Страница:
пафосом.
Ораторов в парке было множество, трибуной им часто служил ящик
или старый стул. Слушателей было не густо, и они переходили от одной
"трибуны" к другой, словно искали правильное слово, искали ответа на
мучавшие их вопросы и не находили.
Проходя мимо зачехленного зенитного орудия, притаившегося среди
высоких деревьев, многие невольно вспоминали, что идет война и что
сейчас это оружие беспомощно против фашистских снарядов "Фау-2",
которые могут в любом месте и в любое время дня и ночи со страшным
ревом грянуть, как гром с ясного неба, и повергнуть в прах дом, завод,
школу. И в это тихое солнечное утро любой звук от мальчишеской
трещотки, скрип тележки с газированной водой заставлял людей
вздрагивать и с опаской поглядывать на небо.
Снаряды "Фау-2", которые фашисты еще недавно испытывали на
Швеции, запускались теперь с территории Германии на Англию, и против
них не было защиты, как не было защиты и в те страшные осенние дни
сорокового года, когда сотни германских бомбардировщиков гудели над
столицей Англии.
Антошка то бегала по траве, стараясь поймать желтую бабочку, то,
запыхавшись, останавливалась возле цветущего кустарника и, уткнув лицо
в белые душистые гроздья, наслаждалась ароматом. В одном месте
наткнулась на огромную воронку, успевшую зарасти травой и крапивой. На
склоне воронки, обращенной к югу, цвели лютики, отряхивали свои седые
головы одуванчики, и, как два обелиска, судорожно вцепились в землю
крепкими жилистыми корнями изуродованные бомбой дуб и тополь. У тополя
сохранился только один боковой сук, который зеленым крылом
распростерся над воронкой; у подножия дуба вытягивались тоненькие
молодые побеги.
Парк был огромный, без традиционных круглых клумб, без
расчищенных дорожек и подстриженного кустарника, просто лес в самом
центре города, с прудами, просторными лужайками, где могут отдыхать и
гулять тысячи лондонцев.
Невдалеке мальчишки играли в футбол на зеленом поле. Играли по
всем правилам, в трусах, в разноцветных майках, только на ногах были
не бутсы, а старые башмаки, сандалии и матерчатые туфли. Здесь было
больше зрителей, чем слушателей у трибун - детвора и взрослые, - и все
они по-настоящему "болели" за свою команду и дружно кричали, когда у
ворот создавалась опасная ситуация. "Аутсайд! - раздались возгласы, и
выбитый с поля мяч, описав дугу, скатился на дно воронки. Антошка,
цепляясь за кочки, стала спускаться в глубокую яму, но ее опередили
мальчуганы-болельщики, и на дне воронки тоже завязалась борьба - кому
достанется честь выбросить мяч в игру.
У Елизаветы Карповны защемило сердце. Так, может быть, было и в
тот день, когда на этом месте взорвалась бомба...
Взобраться бы вон на ту дощатую трибуну, собрать вокруг нее гнев
и любовь матерей всего мира, соединить руки всех женщин и покончить с
фашизмом, покончить с войной. Матери дают жизнь, матери должны уметь
защищать ее!
Елизавета Карповна почти никогда не выступала на трибуне. Даже в
комсомольские годы. "Пчелкой" звали ее ребята. Она охотно вызывалась
мыть полы и окна в комсомольском клубе, штопать рубашки мальчишкам из
рабфаковского общежития, работать в школе по ликвидации неграмотности,
но только не выступать с речами. Одной из первых записалась в
парашютный кружок Осоавиахима и первой выскользнула из самолета. До
сих пор помнит это счастливое ощущение, когда, очнувшись от рывка,
вдруг почувствовала, что ее крепко держит белый купол, сквозь который
просвечивает солнце. И вот тогда она произнесла свою первую речь,
высоко над землей, не стесняясь, зная, что никто не услышит ее речь о
счастье, о молодости. Вторую речь, уже на трибуне, она произнесла в
1927 году, когда бастовали английские углекопы и докеры и газеты
писали о бедственном положении семей бастующих. "Мы должны помочь
женщинам и детям английских углекопов. Мы не можем стоять в стороне",
- только эти две фразы и произнесла она с трибуны, а ребята из ячейки
аплодировали и восторженно кричали: "Браво, Пчелка!" Она положила на
стол президиума три потертых червонца - всю свою рабфаковскую
стипендию. И все ребята, один за другим, подходили к столу и
выкладывали свои стипендии.
И позже, во время испанских событий, заработок первого дня
каждого месяца советские люди вкладывали в копилку помощи испанской
революции. Женщины вынимали из ушей серьги и посылали их в фонд помощи
испанцам. И юноши и девушки осаждали райкомы комсомола, военкоматы,
требовали послать их в интернациональную бригаду. Тогда каждый второй
комсомолец изучал испанский язык, чтобы лучше понять душу испанского
народа, тогда "Дон Кихот" Сервантеса - был настольной книгой в каждой
семье, а портретом Пассионарии награждали за доблестный труд.
И где бы в мире ни произошла беда, советские люди считали, что
это и их беда, и спешили на помощь - всегда бескорыстные, всегда с
открытым сердцем.
- Мама!
Елизавета Карповна подняла голову - перед ней стояла Антошка и
пытливо вглядывалась в ее лицо.
- Ты о чем-то все думаешь, мама?
- О многом, лапонька, о многом. И прежде всего о том, что нам
давно пора быть в управлении военно-воздушного флота. Пойдем.
Вышли на улицу к остановке омнибуса. На широкой полосе тротуара,
недалеко от остановки, пожилой человек, сидя на раскладном стуле,
рисовал разноцветными мелками на асфальте. Влажная прядь волос отпала
и обнажила бледную лысину в продольных морщинах. Возле ограды лежала
опрокинутая шляпа, и в ней поблескивало несколько монет. Антошка
подошла ближе. Человек рисовал карикатуру на Гитлера: изобразил
фашистского главаря в виде кривляющейся испуганной обезьяны. В лапах у
обезьяны два банана, сросшиеся буквой "V". Художник стал приглашать
людей из очереди:
- Уважаемые леди и джентльмены, всего за один пенс вы можете
выразить ваше отношение к великому фюреру.
Люди подходили, посмеивались, разглядывали мастерски сделанную
карикатуру, шаркали по изображению Гитлера ногами, бросали в шляпу
художника монетки.
Антошка наблюдала, как под быстрой рукой художника возникали
безобразные маски тучного Геринга, тощего и злобного Гиммлера, орущего
Геббельса.
Художник закончил работу, распрямил плечи, вытер платком лысину
и, увидев девчонку, заинтересованно рассматривающую его рисунки,
обратился к ней:
- Маленькая мисс, всего за один пенс вы можете плюнуть в лицо
Гитлеру.
Антошка умоляюще оглянулась на мать.
Елизавета Карповна поняла. Порылась в кошельке, протянула дочери
монету.
Антошка наступила ногой на лицо Геринга, пошмыгала подошвами по
изображению Гиммлера, растоптала и оплевала Гитлера. Делала она это с
какой-то яростью, исступлением. Плевала, топтала и приговаривала:
- Вот тебе за Харьков, за Ленинград, за все, за все.
Топтала, пока ее не окликнула мать, и какая-то женщина сказала:
- Видно, Гитлер очень насолил тебе в жизни, девочка.
Антошка бросила в шляпу монету и побежала.
Художник закричал ей вслед:
- Мисс, с вас еще три пенса, вы плюнули по крайней мере четыре
раза.
Мама с укоризной посмотрела на дочь и выдала ей еще несколько
монет.
Художник поклонился, окунул в ведро швабру и принялся смывать
остатки своей работы, чтобы начать все сызнова.
...В управлении военно-воздушного флота они долго ходили из
одного помещения в другое, пока, наконец, не попали к нужному
человеку.
В кабинете висела большая карта, которую при их появлении офицер
поспешно задернул темной шторой.
- Чем могу быть полезен?
Елизавета Карповна объяснила, что им надо немедленно лететь в
Москву, и протянула лейтенанту письмо английского военного атташе в
Швеции.
Антошка осматривала кабинет. Над картой, задернутой шторой, висел
большой портрет Черчилля, и рядом с ним в такой же раме и такой же
величины портрет... бульдога. И премьер-министр, и свирепый боксер
держали в зубах по толстой сигаре. Оба очень походили друг на друга.
Лейтенант долго вертел в руках бумаги.
- В нашем консульстве мне сказали, что на днях в Архангельск
должна лететь "Каталина", - сказала Елизавета Карповна.
Офицер собрал губы трубочкой и свистнул:
- Но "Каталина" - военная летающая лодка.
- И в ней нет мест для пассажиров? - спросила Елизавета Карповна,
предчувствуя отказ.
- Места есть, но, к сожалению, не для женщин, миссис. Командир
корабля не возьмет на военный самолет женщину, да еще двух, - перевел
лейтенант взгляд на Антошку.
- К сожалению, мы не можем превратиться в мужчин, - вздохнула
Елизавета Карповна.
- А военная летающая лодка не может превратиться в гражданскую, -
парировал офицер.
- Что же нам делать? - в отчаянии воскликнула Елизавета Карповна.
- Может быть, мне самой попытаться уговорить командира.
- Не поможет. Даже если его величество король Георг Шестой
прикажет командиру корабля взять на борт женщину, он, я уверен,
ослушается его величества. Женщина на военном корабле приносит
несчастье.
Антошке показалось, что он, этот молодой лейтенант, шутит, и
громко рассмеялась.
Офицер метнул на дерзкую девчонку сердитый взгляд, и она
почувствовала себя виноватой.
- Извините, - тихо произнесла она.
Офицер смягчился и сочувственно посмотрел на упавшую духом
женщину.
- Я советую вам обратиться к военно-морским властям. Возможно, в
Россию пойдет конвой, хотя нам об этом не известно. И я прошу вас,
миссис, забыть о том, что "Каталина" летит в Россию. Может быть, она и
вовсе не полетит. Во всяком случае, об этом никто не должен знать. - И
офицер молча показал на плакат: "Молчи, тебя слушает враг!"
- Я понимаю, - кивнула головой Елизавета Карповна.
- Очень важно, чтобы это усвоила и маленькая мисс.
Антошка готова была сказать этому самонадеянному молодому
офицеру, что она знает, что такое военная тайна, но что глупо в такое
время считаться с предрассудками, что мама военный врач и должна быть
на фронте и, если бы этот офицер вдруг был ранен и мама оказала бы ему
помощь, он, наверно, не попрекал бы ее за то, что она женщина. Но мама
предупреждающе крепко сжала ее руку, и Антошка смолчала.
Елизавета Карповна записала адрес.
- Я советую ехать в метро. У вас будет всего три пересадки, и
станция метро совсем рядом, - сказал офицер на прощание.
Спускались в метро, как и в Москве, по эскалатору. Тускло светили
лампы. Мимо мелькали рекламы, в большинстве старые, довоенные. Они
предлагали сыры и стиральные машины, подвесные моторы и сигареты,
собачьи ошейники и мыло, виски и французские духи, баварское пиво и
венгерскую гусиную печенку. Но эти влажные, со слезой, бруски сыра,
кружки пива с горкой пены наверху, мыло в ярких обертках, тончайшие
чулки на неправдоподобно длинных ногах красавиц - все, что назойливо
предлагала реклама, в стране давно уже исчезло или выдавалось по
карточкам в мизерных дозах.
Когда сбежали с лестницы, стремительно умчавшейся из-под ног
куда-то внутрь, мать с дочерью остановились пораженные.
- Как в МХАТе "На дне", - прошептала наконец Антошка
- Нет, страшнее, - отозвалась Елизавета Карповна.
Вдоль всей платформы тянулись в три яруса нары, сбитые из
необструганных досок. Для пассажиров оставалась длинная узкая полоса
по краю платформы. На нарах лежали, сидели, спали, читали и играли в
карты люди. Много женщин с маленькими детьми. На одной нижней наре
спал старик, выставив голые ноги с растрескавшимися пятками. Он был
прикрыт одеялом, сшитым из газет "Таймс". Струя воздуха из вентилятора
шевелила грязные куски бумаги.
Почему люди спят здесь? Ведь те страшные бомбардировки были два
года назад, почему станция метро превращена в ночлежный дом?
Елизавета Карповна подошла к женщине, кормящей грудного ребенка.
- Вы здесь живете?
- Да, миссис. - И, увидев в глазах иностранки живое участие, а не
простое любопытство, пояснила: - Наши дома разбомбили, и муниципалитет
разрешил жить в метро, пока не построят новые. Сейчас это даже к
лучшему. Стали налетать "Фау-2", а здесь хорошо: тепло и безопасно.
Правда, неудобно с ребенком, но бог милостив. Кончится война, и нам
построят новый дом. Наш папа вернется - может быть, уцелеет. Все
должно кончиться хорошо, миссис, бог милостив.
Антошка стояла и издали хмуро наблюдала. "Бог милостив" - стало
быть, так и должно быть?
- Мама, почему такая покорность? - спросила она подошедшую мать.
- Нет, Антошка, это не покорность, это мужество. Фашисты сумели
уничтожить миллионы домов, но они не уничтожили дух этого народа, не
поставили его на колени.
На всех станциях метро была такая же картина. Пассажиры входили,
выходили, словно не замечая этих нар, не слышали плачущих детей, и это
не было безразличием, равнодушием к судьбе потерявших очаг людей. Это
было пониманием, и пассажиры метро старались создать как бы
перегородку между воющими и скрежещущими поездами и спящими на нарах
людьми. Пассажиры метро - это трудовые люди; многие из них сами ехали
ночевать на какую-то станцию. Богатые, равнодушные не пользуются
метрополитеном: они ездят в собственных машинах...
В ведомстве военно-морского флота пожимали плечами, разводили
руками, отсылали из комнаты в комнату. Идя по коридору, Елизавета
Карповна с Антошкой услышали русскую речь. Навстречу им шли двое
мужчин в штатском. Одного из них Елизавета Карповна где-то встречала.
Подойдя к ним вплотную, она наконец вспомнила - старший из них, с
седым ежиком на голове, был дипкурьер Алексей Антонович.
- Здравствуйте, Алексей Антонович! - обратилась к нему Елизавета
Карповна.
Мужчины остановились. Алексей Антонович зорко посмотрел на
женщину, стараясь вспомнить, где он мог с ней встречаться.
- Я жена бывшего работника Торгпредства в Швеции Васильева.
- А-а, - вспомнил и Алексей Антонович, - вы были врачом
посольства и даже как-то лечили меня от гриппа. Вы работаете теперь в
Лондоне?
- Нет, мы едем домой... Вы не скажете, к кому нам надо
обратиться, чтобы получить место на корабле, который уходит с конвоем
в Мурманск?
Алексей Антонович представил своего помощника - Василия
Сергеевича, молодого человека с фигурой атлета.
- Ну что ж, Вася, пойдем похлопочем. Может, что и выйдет.
Зашагали по длинным коридорам, постучали в одну из многочисленных
дверей.
- Мистер Паррот, - обратился Алексей Антонович к капитану
третьего ранга, - мы очень просили бы вас взять еще двух пассажиров.
Это наши соотечественники, жена советского офицера миссис Васильева и
ее дочь.
Мистер Паррот, холеный, чисто выбритый, при виде женщин встал и
предложил им сесть.
- К сожалению, это совершенно невозможно. Я не имею права взять
женщин на миноносец.
- Но, мистер Паррот, ведь сейчас военное время, а миссис
Васильева врач, почти мужчина, а ее дочь еще ребенок.
- Если бы я и согласился взять, команда корабля поднимет бунт.
- Но вы объясните им, что миссис Васильева не просто врач, а
военный врач, она едет на фронт.
- О, я преклоняюсь перед женщинами, которые разделяют с нами,
солдатами, военные тяготы. Но я не могу нарушать традиции. Для того
чтобы вступить на борт военного корабля, женщина должна быть по
меньшей мере королевой.
"Даже если король Георг Шестой..." - шептала про себя Антошка.
Алексей Антонович решил не уступать, он был настойчив:
- Мистер Паррот, тогда придумайте что-нибудь, чтобы наших женщин
взяли на транспорт.
- Это другое дело, - облегченно вздохнул офицер. - Капитан
парохода тоже не будет в восторге, но транспорт - это гражданский
корабль, и он, я думаю, не откажет, если только у него найдется
свободная каюта.
- В крайнем случае, посыплет следы наших женщин солью, - сказал
Алексей Антонович, - говорят, это помогает.
Мистер Паррот набрал номер телефона.
- Хэлло, мистер Макдоннел, у вас есть свободная каюта?.. Да?
Отлично. Большая просьба к вам взять двух пассажиров, русского
военного врача с дочкой. Да... Нет, врач тоже женщина. Да, да, я
понимаю, но очень просят за них из Советского посольства, и у них есть
письмо от нашего военного атташе в Стокгольме... Олл райт! Благодарю.
Они прибудут к вам.
- Итак, все в порядке, - сказал капитан, кладя трубку на место. -
Вы пойдете на транспортном судне. Мы вас будем охранять. О времени
отправки конвоя вам сообщат в вашем консульстве. Вы скажете, что
капитан Макдоннел согласился взять вас на свой пароход.
- А вдруг капитан откажется, тоже потребует, чтобы мы стали по
крайней мере королевами? - усомнилась Антошка, когда они вчетвером
вышли из морского ведомства.
- Нет, англичане умеют держать свое слово, - возразил Алексей
Антонович.
- А с открытием второго фронта слова не сдержали?
- Это дело большой политики. Политические деятели зависят от
своих капиталистов, а у капиталистов нет, как известно, ни совести, ни
чести.
- А зачем капитан будет посыпать наши следы солью? - допрашивала
Антошка.
- Мы тоже плюем три раза через левое плечо, чтобы не сглазить, -
ответил Алексей Антонович. - Мы можем вас подвезти, здесь посольская
машина.
Василий Сергеевич попросил подъехать в один магазин, где ему
обещали достать куклу.
- Для моей Ленки, - объяснил он. - Ей три года, и она с мамой в
Куйбышеве, в эвакуации.
- Вы насовсем в Москву? - спросила Антошка Алексея Антоновича.
- Нет. Приедем - и снова в путь.
- Опять сюда?
- Куда пошлют. Мы вечные странники, а попросту говоря -
почтальоны, ездим, плаваем, летаем. Вперед-назад, вперед-назад, -
усмехнулся Алексей Антонович и погладил Антошку по голове. - Хорошие у
тебя косы, береги их.
Антошка поняла, что Алексей Антонович и Василий Сергеевич
дипломатические курьеры. Она вспомнила, с каким нетерпением ждали
приезда дипкурьеров в Швецию, а они во время войны приезжали всего раз
в несколько месяцев. Кроме дипломатической почты, они привозили и
письма от родных. Сама Александра Михайловна проверяла, какая комната
приготовлена для дипкурьеров и как они отдыхают после своего нелегкого
пути.
...Советский дипломатический курьер!
Человек, которому правительство доверяет доставку важной
государственной почты советским представительствам и от советских
представительств в Москву.
Их всегда двое - старший и его помощник, два товарища, два
солдата. Вы их можете увидеть на перроне железнодорожного вокзала или
в аэропорту, на пристани морского порта - двух элегантных
путешественников с тяжелыми портфелями в руках. Их можно принять за
деловых людей, и за ученых, и за писателей. Они занимают удобную,
комфортабельную каюту или купе первого класса, уютно располагаются в
креслах, читают газеты, журналы, книги. Бодрствуют вместе, спят по
очереди, охраняя сон товарища и почту. Взглянув на этих веселых,
уверенных в себе людей, вы не заметите большого напряжения, в котором
находятся оба, пока в их руках почта, пока они не сдадут ее в
посольство или в Министерство иностранных дел в Москве.
За границей вы никогда не увидите их в ресторане, в кафе или у
киоска с фруктовыми водами. Они избегают есть и пить из чужих рук,
чтобы враг не подсунул им яд или снотворное.
Ни одна профессия, кажется, не требует такого совершенства и
гармонии физических, умственных и нравственных качеств человека, как
профессия дипкурьера.
Дипкурьер должен многое уметь!
Уметь владеть собой в любой морской шторм и длительную болтанку в
воздухе, легко переносить климат как полярный, так и субтропический,
туманную погоду Лондона и разреженный, бедный кислородом воздух
высокогорного Мехико, бодрствовать сутками подряд, чутко спать "на
одно ухо", отлично слышать, зорко видеть, молниеносно реагировать на
опасность, обладать железными нервами.
Дипкурьер должен отлично владеть огнестрельным оружием, хотя
никогда не прибегает к револьверу, знать приемы борьбы, но никогда не
испытывать силу своих мышц.
Дипкурьер должен многое знать!
Любой из них мог бы быть блистательным преподавателем географии,
лектором по международному положению. Они отлично знают законы,
литературу и искусство, быт, нравы и обычаи стран, через которые
проезжают и в которые следуют. Каждый из них может объясняться на
нескольких языках.
И прежде всего дипкурьер - это преданнейший сын своей Родины, ее
отважный солдат.
Важные государственные бумаги, секретные документы хранятся в
надежных стальных сейфах, и сейфы охраняют часовые.
Дипкурьеры везут секретную государственную почту вдвоем, в
кожаных портфелях. И эти портфели в их руках превращаются в надежные
сейфы.
Дипкурьеров охраняют, о их безопасности должны заботиться власти
всех государств, через которые они проезжают. Насилие над дипкурьером
считается тягчайшим международным преступлением. Дипкурьер -
неприкосновенная личность, он не может быть задержан, арестован,
обыскан. Таков международный закон. Так относятся к дипкурьерам во
всех странах на правах взаимности.
В историю дипломатии вписана черная страница - нападение на
курьера. Жертвой его стал советский коммунист Теодор Нетте. Нападение
было совершено в поезде, и, охраняя доверенную ему государственную
почту, Нетте вступил в жестокую борьбу против кучки фашистов,
ворвавшихся в купе. Нетте отстреливался, защищая своим телом портфель
с сургучными печатями. Враги изрешетили его пулями. Маяковский
обессмертил его в стихах:
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав...
...В узком переулке, где невозможно было разъехаться двум
экипажам, машина остановилась у небольшого магазина, помещавшегося в
полуподвальном этаже разрушенного бомбой дома. Василий Сергеевич
сказал, что забежит узнать, достали ли ему обещанную куклу.
Он вскоре вернулся, торжественно держа в руках большую белую
лакированную коробку, перевязанную голубой лентой.
- Довоенная! - воскликнул он. - Теперь у моей Ленки будет самая
красивая кукла.
- Ну-ка, пусть Антошка оценит, - сказал Алексей Антонович.
Василий Сергеевич снял с коробки ленту и открыл крышку. В коробке
лежала роскошная кукла величиной с годовалого ребенка, в пышном
голубом платье, на белокурой голове прозрачный синий бант, на ногах
носочки и белые башмаки на шнурках. Тело куклы было упругое и нежное.
- Черт возьми! - восхищенно воскликнул Алексей Антонович. -
Сделана из какой-то особой резины, прямо как живая.
Антошка рассматривала куклу восторженными глазами.
Алексей Антонович спросил:
- А нет ли там второй, для Антошки?
Девочка вспыхнула и сказала, что она давно вышла из того
возраста, когда играют в куклы.
- Ну-ну, - добродушно отозвался Алексей Антонович, - я пошутил.
- А у вас дети есть? - спросила Елизавета Карповна.
- Есть сын, но и он в лошадки давно не играет. Сейчас воюет
где-то на Третьем Украинском фронте, артиллерист. Да, артиллерист, -
как бы про себя сказал он, - а жена в эвакуации.
Сидеть и ждать было не в натуре Елизаветы Карповны. Ей хотелось
показать Антошке Лондон да и своими глазами посмотреть старинные дома
и статуи с прокопченными дочерна пазами и углублениями и добела
отмытыми дождями, отполированными ветром выпуклостями. Наверно, только
Лондону свойственна эта волшебная игра светотеней. Побывать в
Вестминстерском аббатстве, где похоронены Ньютон и Дарвин, где стоят
памятники Шекспиру, Диккенсу, Теккерею, послушать знаменитый орган
аббатства и бой часов Биг Бена на башне парламента, взглянуть на Тауэр
- средневековую тюрьму, где каждый камень является свидетелем
трагедий, казней и просто убийств, прогуляться по набережной Темзы,
чем-то напоминающей Неву, но не такой широкой и светлой, а забитой
пароходами, катерами, баржами...
И всюду страшные, зияющие раны войны. На набережной Темзы
израненный осколками снаряда сфинкс, с огромной дырой на бедре, с
изрешеченным лицом, отбитыми лапами, печально взирал на развалины
взорванных верфей. Палата общин парламента походила на открытую сцену,
на заднике которой сохранились изуродованные ниши, балконы, три
полукруглых проема арок, а на сцене, где были стройные колонны,
поддерживавшие многоярусный балкон, где стояли обитые красной кожей
стулья, высоко взгромоздились обломки балок, куски лепных украшений,
железо и камень.
Усталые и измученные всем виденным, мать и дочь подошли к
остановке омнибуса. Обе были подавлены. Над городом нависли сумерки.
Тоненько завизжала, как электропила, а затем завыла, выматывая душу,
наводя безотчетный страх, сирена. Люди поспешно скрывались в
подъездах.
- Воздушная тревога!
Елизавета Карповна осматривалась, ища, куда бы спрятаться. Где-то
вдалеке раздался взрыв. Застрекотали зенитные орудия. Трассирующие
пули ярким пунктиром взмывали ввысь, по небу зашарили лучи
прожекторов; вот три из них соединились в темном небе в одну светлую
точку.
- Идите в подъезд! - Перед Елизаветой Карповной и Антошкой
выросла темная фигура полицейского.
Он схватил Елизавету Карповну за руку и потащил к подъезду,
распахнул ногой дверь и почти силой втолкнул обеих внутрь, бормоча
какие-то ругательства.
Вспышки выстрелов молниями освещали темный подъезд. Антошке
сделалось страшно.
Потом в подъезде посветлело. Через застекленные двери стало видно
далекое зарево и на его фоне черная аппликация церкви. Тревожно
Ораторов в парке было множество, трибуной им часто служил ящик
или старый стул. Слушателей было не густо, и они переходили от одной
"трибуны" к другой, словно искали правильное слово, искали ответа на
мучавшие их вопросы и не находили.
Проходя мимо зачехленного зенитного орудия, притаившегося среди
высоких деревьев, многие невольно вспоминали, что идет война и что
сейчас это оружие беспомощно против фашистских снарядов "Фау-2",
которые могут в любом месте и в любое время дня и ночи со страшным
ревом грянуть, как гром с ясного неба, и повергнуть в прах дом, завод,
школу. И в это тихое солнечное утро любой звук от мальчишеской
трещотки, скрип тележки с газированной водой заставлял людей
вздрагивать и с опаской поглядывать на небо.
Снаряды "Фау-2", которые фашисты еще недавно испытывали на
Швеции, запускались теперь с территории Германии на Англию, и против
них не было защиты, как не было защиты и в те страшные осенние дни
сорокового года, когда сотни германских бомбардировщиков гудели над
столицей Англии.
Антошка то бегала по траве, стараясь поймать желтую бабочку, то,
запыхавшись, останавливалась возле цветущего кустарника и, уткнув лицо
в белые душистые гроздья, наслаждалась ароматом. В одном месте
наткнулась на огромную воронку, успевшую зарасти травой и крапивой. На
склоне воронки, обращенной к югу, цвели лютики, отряхивали свои седые
головы одуванчики, и, как два обелиска, судорожно вцепились в землю
крепкими жилистыми корнями изуродованные бомбой дуб и тополь. У тополя
сохранился только один боковой сук, который зеленым крылом
распростерся над воронкой; у подножия дуба вытягивались тоненькие
молодые побеги.
Парк был огромный, без традиционных круглых клумб, без
расчищенных дорожек и подстриженного кустарника, просто лес в самом
центре города, с прудами, просторными лужайками, где могут отдыхать и
гулять тысячи лондонцев.
Невдалеке мальчишки играли в футбол на зеленом поле. Играли по
всем правилам, в трусах, в разноцветных майках, только на ногах были
не бутсы, а старые башмаки, сандалии и матерчатые туфли. Здесь было
больше зрителей, чем слушателей у трибун - детвора и взрослые, - и все
они по-настоящему "болели" за свою команду и дружно кричали, когда у
ворот создавалась опасная ситуация. "Аутсайд! - раздались возгласы, и
выбитый с поля мяч, описав дугу, скатился на дно воронки. Антошка,
цепляясь за кочки, стала спускаться в глубокую яму, но ее опередили
мальчуганы-болельщики, и на дне воронки тоже завязалась борьба - кому
достанется честь выбросить мяч в игру.
У Елизаветы Карповны защемило сердце. Так, может быть, было и в
тот день, когда на этом месте взорвалась бомба...
Взобраться бы вон на ту дощатую трибуну, собрать вокруг нее гнев
и любовь матерей всего мира, соединить руки всех женщин и покончить с
фашизмом, покончить с войной. Матери дают жизнь, матери должны уметь
защищать ее!
Елизавета Карповна почти никогда не выступала на трибуне. Даже в
комсомольские годы. "Пчелкой" звали ее ребята. Она охотно вызывалась
мыть полы и окна в комсомольском клубе, штопать рубашки мальчишкам из
рабфаковского общежития, работать в школе по ликвидации неграмотности,
но только не выступать с речами. Одной из первых записалась в
парашютный кружок Осоавиахима и первой выскользнула из самолета. До
сих пор помнит это счастливое ощущение, когда, очнувшись от рывка,
вдруг почувствовала, что ее крепко держит белый купол, сквозь который
просвечивает солнце. И вот тогда она произнесла свою первую речь,
высоко над землей, не стесняясь, зная, что никто не услышит ее речь о
счастье, о молодости. Вторую речь, уже на трибуне, она произнесла в
1927 году, когда бастовали английские углекопы и докеры и газеты
писали о бедственном положении семей бастующих. "Мы должны помочь
женщинам и детям английских углекопов. Мы не можем стоять в стороне",
- только эти две фразы и произнесла она с трибуны, а ребята из ячейки
аплодировали и восторженно кричали: "Браво, Пчелка!" Она положила на
стол президиума три потертых червонца - всю свою рабфаковскую
стипендию. И все ребята, один за другим, подходили к столу и
выкладывали свои стипендии.
И позже, во время испанских событий, заработок первого дня
каждого месяца советские люди вкладывали в копилку помощи испанской
революции. Женщины вынимали из ушей серьги и посылали их в фонд помощи
испанцам. И юноши и девушки осаждали райкомы комсомола, военкоматы,
требовали послать их в интернациональную бригаду. Тогда каждый второй
комсомолец изучал испанский язык, чтобы лучше понять душу испанского
народа, тогда "Дон Кихот" Сервантеса - был настольной книгой в каждой
семье, а портретом Пассионарии награждали за доблестный труд.
И где бы в мире ни произошла беда, советские люди считали, что
это и их беда, и спешили на помощь - всегда бескорыстные, всегда с
открытым сердцем.
- Мама!
Елизавета Карповна подняла голову - перед ней стояла Антошка и
пытливо вглядывалась в ее лицо.
- Ты о чем-то все думаешь, мама?
- О многом, лапонька, о многом. И прежде всего о том, что нам
давно пора быть в управлении военно-воздушного флота. Пойдем.
Вышли на улицу к остановке омнибуса. На широкой полосе тротуара,
недалеко от остановки, пожилой человек, сидя на раскладном стуле,
рисовал разноцветными мелками на асфальте. Влажная прядь волос отпала
и обнажила бледную лысину в продольных морщинах. Возле ограды лежала
опрокинутая шляпа, и в ней поблескивало несколько монет. Антошка
подошла ближе. Человек рисовал карикатуру на Гитлера: изобразил
фашистского главаря в виде кривляющейся испуганной обезьяны. В лапах у
обезьяны два банана, сросшиеся буквой "V". Художник стал приглашать
людей из очереди:
- Уважаемые леди и джентльмены, всего за один пенс вы можете
выразить ваше отношение к великому фюреру.
Люди подходили, посмеивались, разглядывали мастерски сделанную
карикатуру, шаркали по изображению Гитлера ногами, бросали в шляпу
художника монетки.
Антошка наблюдала, как под быстрой рукой художника возникали
безобразные маски тучного Геринга, тощего и злобного Гиммлера, орущего
Геббельса.
Художник закончил работу, распрямил плечи, вытер платком лысину
и, увидев девчонку, заинтересованно рассматривающую его рисунки,
обратился к ней:
- Маленькая мисс, всего за один пенс вы можете плюнуть в лицо
Гитлеру.
Антошка умоляюще оглянулась на мать.
Елизавета Карповна поняла. Порылась в кошельке, протянула дочери
монету.
Антошка наступила ногой на лицо Геринга, пошмыгала подошвами по
изображению Гиммлера, растоптала и оплевала Гитлера. Делала она это с
какой-то яростью, исступлением. Плевала, топтала и приговаривала:
- Вот тебе за Харьков, за Ленинград, за все, за все.
Топтала, пока ее не окликнула мать, и какая-то женщина сказала:
- Видно, Гитлер очень насолил тебе в жизни, девочка.
Антошка бросила в шляпу монету и побежала.
Художник закричал ей вслед:
- Мисс, с вас еще три пенса, вы плюнули по крайней мере четыре
раза.
Мама с укоризной посмотрела на дочь и выдала ей еще несколько
монет.
Художник поклонился, окунул в ведро швабру и принялся смывать
остатки своей работы, чтобы начать все сызнова.
...В управлении военно-воздушного флота они долго ходили из
одного помещения в другое, пока, наконец, не попали к нужному
человеку.
В кабинете висела большая карта, которую при их появлении офицер
поспешно задернул темной шторой.
- Чем могу быть полезен?
Елизавета Карповна объяснила, что им надо немедленно лететь в
Москву, и протянула лейтенанту письмо английского военного атташе в
Швеции.
Антошка осматривала кабинет. Над картой, задернутой шторой, висел
большой портрет Черчилля, и рядом с ним в такой же раме и такой же
величины портрет... бульдога. И премьер-министр, и свирепый боксер
держали в зубах по толстой сигаре. Оба очень походили друг на друга.
Лейтенант долго вертел в руках бумаги.
- В нашем консульстве мне сказали, что на днях в Архангельск
должна лететь "Каталина", - сказала Елизавета Карповна.
Офицер собрал губы трубочкой и свистнул:
- Но "Каталина" - военная летающая лодка.
- И в ней нет мест для пассажиров? - спросила Елизавета Карповна,
предчувствуя отказ.
- Места есть, но, к сожалению, не для женщин, миссис. Командир
корабля не возьмет на военный самолет женщину, да еще двух, - перевел
лейтенант взгляд на Антошку.
- К сожалению, мы не можем превратиться в мужчин, - вздохнула
Елизавета Карповна.
- А военная летающая лодка не может превратиться в гражданскую, -
парировал офицер.
- Что же нам делать? - в отчаянии воскликнула Елизавета Карповна.
- Может быть, мне самой попытаться уговорить командира.
- Не поможет. Даже если его величество король Георг Шестой
прикажет командиру корабля взять на борт женщину, он, я уверен,
ослушается его величества. Женщина на военном корабле приносит
несчастье.
Антошке показалось, что он, этот молодой лейтенант, шутит, и
громко рассмеялась.
Офицер метнул на дерзкую девчонку сердитый взгляд, и она
почувствовала себя виноватой.
- Извините, - тихо произнесла она.
Офицер смягчился и сочувственно посмотрел на упавшую духом
женщину.
- Я советую вам обратиться к военно-морским властям. Возможно, в
Россию пойдет конвой, хотя нам об этом не известно. И я прошу вас,
миссис, забыть о том, что "Каталина" летит в Россию. Может быть, она и
вовсе не полетит. Во всяком случае, об этом никто не должен знать. - И
офицер молча показал на плакат: "Молчи, тебя слушает враг!"
- Я понимаю, - кивнула головой Елизавета Карповна.
- Очень важно, чтобы это усвоила и маленькая мисс.
Антошка готова была сказать этому самонадеянному молодому
офицеру, что она знает, что такое военная тайна, но что глупо в такое
время считаться с предрассудками, что мама военный врач и должна быть
на фронте и, если бы этот офицер вдруг был ранен и мама оказала бы ему
помощь, он, наверно, не попрекал бы ее за то, что она женщина. Но мама
предупреждающе крепко сжала ее руку, и Антошка смолчала.
Елизавета Карповна записала адрес.
- Я советую ехать в метро. У вас будет всего три пересадки, и
станция метро совсем рядом, - сказал офицер на прощание.
Спускались в метро, как и в Москве, по эскалатору. Тускло светили
лампы. Мимо мелькали рекламы, в большинстве старые, довоенные. Они
предлагали сыры и стиральные машины, подвесные моторы и сигареты,
собачьи ошейники и мыло, виски и французские духи, баварское пиво и
венгерскую гусиную печенку. Но эти влажные, со слезой, бруски сыра,
кружки пива с горкой пены наверху, мыло в ярких обертках, тончайшие
чулки на неправдоподобно длинных ногах красавиц - все, что назойливо
предлагала реклама, в стране давно уже исчезло или выдавалось по
карточкам в мизерных дозах.
Когда сбежали с лестницы, стремительно умчавшейся из-под ног
куда-то внутрь, мать с дочерью остановились пораженные.
- Как в МХАТе "На дне", - прошептала наконец Антошка
- Нет, страшнее, - отозвалась Елизавета Карповна.
Вдоль всей платформы тянулись в три яруса нары, сбитые из
необструганных досок. Для пассажиров оставалась длинная узкая полоса
по краю платформы. На нарах лежали, сидели, спали, читали и играли в
карты люди. Много женщин с маленькими детьми. На одной нижней наре
спал старик, выставив голые ноги с растрескавшимися пятками. Он был
прикрыт одеялом, сшитым из газет "Таймс". Струя воздуха из вентилятора
шевелила грязные куски бумаги.
Почему люди спят здесь? Ведь те страшные бомбардировки были два
года назад, почему станция метро превращена в ночлежный дом?
Елизавета Карповна подошла к женщине, кормящей грудного ребенка.
- Вы здесь живете?
- Да, миссис. - И, увидев в глазах иностранки живое участие, а не
простое любопытство, пояснила: - Наши дома разбомбили, и муниципалитет
разрешил жить в метро, пока не построят новые. Сейчас это даже к
лучшему. Стали налетать "Фау-2", а здесь хорошо: тепло и безопасно.
Правда, неудобно с ребенком, но бог милостив. Кончится война, и нам
построят новый дом. Наш папа вернется - может быть, уцелеет. Все
должно кончиться хорошо, миссис, бог милостив.
Антошка стояла и издали хмуро наблюдала. "Бог милостив" - стало
быть, так и должно быть?
- Мама, почему такая покорность? - спросила она подошедшую мать.
- Нет, Антошка, это не покорность, это мужество. Фашисты сумели
уничтожить миллионы домов, но они не уничтожили дух этого народа, не
поставили его на колени.
На всех станциях метро была такая же картина. Пассажиры входили,
выходили, словно не замечая этих нар, не слышали плачущих детей, и это
не было безразличием, равнодушием к судьбе потерявших очаг людей. Это
было пониманием, и пассажиры метро старались создать как бы
перегородку между воющими и скрежещущими поездами и спящими на нарах
людьми. Пассажиры метро - это трудовые люди; многие из них сами ехали
ночевать на какую-то станцию. Богатые, равнодушные не пользуются
метрополитеном: они ездят в собственных машинах...
В ведомстве военно-морского флота пожимали плечами, разводили
руками, отсылали из комнаты в комнату. Идя по коридору, Елизавета
Карповна с Антошкой услышали русскую речь. Навстречу им шли двое
мужчин в штатском. Одного из них Елизавета Карповна где-то встречала.
Подойдя к ним вплотную, она наконец вспомнила - старший из них, с
седым ежиком на голове, был дипкурьер Алексей Антонович.
- Здравствуйте, Алексей Антонович! - обратилась к нему Елизавета
Карповна.
Мужчины остановились. Алексей Антонович зорко посмотрел на
женщину, стараясь вспомнить, где он мог с ней встречаться.
- Я жена бывшего работника Торгпредства в Швеции Васильева.
- А-а, - вспомнил и Алексей Антонович, - вы были врачом
посольства и даже как-то лечили меня от гриппа. Вы работаете теперь в
Лондоне?
- Нет, мы едем домой... Вы не скажете, к кому нам надо
обратиться, чтобы получить место на корабле, который уходит с конвоем
в Мурманск?
Алексей Антонович представил своего помощника - Василия
Сергеевича, молодого человека с фигурой атлета.
- Ну что ж, Вася, пойдем похлопочем. Может, что и выйдет.
Зашагали по длинным коридорам, постучали в одну из многочисленных
дверей.
- Мистер Паррот, - обратился Алексей Антонович к капитану
третьего ранга, - мы очень просили бы вас взять еще двух пассажиров.
Это наши соотечественники, жена советского офицера миссис Васильева и
ее дочь.
Мистер Паррот, холеный, чисто выбритый, при виде женщин встал и
предложил им сесть.
- К сожалению, это совершенно невозможно. Я не имею права взять
женщин на миноносец.
- Но, мистер Паррот, ведь сейчас военное время, а миссис
Васильева врач, почти мужчина, а ее дочь еще ребенок.
- Если бы я и согласился взять, команда корабля поднимет бунт.
- Но вы объясните им, что миссис Васильева не просто врач, а
военный врач, она едет на фронт.
- О, я преклоняюсь перед женщинами, которые разделяют с нами,
солдатами, военные тяготы. Но я не могу нарушать традиции. Для того
чтобы вступить на борт военного корабля, женщина должна быть по
меньшей мере королевой.
"Даже если король Георг Шестой..." - шептала про себя Антошка.
Алексей Антонович решил не уступать, он был настойчив:
- Мистер Паррот, тогда придумайте что-нибудь, чтобы наших женщин
взяли на транспорт.
- Это другое дело, - облегченно вздохнул офицер. - Капитан
парохода тоже не будет в восторге, но транспорт - это гражданский
корабль, и он, я думаю, не откажет, если только у него найдется
свободная каюта.
- В крайнем случае, посыплет следы наших женщин солью, - сказал
Алексей Антонович, - говорят, это помогает.
Мистер Паррот набрал номер телефона.
- Хэлло, мистер Макдоннел, у вас есть свободная каюта?.. Да?
Отлично. Большая просьба к вам взять двух пассажиров, русского
военного врача с дочкой. Да... Нет, врач тоже женщина. Да, да, я
понимаю, но очень просят за них из Советского посольства, и у них есть
письмо от нашего военного атташе в Стокгольме... Олл райт! Благодарю.
Они прибудут к вам.
- Итак, все в порядке, - сказал капитан, кладя трубку на место. -
Вы пойдете на транспортном судне. Мы вас будем охранять. О времени
отправки конвоя вам сообщат в вашем консульстве. Вы скажете, что
капитан Макдоннел согласился взять вас на свой пароход.
- А вдруг капитан откажется, тоже потребует, чтобы мы стали по
крайней мере королевами? - усомнилась Антошка, когда они вчетвером
вышли из морского ведомства.
- Нет, англичане умеют держать свое слово, - возразил Алексей
Антонович.
- А с открытием второго фронта слова не сдержали?
- Это дело большой политики. Политические деятели зависят от
своих капиталистов, а у капиталистов нет, как известно, ни совести, ни
чести.
- А зачем капитан будет посыпать наши следы солью? - допрашивала
Антошка.
- Мы тоже плюем три раза через левое плечо, чтобы не сглазить, -
ответил Алексей Антонович. - Мы можем вас подвезти, здесь посольская
машина.
Василий Сергеевич попросил подъехать в один магазин, где ему
обещали достать куклу.
- Для моей Ленки, - объяснил он. - Ей три года, и она с мамой в
Куйбышеве, в эвакуации.
- Вы насовсем в Москву? - спросила Антошка Алексея Антоновича.
- Нет. Приедем - и снова в путь.
- Опять сюда?
- Куда пошлют. Мы вечные странники, а попросту говоря -
почтальоны, ездим, плаваем, летаем. Вперед-назад, вперед-назад, -
усмехнулся Алексей Антонович и погладил Антошку по голове. - Хорошие у
тебя косы, береги их.
Антошка поняла, что Алексей Антонович и Василий Сергеевич
дипломатические курьеры. Она вспомнила, с каким нетерпением ждали
приезда дипкурьеров в Швецию, а они во время войны приезжали всего раз
в несколько месяцев. Кроме дипломатической почты, они привозили и
письма от родных. Сама Александра Михайловна проверяла, какая комната
приготовлена для дипкурьеров и как они отдыхают после своего нелегкого
пути.
...Советский дипломатический курьер!
Человек, которому правительство доверяет доставку важной
государственной почты советским представительствам и от советских
представительств в Москву.
Их всегда двое - старший и его помощник, два товарища, два
солдата. Вы их можете увидеть на перроне железнодорожного вокзала или
в аэропорту, на пристани морского порта - двух элегантных
путешественников с тяжелыми портфелями в руках. Их можно принять за
деловых людей, и за ученых, и за писателей. Они занимают удобную,
комфортабельную каюту или купе первого класса, уютно располагаются в
креслах, читают газеты, журналы, книги. Бодрствуют вместе, спят по
очереди, охраняя сон товарища и почту. Взглянув на этих веселых,
уверенных в себе людей, вы не заметите большого напряжения, в котором
находятся оба, пока в их руках почта, пока они не сдадут ее в
посольство или в Министерство иностранных дел в Москве.
За границей вы никогда не увидите их в ресторане, в кафе или у
киоска с фруктовыми водами. Они избегают есть и пить из чужих рук,
чтобы враг не подсунул им яд или снотворное.
Ни одна профессия, кажется, не требует такого совершенства и
гармонии физических, умственных и нравственных качеств человека, как
профессия дипкурьера.
Дипкурьер должен многое уметь!
Уметь владеть собой в любой морской шторм и длительную болтанку в
воздухе, легко переносить климат как полярный, так и субтропический,
туманную погоду Лондона и разреженный, бедный кислородом воздух
высокогорного Мехико, бодрствовать сутками подряд, чутко спать "на
одно ухо", отлично слышать, зорко видеть, молниеносно реагировать на
опасность, обладать железными нервами.
Дипкурьер должен отлично владеть огнестрельным оружием, хотя
никогда не прибегает к револьверу, знать приемы борьбы, но никогда не
испытывать силу своих мышц.
Дипкурьер должен многое знать!
Любой из них мог бы быть блистательным преподавателем географии,
лектором по международному положению. Они отлично знают законы,
литературу и искусство, быт, нравы и обычаи стран, через которые
проезжают и в которые следуют. Каждый из них может объясняться на
нескольких языках.
И прежде всего дипкурьер - это преданнейший сын своей Родины, ее
отважный солдат.
Важные государственные бумаги, секретные документы хранятся в
надежных стальных сейфах, и сейфы охраняют часовые.
Дипкурьеры везут секретную государственную почту вдвоем, в
кожаных портфелях. И эти портфели в их руках превращаются в надежные
сейфы.
Дипкурьеров охраняют, о их безопасности должны заботиться власти
всех государств, через которые они проезжают. Насилие над дипкурьером
считается тягчайшим международным преступлением. Дипкурьер -
неприкосновенная личность, он не может быть задержан, арестован,
обыскан. Таков международный закон. Так относятся к дипкурьерам во
всех странах на правах взаимности.
В историю дипломатии вписана черная страница - нападение на
курьера. Жертвой его стал советский коммунист Теодор Нетте. Нападение
было совершено в поезде, и, охраняя доверенную ему государственную
почту, Нетте вступил в жестокую борьбу против кучки фашистов,
ворвавшихся в купе. Нетте отстреливался, защищая своим телом портфель
с сургучными печатями. Враги изрешетили его пулями. Маяковский
обессмертил его в стихах:
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав...
...В узком переулке, где невозможно было разъехаться двум
экипажам, машина остановилась у небольшого магазина, помещавшегося в
полуподвальном этаже разрушенного бомбой дома. Василий Сергеевич
сказал, что забежит узнать, достали ли ему обещанную куклу.
Он вскоре вернулся, торжественно держа в руках большую белую
лакированную коробку, перевязанную голубой лентой.
- Довоенная! - воскликнул он. - Теперь у моей Ленки будет самая
красивая кукла.
- Ну-ка, пусть Антошка оценит, - сказал Алексей Антонович.
Василий Сергеевич снял с коробки ленту и открыл крышку. В коробке
лежала роскошная кукла величиной с годовалого ребенка, в пышном
голубом платье, на белокурой голове прозрачный синий бант, на ногах
носочки и белые башмаки на шнурках. Тело куклы было упругое и нежное.
- Черт возьми! - восхищенно воскликнул Алексей Антонович. -
Сделана из какой-то особой резины, прямо как живая.
Антошка рассматривала куклу восторженными глазами.
Алексей Антонович спросил:
- А нет ли там второй, для Антошки?
Девочка вспыхнула и сказала, что она давно вышла из того
возраста, когда играют в куклы.
- Ну-ну, - добродушно отозвался Алексей Антонович, - я пошутил.
- А у вас дети есть? - спросила Елизавета Карповна.
- Есть сын, но и он в лошадки давно не играет. Сейчас воюет
где-то на Третьем Украинском фронте, артиллерист. Да, артиллерист, -
как бы про себя сказал он, - а жена в эвакуации.
Сидеть и ждать было не в натуре Елизаветы Карповны. Ей хотелось
показать Антошке Лондон да и своими глазами посмотреть старинные дома
и статуи с прокопченными дочерна пазами и углублениями и добела
отмытыми дождями, отполированными ветром выпуклостями. Наверно, только
Лондону свойственна эта волшебная игра светотеней. Побывать в
Вестминстерском аббатстве, где похоронены Ньютон и Дарвин, где стоят
памятники Шекспиру, Диккенсу, Теккерею, послушать знаменитый орган
аббатства и бой часов Биг Бена на башне парламента, взглянуть на Тауэр
- средневековую тюрьму, где каждый камень является свидетелем
трагедий, казней и просто убийств, прогуляться по набережной Темзы,
чем-то напоминающей Неву, но не такой широкой и светлой, а забитой
пароходами, катерами, баржами...
И всюду страшные, зияющие раны войны. На набережной Темзы
израненный осколками снаряда сфинкс, с огромной дырой на бедре, с
изрешеченным лицом, отбитыми лапами, печально взирал на развалины
взорванных верфей. Палата общин парламента походила на открытую сцену,
на заднике которой сохранились изуродованные ниши, балконы, три
полукруглых проема арок, а на сцене, где были стройные колонны,
поддерживавшие многоярусный балкон, где стояли обитые красной кожей
стулья, высоко взгромоздились обломки балок, куски лепных украшений,
железо и камень.
Усталые и измученные всем виденным, мать и дочь подошли к
остановке омнибуса. Обе были подавлены. Над городом нависли сумерки.
Тоненько завизжала, как электропила, а затем завыла, выматывая душу,
наводя безотчетный страх, сирена. Люди поспешно скрывались в
подъездах.
- Воздушная тревога!
Елизавета Карповна осматривалась, ища, куда бы спрятаться. Где-то
вдалеке раздался взрыв. Застрекотали зенитные орудия. Трассирующие
пули ярким пунктиром взмывали ввысь, по небу зашарили лучи
прожекторов; вот три из них соединились в темном небе в одну светлую
точку.
- Идите в подъезд! - Перед Елизаветой Карповной и Антошкой
выросла темная фигура полицейского.
Он схватил Елизавету Карповну за руку и потащил к подъезду,
распахнул ногой дверь и почти силой втолкнул обеих внутрь, бормоча
какие-то ругательства.
Вспышки выстрелов молниями освещали темный подъезд. Антошке
сделалось страшно.
Потом в подъезде посветлело. Через застекленные двери стало видно
далекое зарево и на его фоне черная аппликация церкви. Тревожно