Воскресенская З.. Девочка в бурном море

бельгийцы, поляки. Не могу же я содержать всех эмигрантов! Слишком
много их развелось в нашей стране.
Лицо Елизаветы Карповны залила краска гнева.
- Мы оставим вашу квартиру! - сказала она и встала, давая понять,
что разговор окончен и хозяин может уходить.
- Вы не дождетесь победы Гитлера, и никакого фашистского парада
на Красной площади не будет! - выкрикнула Антошка, глядя злющими
глазами на упитанное лицо шведа.
- Мин готт! - вскочил как ужаленный господин Графстрем. - Вы
слишком плохо воспитаны, фрекен, вы не умеете разговаривать со
старшими.
Антошка взглянула на мать, готовая отразить ее упреки, но
Елизавета Карповна подтвердила:
- Господин Графстрем напрасно надеется на победу Гитлера. Моя
дочь права...
И через неделю Антошка с мамой переехали на новую квартиру в
большом доме, где жило много иностранцев.
Антошке понравилось новое обиталище. Это была почти игрушечная
квартира. В комнате помещались диван-кровать, кресло-кровать, стол и
несколько стульев. Продолговатая кухня разделялась раздвижной
стеклянной перегородкой: в одной части плита, раковина для мытья
посуды и стенной шкаф, за перегородкой стол и четыре стула - эта часть
заменяла им столовую, или, по-шведски, "матрум". В передней большой
стенной шкаф и напротив маленькая душевая комната. Два окна квартиры
выходили во двор.
Мама теперь работает с утра до ночи: утром в школе, затем она
отправляется на практику в клинику, а вечером - в пресс-бюро. Антошка
ведет все домашнее хозяйство и заведует продовольственными карточками.
Карточек много, они похожи на крохотные почтовые марки, и их легко
потерять. Хлеба выдают двести граммов в день на человека, мяса -
четыреста граммов в месяц и на каждое яйцо отдельная карточка,
карточки надо беречь, продукты экономить и умудряться каждый день
готовить завтрак, обед и ужин.
Продавщицы в магазинах уже не те. Когда продавали без карточек,
все были ласковые и очень вежливые, а сейчас уговаривать покупателя не
надо: каждый выкупит все продукты по карточкам. И продавщицы перестали
улыбаться. А может быть, не улыбаются потому, что боятся войны? Все в
Швеции сейчас боятся войны.

МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ

Сегодня на обед запеканка из картошки с рыбой и кисель из ревеня.
Кисель кислый-прекислый, но мама сказала, чтобы Антошка не вздумала
роскошествовать, иначе вторую половину месяца будут сидеть без сахара.
Антошка приготовила обед, выключила газ, разлила прозрачный, с
зелеными и розовыми прожилками кисель в мисочки, протерла мокрой
шваброй линолеум на кухне.
Все дела сделаны. Читать? Нет, не хочется. Вот если бы
погулять...
Она подошла к окну и выглянула во двор.
Освещенный солнцем большой квадратный двор жил своей жизнью. С
трех сторон высятся жилые корпуса с многочисленными балконами,
затянутыми полосатыми яркими тентами, за аркой - заросли тополей и
лип, сбегающих от двора вниз по откосу, к железной дороге, по которой
день и ночь проносятся поезда. Деревья стоят еще совсем прозрачные,
покрытые, как росой, яркими блестящими почками.
Если ветер дует в сторону дома, то густой серый дым от паровозов
просачивается сквозь ветви деревьев и заполняет двор. Тогда обитатели
дома захлопывают окна и форточки, чтобы в квартиры не набивался
сладковатый угарный газ.
В теневой стороне двора на зеленых скамеечках под липами сидят
старики и старушки, в большой песочнице под весенним солнцем возятся
малыши, похожие в своих разноцветных комбинезончиках на маленьких
гномов. На асфальтированных дорожках одни девочки прыгают через
веревочки, другие - играют в "классы".
Но внимание Антошки занимает один мальчишка. Он каждый день
приходит ровно в три часа и, оседлав скамейку, строгает, клеит, что-то
прилаживает. Вот он сидит и, прищурив глаз, на вытянутой руке
проверяет рогатку. Вот он смахнул в ладонь стружки со скамейки и
осторожно, как драгоценность, ссыпал их в бумажный кулек. Вокруг ни
сориночки. Антошка покосилась на часы. Через пятнадцать минут, ровно в
четыре, он вытащит из кармана бумажный сверток и будет есть бутерброд.
Бумажку от бутерброда аккуратно свернет и сунет в карман. Увлеченный
работой, мальчик никогда не пропускает время полдника и никогда не
забывает привстать и поклониться, если мимо проходит взрослый.
Кланялся он смешно, стукаясь подбородком в грудь, и тогда его
рыжеватый вихор, прихваченный заколкой, становился на голове дыбом,
как пучок соломы.
"Вежливый мальчишка, такой девчонку не обидит. И какой трудяга!"
- думает Антошка.
Недалеко от мальчишки сидят две девочки, и обе с увлечением
играют в куклы. Они целый день не закрывают рта, но ни разу не
улыбнутся. Видно, говорят о чем-то скучном.
Одна из девочек, худенькая, темноволосая, быстро что-то вяжет на
спицах и каждый раз, выдернув спицу, почесывает ею за ухом. Другая, с
крепкими ногами, в чулках-гольф, с круглыми коленками, - шьет.
Если бы девочки разговаривали во весь голос, как разговаривают
девочки в московских дворах, то Антошка услышала бы любопытный
разговор.
Обе называли друг друга на "вы" и по фамилии. Темноволосая
девочка называлась "фру Карлсон", а полная девочка - "фру Стрем". Обе
подражали взрослым женщинам, обремененным семьей.
- Ах, фру Карлсон, - жаловалась девочка с круглыми коленками, -
вы представить себе не можете, как я устала, готовя свою дочку к
конфирмации. Платье я сегодня, кажется, закончу, но надо еще сделать
приличное белье, купить модные туфли. А карточки тают, тают.
- У моей дочки конфирмация будет на следующий год, - отвечала
"фру Карлсон", - но все равно хлопот много. Говорят, Германия не будет
больше поставлять нам уголь, надо запастись дровами, но, видит бог,
откуда взять сразу столько денег!
"Фру Карлсон" тяжело вздохнула и, наклонившись к "фру Стрем",
доверительно посоветовала:
- Если у вас есть деньги, фру Стрем, запаситесь шерстью. Англия
теперь не будет продавать нам шерсть, а зима обещает быть холодной.
- Откуда у меня деньги, фру Карлсон? Бог знает, что вы говорите,
- ведь мой муж работает на судостроительной верфи, советские заказы
аннулированы, и, если Германия не закажет нам суда, верфи закроются и
его выбросят с завода. Вот вы счастливая, ваш муж моряк, ему платят за
военный риск двойное жалованье. Вы теперь можете жить как супруга
горного советника.
"Фру Карлсон" с досадой бросила на колени вязанье.
- Подумайте, что вы говорите! Мой муж каждый день подвергается
риску. Неизвестные подводные лодки день и ночь прямо шныряют у наших
берегов. Говорят, что это немецкие подводные лодки. Им обязательно
надо потопить несколько наших кораблей, свалить это на русских, чтобы
Швеция выступила против России.
- И вовсе нет. Это русские подводные лодки, фру Карлсон. Увидите,
что они потопят наши корабли и свалят на немцев, чтобы Швеция
выступила против Германии.
"Фру Карлсон" даже задохнулась от возмущения.
- Неужели вы верите, что Швеция может одолеть Германию? Германия
просто слопает нас, как слопала другие страны. У Гитлера слюни текут,
когда он думает о нашей чудесной руде и наших шарикоподшипниках.
Крепкий подзатыльник превратил внезапно "фру Карлсон" просто в
девчонку Еву, а "фру Стрем" - в Эльзу.
Позади Евы стояла старшая сестра Клара. Она вернулась с работы.
- Опять о политике? - грозно сказала Клара. - Тебе что отец
сказал: чтобы ты не вмешивалась не в свои дела. Других разговоров не
найдете?
- Ладно, - покорно сказала Ева, - мы больше не будем.
- То-то!
- Вот твой Свен идет, - кивнула Ева на молодого человека с
чемоданчиком.
Свен поставил в стойку велосипед и направился к Кларе, широко
улыбаясь. Из-под синего берета выбивались светлые волосы, и было сразу
видно, что Свена во всем дворе интересовала только одна Клара.
Клара примирительно погладила сестру по голове и сразу стала
доброй.
- Давай, Эльза, лучше разговаривать о том, как свести концы с
концами и как прокормить семью, - предложила Ева.
- Хорошо, - согласилась Эльза. - Я знаю рецепт чудесного печенья
из картофеля с тмином...
Антошка походила по комнате. Взглянула на часы. Мама придет через
час. Неужели она, Антошка, так и должна сидеть всю жизнь в комнате?
Нет, она просто выйдет во двор и подышит воздухом. Не может ведь живое
существо обходиться без кислорода! И чего это мама опасается, что
Антошка обязательно влезет в какую-нибудь историю и испортит
советско-шведские отношения? Ни в какую историю она лезть не
собирается. Правда, был прошлой зимой случай, когда Антошка с мамой
шли по улице и они увидели большой плакат вечерней газеты: "Москва ха
фаллит!" - "Москва пала!" А Антошка-то хорошо знала, что Москва не
пала, ночью она сама записывала сводку Совинформбюро: отважные
панфиловцы преградили немцам путь к Москве и планы немцев по захвату
Москвы были сорваны. Эта вечерняя газета просто подыгрывала немцам.
Антошке было все ясно, а люди стояли, глазели и ахали и тихонечко
говорили: "Ну что ж, теперь очередь за нами. Слопает нас Гитлер".
Волновались люди. И Антошка сама не помнила, как это случилось. Она
подбежала к газетному киоску, где столпились мужчины и женщины, и
только крикнула: "Не верьте, люди, что Москва пала! Наши панфиловцы
наложили гитлеровцам как следует". Мама еле вытащила ее из толпы. И
только один, наверно фашист, крикнул: "Московская агитаторша!" - а все
другие легко вздохнули и разошлись. А через несколько дней, наверно,
поняли, что русская девчонка сказала правду.
Мама целый вечер ее пилила, объясняла, что Антошка своим
поведением может испортить советско-шведские отношения.
Антошка - пионерка. Она давала клятву всегда быть готовой к
борьбе за дело партии Ленина, а выходит, что она не может не только
бороться, но даже сказать людям правду, должна молчать. Не имеет даже
права носить пионерский галстук. Не может сказать, что папа и мама у
нее коммунисты. "Мы остаемся коммунистами, - пыталась объяснить мама
своей упрямой дочери, - но говорить посторонним об этом не нужно,
чтобы нас не могли обвинить, что мы приехали сюда устраивать
коммунистическую революцию".
Но Антошка и не собирается устраивать здесь революцию. Пусть сами
шведы об этом позаботятся. Но как хотите - несправедливо все это.
Советское полпредство в своих бюллетенях пишет о геройских делах
советских людей, чтобы каждый швед знал правду, а Антошка даже рта
открыть не может. Ладно, она будет теперь немая, как треска, уж
недолго осталось ждать, когда они вернутся домой, в Москву, и Антошка
сама уйдет на фронт. Мама может быть спокойна: никаких дипломатических
осложнений Антошка не допустит. Она просто подышит кислородом.
Антошка решительно натянула вязаную кофточку, засунула под нее
косу. Коса ее раздражала. В Швеции совсем не модно ходить с косой. Все
шведские девчонки закручивают на голове пирожок. У Антошки волосы
длинные и густые - закрутишь пирожок, получается целый каравай, а
отрезать волосы мама не разрешает. "Мода быстро меняется, а волосы
растут медленно", - говорит она, и туго заплетенная коса прижимает у
Антошки оттопыренное ухо. Эх, если бы не ухо, Антошка сама отрезала бы
себе ненавистную косу.
"И все-таки я легкомысленная, - разозлилась на себя Антошка, -
опять о моде думаю". Она выдернула косу и перекинула ее через плечо. С
четвертого этажа съехала по перилам. В свое оправдание сказала, что
съехала всего с третьего этажа, так как в Швеции счет этажей
начинается со второго, а первый этаж называется бельэтажем.
Вышла во двор и остановилась у дверей.
Детей много - и больших и маленьких, но их почти не слышно. А
игры такие же, как и на московских дворах. И как это московские игры
сюда добрались, ведь о них ни в газетах не пишут, ни по радио не
передают, а вот в считалочку играют здесь все, в "классы" тоже и через
веревочку прыгают. А через сдвоенную веревочку прыгать не умеют.
Антошка взглянула на мальчишку с заколкой. Он по-прежнему без
устали работал. "Вот трудяга!" - опять подумала она.
Казалось, мальчик ничего не замечал, но, как только Антошка
прислонилась к двери и от нечего делать стала заплетать кончик косы,
мальчишка встал и вежливо ей поклонился, его вихор вскинулся вверх и
долго не опускался.
Антошке стало смешно.
Неподалеку на скамеечке сидели девочки и играли в куклы.
По-честному говоря, Антошке очень захотелось посмотреть на куклы.
Играть она, конечно, не будет - смешно в таком возрасте возиться с
куклами. Девочки заметили новенькую и, наверно, заговорили о ней. Они
сложили свое рукоделье в корзиночки, взяли на руки кукол и подошли к
Антошке.
- Ты новенькая? - спросила Эльза.
- Нет, мы всю зиму живем в этом доме.
- В какой квартире? - спросила Ева.
- Номер шюттон (шестнадцать), - ответила Антошка, стараясь как
можно лучше выговорить зловредное "шю".
Обе девочки рассмеялись. Им стало ясно, что перед ними
иностранка.
- Ты очень смешно говоришь по-шведски, - сказала Ева. - Ты
англичанка?
- Нет, я русская, советская, - ответила вызывающим тоном Антошка,
которую обидели насмешки девочек над ее произношением.
- Русская! - изумленно протянули обе и уставились на нее. - Из
Москвы?
- Да, из Москвы, - с достоинством ответила Антошка. - Меня зовут
Антонина.
Девочки сделали книксен и протянули руки.
- Ева, - представилась худенькая темноволосая девочка.
- Эльза, - важно сказала девочка в чулках-гольф и осмотрела
Антошку с головы до ног. - А почему ты не в красном платье?
На Антошке была синяя юбка и голубая вязаная кофточка.
- Мне красное не идет. У меня серые глаза и светлые волосы.
- Но у вас же все красное, - пожала плечами Эльза. - Москва
красная, площади красные, дома красные. Нам учительница рассказывала.
- Вот и неправда! - отпарировала Антошка. - Главная площадь у нас
называется Красная, что означает "красивая", и в городе только
Моссовет красного цвета, остальные дома, как у вас.
- А что такое Моссовет? - поинтересовалась Ева.
- Это... это... - замялась Антошка. - Ну, это вроде вашего
городского муниципалитета, только совсем-совсем другое. Лучше.
Антошка вспомнила наставление мамы: если живешь в чужой стране,
не следует говорить "а у нас это лучше", "а у вас хуже". Если что
нравится - похвали, не нравится - помолчи. Когда ты приходишь в гости,
ты не говоришь хозяевам "а у нас пироги лучше, у нас диван красивее".
Но Антошка в Швеции не в гостях, и Моссовет - это не диван. Нет,
Антошка с мамой не согласна. Моссовету принадлежат все дома в Москве,
а здесь все частные дома и за квартиру надо платить одну треть
зарплаты. Это несправедливо.
- У вас война? - спросила Ева, чтобы прервать молчание.
- Да.
- Хорошо, что ты здесь живешь, - сказала Эльза. - Скоро немцы вас
победят, и ты останешься в живых.
Ух, остановись, Антошка! Повернись и уйди! Не осложняй
советско-шведских отношений! Но вместо этого разумного побуждения
Антошка горячо воскликнула:
- Вы историю учили?
- Учили. Ну и что? - с вызовом спросила Эльза.
Вокруг них собирались мальчики и девочки со всего двора, только
малыши продолжали играть в песочнице и мальчик с заколкой передвинулся
на скамейку поближе, продолжая строгать.
- Если вы учили историю, то знаете, что Наполеон хвалился
сокрушить Россию, но ему наши так дали, что он бежал без оглядки.
- Французы не привыкли к русскому морозу, это их мороз одолел.
Нам учительница говорила, - сказала Эльза.
Ева подтвердила.
- Ну, а вашего Карла Двенадцатого тоже мороз одолел? - не
унималась Антошка. - Полтавское сражение было летом? Да? И Гитлер
попадет в историю, как ваш Карл Двенадцатый, только еще хуже.
- Я тоже так думаю, - сказала Ева.
- Ха! - воскликнул мальчик с заколкой.
Антошка оглянулась. Мальчик продолжал строгать.
- Держу пари, что Гитлер победит, - сказала Эльза.
- Не говори так! - возразила Ева и замолкла.
К ним приближалась Клара.
Ева спряталась за спинами ребят и побежала домой.
- Антошка! Антошка! - раздался негромкий голос сверху.
Мама, высунувшись из окна, делала знаки Антошке. Лицо ее было
встревоженно.

ВЕРЕСК

Лиловый сумрак на рассвете бледнеет, линяет и превращается в
слепую туманную дымку. На фоне молочного неба резче проступают черные
силуэты деревьев. Лес замирает, падает ветер, молчат птицы. Только на
дне долины, похожей на широкую чашу, вдавленную в горы, глухо звучит
водопад да погромыхивает горная речка.
Но вот край чаши, обращенный к востоку, начинает розоветь,
сползает чернота с высоких елей и широких крон сосен, сквозь космы
тумана проглядывает яркая зеленая хвоя; заря разгорается, смывает
ночь, наполняет долину до краев золотистым светом, возвращает вереску
его дневной сиреневый цвет. Ветер осторожно сдувает с деревьев хлопья
тумана, и только над водопадом клубится водяная пыль.
Вместе с солнечным светом оживают лесные звуки.
В этот ранний час Улаф с дедом отправляются на работу. Дед
мелкими осторожными шажками идет впереди, Улаф, позевывая и ежась от
утренней свежести, медленно шагает сзади. На поседевшей от росы траве
остаются яркие следы.
Миновали луг, перешли по жердям через болото и стали подниматься
по каменистому склону в лес.
На уступе гранитной скалы, похожей на раскрытую ладонь великана,
стоит ель. Ветви каскадом спускаются до самой земли. Горные ветры
продувают хвою. И сколько помнит себя старый дед, ель всегда была
такой же могучей, всегда зеленой, всегда живой. Она была маяком для
мальчишек, блуждавших по лесу, для диких гусей, улетающих сейчас на
юг, и казалось, само небо опиралось на ее вершину.
- Смотри-ка, - сказал дед, - и наш маяк понадобился фрицам.
Улаф подошел ближе. На корне, выбухавшем из земли, как толстая
вена, было выжжено тавро: "1274".
Улаф свистнул. Свалить такую ель ему казалось кощунством.
- Всю Норвегию полонила коричневая нечисть, - ворчал дед, -
тюрьмами и концлагерями нашу землю осквернили, воду в фиордах
испоганили своими разбойничьими подводными лодками; все живое на нашей
земле истребить хотят. Пользуются тем, что безответное дерево ни
стрелять, ни бежать, ни по их поганым мордам отхлестать не может.
Дед отвалил подушку мягкого мха, захватил горсть черной
прохладной земли и осторожно приложил к ране, сочившейся янтарной
смолой.
- Скорее мне руки отпилят, чем я дам тебя в обиду, - сказал он.
Улаф хотел вскарабкаться на ель, с вершины которой видны горы
километров на шестьдесят в округе, откуда видна шведская земля.
А дед торопил. Он остановился у мачтовой сосны, хлопнул по тугому
стволу широкой негнущейся ладонью и, приложив козырьком руку над
глазами, закинул голову, примериваясь, в какую сторону валить дерево.
Вынул из-за пояса топор, сделал глубокую зарубку на той стороне, куда
должно упасть дерево. Улаф между тем высвобождал из брезентового чехла
пилу.
Второй год выходит Улаф на рубку леса, и каждый раз, когда дед
обнажает розоватую сочную мякоть дерева, в сердце юноши возникает
острая жалость. Сосна стоит прямая, как свеча, раскинув в небе широкую
крону, а через час, обезображенная, с обрубленными сучьями, мертвая,
покатится вниз по горе, к сплаву. И пройдет много времени, прежде чем
почернеет и станет трухлявым пень и соседние деревья сомкнут свои
кроны, закроют оголившийся участок неба.
Дед прислонился спиной к дереву, набил табаком трубочку и все
поглядывал на внука. Вот он какой высокий да ладный, наверно, уже отца
по росту догнал, а ему еще расти да расти, ведь только шестнадцать. И
характер у него отцовский - норовистый, самостоятельный. Понимает дед,
что рвется внук к партизанам, в горы. А дед не пустит, нет.
Когда немцы вторглись в Норвегию, отец Улафа с оружием в руках
защищал свою землю, а потом вместе с норвежским флотом ушел в Англию и
погиб в Атлантике. В последнем письме просил, чтобы дед сберег Улафа.
Мать Улафа тоже умерла.
Дед знает дорогу к партизанам. Но не скажет, сколько ни проси.
Дед и внук встретились взглядом, и оба опустили глаза - поняли, о
чем каждый думал.
- Но-но, поторапливайся, ишь размечтался! - с нарочитой
грубоватостью окрикнул дед, выбил о ствол трубочку, сунул ее в карман
и взялся за пилу.
Пила звякнула, изогнулась волной, Улаф поймал вторую ручку.
Блестящими искрами полетели опилки, распространяя нежный смолистый
запах.
Дед пилил и проворно прикладывал ухо к стволу, чтобы уловить
последний вздох дерева, когда оно, качнув кроной, начнет медленно, а
затем все ускоряя движение, падать. Тогда весь лес стонет, прощается с
деревом, далеко вокруг слышен гул и треск.
- Отходи-и! - крикнул дед.
Оба быстрым движением отвели пилу, отбежали назад, и ствол,
отделившись от пня, скользнул по нему и рухнул, подминая под себя
молодую поросль. Взметнувшиеся птицы полетели прочь, и в их крике
слышался укор человеку. После этого обычно наступала минута молчания -
молчания печального, наполнявшего сердце тоской.
Сосна рухнула, но молчание на этот раз не наступило. Что это? Оба
подняли головы. Низко над лесом гудел самолет.
Тень его скользнула по кустарнику и исчезла вместе с гулом
мотора, а над лесом, в проеме неба, где несколько мгновений назад
покачивалась широкая крона сосны, поплыли белые птицы.
- Листовки! - воскликнул Улаф.
Потоком воздуха листки пронесло мимо, и лишь один нырнул вниз,
покружился и лег на лапу ели.
Улаф скинул тяжелые башмаки на деревянной подошве, проворно
взобрался на дерево, раскачал сук. Листок отделился и медленно поплыл
в руки деда.
- Живей, живей слезай! - размахивал листком дед. - Обращение
германского командования к населению Норвегии! Из концлагеря бежали
заключенные... Видно, не один, а много, уж коли листовки с самолета
сбрасывают. Если поможем немцам выловить беглецов - нам обещают
большое вознаграждение. За оказание любой помощи беглецам - расстрел
на месте. Слышишь, Улаф, мы можем стать богатыми, как сам
премьер-министр Квислинг. Тьфу... будь ты проклят! - зло плюнул дед.
Улаф пробежал глазами листовку, скомкал ее и втоптал в траву. Не
говоря ни слова, схватил пилу и топор, помчался вниз, перепрыгивая с
камня на камень. Дед старался не отстать от внука.

Бабка Анна-Лиза доила козу, когда над долиной затарахтел самолет.
Коза заметалась, козленок жалобно заблеял - не так уж часто в этой
пограничной со Швецией полосе появляются самолеты. Бабка поставила
кувшин с молоком на крыльцо и стала распутывать козу и козленка,
обмотавших себя веревкой.
Дед и внук уже бежали к крыльцу.
А через несколько минут все трое, нагруженные рюкзаками, спешили
к лесной чащобе и дверь дома оставили открытой. Бабка поставила на
самое видное место на крыльце кувшин с молоком.
В лесу разошлись в разные стороны. Дед сбросил на землю рюкзак,
вытащил из него добрые, крепкие еще башмаки, которые носил всю жизнь,
потому что надевал их только по большим праздникам, когда ходил в
церковь в соседнее село. Связал башмаки за шнурки и повесил на сук.
Они висели на самом виду и потихоньку раскачивались, поблескивая
окованными квадратными носами. Рюкзак дед перетащил подальше, вытащил
из него кннекенброд - сухой хлеб, похожий на неоструганные деревянные
дощечки. Каждый кусочек перевязал крест-накрест леской и стал украшать
ими деревья. Хлеб твердый - ни одна птица не осилит, только голодный
человек разгрызть сможет.
До чуткого уха деда донесся посторонний для леса звук: хрустнула
ветка. Дед раздвинул кусты - девчонка с белыми, как лен, косичками,
лет десяти, и мальчонка чуть постарше о чем-то вполголоса спорили. Дед
узнал их - это были дети соседа-лесоруба, что жил за водопадом.
Девчонка в руках держала ученический глобус. Мальчишка взобрался на
высокий гранитный валун, выпиравший пирамидой из зарослей
можжевельника, а девочка обеими руками высоко подняла глобус, словно
светила ему. Мальчишка огляделся по сторонам и взял у сестры глобус.
Земной шар в его руках вертелся на оси, сверкал на солнце всеми морями
и континентами. Мальчишка установил глобус на граните, повернул
стержень, чтобы Норвегия, похожая на коричневую пушистую гусеницу,
была обращена на запад, и соскочил на землю. Дед понял, что и этим
ребятам попало в руки обращение германского командования и они решили,
что школьный глобус поможет беглецам найти дорогу в Швецию.
Старик усмехнулся в усы детской наивности и осторожно сдвинул
кусты.
И бабка Анна-Лиза украшала деревья: где кусочек сала, завернутый
в лоскут, повесит, где вареную картошку на сухой сучок нанижет, а где
просто чистые тряпицы перекинет на ветке: может, ранен кто или ногу
стер.
Улаф бегал по лесу - развешивал спички, вырубал на стволах
стрелы, которые и в темноте заметишь и будешь знать, в какую сторону
идти. На ели-маяке повесил настоящий компас, тот завертелся на нитке,
поблескивая стеклом на солнце, как елочное украшение. Над ним сразу
захлопотала сорока. "Не утащишь, крепко привязан!" Улаф запустил в
сороку еловой шишкой и собрался бежать домой, вниз, как услышал в лесу
треск сухого валежника. "Немцы?" - мелькнула страшная мысль, и
холодные мурашки пробежали по спине. "За любую помощь - расстрел на
месте", - вспомнил он снова листовки. Присел за валуном.
Шумно дыша, с широко раскрытыми ртами, спотыкаясь о спрятанные в
густых зарослях черники камни, сквозь кустарник пробирались люди. Их
было шестеро. Одежда на них висела клочьями, настороженные глаза зорко
поглядывали вокруг. Обросшие бородами, всклокоченные, они на ходу