Страница:
безземельного крестьянина. Бернс заслужил не меньшего почета, но у
него не было знатного происхождения.
Антошка вспомнила строфы из стихотворения Бернса "Джон - ячменное
зерно":
Так возгласим за Джона тост,
И пусть из рода в род
Навек в Шотландии его
Потомство процветет!
Она знала, что в чемодане мамины любимые книжечки - стихи Бернса,
Есенина и Гейне. С ними мама никогда не расстается.
В парке работало много людей, они вскапывали грядки и сажали
картошку. На рекламном щите у входа в парк изображены огромные красные
помидоры, крупные клубни картофеля, пучки моркови, редиски и под ними
призыв: "Копай ради победы!" Для цветов в газонах оставалось мало
места, и цветы были больше символом-напоминанием о лучших временах,
чем украшением города.
Автобус остановился у Северобританского вокзала.
До вечера предстояло провести время в привокзальной гостинице.
Ночным поездом они выедут в Лондон.
Швейцар предупредил, чтобы с наступлением темноты в номере были
плотно зашторены окна и в случае тревоги погашено электричество.
Война! Но воздушной тревоги давно уже не слыхали жители Эдинбурга. В
городе не было видно разрушенных зданий. Только люди, копающие грядки
"ради победы", грузовые машины с солдатами да плакаты на стенах:
"Молчи, тебя слушает враг!" - напоминали о том, что идет война.
В большом номере с высоким потолком было сумрачно. В люстре с
хрустальными подвесками горела всего одна лампочка. Кровать, покрытая
темным покрывалом, занимала едва ли не четверть комнаты. Над кроватью
в бронзовой раме огромный натюрморт: окорок с отрезанным ломтем сочной
ветчины, на длинном блюде в ряд уложены розовые и голубые форели, с
вазы на высокой ножке свешивались прозрачные зеленоватые гроздья
винограда.
- Вкуснотища какая! - облизнулась Антошка. - И не кровать, а
футбольное поле. - Она скинула башмаки, прыгнула на широкое твердое
ложе и перевернулась через голову.
- Не дури, - предупредила мать.
- Но надо же как-то согреться. Мне холодно, и я голодная, съела
бы все, что нарисовано на этой картине.
- Сейчас мы что-нибудь сообразим.
Елизавета Карповна принялась изучать таблички над кнопками.
"Газовый утюг", а под табличкой записка: "Не работает". "Горячая вода"
- и та же надпись. "Камин". Камин, кажется, работал.
Елизавета Карповна порылась в кошельке, опустила в прорезь
автомата монетку.
- Иди грейся! - сказала она дочери.
Антошка отодвинула тяжелую медную ширму. На кирпичном полу камина
уложены черные поленья. Над жерлом камина огромная медная львиная
голова, подпирающая зеркало.
Антошка приподнялась на цыпочки, но увидела свое изображение
только до подбородка.
Дрова в камине стали розоветь, потянуло теплом; поленья
накалились докрасна, и Антошка слегка отодвинулась.
- Фальшивые поленья, - разочарованно протянула Антошка.
- Не фальшивые, а искусственные - камин электрический.
- Все равно фальшивые, - упрямо повторила Антошка. - И я
голодная.
- Сейчас я попрошу чаю, а у нас с собой есть хлеб и колбаса.
- Чудо! - воскликнула Антошка. - Вчера мы обедали в Стокгольме,
сегодня - в Эдинбурге, завтра - в Лондоне, а послезавтра...
послезавтра будем обедать в Москве!
- Подожди говорить "гоп", пока не перепрыгнешь. Сначала надо
достать билеты на самолет, наверно, это не просто.
Поленья в камине стали бледнеть и вскоре совсем почернели.
- Камин погас, а я еще не согрелась, - пожаловалась Антошка.
- Хватит, иначе мы прошвыряем в этот автомат все наши деньги.
Сейчас согреемся чаем.
Елизавета Карповна набрала номер телефона и попросила принести
кофе и чай. Она что-то долго выслушивала, извинялась, благодарила и,
наконец, повесила трубку.
- Придется тебе, Антошка, причесаться, пойдем в ресторан. Мне
популярно объяснили по телефону, что Англия воюет, девушки ушли
служить в армию, топлива не хватает, чтобы в любое время дня подавать
в номер кипяток, и предложили спуститься в ресторан. Мы с тобой,
дочка, еще не знаем, что такое война.
Антошка пододвинула к камину стул, взобралась на него и оглядела
себя в зеркало. В темно-синих брюках и свитере она походила на
долговязого мальчишку.
- С такой тощей фигурой и в армию не возьмут, - вздохнула она,
вытащила из-за ворота свитера свалявшуюся косу, расплела и стала
нещадно раздирать ее расческой.
- Ну пожалей волосы, - взмолилась мать, - останется у тебя
крысиный хвостик.
- Все равно остригусь, как только приедем в Москву.
- Ну, это видно будет. Пошли. Только очень прошу тебя, Антошка,
без фокусов и комментариев, ни в какие разговоры не вступай.
- За англо-советские отношения можешь не беспокоиться. Прикинусь
глухонемой.
В ресторане тоже было мало света, дымно от табака и холодно.
Расписной потолок, затейливые лепные украшения, яркие витражи и
высокие севрские вазы в нишах так не гармонировали с грязным полом,
непокрытыми столиками и тяжелым запахом пареной капусты! Ресторан был
заполнен офицерами; среди них молодые женщины в мундирах, но, в
отличие от мужчин, они сидели в пилотках. Официантка проводила
Елизавету Карповну и Антошку к свободному столику и деловито
предупредила, что подаст кушать, когда все места будут заняты. Ждать
долго не пришлось. Подошли два офицера: один в английской, другой в
шотландской форме, но не в юбке, а в длинных ярких клетчатых брюках.
Вслед за ними оставшиеся два места заняли пожилой господин с
рыжеволосой дамой в пышной накидке из черно-бурых лис. Господин
небрежно бросил под стол свой портфель, на него положил котелок и
трость. Дама сняла с плеч накидку и тоже сунула ее под стол. Антошка
отметила, что под каждым столом лежали офицерские фуражки, портфели,
дамские сумки, свертки с покупками.
Официантка в полувоенной-полуспортивной форме с белым кружевным
передником на груди и такой же туго накрахмаленной наколкой на
белокурых волосах принесла по мисочке густого супа и на тарелках
жаркое, которое состояло из маленького кусочка консервированного мяса,
сероватой тушеной капусты, и по одной картофелине в мундире.
Все ели с аппетитом, не оставив на тарелке ни крошки.
Антошка с трудом глотала густой невкусный суп и чуть было не
взмолилась, чтобы ее избавили от тушеной капусты, но, вспомнив наказ
матери, съела даже картошку, как и все, вместе с "мундиром".
- Самый лучший соус - это голод, - сказал шотландец, с сожалением
отодвигая пустую тарелку.
Девушка подала большой фарфоровый чайник, молочник, розетку с
горкой сахарного песку и одну чайную ложечку.
Елизавета Карповна окликнула официантку и шепнула ей, что она
забыла подать чайные ложечки.
- Забыла? - изумленно вскинула девушка густые брови. - Миссис,
наверно, иностранка и не знает, что Великобритания воюет, весь металл
идет на нужды фронта и мы подаем только одну ложечку на столик, -
громко отчеканила она, как будто читала наизусть параграф военного
устава.
Шотландский офицер, сидевший напротив Антошки, протянул смущенной
Елизавете Карповне ложечку.
- Остальные пять ложечек перековали на снаряды против Гитлера,
миссис, - улыбнулся он.
- Нет, - возразила рыжая дама, - в этом ресторане всегда подавали
на серебре, а сейчас оно спрятано до лучших времен. Непатриотично
пользоваться серебряными ложками, когда мы ходим без чулок.
Шотландец пододвинул Антошке розетку.
- Я отказываюсь от своей порции в вашу пользу, мисс.
- Я тоже, - сказал англичанин.
- Но прежде я возьму наши порции. - Господин очень аккуратно
отобрал с розетки ровно одну треть сахара.
Антошка решила, что оставаться в этом случае глухонемой нельзя.
Необходимо поблагодарить.
- Сенк ю вери матч! - произнесла она тихо.
- Мисс - иностранка? - спросил шотландец.
- Да, мы из Советского Союза, - ответила за обеих Елизавета
Карповна.
- О, - воскликнула рыжая дама, - вы из самой Москвы?!
- Мы возвращаемся в Москву, - любезно пояснила Елизавета
Карповна.
- Русские изумляют мир, - сказал шотландский офицер. - Поздравляю
вас.
- Да, да, - подхватил английский офицер. - Я только что слушал
английское радио. Грандиозная победа на Ленинградском фронте. Стальное
кольцо фашистов сломлено. Русские взяли в плен больше тысячи
гитлеровских солдат и офицеров, уничтожили около ста тысяч солдат,
тысячи танков, орудий, освободили тысячи населенных пунктов.
Грандиозно!
- Спасибо за добрые вести, - просияла Елизавета Карповна.
- А вы не слышали, второй фронт еще не открыли? - выпалила против
своей воли Антошка.
Шотландец развел руками.
- Пока мы не имеем команды высаживаться в Европе.
- Какое милое, непосредственное дитя, - заметила дама, и Антошка
не поняла, был ли это упрек в ее адрес или действительно эта
рыжеволосая женщина находит ее милой.
Шотландец извинился, что спешит, расплатился первый и ушел.
У лифта Елизавета Карповна с Антошкой снова встретились с
шотландским офицером. Было видно, что он ждал их.
- Разрешите, мисс, преподнести вам маленький сувенир на память о
Шотландии. - Офицер протянул Антошке костяную коробочку, на крышке
которой был прикреплен серебряный цветок репейника. - Этот цветок
приносит счастье. Пусть он будет вашим амулетом.
Антошка вопросительно посмотрела на мать.
- Миссис, разрешите вашей дочери принять сувенир. Это
национальный цветок Шотландии. По преданию, он спас нашу страну от
нашествия врагов. Сейчас ваш народ спасает весь мир. Передайте привет
нашим боевым товарищам. Мы с нетерпением ждем приказа об открытии
второго фронта.
Офицер откозырял и исчез.
Антошка приложила палец к губам.
- Мамочка, не ругай. О втором фронте больше ни гугу. Завтра в
Лондоне буду глухонемой, а послезавтра в Москве наговорюсь вволю.
Уфф!..
Елизавета Карповна в вестибюле отеля купила большую пачку газет.
Расположившись в номере на кровати, она что-то искала на густых
газетных колонках. И Антошка поняла: мама, как всегда, ищет папину
фамилию в сводках Совинформбюро. Все советские люди искали тогда в
газетах фамилии близких.
Вечерним поездом выехали в Лондон.
В вагоне было душно и тесно. Под потолком помигивала синяя
лампочка, и от этого света люди выглядели болезненно-бледными.
Большинство пассажиров - военные в разномастных шинелях: французских,
польских, датских. Слышалась разноязычная речь. Мать и дочь
почувствовали себя вдруг очень одинокими среди этих иностранных
офицеров разбитых гитлеровцами армий.
Почти все правительства оккупированных Германией стран
перекочевали в Англию. Здесь собрались все короли Европы - норвежский,
югославский и греческий, датская и голландская королевы. Только
шведский король избежал этой участи и пребывал у себя в нейтральной
стране.
Сидевшие напротив английский и польский лейтенанты разговаривали
о войне, о втором фронте. Антошка отлично понимала плохо говорившего
по-английски поляка и с трудом улавливала смысл быстрой речи
англичанина.
- Мы не позволим русским вторгнуться в Польшу, - говорил
англичанин, - мы придем туда первыми.
- А по-моему, Польша должна быть для поляков, - возражал
собеседник. - Мы готовы хоть сегодня высадиться в Европе и идти с
боями в нашу страну, дайте только команду. Надоело бездельничать,
страшно слушать, что творят гитлеровцы в родной Польше.
В спор вовлекалось все больше участников. И главное, что
волновало солдат и офицеров во французской, польской, норвежской,
голландской и других униформах, солдат, потерявших родину, - это
второй фронт. "Вы, англичане, бережете только себя, думаете о себе, -
упрекал английского подполковника французский офицер с авиационными
петлицами на вороте мундира. - Вся гитлеровская военная машина
обрушилась на русских. Ударьте по немцам с Британских островов,
высадитесь в Европе - это оттянет с русского фронта десятки германских
дивизий, это облегчит положение русских, приблизит победу. Мы готовы к
бою, но вы связываете нас по рукам и ногам". "Немцы не выдержат долго
борьбы на два фронта", - горячо подтверждал польский офицер. "Это дело
высокой политики", - защищался англичанин.
Мать и дочь не вмешивались в разговор. Они сидели, прижавшись
друг к другу, и, делая вид, что дремлют, вслушивались в разговор,
постигая вновь и вновь великий смысл слова "Родина", счастье жить на
родной, свободной от врагов земле.
Утром поезд прибыл в Лондон, и поток людей вынес их на
привокзальную площадь, к длинной очереди на такси.
И вот впервые Елизавета Карповна и Антошка увидели страшную
картину разрушения.
Такси тащилось в потоке машин по широкой улице. По обеим сторонам
ни одного, буквально ни одного уцелевшего дома. Черные коробки
сгоревших зданий, груды кирпича, глыбы вздыбленного бетона,
ощетинившегося арматурными прутьями, скрюченные железные балки,
решетки, куски лестниц с мраморными ступенями и сугробами пыли на них.
В проеме окна ветер трепал, как черное знамя, полотнище темной
портьеры.
За всем этим хаосом искореженного железа и битого камня
мерещились люди. По этой лестнице бегали дети... В этом окне по
вечерам горел свет... В этом дворе, наверно, стояли песочницы...
Здесь, конечно, была школа, - на стене уцелел кусок выцветшей
географической карты.
Пожилой шофер в форменной поношенной куртке долго ехал молча,
потом спросил:
- Миссис приехала из Швеции? (Он заметил на чемоданах шведские
наклейки.)
- Да, - ответила Елизавета Карповна.
- Ну, полюбуйтесь на новый порядок в Европе. Вам все это
незнакомо, - кивнул он головой на развалины и бесстрастным голосом
гида стал рассказывать, как осенью сорокового года в течение двух
месяцев гитлеровцы методично, с десяти вечера до семи утра бомбили
британскую столицу, улицу за улицей, дом за домом. Налетало по триста
- пятьсот самолетов за ночь. Каждую ночь бомбили какой-нибудь один
район. К утру прилетали немецкие разведчики и проверяли работу
бомбардировщиков, фиксировали уцелевшие дома, которые новая волна
бомбардировщиков сносила с лица земли. - А у нас на весь Лондон бывало
пять - восемь истребителей, да в каждом районе по нескольку зенитных
пушечек. Не подготовились наши власти, и немец хозяйничал как хотел.
Фашисты рассчитывали поставить на колени англичан, думали, народ не
выдержит этого ада.
- Наверно, много людей погибло? - тихо спросила Елизавета
Карповна.
- Посчитайте: больше миллиона домов и коттеджей в Лондоне было
уничтожено и основательно повреждено. Из-под развалин извлекли
пятьдесят тысяч трупов. Раненых не считали... Бомбоубежищ не строили.
Люди прятались в метро, но разве весь Лондон под землю засунешь?
Антошка сжалась.
Шофер продолжал:
- Последний массированный удар по Лондону был в мае сорок первого
года, а как только Гитлер напал на Россию, страшные бомбежки, слава
богу, прекратились. Немцы стали сбрасывать бомбы на русские города.
Два года, а не два месяца бомбят. Вам, шведам, не понять этого. Если
бы русские не выдержали натиска, мы бы с вами сейчас сидели где-нибудь
в концлагере.
Ехали через Сити - деловой центр города, где размещаются
английские банки, правления крупнейших фирм. Немцы основательно
изуродовали огромные мрачные здания, но двухэтажные коттеджи бомбить
легче, чем каменные здания английских миллионеров, построенные на
века. Все же и здесь было много бесформенных глыб мрамора, битого
зеркального стекла, скрюченных железных балок. И над этим хаосом
возвышался собор святого Павла с проломленным куполом.
Все это походило на жуткие декорации, потому что сами улицы были
широкие, чистые, оживленные. По мостовой катили двухэтажные омнибусы,
вереницы автомобилей, на уцелевших стенах пестрели яркие полотнища
торговой рекламы, по тротуарам спешили люди, разговаривали, смеялись.
Жизнь шла своим размеренным темпом, словно и не было вокруг этих
страшных разрушений. Над руинами носились голуби и воробьи. Возле
развалин церкви девушка продавала весенние цветы.
- Вон птицы успели свить себе новые гнезда,- сказал шофер, - а
люди... когда люди обретут потерянный очаг? Сотни лет стояли наши дома
и еще не одну сотню лет послужили бы. Я и сейчас ночую в метро, дом
разбит, дочь погибла от нацистской бомбы, жена умерла. Вы, шведы,
счастливые. Молитесь за победу русских, чтобы и с вами такой беды не
приключилось.
Шофер осторожно объехал группу молоденьких девушек в защитных
комбинезонах и пилотках, кокетливо державшихся на пышных волосах.
Девушки тащили на веревочках баллон воздушного заграждения. Ветер
колыхал огромное серое туловище баллона, и он казался живым.
Машина остановилась у четырехэтажного каменного здания, вернее, у
сохранившегося крыла его. Здесь помещался пансион, адрес которого
Елизавете Карповне вручили на аэродроме.
Елизавета Карповна отсчитывала деньги. Антошке не хотелось, чтобы
ее принимали за шведку, и она сказала:
- А мы не шведки, мы русские и возвращаемся домой. Завтра,
наверно, будем уже в Москве.
Старик взглянул на девчонку и протянул обратно деньги, которые
собирался уже положить в кошелек.
- С русских денег не возьму.
- Но вы же на работе, это не ваш автомобиль, прошу вас, возьмите,
- упрашивала Елизавета Карповна.
Шофер решительно захлопнул дверцу машины и включил газ. На
прощание крикнул:
- Храни вас бог!
Хозяйка пансиона встретила приветливо. Это была женщина лет
сорока пяти, с белокурыми крашеными волосами, яркими карими глазами,
подтянутая, живая. У нее были густо подведены брови, причем одна бровь
нарисована значительно выше другой, что придавало лицу удивленное
выражение. Видно, ей некогда было заниматься косметикой, и она по
привычке, без зеркала, наугад, рисовала на лбу черные как смоль брови.
- Меня зовут Мэри Павловна, - представилась она. - Я русский
челофек, родилась в город Могилев, мне было три годов, родители
приехали в Англия. У меня всегда живут русски люди.
Хозяйка пересыпала свою русскую речь английскими словами, и
понять ее было не так-то просто.
- Пожалста, налефт, - говорила она, - ваш рум, ваш дом, номер
один.
- Не дом, а комната, - поправила ее Елизавета Карповна.
- Извиняйть! - засмеялась Мэри Павловна. - Стирать голову и руки
можно в басрум направ.
- Мыть голову и руки, - поправила уже Антошка.
- Через час будем ленчевать, - сказала Мэри Павловна, взглянув на
часы-брошку, приколотую к карману блузки.
- О, это звучит совсем страшно! - заметила Елизавета Карповна. -
По-русски надо сказать "будем завтракать".
В маленькой комнате, оклеенной темными обоями, было неуютно,
пахло каменным углем и сыростью. Угол комнаты, видно поврежденный
бомбой, был заделан на потолке свежими, необструганными досками.
Присели за стол, и хозяйка сказала, что гости должны сдать
паспорт, чтобы получить "рейшенкартс" и "пойнтс" - продовольственные
карточки и талоны, что горячей воды нет, утюг можно нагреть на кухне,
камин топится "натюрель" - брикетами угля, за которые надо платить
отдельно. "Велик и труден русски язык", "По одьежке прогивайт ножки",
"Чьерт возьми", - пересыпала она заученными фразами разговор, и видно
было, что это своего рода сервис - обслуживание шуткой. Елизавета
Карповна пыталась говорить с хозяйкой по-английски, но Мэри Павловна
уверяла, что ей легче управляться с русским. На обоих языках она
говорила одинаково плохо; впрочем, это ее, кажется, не смущало.
Веселая и энергичная, она вся была поглощена делами своего пансиона -
это был ее мир, ее жизнь. И вдруг она как-то обмякла и, снимая
пальцами с ресниц слезы, чтобы не размазать грим, всхлипнула.
- О товарищ мадам, - жалобно сказала она, - как тяжело, когда у
человека нет фазерланд!
- Нет родины, - подсказала Елизавета Карповна.
- Да, да, родины. Для английских я русская, для русских я
иностранный человек. Кто я? Жизнь очень трудно. Нет родина.
Но Мэри Павловна поборола минутную слабость.
- Надо работа, работа, работа, тогда хорош, и надо победа,
победа, тогда я поеду в Могилев на свой родина. Много русские хотят
ехать умирать на родин, я хочу ехать жить. Правда, можно немножко
жить? Я много, много вязал шарф и пуловер, посылал русски солдат.
Мэри Павловна расспрашивала о Москве, о положении на фронтах.
Антошка уселась на подоконник и сквозь мутное стекло смотрела на
кладбище домов.
На противоположной стороне улицы несколько мужчин и женщин
разбирали развалины. Они вытаскивали из груды мусора уцелевшие
кирпичи, сбивали с них наросты цемента, отряхивали от пыли и сносили
вниз к грузовику. Из этих кирпичей будут строить новый дом.
Всюду, куда достигал взгляд, были руины, руины... Улица походила
на развороченный муравейник. Люди работали весело, переговаривались,
смеялись. Молодая женщина в брезентовом комбинезоне извлекла из щебня
большой кусок зеркала, рукавицей протерла его, тут же приладила на
камне и стала поправлять прическу. К ней подошла другая и, видно,
одобрила находку. Антошка, глядя на них, отогревалась от ужаса, от
какой-то безнадежности, которая охватывала ее при виде развалин.
Вечером хозяйка пригласила своих гостей в кино.
- Это совсем близко, - сказала она.
Шли по улице в кромешной тьме. На перекрестках посередине
мостовой мелькали крестики светофоров. Лампы были прикрыты
металлическими колпаками, в середине которых были сделаны
крестообразные прорези. Крестики - зеленые, желтые и красные -
расплывались в тумане и мелькали, как звездочки.
Только Мэри Павловна могла угадать, где находится кинотеатр.
Дверь она нашла на ощупь. Вошли в темный вестибюль и оттуда в
освещенный. Кинозал был переполнен. Началась картина. Вот миловидная
женщина покупает в магазине модную шляпку, легкую, украшенную цветами
и вуалью. Приходит домой, показывает мужу, сынишке. Легла спать.
Проснулась, зажгла ночник и, сидя перед зеркалом в пижаме, примеряет
шляпку и так и сяк, радуется обновке. И вдруг протяжный вой сирены.
Началась война. Шляпка валяется скомканная с обгоревшей вуалью. И
снова вой сирены. На этот раз уже не на экране, а на улице. В зале
зажигается свет, демонстрация кинофильма прерывается.
- Леди и джентльмены, - спокойно объявляет администратор, -
воздушный налет. Кто желает уйти в бомбоубежище?
Елизавета Карповна с Антошкой вскочили с мест, но Мэри Павловна
сказала:
- Никто никуда не уйдет, картина очень интересная.
И действительно, вышла только одна пара. Свет погас, и кинофильм
продолжался. В зале зачиркали спички, зажигалки. Многие закурили. В
действие на экране врывались глухие отзвуки взрывов на улице. Но люди
дружно смеялись, громко обсуждали события на экране, все жили жизнью
маленькой семьи, и это презрение к опасности подбадривало всех.
Антошке тоже стало уютно и весело. Картина отличная, и фашисты не
могут помешать лондонцам отдыхать.
Гайд-парк в этот теплый день выглядел оазисом мира. Среди темной
хвои розовые облака цветущего миндаля, по обочинам дорог свежая зелень
кустарника, на яркой щетине травы искрились желтые крокусы.
По мягким дорожкам завершали свою утреннюю прогулку любители
верховой езды. Каждая освещенная солнцем полянка была занята.
Мальчишки и девчонки, молодые люди, старики, все в темных очках,
сидели прямо на траве или на плащах, подставив лицо солнцу, такому
редкому гостю в этой стране. Ребятам, впрочем, долго не сиделось. Они
считали пустой потерей драгоценного времени сидеть неподвижно - солнце
может быть для них и завтра и послезавтра, - срывались с места,
носились по парку со своими собаками, с азартом истых футболистов
гоняли по полю мяч. Парочка влюбленных - он в форме капрала, она в
костюмчике, из которого явно выросла, - сидела, прижавшись друг к
другу, обратив лица к солнцу, и что-то шептали, наверно, солнцу, и
улыбались - тоже солнцу, хотя оно давно уже зашло за густую крону
сосны и на влюбленных падала холодная тень близкой разлуки.
По-настоящему умели пользоваться каждым лучом старики. Они
поворачивали голову вслед за солнцем и не теряли зря времени, когда
густое облако влажной тенью касалось их щек. Тогда они меняли темные
очки на дальнозоркие и впивались глазами в книгу. Они умели закрыть ее
на самом интересном месте, как только солнце смахивало с себя облако.
Елизавета Карповна с Антошкой шагали по тропинкам парка и тоже
радовались весне, дивились зеленой травке, которая на той же широте,
например в Курске, еще спала под глубокими сугробами. Антошка
порывалась побегать по траве, но Елизавета Карповна, помня, что бегать
по газонам и мять траву строго запрещается, сердито останавливала
Антошку. А потом посмотрела на ребят и попрекнула себя: "Как я,
наверно, надоела Антошке своими нравоучениями", вдруг улыбнулась
хорошо, широко, как улыбалась, когда они были вместе с папой. И сама
побежала вслед за Антошкой, чувствуя под ногами упругую землю и
влажную мягкость молодой травы.
Остановились возле небольшой дощатой трибуны. Женщина в высокой
шапочке с козырьком, на околыше которой были прикреплены металлические
буквы "S. А." - "Армия спасения", произносила речь. Она говорила о
спасении душ, о милости к грешникам, о грехе ненавидеть врагов. Ее
слушательницами были две старушки с собачками, которые, впрочем, скоро
ушли, и она продолжала речь в полном одиночестве, но с прежним
него не было знатного происхождения.
Антошка вспомнила строфы из стихотворения Бернса "Джон - ячменное
зерно":
Так возгласим за Джона тост,
И пусть из рода в род
Навек в Шотландии его
Потомство процветет!
Она знала, что в чемодане мамины любимые книжечки - стихи Бернса,
Есенина и Гейне. С ними мама никогда не расстается.
В парке работало много людей, они вскапывали грядки и сажали
картошку. На рекламном щите у входа в парк изображены огромные красные
помидоры, крупные клубни картофеля, пучки моркови, редиски и под ними
призыв: "Копай ради победы!" Для цветов в газонах оставалось мало
места, и цветы были больше символом-напоминанием о лучших временах,
чем украшением города.
Автобус остановился у Северобританского вокзала.
До вечера предстояло провести время в привокзальной гостинице.
Ночным поездом они выедут в Лондон.
Швейцар предупредил, чтобы с наступлением темноты в номере были
плотно зашторены окна и в случае тревоги погашено электричество.
Война! Но воздушной тревоги давно уже не слыхали жители Эдинбурга. В
городе не было видно разрушенных зданий. Только люди, копающие грядки
"ради победы", грузовые машины с солдатами да плакаты на стенах:
"Молчи, тебя слушает враг!" - напоминали о том, что идет война.
В большом номере с высоким потолком было сумрачно. В люстре с
хрустальными подвесками горела всего одна лампочка. Кровать, покрытая
темным покрывалом, занимала едва ли не четверть комнаты. Над кроватью
в бронзовой раме огромный натюрморт: окорок с отрезанным ломтем сочной
ветчины, на длинном блюде в ряд уложены розовые и голубые форели, с
вазы на высокой ножке свешивались прозрачные зеленоватые гроздья
винограда.
- Вкуснотища какая! - облизнулась Антошка. - И не кровать, а
футбольное поле. - Она скинула башмаки, прыгнула на широкое твердое
ложе и перевернулась через голову.
- Не дури, - предупредила мать.
- Но надо же как-то согреться. Мне холодно, и я голодная, съела
бы все, что нарисовано на этой картине.
- Сейчас мы что-нибудь сообразим.
Елизавета Карповна принялась изучать таблички над кнопками.
"Газовый утюг", а под табличкой записка: "Не работает". "Горячая вода"
- и та же надпись. "Камин". Камин, кажется, работал.
Елизавета Карповна порылась в кошельке, опустила в прорезь
автомата монетку.
- Иди грейся! - сказала она дочери.
Антошка отодвинула тяжелую медную ширму. На кирпичном полу камина
уложены черные поленья. Над жерлом камина огромная медная львиная
голова, подпирающая зеркало.
Антошка приподнялась на цыпочки, но увидела свое изображение
только до подбородка.
Дрова в камине стали розоветь, потянуло теплом; поленья
накалились докрасна, и Антошка слегка отодвинулась.
- Фальшивые поленья, - разочарованно протянула Антошка.
- Не фальшивые, а искусственные - камин электрический.
- Все равно фальшивые, - упрямо повторила Антошка. - И я
голодная.
- Сейчас я попрошу чаю, а у нас с собой есть хлеб и колбаса.
- Чудо! - воскликнула Антошка. - Вчера мы обедали в Стокгольме,
сегодня - в Эдинбурге, завтра - в Лондоне, а послезавтра...
послезавтра будем обедать в Москве!
- Подожди говорить "гоп", пока не перепрыгнешь. Сначала надо
достать билеты на самолет, наверно, это не просто.
Поленья в камине стали бледнеть и вскоре совсем почернели.
- Камин погас, а я еще не согрелась, - пожаловалась Антошка.
- Хватит, иначе мы прошвыряем в этот автомат все наши деньги.
Сейчас согреемся чаем.
Елизавета Карповна набрала номер телефона и попросила принести
кофе и чай. Она что-то долго выслушивала, извинялась, благодарила и,
наконец, повесила трубку.
- Придется тебе, Антошка, причесаться, пойдем в ресторан. Мне
популярно объяснили по телефону, что Англия воюет, девушки ушли
служить в армию, топлива не хватает, чтобы в любое время дня подавать
в номер кипяток, и предложили спуститься в ресторан. Мы с тобой,
дочка, еще не знаем, что такое война.
Антошка пододвинула к камину стул, взобралась на него и оглядела
себя в зеркало. В темно-синих брюках и свитере она походила на
долговязого мальчишку.
- С такой тощей фигурой и в армию не возьмут, - вздохнула она,
вытащила из-за ворота свитера свалявшуюся косу, расплела и стала
нещадно раздирать ее расческой.
- Ну пожалей волосы, - взмолилась мать, - останется у тебя
крысиный хвостик.
- Все равно остригусь, как только приедем в Москву.
- Ну, это видно будет. Пошли. Только очень прошу тебя, Антошка,
без фокусов и комментариев, ни в какие разговоры не вступай.
- За англо-советские отношения можешь не беспокоиться. Прикинусь
глухонемой.
В ресторане тоже было мало света, дымно от табака и холодно.
Расписной потолок, затейливые лепные украшения, яркие витражи и
высокие севрские вазы в нишах так не гармонировали с грязным полом,
непокрытыми столиками и тяжелым запахом пареной капусты! Ресторан был
заполнен офицерами; среди них молодые женщины в мундирах, но, в
отличие от мужчин, они сидели в пилотках. Официантка проводила
Елизавету Карповну и Антошку к свободному столику и деловито
предупредила, что подаст кушать, когда все места будут заняты. Ждать
долго не пришлось. Подошли два офицера: один в английской, другой в
шотландской форме, но не в юбке, а в длинных ярких клетчатых брюках.
Вслед за ними оставшиеся два места заняли пожилой господин с
рыжеволосой дамой в пышной накидке из черно-бурых лис. Господин
небрежно бросил под стол свой портфель, на него положил котелок и
трость. Дама сняла с плеч накидку и тоже сунула ее под стол. Антошка
отметила, что под каждым столом лежали офицерские фуражки, портфели,
дамские сумки, свертки с покупками.
Официантка в полувоенной-полуспортивной форме с белым кружевным
передником на груди и такой же туго накрахмаленной наколкой на
белокурых волосах принесла по мисочке густого супа и на тарелках
жаркое, которое состояло из маленького кусочка консервированного мяса,
сероватой тушеной капусты, и по одной картофелине в мундире.
Все ели с аппетитом, не оставив на тарелке ни крошки.
Антошка с трудом глотала густой невкусный суп и чуть было не
взмолилась, чтобы ее избавили от тушеной капусты, но, вспомнив наказ
матери, съела даже картошку, как и все, вместе с "мундиром".
- Самый лучший соус - это голод, - сказал шотландец, с сожалением
отодвигая пустую тарелку.
Девушка подала большой фарфоровый чайник, молочник, розетку с
горкой сахарного песку и одну чайную ложечку.
Елизавета Карповна окликнула официантку и шепнула ей, что она
забыла подать чайные ложечки.
- Забыла? - изумленно вскинула девушка густые брови. - Миссис,
наверно, иностранка и не знает, что Великобритания воюет, весь металл
идет на нужды фронта и мы подаем только одну ложечку на столик, -
громко отчеканила она, как будто читала наизусть параграф военного
устава.
Шотландский офицер, сидевший напротив Антошки, протянул смущенной
Елизавете Карповне ложечку.
- Остальные пять ложечек перековали на снаряды против Гитлера,
миссис, - улыбнулся он.
- Нет, - возразила рыжая дама, - в этом ресторане всегда подавали
на серебре, а сейчас оно спрятано до лучших времен. Непатриотично
пользоваться серебряными ложками, когда мы ходим без чулок.
Шотландец пододвинул Антошке розетку.
- Я отказываюсь от своей порции в вашу пользу, мисс.
- Я тоже, - сказал англичанин.
- Но прежде я возьму наши порции. - Господин очень аккуратно
отобрал с розетки ровно одну треть сахара.
Антошка решила, что оставаться в этом случае глухонемой нельзя.
Необходимо поблагодарить.
- Сенк ю вери матч! - произнесла она тихо.
- Мисс - иностранка? - спросил шотландец.
- Да, мы из Советского Союза, - ответила за обеих Елизавета
Карповна.
- О, - воскликнула рыжая дама, - вы из самой Москвы?!
- Мы возвращаемся в Москву, - любезно пояснила Елизавета
Карповна.
- Русские изумляют мир, - сказал шотландский офицер. - Поздравляю
вас.
- Да, да, - подхватил английский офицер. - Я только что слушал
английское радио. Грандиозная победа на Ленинградском фронте. Стальное
кольцо фашистов сломлено. Русские взяли в плен больше тысячи
гитлеровских солдат и офицеров, уничтожили около ста тысяч солдат,
тысячи танков, орудий, освободили тысячи населенных пунктов.
Грандиозно!
- Спасибо за добрые вести, - просияла Елизавета Карповна.
- А вы не слышали, второй фронт еще не открыли? - выпалила против
своей воли Антошка.
Шотландец развел руками.
- Пока мы не имеем команды высаживаться в Европе.
- Какое милое, непосредственное дитя, - заметила дама, и Антошка
не поняла, был ли это упрек в ее адрес или действительно эта
рыжеволосая женщина находит ее милой.
Шотландец извинился, что спешит, расплатился первый и ушел.
У лифта Елизавета Карповна с Антошкой снова встретились с
шотландским офицером. Было видно, что он ждал их.
- Разрешите, мисс, преподнести вам маленький сувенир на память о
Шотландии. - Офицер протянул Антошке костяную коробочку, на крышке
которой был прикреплен серебряный цветок репейника. - Этот цветок
приносит счастье. Пусть он будет вашим амулетом.
Антошка вопросительно посмотрела на мать.
- Миссис, разрешите вашей дочери принять сувенир. Это
национальный цветок Шотландии. По преданию, он спас нашу страну от
нашествия врагов. Сейчас ваш народ спасает весь мир. Передайте привет
нашим боевым товарищам. Мы с нетерпением ждем приказа об открытии
второго фронта.
Офицер откозырял и исчез.
Антошка приложила палец к губам.
- Мамочка, не ругай. О втором фронте больше ни гугу. Завтра в
Лондоне буду глухонемой, а послезавтра в Москве наговорюсь вволю.
Уфф!..
Елизавета Карповна в вестибюле отеля купила большую пачку газет.
Расположившись в номере на кровати, она что-то искала на густых
газетных колонках. И Антошка поняла: мама, как всегда, ищет папину
фамилию в сводках Совинформбюро. Все советские люди искали тогда в
газетах фамилии близких.
Вечерним поездом выехали в Лондон.
В вагоне было душно и тесно. Под потолком помигивала синяя
лампочка, и от этого света люди выглядели болезненно-бледными.
Большинство пассажиров - военные в разномастных шинелях: французских,
польских, датских. Слышалась разноязычная речь. Мать и дочь
почувствовали себя вдруг очень одинокими среди этих иностранных
офицеров разбитых гитлеровцами армий.
Почти все правительства оккупированных Германией стран
перекочевали в Англию. Здесь собрались все короли Европы - норвежский,
югославский и греческий, датская и голландская королевы. Только
шведский король избежал этой участи и пребывал у себя в нейтральной
стране.
Сидевшие напротив английский и польский лейтенанты разговаривали
о войне, о втором фронте. Антошка отлично понимала плохо говорившего
по-английски поляка и с трудом улавливала смысл быстрой речи
англичанина.
- Мы не позволим русским вторгнуться в Польшу, - говорил
англичанин, - мы придем туда первыми.
- А по-моему, Польша должна быть для поляков, - возражал
собеседник. - Мы готовы хоть сегодня высадиться в Европе и идти с
боями в нашу страну, дайте только команду. Надоело бездельничать,
страшно слушать, что творят гитлеровцы в родной Польше.
В спор вовлекалось все больше участников. И главное, что
волновало солдат и офицеров во французской, польской, норвежской,
голландской и других униформах, солдат, потерявших родину, - это
второй фронт. "Вы, англичане, бережете только себя, думаете о себе, -
упрекал английского подполковника французский офицер с авиационными
петлицами на вороте мундира. - Вся гитлеровская военная машина
обрушилась на русских. Ударьте по немцам с Британских островов,
высадитесь в Европе - это оттянет с русского фронта десятки германских
дивизий, это облегчит положение русских, приблизит победу. Мы готовы к
бою, но вы связываете нас по рукам и ногам". "Немцы не выдержат долго
борьбы на два фронта", - горячо подтверждал польский офицер. "Это дело
высокой политики", - защищался англичанин.
Мать и дочь не вмешивались в разговор. Они сидели, прижавшись
друг к другу, и, делая вид, что дремлют, вслушивались в разговор,
постигая вновь и вновь великий смысл слова "Родина", счастье жить на
родной, свободной от врагов земле.
Утром поезд прибыл в Лондон, и поток людей вынес их на
привокзальную площадь, к длинной очереди на такси.
И вот впервые Елизавета Карповна и Антошка увидели страшную
картину разрушения.
Такси тащилось в потоке машин по широкой улице. По обеим сторонам
ни одного, буквально ни одного уцелевшего дома. Черные коробки
сгоревших зданий, груды кирпича, глыбы вздыбленного бетона,
ощетинившегося арматурными прутьями, скрюченные железные балки,
решетки, куски лестниц с мраморными ступенями и сугробами пыли на них.
В проеме окна ветер трепал, как черное знамя, полотнище темной
портьеры.
За всем этим хаосом искореженного железа и битого камня
мерещились люди. По этой лестнице бегали дети... В этом окне по
вечерам горел свет... В этом дворе, наверно, стояли песочницы...
Здесь, конечно, была школа, - на стене уцелел кусок выцветшей
географической карты.
Пожилой шофер в форменной поношенной куртке долго ехал молча,
потом спросил:
- Миссис приехала из Швеции? (Он заметил на чемоданах шведские
наклейки.)
- Да, - ответила Елизавета Карповна.
- Ну, полюбуйтесь на новый порядок в Европе. Вам все это
незнакомо, - кивнул он головой на развалины и бесстрастным голосом
гида стал рассказывать, как осенью сорокового года в течение двух
месяцев гитлеровцы методично, с десяти вечера до семи утра бомбили
британскую столицу, улицу за улицей, дом за домом. Налетало по триста
- пятьсот самолетов за ночь. Каждую ночь бомбили какой-нибудь один
район. К утру прилетали немецкие разведчики и проверяли работу
бомбардировщиков, фиксировали уцелевшие дома, которые новая волна
бомбардировщиков сносила с лица земли. - А у нас на весь Лондон бывало
пять - восемь истребителей, да в каждом районе по нескольку зенитных
пушечек. Не подготовились наши власти, и немец хозяйничал как хотел.
Фашисты рассчитывали поставить на колени англичан, думали, народ не
выдержит этого ада.
- Наверно, много людей погибло? - тихо спросила Елизавета
Карповна.
- Посчитайте: больше миллиона домов и коттеджей в Лондоне было
уничтожено и основательно повреждено. Из-под развалин извлекли
пятьдесят тысяч трупов. Раненых не считали... Бомбоубежищ не строили.
Люди прятались в метро, но разве весь Лондон под землю засунешь?
Антошка сжалась.
Шофер продолжал:
- Последний массированный удар по Лондону был в мае сорок первого
года, а как только Гитлер напал на Россию, страшные бомбежки, слава
богу, прекратились. Немцы стали сбрасывать бомбы на русские города.
Два года, а не два месяца бомбят. Вам, шведам, не понять этого. Если
бы русские не выдержали натиска, мы бы с вами сейчас сидели где-нибудь
в концлагере.
Ехали через Сити - деловой центр города, где размещаются
английские банки, правления крупнейших фирм. Немцы основательно
изуродовали огромные мрачные здания, но двухэтажные коттеджи бомбить
легче, чем каменные здания английских миллионеров, построенные на
века. Все же и здесь было много бесформенных глыб мрамора, битого
зеркального стекла, скрюченных железных балок. И над этим хаосом
возвышался собор святого Павла с проломленным куполом.
Все это походило на жуткие декорации, потому что сами улицы были
широкие, чистые, оживленные. По мостовой катили двухэтажные омнибусы,
вереницы автомобилей, на уцелевших стенах пестрели яркие полотнища
торговой рекламы, по тротуарам спешили люди, разговаривали, смеялись.
Жизнь шла своим размеренным темпом, словно и не было вокруг этих
страшных разрушений. Над руинами носились голуби и воробьи. Возле
развалин церкви девушка продавала весенние цветы.
- Вон птицы успели свить себе новые гнезда,- сказал шофер, - а
люди... когда люди обретут потерянный очаг? Сотни лет стояли наши дома
и еще не одну сотню лет послужили бы. Я и сейчас ночую в метро, дом
разбит, дочь погибла от нацистской бомбы, жена умерла. Вы, шведы,
счастливые. Молитесь за победу русских, чтобы и с вами такой беды не
приключилось.
Шофер осторожно объехал группу молоденьких девушек в защитных
комбинезонах и пилотках, кокетливо державшихся на пышных волосах.
Девушки тащили на веревочках баллон воздушного заграждения. Ветер
колыхал огромное серое туловище баллона, и он казался живым.
Машина остановилась у четырехэтажного каменного здания, вернее, у
сохранившегося крыла его. Здесь помещался пансион, адрес которого
Елизавете Карповне вручили на аэродроме.
Елизавета Карповна отсчитывала деньги. Антошке не хотелось, чтобы
ее принимали за шведку, и она сказала:
- А мы не шведки, мы русские и возвращаемся домой. Завтра,
наверно, будем уже в Москве.
Старик взглянул на девчонку и протянул обратно деньги, которые
собирался уже положить в кошелек.
- С русских денег не возьму.
- Но вы же на работе, это не ваш автомобиль, прошу вас, возьмите,
- упрашивала Елизавета Карповна.
Шофер решительно захлопнул дверцу машины и включил газ. На
прощание крикнул:
- Храни вас бог!
Хозяйка пансиона встретила приветливо. Это была женщина лет
сорока пяти, с белокурыми крашеными волосами, яркими карими глазами,
подтянутая, живая. У нее были густо подведены брови, причем одна бровь
нарисована значительно выше другой, что придавало лицу удивленное
выражение. Видно, ей некогда было заниматься косметикой, и она по
привычке, без зеркала, наугад, рисовала на лбу черные как смоль брови.
- Меня зовут Мэри Павловна, - представилась она. - Я русский
челофек, родилась в город Могилев, мне было три годов, родители
приехали в Англия. У меня всегда живут русски люди.
Хозяйка пересыпала свою русскую речь английскими словами, и
понять ее было не так-то просто.
- Пожалста, налефт, - говорила она, - ваш рум, ваш дом, номер
один.
- Не дом, а комната, - поправила ее Елизавета Карповна.
- Извиняйть! - засмеялась Мэри Павловна. - Стирать голову и руки
можно в басрум направ.
- Мыть голову и руки, - поправила уже Антошка.
- Через час будем ленчевать, - сказала Мэри Павловна, взглянув на
часы-брошку, приколотую к карману блузки.
- О, это звучит совсем страшно! - заметила Елизавета Карповна. -
По-русски надо сказать "будем завтракать".
В маленькой комнате, оклеенной темными обоями, было неуютно,
пахло каменным углем и сыростью. Угол комнаты, видно поврежденный
бомбой, был заделан на потолке свежими, необструганными досками.
Присели за стол, и хозяйка сказала, что гости должны сдать
паспорт, чтобы получить "рейшенкартс" и "пойнтс" - продовольственные
карточки и талоны, что горячей воды нет, утюг можно нагреть на кухне,
камин топится "натюрель" - брикетами угля, за которые надо платить
отдельно. "Велик и труден русски язык", "По одьежке прогивайт ножки",
"Чьерт возьми", - пересыпала она заученными фразами разговор, и видно
было, что это своего рода сервис - обслуживание шуткой. Елизавета
Карповна пыталась говорить с хозяйкой по-английски, но Мэри Павловна
уверяла, что ей легче управляться с русским. На обоих языках она
говорила одинаково плохо; впрочем, это ее, кажется, не смущало.
Веселая и энергичная, она вся была поглощена делами своего пансиона -
это был ее мир, ее жизнь. И вдруг она как-то обмякла и, снимая
пальцами с ресниц слезы, чтобы не размазать грим, всхлипнула.
- О товарищ мадам, - жалобно сказала она, - как тяжело, когда у
человека нет фазерланд!
- Нет родины, - подсказала Елизавета Карповна.
- Да, да, родины. Для английских я русская, для русских я
иностранный человек. Кто я? Жизнь очень трудно. Нет родина.
Но Мэри Павловна поборола минутную слабость.
- Надо работа, работа, работа, тогда хорош, и надо победа,
победа, тогда я поеду в Могилев на свой родина. Много русские хотят
ехать умирать на родин, я хочу ехать жить. Правда, можно немножко
жить? Я много, много вязал шарф и пуловер, посылал русски солдат.
Мэри Павловна расспрашивала о Москве, о положении на фронтах.
Антошка уселась на подоконник и сквозь мутное стекло смотрела на
кладбище домов.
На противоположной стороне улицы несколько мужчин и женщин
разбирали развалины. Они вытаскивали из груды мусора уцелевшие
кирпичи, сбивали с них наросты цемента, отряхивали от пыли и сносили
вниз к грузовику. Из этих кирпичей будут строить новый дом.
Всюду, куда достигал взгляд, были руины, руины... Улица походила
на развороченный муравейник. Люди работали весело, переговаривались,
смеялись. Молодая женщина в брезентовом комбинезоне извлекла из щебня
большой кусок зеркала, рукавицей протерла его, тут же приладила на
камне и стала поправлять прическу. К ней подошла другая и, видно,
одобрила находку. Антошка, глядя на них, отогревалась от ужаса, от
какой-то безнадежности, которая охватывала ее при виде развалин.
Вечером хозяйка пригласила своих гостей в кино.
- Это совсем близко, - сказала она.
Шли по улице в кромешной тьме. На перекрестках посередине
мостовой мелькали крестики светофоров. Лампы были прикрыты
металлическими колпаками, в середине которых были сделаны
крестообразные прорези. Крестики - зеленые, желтые и красные -
расплывались в тумане и мелькали, как звездочки.
Только Мэри Павловна могла угадать, где находится кинотеатр.
Дверь она нашла на ощупь. Вошли в темный вестибюль и оттуда в
освещенный. Кинозал был переполнен. Началась картина. Вот миловидная
женщина покупает в магазине модную шляпку, легкую, украшенную цветами
и вуалью. Приходит домой, показывает мужу, сынишке. Легла спать.
Проснулась, зажгла ночник и, сидя перед зеркалом в пижаме, примеряет
шляпку и так и сяк, радуется обновке. И вдруг протяжный вой сирены.
Началась война. Шляпка валяется скомканная с обгоревшей вуалью. И
снова вой сирены. На этот раз уже не на экране, а на улице. В зале
зажигается свет, демонстрация кинофильма прерывается.
- Леди и джентльмены, - спокойно объявляет администратор, -
воздушный налет. Кто желает уйти в бомбоубежище?
Елизавета Карповна с Антошкой вскочили с мест, но Мэри Павловна
сказала:
- Никто никуда не уйдет, картина очень интересная.
И действительно, вышла только одна пара. Свет погас, и кинофильм
продолжался. В зале зачиркали спички, зажигалки. Многие закурили. В
действие на экране врывались глухие отзвуки взрывов на улице. Но люди
дружно смеялись, громко обсуждали события на экране, все жили жизнью
маленькой семьи, и это презрение к опасности подбадривало всех.
Антошке тоже стало уютно и весело. Картина отличная, и фашисты не
могут помешать лондонцам отдыхать.
Гайд-парк в этот теплый день выглядел оазисом мира. Среди темной
хвои розовые облака цветущего миндаля, по обочинам дорог свежая зелень
кустарника, на яркой щетине травы искрились желтые крокусы.
По мягким дорожкам завершали свою утреннюю прогулку любители
верховой езды. Каждая освещенная солнцем полянка была занята.
Мальчишки и девчонки, молодые люди, старики, все в темных очках,
сидели прямо на траве или на плащах, подставив лицо солнцу, такому
редкому гостю в этой стране. Ребятам, впрочем, долго не сиделось. Они
считали пустой потерей драгоценного времени сидеть неподвижно - солнце
может быть для них и завтра и послезавтра, - срывались с места,
носились по парку со своими собаками, с азартом истых футболистов
гоняли по полю мяч. Парочка влюбленных - он в форме капрала, она в
костюмчике, из которого явно выросла, - сидела, прижавшись друг к
другу, обратив лица к солнцу, и что-то шептали, наверно, солнцу, и
улыбались - тоже солнцу, хотя оно давно уже зашло за густую крону
сосны и на влюбленных падала холодная тень близкой разлуки.
По-настоящему умели пользоваться каждым лучом старики. Они
поворачивали голову вслед за солнцем и не теряли зря времени, когда
густое облако влажной тенью касалось их щек. Тогда они меняли темные
очки на дальнозоркие и впивались глазами в книгу. Они умели закрыть ее
на самом интересном месте, как только солнце смахивало с себя облако.
Елизавета Карповна с Антошкой шагали по тропинкам парка и тоже
радовались весне, дивились зеленой травке, которая на той же широте,
например в Курске, еще спала под глубокими сугробами. Антошка
порывалась побегать по траве, но Елизавета Карповна, помня, что бегать
по газонам и мять траву строго запрещается, сердито останавливала
Антошку. А потом посмотрела на ребят и попрекнула себя: "Как я,
наверно, надоела Антошке своими нравоучениями", вдруг улыбнулась
хорошо, широко, как улыбалась, когда они были вместе с папой. И сама
побежала вслед за Антошкой, чувствуя под ногами упругую землю и
влажную мягкость молодой травы.
Остановились возле небольшой дощатой трибуны. Женщина в высокой
шапочке с козырьком, на околыше которой были прикреплены металлические
буквы "S. А." - "Армия спасения", произносила речь. Она говорила о
спасении душ, о милости к грешникам, о грехе ненавидеть врагов. Ее
слушательницами были две старушки с собачками, которые, впрочем, скоро
ушли, и она продолжала речь в полном одиночестве, но с прежним