых, дрался на саблях с целой толпой врагов, он даже отдал в чужие руки последние свои деньги – целую тысячу рублей золотом! – и все это только для того, чтобы, преодолев все препятствия, очутиться на берегу комариного болота в чужом мундире с пустыми карманами. Какие бы отчаянные усилия ни предпринимал пан Кшиштоф для достижения цели, она, прямо как линия горизонта, становилась тем дальше, чем скорее он к ней бежал. Проклятая икона, которую Мюрат задумал подарить своему императору, как живая, все время выворачивалась у пана Кшиштофа из рук. Пан Кшиштоф был суеверен, и такое странное поведение раскрашенного куска дерева мало-помалу начало вызывать в его душе недоумение и страх. Возможно, святому Георгию было небезразлично то, что происходило с иконой, а это был совсем не тот противник, с которым пану Кшиштофу хотелось бы помериться силами.
Он привалился спиной к шершавому стволу сосны и принялся неторопливо набивать трубку, изредка раздраженно отмахиваясь от комаров и хмуря густые, красиво очерченные брови. Его так и подмывало бросить это дело, но сделать это было не так-то просто. Он зашел слишком далеко, и теперь было довольно тяжело понять, что проще: выйти из игры или доиграть до самого конца. Ведя свою партию в этой игре, пан Кшиштоф как-то незаметно для себя оказался вне закона, сделавшись чужим и для русских, и для французов.
Последняя мысль неожиданно привлекла к себе его внимание. Пан Кшиштоф сердито фыркнул в усы. Чужой! Да, так оно и есть, так оно и было с самого начала! Он не француз и не русский, он поляк и не имеет никаких обязательств ни перед одной из воюющих сторон. Пусть себе грызутся, он тут ни при чем. Кто бы ни одержал верх в этой грызне, его несчастной родине от этого лучше не станет…
Увлекшись этими рассуждениями, Огинский едва не пустил слезу от жалости к своей несчастной родине, но вовремя спохватился, что его никто не видит, а, значит, и изображать патриота ему не перед кем. Отбросив посторонние мысли, он стал думать о том, что сделает с капитаном Жюно и толстым лейтенантом по имени Жак, если кто-нибудь из них подвернется ему под руку. В это время на глаза ему попалась одинокая фигура, которая, шатаясь и поминутно падая, приближалась к нему из глубины гиблого болота.
Пан Кшиштоф поспешно ретировался за дерево и лишь после этого, немного успокоившись, стал наблюдать за приближением незнакомца. Тот двигался совсем медленно, находясь, по всей видимости, в последней степени усталости, так что прошло минут десять, прежде чем пан Кшиштоф понял, что перед ним не незнакомец, а незнакомка. Он видел существо неопределенного возраста, но, несомненно, женского пола, одетое в потерявшее форму и цвет, мокрое, сплошь покрытое грязью тряпье, бывшее некогда, судя по некоторым признакам, дорожным платьем, какие носят дамы из высшего сословия. Такие же грязные и мокрые волосы прядями свешивались на лицо, почти целиком скрывая его. За спиной у женщины было приспособлено нечто вроде дорожного мешка, сооруженного из куска ткани, концы которого были связаны узлом на груди.
Пан Кшиштоф задумчиво покусал усы и, потеряв к незнакомке всякий интерес, снова опустился на землю, на всякий случай оставаясь при этом за деревом. Появление незнакомки со стороны болота было странным, но не более того. Непосредственной опасности для пана Кшиштофа в этом появлении не было, а лезть в грязь, чтобы помочь какой-то сумасшедшей добраться до берега, Огинский не намеревался. И так доберется, невелика птица! К тому же, начав помогать попавшей в беду даме, пришлось бы и далее продолжать в том же духе. Это была бы совершенно ненужная обуза, и пан Кшиштоф решил сделать вид, что ничего не видел.
Это решение, однако же, не помешало ему исподтишка наблюдать за незнакомкой, и вскоре он, не удержавшись, тихонько присвистнул от удивления: незнакомка оказалась княжной Вязмитиновой, которая, по его расчетам, должна была сейчас ехать в своей карете под усиленным конвоем французских улан.
Пан Кшиштоф сделал безотчетное движение, намереваясь встать и протянуть княжне руку помощи, но тут же снова опустился на землю, подумав: и что с того, что это княжна?
В самом деле, никакой личной выгоды встреча в лесу с княжной Вязмитиновой пану Кшиштофу не сулила. Ему вспомнился его план женитьбы на Марии Андреевне, но сейчас им обоим было, пожалуй, не до брачных игр. В остальном же княжна обещала стать ему такой же обузой, как и любая другая женщина, а может быть, еще большей. За ней нужно будет ухаживать, отгонять от нее мух, разводить для нее огонь, кормить ее, наконец… И вообще, на кой черт сдалась она пану Кшиштофу, эта русская княжна?! И как, интересно знать, ее занесло в это болото? Зачем она вообще здесь, а не с французами?
Как раз в тот момент, когда пан Кшиштоф уже собирался встать и потихонечку удалиться, пока его не заметили, княжна оступилась на скользкой травянистой кочке и, взмахнув руками, с жалобным криком упала сначала на одно колено, а потом и на бок. При этом ее развернуло почти на сто восемьдесят градусов, так что пан Кшиштоф получил отличную возможность разглядеть то, что висело у нее за спиной. Это был какой-то завернутый в ткань прямоугольный плоский предмет, имевший подозрительно знакомые очертания. Пан Кшиштоф на глаз прикинул размеры этого таинственного предмета, ради которого княжна рискнула сбежать от капитана Жюно, и замер, как охотничья собака, унюхавшая в камышах утиный выводок.
“Может ли это быть? – лихорадочно думал он, в то время как его рука, действуя сама по себе, нежно поглаживала рукоятку пистолета. – Нет, этого быть не может. Не может быть, чтобы икона сама вышла ко мне в руки из этого гнилого болота, на которое я набрел совсем случайно. Что это – божий промысел или рука дьявола? Нет, о чем я, это же невозможно… Но что, в таком случае, княжна делает здесь одна? Ведь уланы Жюно как шли, так и продолжают идти по столбовой Смоленской дороге в сторону Москвы. Я видел это сам не более часа назад. Значит, княжна от них сбежала… Зачем? Она знает про икону, она сама подбивала нас с Вацлавом выкрасть ее, она даже пыталась нам помочь… Неужели у нее получилось то, в чем мы с кузеном потерпели неудачу?”
Тут он заметил, что его рука сама собой уже подняла пистолет и навела его прямо в голову княжне. Указательный палец пана Кшиштофа лежал на спусковом крючке и уже напрягся, готовясь закончить дело одним махом. Пан Кшиштоф заставил себя опустить пистолет и подумать.
Княжна была ему совершенно безразлична, и он убил бы ее без колебаний, если бы не одно обстоятельство: окрестные леса были далеко не так безлюдны, как это могло показаться. В версте отсюда проходила дорога, на которой мог оказаться конный разъезд французов. Но не французов боялся пан Кшиштоф. Ему уже пришлось столкнуться с двуногими обитателями здешних лесов, и он вовсе не стремился к возобновлению знакомства. Мужики из окрестных деревень рыскали кругом, охотясь на французов. Выстрел мог привлечь этих негодяев, а французский мундир пана Кшиштофа послужил бы им отличным поводом для убийства. Разумеется, этого могло и не произойти, но рисковать, полагаясь на случайность, пан Кшиштоф не хотел – он уже был сыт по горло случайностями и риском. Кроме того, справиться с княжной можно было, вовсе не прибегая к пистолету.
Осторожно спустив курок, Огинский сунул пистолет за пояс и, придерживая на боку саблю, шумно сбежал с берега. Заметив его, княжна вздрогнула и подалась назад, словно собираясь укрыться там, откуда только что пришла.
– Постойте, княжна! – размахивая рукой, закричал пан Кшиштоф. – Мария Андреевна, не бойтесь! Это я, Кшиштоф Огинский!
Глава 16
– Дудки! – громко сказала княжна неизвестно кому и вздрогнула, услышав, как глухо и жалко прозвучал ее одинокий голос над пустынной гладью болота.
Стиснув зубы, княжна вцепилась обеими руками в недоуздок и стала тянуть изо всех сил, пытаясь помочь лошади выбраться из трясины. Та, словно поняв, что речь идет о ее жизни и смерти, забилась, вытягивая шею и напрягаясь всем телом. Эти совместные усилия привели лишь к тому, что обе – и лошадь, и княжна – еще глубже ушли в трясину. Лошадь протяжно заржала, и Марии Андреевне в этом ржании послышалась мольба.
Бросив бесплодные попытки вытащить из трясины лошадь, которая была едва ли не вдесятеро тяжелее нее, княжна занялась вызволением собственных, уже успевших увязнуть по колено, ног. Эта операция потребовала изрядного хладнокровия и немалых усилий, так что, когда Мария Андреевна снова посмотрела на лошадь, между поверхностью болота и брюхом несчастного животного оставалось не более одного вершка свободного пространства.
Торопясь изо всех сил, но все же двигаясь медленно, как во сне, княжна бросилась к ближайшему дереву. Чахлая осинка почти без сопротивления уступила ее усилиям и послушно вывернулась с корнем. Княжна подсунула тонкий ствол под лошадиное брюхо и поспешила за следующей жердью.
Она трудилась, выбиваясь из сил, в кровь обдирая ладони, ломая ногти и уже понимая, что все ее усилия совершенно бесплодны. Наконец, настал момент, когда ей уже не удалось протолкнуть очередную жердь под лошадиное брюхо. Тогда княжна бросила вырванную с корнем березку под ноги, снова схватилась за недоуздок и стала тянуть, издавая протяжные стоны от нечеловеческих усилий и упрашивая лошадь поднатужиться.
Лошадь судорожно билась, пытаясь вырваться из вязкого плена, но только погружалась еще глубже. Внезапно послышался неприятный хруст, и княжна увидела беспомощно задравшиеся кверху концы жердей, подсунутых ею под лошадиное брюхо. Гнилое дерево не выдержало непосильной тяжести. Жерди переломились одна за другой, и лошадь прямо на глазах стала уходить в гнилую стоячую воду. Теперь это происходило намного быстрее, чем вначале, словно трясина, устав играть со своими жертвами, решила покончить со всем одним махом.
Мария Андреевна боролась до самого конца, хотя отлично видела, что только напрасно выбивается из последних сил. Это стало ей ясно почти сразу, но она никак не могла себя заставить просто повернуться спиной к погибающему в муках животному и уйти.
Когда все было кончено и на поверхности болота надулся и лопнул последний воздушный пузырь, княжна с трудом высвободила опять увязшие по колено ноги и побрела в ту сторону, где вдалеке узкой синеватой полоской виднелся росший на твердом берегу лес. Бредя по болоту, она как никогда остро ощутила свою полную ничтожность по сравнению с равнодушной природой, способной раздавить загордившегося человека мимоходом, даже не заметив этого. Эта огромная, слепая и равнодушная сила кажется незаметной, побежденной и поставленной на службу человеку, когда вы сидите в уютном кресле и читаете книги об опасных путешествиях при свете настольной лампы или смотрите на проплывающие мимо пейзажи из окна почтовой кареты, обмениваясь ничего не значащими замечаниями со своими спутниками. Однако, столкнувшись с этой безликой мощью один на один, человек вдруг понимает, насколько он, царь природы, слаб и беспомощен без своих колес, ружей и топоров. В такие минуты жизнь человеческая, представляющаяся каждому из нас драгоценной и значительной, предстает в истинном свете, и оказывается, что цена ей весьма невелика.
По дороге от места, где утонула лошадь, до твердого берега княжна ощутила все это в полной мере. Ей удалось добраться до леса без приключений, миновав бездонные болотные окна и больше ни разу не угодив в трясину, но равнодушное молчание плоской болотистой равнины проникло, казалось, в самую ее душу, льдом сковав сердце и навеяв предательские мысли о тщете человеческих усилий. Это была старая приманка, которой смерть испокон веков прельщала тех, кто ослабел от невзгод, и лишь свойственное молодости жизнелюбие помогло Марии Андреевне не опустить руки, поддавшись этому последнему искушению.
В то время как княжна, выбиваясь из последних сил, с головы до ног перепачканная грязью, в мокром разорванном платье и с непокрытой головой приближалась к пологому травянистому берегу болота, с ней приключилось второе из упомянутых опасных происшествий. Происшествие это, хотя и показалось княжне поначалу весьма приятным и даже счастливым, на самом деле было много хуже первого.
В десяти минутах ходьбы от берега княжна была замечена человеком, который присел на краю болота отдохнуть и выкурить трубку. Человек этот был высок, широкоплеч, приятен лицом и черноус, но вид имел самый унылый и раздраженный. Его синий с красной, как у снегиря, грудью французский драгунский мундир был расстегнут, каска с украшенным конским хвостом гребнем лежала рядом на земле. Поодаль, позванивая удилами, пощипывали траву две высоких кавалерийских лошади одинаковой рыжей масти, покрытые форменными синими чепраками. Большая драгунская сабля лежала у одинокого путника на коленях, а заряженный пистолет прятался в редкой траве, прямо у него под рукой.
Путник этот был, конечно же, пан Кшиштоф, пробиравшийся лесами вслед за шестым полком улан. Пан Кшиштоф смертельно устал, не выспался, был с головы до ног искусан комарами и пребывал в состоянии крайнего раздражения и уныния. История с похищением иконы надоела ему смертельно. Хуже всего в этой истории было то, что она никак не желала заканчиваться. На протяжении какой-то недели пан Кшиштоф совершил столько безумно храбрых, по-настоящему отчаянных поступков, сколько никогда не думал совершить на протяжении всей жизни. Он якшался с бандитами, убивал, грабил, пробирался по ночам в неприятельский лагерь, снимал часовых, дрался на саблях с целой толпой врагов, он даже отдал в чужие руки последние свои деньги – целую тысячу рублей золотом! – и все это только для того, чтобы, преодолев все препятствия, очутиться на берегу комариного болота в чужом мундире с пустыми карманами. Какие бы отчаянные усилия ни предпринимал пан Кшиштоф для достижения цели, она, прямо как линия горизонта, становилась тем дальше, чем скорее он к ней бежал. Проклятая икона, которую Мюрат задумал подарить своему императору, как живая, все время выворачивалась у пана Кшиштофа из рук. Пан Кшиштоф был суеверен, и такое странное поведение раскрашенного куска дерева мало-помалу начало вызывать в его душе недоумение и страх. Возможно, святому Георгию было небезразлично то, что происходило с иконой, а это был совсем не тот противник, с которым пану Кшиштофу хотелось бы помериться силами.
Он привалился спиной к шершавому стволу сосны и принялся неторопливо набивать трубку, изредка раздраженно отмахиваясь от комаров и хмуря густые, красиво очерченные брови. Его так и подмывало бросить это дело, но сделать это было не так-то просто. Он зашел слишком далеко, и теперь было довольно тяжело понять, что проще: выйти из игры или доиграть до самого конца. Ведя свою партию в этой игре, пан Кшиштоф как-то незаметно для себя оказался вне закона, сделавшись чужим и для русских, и для французов.
Последняя мысль неожиданно привлекла к себе его внимание. Пан Кшиштоф сердито фыркнул в усы. Чужой! Да, так оно и есть, так оно и было с самого начала! Он не француз и не русский, он поляк и не имеет никаких обязательств ни перед одной из воюющих сторон. Пусть себе грызутся, он тут ни при чем. Кто бы ни одержал верх в этой грызне, его несчастной родине от этого лучше не станет…
Увлекшись этими рассуждениями, Огинский едва не пустил слезу от жалости к своей несчастной родине, но вовремя спохватился, что его никто не видит, а, значит, и изображать патриота ему не перед кем. Отбросив посторонние мысли, он стал думать о том, что сделает с капитаном Жюно и толстым лейтенантом по имени Жак, если кто-нибудь из них подвернется ему под руку. В это время на глаза ему попалась одинокая фигура, которая, шатаясь и поминутно падая, приближалась к нему из глубины гиблого болота.
Пан Кшиштоф поспешно ретировался за дерево и лишь после этого, немного успокоившись, стал наблюдать за приближением незнакомца. Тот двигался совсем медленно, находясь, по всей видимости, в последней степени усталости, так что прошло минут десять, прежде чем пан Кшиштоф понял, что перед ним не незнакомец, а незнакомка. Он видел существо неопределенного возраста, но, несомненно, женского пола, одетое в потерявшее форму и цвет, мокрое, сплошь покрытое грязью тряпье, бывшее некогда, судя по некоторым признакам, дорожным платьем, какие носят дамы из высшего сословия. Такие же грязные и мокрые волосы прядями свешивались на лицо, почти целиком скрывая его. За спиной у женщины было приспособлено нечто вроде дорожного мешка, сооруженного из куска ткани, концы которого были связаны узлом на груди.
Пан Кшиштоф задумчиво покусал усы и, потеряв к незнакомке всякий интерес, снова опустился на землю, на всякий случай оставаясь при этом за деревом. Появление незнакомки со стороны болота было странным, но не более того. Непосредственной опасности для пана Кшиштофа в этом появлении не было, а лезть в грязь, чтобы помочь какой-то сумасшедшей добраться до берега, Огинский не намеревался. И так доберется, невелика птица! К тому же, начав помогать попавшей в беду даме, пришлось бы и далее продолжать в том же духе. Это была бы совершенно ненужная обуза, и пан Кшиштоф решил сделать вид, что ничего не видел.
Это решение, однако же, не помешало ему исподтишка наблюдать за незнакомкой, и вскоре он, не удержавшись, тихонько присвистнул от удивления: незнакомка оказалась княжной Вязмитиновой, которая, по его расчетам, должна была сейчас ехать в своей карете под усиленным конвоем французских улан.
Пан Кшиштоф сделал безотчетное движение, намереваясь встать и протянуть княжне руку помощи, но тут же снова опустился на землю, подумав: и что с того, что это княжна?
В самом деле, никакой личной выгоды встреча в лесу с княжной Вязмитиновой пану Кшиштофу не сулила. Ему вспомнился его план женитьбы на Марии Андреевне, но сейчас им обоим было, пожалуй, не до брачных игр. В остальном же княжна обещала стать ему такой же обузой, как и любая другая женщина, а может быть, еще большей. За ней нужно будет ухаживать, отгонять от нее мух, разводить для нее огонь, кормить ее, наконец… И вообще, на кой черт сдалась она пану Кшиштофу, эта русская княжна?! И как, интересно знать, ее занесло в это болото? Зачем она вообще здесь, а не с французами?
Как раз в тот момент, когда пан Кшиштоф уже собирался встать и потихонечку удалиться, пока его не заметили, княжна оступилась на скользкой травянистой кочке и, взмахнув руками, с жалобным криком упала сначала на одно колено, а потом и на бок. При этом ее развернуло почти на сто восемьдесят градусов, так что пан Кшиштоф получил отличную возможность разглядеть то, что висело у нее за спиной. Это был какой-то завернутый в ткань прямоугольный плоский предмет, имевший подозрительно знакомые очертания. Пан Кшиштоф на глаз прикинул размеры этого таинственного предмета, ради которого княжна рискнула сбежать от капитана Жюно, и замер, как охотничья собака, унюхавшая в камышах утиный выводок.
“Может ли это быть? – лихорадочно думал он, в то время как его рука, действуя сама по себе, нежно поглаживала рукоятку пистолета. – Нет, этого быть не может. Не может быть, чтобы икона сама вышла ко мне в руки из этого гнилого болота, на которое я набрел совсем случайно. Что это – божий промысел или рука дьявола? Нет, о чем я, это же невозможно… Но что, в таком случае, княжна делает здесь одна? Ведь уланы Жюно как шли, так и продолжают идти по столбовой Смоленской дороге в сторону Москвы. Я видел это сам не более часа назад. Значит, княжна от них сбежала… Зачем? Она знает про икону, она сама подбивала нас с Вацлавом выкрасть ее, она даже пыталась нам помочь… Неужели у нее получилось то, в чем мы с кузеном потерпели неудачу?”
Тут он заметил, что его рука сама собой уже подняла пистолет и навела его прямо в голову княжне. Указательный палец пана Кшиштофа лежал на спусковом крючке и уже напрягся, готовясь закончить дело одним махом. Пан Кшиштоф заставил себя опустить пистолет и подумать.
Княжна была ему совершенно безразлична, и он убил бы ее без колебаний, если бы не одно обстоятельство: окрестные леса были далеко не так безлюдны, как это могло показаться. В версте отсюда проходила дорога, на которой мог оказаться конный разъезд французов. Но не французов боялся пан Кшиштоф. Ему уже пришлось столкнуться с двуногими обитателями здешних лесов, и он вовсе не стремился к возобновлению знакомства. Мужики из окрестных деревень рыскали кругом, охотясь на французов. Выстрел мог привлечь этих негодяев, а французский мундир пана Кшиштофа послужил бы им отличным поводом для убийства. Разумеется, этого могло и не произойти, но рисковать, полагаясь на случайность, пан Кшиштоф не хотел – он уже был сыт по горло случайностями и риском. Кроме того, справиться с княжной можно было, вовсе не прибегая к пистолету.
Осторожно спустив курок, Огинский сунул пистолет за пояс и, придерживая на боку саблю, шумно сбежал с берега. Заметив его, княжна вздрогнула и подалась назад, словно собираясь укрыться там, откуда только что пришла.
– Постойте, княжна! – размахивая рукой, закричал пан Кшиштоф. – Мария Андреевна, не бойтесь! Это я, Кшиштоф Огинский!
Глава 16
До наступления темноты они преодолели еще добрых восемь верст и остановились на ночлег в гуще молодого березняка. Пан Кшиштоф, за эти дни превратившийся в бывалого лесного жителя, быстро отыскал укромное местечко под огромным сосновым выворотнем, отгреб в стороны сухие листья, собрал охапку хвороста и разложил небольшой костерок.
Сухой хворост горел, почти не давая дыма. Княжна подсела к огню, чтобы подсушить то, что осталось от ее платья, а заодно поджарить на палочке собранные ею по дороге грибы. Занимаясь хозяйственными делами, пан Кшиштоф угрюмо думал про себя, что его предсказания начинают сбываться: вытащив эту девчонку из болота, он автоматически превратился в няньку при ней. Впрочем, кое-что полезное в присутствии княжны все-таки было, даже если сбросить со счетов икону: сам пан Кшиштоф ни за что не догадался бы, что грибы можно просто поджарить на палочке, а не заказать в ресторане, как составную часть какого-нибудь мясного блюда. Он с трудом мог отличить белый гриб от мухомора и потому принял протянутый княжною прутик с нанизанными на него шляпками с некоторой опаской.
Впрочем, грибы оказались хотя и не деликатесом, но все-таки вполне съедобной пищей. Пан Кшиштоф моментально управился со своей порцией и принялся набивать трубку, благосклонно кивая в такт словам княжны, рассказывавшей о своих приключениях. Сочувственно улыбаясь, он между делом раздумывал о том, как лучше поступить с девчонкой: зарезать ее, как свинью, или просто бросить на произвол судьбы.
– Ну, а вы? – закончив свой рассказ, задала княжна вопрос, который давно вертелся у нее на кончике языка. – Что было с вами? Где Вацлав?
– Убит, – небрежно обронил пан Кшиштоф и тут же, спохватившись, придал лицу похоронное выражение. – Как это ни прискорбно, мой кузен погиб в схватке с лесными бандитами. Полагаю, княжна, что это сделал кто-то из ваших крестьян.
– Но как же… Нет, я не верю, – с неожиданной твердостью заключила княжна. – Не обижайтесь, пан Кшиштоф, я вовсе не обвиняю вас во лжи. Просто вы уже однажды ошиблись, могли ошибиться и в другой раз. К тому же, мои крестьяне… нет, они не могли просто так убить ни в чем не повинного человека.
– Мне жаль, княжна, – сказал пан Кшиштоф, мысленно проклиная черта, который дернул его за язык и заставил ввязаться в этот ненужный спор, – но мой кузен, как и я, был одет в мундир французского драгуна. Вероятно, нас приняли за мародеров, у которых мы, кстати, отобрали одежду, лошадей и оружие. В него попали сразу, я видел, как он упал и как к нему подбежал какой-то человек с топором… Мне самому с огромным трудом удалось отбиться, уложив на месте не менее пятерых мерзавцев.
– Все равно, – упрямо повторила Мария Андреевна, – здесь наверняка какая-то ошибка. Вы что-нибудь не так поняли, не заметили чего-нибудь… Я понимаю, был бой, схватка, вы рубились с… Не знаю, но я чувствую, что Вацлав жив.
Пан Кшиштоф с большим трудом подавил вспыхнувшее раздражение. Она, видите ли, чувствует! Впрочем, сказал он себе, мне нет никакого дела до того, что эта девчонка выдает желаемое за действительное. Она чувствует… Да на здоровье! Ее чувства, как и она сама, не имеют никакого отношения к делу. Не спорить же с ней, в самом-то деле – еще, чего доброго, начнет подозревать, что я не горю любовью к своему кузену…
– Вы устали, княжна, – сказал он участливо, – вам просто необходимо отдохнуть. Теперь, когда чудотворная икона спасена, осталось всего ничего – добраться с нею до Москвы. Для этого лучше всего двигаться по ночам, но сейчас вы должны уснуть. Один день ничего не решит, зато я буду уверен, что вы не свалитесь от истощения по дороге. Это было бы преступлением с моей стороны – дать вам довести себя до такого состояния.
– Нам надо торопиться, – ответила княжна, с заметным усилием ворочая языком, – но я вижу, что вы правы. При одной мысли о том, чтобы встать, у меня начинает болеть все тело.
– Вот видите! – воскликнул пан Кшиштоф. – Конечно же, я прав! Я, позволю себе заметить, старый солдат, и я сразу вижу, когда человек нуждается в отдыхе. Да и лошадям небольшая передышка не повредит.
Он отвязал от лежавшего поодаль седла шинельную скатку, расстелил ее на земле и деликатно отвернулся, попыхивая трубкой, пока княжна устраивалась на ночлег. Вскоре до его слуха донеслось ровное глубокое дыхание Марии Андреевны, свидетельствовавшее о том, что княжна крепко уснула.
Между тем окончательно стемнело, в небе зажглись звезды, и над верхушками леса поднялась почти полная луна. Пан Кшиштоф больше не подкидывал в костер хвороста, и тот потух, оставив после себя только тускло светящееся красное пятно, обрамленное по краям белым пеплом. Яркий лунный свет окрасил весь мир в два контрастных цвета – черный и голубовато-серебристый. Завернутая в облепленную болотной грязью женскую накидку икона лежала на виду, притягивая к себе взгляд пана Кшиштофа. Огинский набил трубку, выкатил из костра уголек и закурил, вслушиваясь в дыхание княжны и пытаясь понять, не притворяется ли она. Слова Марии Андреевны о том, что она не верит в гибель Вацлава, поселили в душе пана Кшиштофа смутную тревогу. Если она позволила себе открыто усомниться в его словах, то в мыслях княжна могла пойти гораздо дальше и заподозрить пана Кшиштофа в чем угодно. А вдруг она ему больше не верит? Вдруг произошло что-то, что помогло княжне разглядеть его истинное лицо? Например, этот чертов француз, капитан Жюно, мог между делом, просто для поддержания разговора, проболтаться о письме Мюрата… Ведь недаром первым движением княжны при виде пана Кшиштофа была попытка убежать! Кто знает, чего она испугалась – французского мундира или того, кто был внутри этого мундира?
Одним словом, на пане Кшиштофе горела шапка.
Он просидел у погасшего костра не меньше часа, давая княжне как следует погрузиться в сон. Когда дальнейшее бездействие сделалось уже нестерпимым, Огинский осторожно поднялся и на цыпочках подошел к Марии Андреевне. Он помахал ладонью у нее перед лицом, пощелкал пальцами и даже замахнулся на нее кулаком, рассчитывая, что, испугавшись этого жеста, княжна перестанет притворяться. Все эти ухищрения не возымели никакого действия – княжна продолжала как ни в чем не бывало лежать с закрытыми глазами и ровно, глубоко дышать через нос. Оставалось только признать, что она либо действительно спит, либо обладает совершенно стальными нервами, в чем пан Кшиштоф, всегда несколько свысока смотревший на женщин, склонен был сомневаться.
Пятясь и не спуская с княжны настороженных глаз, пан Кшиштоф подошел к лошадям и одну за другой оседлал обеих. Он решил оставить княжне жизнь, но добавить к этому по-королевски щедрому дару еще и верховую лошадь пан Кшиштоф не собирался. Лишняя лошадь могла понадобиться ему самому – в крайнем случае, ее можно было кому-нибудь продать. Покончив с этим делом, он снова присмотрелся к княжне и нашел, что она по-прежнему спит. Видимо, девица и в самом деле смертельно устала. Наверное, она не проснулась бы, даже если бы пан Кшиштоф бил над ней в полковой барабан, но проверять это предположение на практике у Огинского не было ни малейшего желания.
Осторожно присев, он коснулся пальцами иконы, пробежал ими по шероховатой ткани, не глядя, откинул край материи и только после этого повернул голову. Наученный горьким опытом, он больше не хотел покупать кота в мешке и хотел убедиться, что берет именно икону, а не что-либо иное.
Это была она. Даже в рассеянном лунном свете пан Кшиштоф различил фигуру конного витязя в плаще, попиравшего мерзкого змия; различил он и еще одну деталь, которой ранее не было на иконе, а именно пулевое отверстие в ее правом верхнем углу. Заметив на дне оставленного пулей углубления холодный блеск металла, пан Кшиштоф с невольным уважением посмотрел на княжну: да, девчонке пришлось потрудиться, чтобы сделать за него всю грязную работу.
Более не осторожничая, пан Кшиштоф резким движением запахнул накидку и поместил икону в седельную сумку. В другой сумке, завернутый в окровавленную парчу, лежал золотой оклад. Затянув ремень сумки, пан Кшиштоф на секунду припал головой к луке седла и закрыл глаза, не в силах поверить своему счастью. Ему было страшно даже подумать о том, что всего несколько дней назад икона точно так же лежала в седельной сумке, а он, чистый, сытый, счастливый и довольный собой, прямой дорогой ехал навстречу Мюрату – навстречу богатству, уважению, почету… Видимо, какие-то высшие силы все-таки пытались препятствовать ему в этом деле, как препятствовали всегда и во всем, иначе отчего бы из всех возможных случайных встреч ему выпала именно встреча с ненавистным кузеном? Да, подумал пан Кшиштоф, на Вацлаве я крепко споткнулся, но, слава всевышнему, теперь все это осталось позади – и Вацлав, и этот индюк Жюно, и княжна…
Он одним движением забросил в седло свое послушное, налитое силой, крупное тело и, в последний раз оглянувшись на продолжавшую мирно спать княжну, легонько тронул шпорами лошадиные бока.
Через полчаса пан Кшиштоф выехал на узкую лесную дорогу, которая шла приблизительно в нужном ему направлении. Он не знал точно, где сейчас находится Мюрат, но предполагал, что король Неаполя должен быть впереди, с авангардом. Так или иначе, необходимую информацию можно было получить у кого-нибудь из французских офицеров – кроме, разумеется, тех, что служили в шестом уланском полку. Пан Кшиштоф был по горло сыт шестым уланским.
Он даже подумал, а не попросить ли ему у Мюрата в качестве прибавки к жалованью голову капитана Жюно или толстого лейтенанта, но потом решил, что с деньгами, которые ему заплатит маршал, он сумеет решить все свои проблемы самостоятельно. Жизнь военного полна неожиданностей, а на войне их, военных, очень часто убивают. Пан Кшиштоф считал, что ему не составит труда найти человека, который за определенное вознаграждение согласится во время очередной атаки совершенно случайно выстрелить не в русских, а в голову капитана Жюно.
Усталые лошади шли шагом, и Огинский не погонял их, опасаясь, что в темноте животные могут покалечиться или, того смешнее, расшибить его о какое-нибудь не к месту оказавшееся на дороге дерево. Лес был полон подозрительных шорохов и потусторонних звуков, издаваемых ночными птицами. Слыша их протяжные вопли, пан Кшиштоф каждый раз невольно вздрагивал, хотя и знал, что опасаться ему следует совсем иного. Рассказывая княжне о нападении разбойников, он сильно приврал, но факт оставался фактом: в лесу было полно людей, готовых пристукнуть одинокого путника только за то, что он имел глупость попасться им на глаза.
В это самое время те, кого пан Кшиштоф мысленно – не без оснований – именовал разбойниками, были совсем рядом, приблизительно в полуверсте от него. Людей этих было двое. Они ехали верхом на гнедых, только вчера отбитых у французов, пузатеньких обозных лошадях. У одного из них поперек седла лежал кавалерийский карабин, другой был вооружен драгунским палашом и двумя парами пистолетов, рукоятки которых смешно и нелепо торчали у него из-за пояса, делая его похожим на подставку для зонтов. На груди у него тускло поблескивал медный солдатский крест, свисавший с вытертых шнуров юнкерской гусарской венгерки. Васька Смоляк не снимал этот крест ни днем, ни ночью, показывая его своим товарищам в качестве доказательства собственного беспардонного вранья. Один из прибившихся к шайке Смоляка крестьян принес с собой новое словечко – “партизаны”. Словечко это Смоляку понравилось, и теперь свою шайку он именовал не иначе как партией, а себя – командиром партии, их высокоблагородием ротмистром Смоляком.
Их высокоблагородие ротмистр Смоляк был недоволен. Минувшей ночью он со своими людьми ухитрился упустить буквально из рук двоих французских драгун при трех лошадях. Такая охулка сама по себе была непростительна, но много хуже казалось Смоляку то, что один из драгун был, вне всякого сомнения, тем самым до невозможности шустрым барином, который едва не пристрелил Смоляка после нападения на кирасирский конвой. Это черноусое лицо с надменно выпяченной нижней губой и презрительно сощуренными глазами Смоляк запомнил очень даже хорошо и точно знал, что минувшей ночью ошибки быть не могло. Обидчик, которому Смоляк поклялся отомстить страшной местью, был у него в руках и ухитрился ускользнуть.
Сухой хворост горел, почти не давая дыма. Княжна подсела к огню, чтобы подсушить то, что осталось от ее платья, а заодно поджарить на палочке собранные ею по дороге грибы. Занимаясь хозяйственными делами, пан Кшиштоф угрюмо думал про себя, что его предсказания начинают сбываться: вытащив эту девчонку из болота, он автоматически превратился в няньку при ней. Впрочем, кое-что полезное в присутствии княжны все-таки было, даже если сбросить со счетов икону: сам пан Кшиштоф ни за что не догадался бы, что грибы можно просто поджарить на палочке, а не заказать в ресторане, как составную часть какого-нибудь мясного блюда. Он с трудом мог отличить белый гриб от мухомора и потому принял протянутый княжною прутик с нанизанными на него шляпками с некоторой опаской.
Впрочем, грибы оказались хотя и не деликатесом, но все-таки вполне съедобной пищей. Пан Кшиштоф моментально управился со своей порцией и принялся набивать трубку, благосклонно кивая в такт словам княжны, рассказывавшей о своих приключениях. Сочувственно улыбаясь, он между делом раздумывал о том, как лучше поступить с девчонкой: зарезать ее, как свинью, или просто бросить на произвол судьбы.
– Ну, а вы? – закончив свой рассказ, задала княжна вопрос, который давно вертелся у нее на кончике языка. – Что было с вами? Где Вацлав?
– Убит, – небрежно обронил пан Кшиштоф и тут же, спохватившись, придал лицу похоронное выражение. – Как это ни прискорбно, мой кузен погиб в схватке с лесными бандитами. Полагаю, княжна, что это сделал кто-то из ваших крестьян.
– Но как же… Нет, я не верю, – с неожиданной твердостью заключила княжна. – Не обижайтесь, пан Кшиштоф, я вовсе не обвиняю вас во лжи. Просто вы уже однажды ошиблись, могли ошибиться и в другой раз. К тому же, мои крестьяне… нет, они не могли просто так убить ни в чем не повинного человека.
– Мне жаль, княжна, – сказал пан Кшиштоф, мысленно проклиная черта, который дернул его за язык и заставил ввязаться в этот ненужный спор, – но мой кузен, как и я, был одет в мундир французского драгуна. Вероятно, нас приняли за мародеров, у которых мы, кстати, отобрали одежду, лошадей и оружие. В него попали сразу, я видел, как он упал и как к нему подбежал какой-то человек с топором… Мне самому с огромным трудом удалось отбиться, уложив на месте не менее пятерых мерзавцев.
– Все равно, – упрямо повторила Мария Андреевна, – здесь наверняка какая-то ошибка. Вы что-нибудь не так поняли, не заметили чего-нибудь… Я понимаю, был бой, схватка, вы рубились с… Не знаю, но я чувствую, что Вацлав жив.
Пан Кшиштоф с большим трудом подавил вспыхнувшее раздражение. Она, видите ли, чувствует! Впрочем, сказал он себе, мне нет никакого дела до того, что эта девчонка выдает желаемое за действительное. Она чувствует… Да на здоровье! Ее чувства, как и она сама, не имеют никакого отношения к делу. Не спорить же с ней, в самом-то деле – еще, чего доброго, начнет подозревать, что я не горю любовью к своему кузену…
– Вы устали, княжна, – сказал он участливо, – вам просто необходимо отдохнуть. Теперь, когда чудотворная икона спасена, осталось всего ничего – добраться с нею до Москвы. Для этого лучше всего двигаться по ночам, но сейчас вы должны уснуть. Один день ничего не решит, зато я буду уверен, что вы не свалитесь от истощения по дороге. Это было бы преступлением с моей стороны – дать вам довести себя до такого состояния.
– Нам надо торопиться, – ответила княжна, с заметным усилием ворочая языком, – но я вижу, что вы правы. При одной мысли о том, чтобы встать, у меня начинает болеть все тело.
– Вот видите! – воскликнул пан Кшиштоф. – Конечно же, я прав! Я, позволю себе заметить, старый солдат, и я сразу вижу, когда человек нуждается в отдыхе. Да и лошадям небольшая передышка не повредит.
Он отвязал от лежавшего поодаль седла шинельную скатку, расстелил ее на земле и деликатно отвернулся, попыхивая трубкой, пока княжна устраивалась на ночлег. Вскоре до его слуха донеслось ровное глубокое дыхание Марии Андреевны, свидетельствовавшее о том, что княжна крепко уснула.
Между тем окончательно стемнело, в небе зажглись звезды, и над верхушками леса поднялась почти полная луна. Пан Кшиштоф больше не подкидывал в костер хвороста, и тот потух, оставив после себя только тускло светящееся красное пятно, обрамленное по краям белым пеплом. Яркий лунный свет окрасил весь мир в два контрастных цвета – черный и голубовато-серебристый. Завернутая в облепленную болотной грязью женскую накидку икона лежала на виду, притягивая к себе взгляд пана Кшиштофа. Огинский набил трубку, выкатил из костра уголек и закурил, вслушиваясь в дыхание княжны и пытаясь понять, не притворяется ли она. Слова Марии Андреевны о том, что она не верит в гибель Вацлава, поселили в душе пана Кшиштофа смутную тревогу. Если она позволила себе открыто усомниться в его словах, то в мыслях княжна могла пойти гораздо дальше и заподозрить пана Кшиштофа в чем угодно. А вдруг она ему больше не верит? Вдруг произошло что-то, что помогло княжне разглядеть его истинное лицо? Например, этот чертов француз, капитан Жюно, мог между делом, просто для поддержания разговора, проболтаться о письме Мюрата… Ведь недаром первым движением княжны при виде пана Кшиштофа была попытка убежать! Кто знает, чего она испугалась – французского мундира или того, кто был внутри этого мундира?
Одним словом, на пане Кшиштофе горела шапка.
Он просидел у погасшего костра не меньше часа, давая княжне как следует погрузиться в сон. Когда дальнейшее бездействие сделалось уже нестерпимым, Огинский осторожно поднялся и на цыпочках подошел к Марии Андреевне. Он помахал ладонью у нее перед лицом, пощелкал пальцами и даже замахнулся на нее кулаком, рассчитывая, что, испугавшись этого жеста, княжна перестанет притворяться. Все эти ухищрения не возымели никакого действия – княжна продолжала как ни в чем не бывало лежать с закрытыми глазами и ровно, глубоко дышать через нос. Оставалось только признать, что она либо действительно спит, либо обладает совершенно стальными нервами, в чем пан Кшиштоф, всегда несколько свысока смотревший на женщин, склонен был сомневаться.
Пятясь и не спуская с княжны настороженных глаз, пан Кшиштоф подошел к лошадям и одну за другой оседлал обеих. Он решил оставить княжне жизнь, но добавить к этому по-королевски щедрому дару еще и верховую лошадь пан Кшиштоф не собирался. Лишняя лошадь могла понадобиться ему самому – в крайнем случае, ее можно было кому-нибудь продать. Покончив с этим делом, он снова присмотрелся к княжне и нашел, что она по-прежнему спит. Видимо, девица и в самом деле смертельно устала. Наверное, она не проснулась бы, даже если бы пан Кшиштоф бил над ней в полковой барабан, но проверять это предположение на практике у Огинского не было ни малейшего желания.
Осторожно присев, он коснулся пальцами иконы, пробежал ими по шероховатой ткани, не глядя, откинул край материи и только после этого повернул голову. Наученный горьким опытом, он больше не хотел покупать кота в мешке и хотел убедиться, что берет именно икону, а не что-либо иное.
Это была она. Даже в рассеянном лунном свете пан Кшиштоф различил фигуру конного витязя в плаще, попиравшего мерзкого змия; различил он и еще одну деталь, которой ранее не было на иконе, а именно пулевое отверстие в ее правом верхнем углу. Заметив на дне оставленного пулей углубления холодный блеск металла, пан Кшиштоф с невольным уважением посмотрел на княжну: да, девчонке пришлось потрудиться, чтобы сделать за него всю грязную работу.
Более не осторожничая, пан Кшиштоф резким движением запахнул накидку и поместил икону в седельную сумку. В другой сумке, завернутый в окровавленную парчу, лежал золотой оклад. Затянув ремень сумки, пан Кшиштоф на секунду припал головой к луке седла и закрыл глаза, не в силах поверить своему счастью. Ему было страшно даже подумать о том, что всего несколько дней назад икона точно так же лежала в седельной сумке, а он, чистый, сытый, счастливый и довольный собой, прямой дорогой ехал навстречу Мюрату – навстречу богатству, уважению, почету… Видимо, какие-то высшие силы все-таки пытались препятствовать ему в этом деле, как препятствовали всегда и во всем, иначе отчего бы из всех возможных случайных встреч ему выпала именно встреча с ненавистным кузеном? Да, подумал пан Кшиштоф, на Вацлаве я крепко споткнулся, но, слава всевышнему, теперь все это осталось позади – и Вацлав, и этот индюк Жюно, и княжна…
Он одним движением забросил в седло свое послушное, налитое силой, крупное тело и, в последний раз оглянувшись на продолжавшую мирно спать княжну, легонько тронул шпорами лошадиные бока.
Через полчаса пан Кшиштоф выехал на узкую лесную дорогу, которая шла приблизительно в нужном ему направлении. Он не знал точно, где сейчас находится Мюрат, но предполагал, что король Неаполя должен быть впереди, с авангардом. Так или иначе, необходимую информацию можно было получить у кого-нибудь из французских офицеров – кроме, разумеется, тех, что служили в шестом уланском полку. Пан Кшиштоф был по горло сыт шестым уланским.
Он даже подумал, а не попросить ли ему у Мюрата в качестве прибавки к жалованью голову капитана Жюно или толстого лейтенанта, но потом решил, что с деньгами, которые ему заплатит маршал, он сумеет решить все свои проблемы самостоятельно. Жизнь военного полна неожиданностей, а на войне их, военных, очень часто убивают. Пан Кшиштоф считал, что ему не составит труда найти человека, который за определенное вознаграждение согласится во время очередной атаки совершенно случайно выстрелить не в русских, а в голову капитана Жюно.
Усталые лошади шли шагом, и Огинский не погонял их, опасаясь, что в темноте животные могут покалечиться или, того смешнее, расшибить его о какое-нибудь не к месту оказавшееся на дороге дерево. Лес был полон подозрительных шорохов и потусторонних звуков, издаваемых ночными птицами. Слыша их протяжные вопли, пан Кшиштоф каждый раз невольно вздрагивал, хотя и знал, что опасаться ему следует совсем иного. Рассказывая княжне о нападении разбойников, он сильно приврал, но факт оставался фактом: в лесу было полно людей, готовых пристукнуть одинокого путника только за то, что он имел глупость попасться им на глаза.
В это самое время те, кого пан Кшиштоф мысленно – не без оснований – именовал разбойниками, были совсем рядом, приблизительно в полуверсте от него. Людей этих было двое. Они ехали верхом на гнедых, только вчера отбитых у французов, пузатеньких обозных лошадях. У одного из них поперек седла лежал кавалерийский карабин, другой был вооружен драгунским палашом и двумя парами пистолетов, рукоятки которых смешно и нелепо торчали у него из-за пояса, делая его похожим на подставку для зонтов. На груди у него тускло поблескивал медный солдатский крест, свисавший с вытертых шнуров юнкерской гусарской венгерки. Васька Смоляк не снимал этот крест ни днем, ни ночью, показывая его своим товарищам в качестве доказательства собственного беспардонного вранья. Один из прибившихся к шайке Смоляка крестьян принес с собой новое словечко – “партизаны”. Словечко это Смоляку понравилось, и теперь свою шайку он именовал не иначе как партией, а себя – командиром партии, их высокоблагородием ротмистром Смоляком.
Их высокоблагородие ротмистр Смоляк был недоволен. Минувшей ночью он со своими людьми ухитрился упустить буквально из рук двоих французских драгун при трех лошадях. Такая охулка сама по себе была непростительна, но много хуже казалось Смоляку то, что один из драгун был, вне всякого сомнения, тем самым до невозможности шустрым барином, который едва не пристрелил Смоляка после нападения на кирасирский конвой. Это черноусое лицо с надменно выпяченной нижней губой и презрительно сощуренными глазами Смоляк запомнил очень даже хорошо и точно знал, что минувшей ночью ошибки быть не могло. Обидчик, которому Смоляк поклялся отомстить страшной местью, был у него в руках и ухитрился ускользнуть.