БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА
ТОМ 3
Издательство "Детская литература"
Москва 1972
Рисунки Р. Вольского
АНТОШКА
На Курском вокзале платформа заполнилась народом.
У перрона готовый к отправке поезд. Пионеры, уткнув носы в
стекла, нетерпеливо посматривают поверх голов родителей на часы: нет
ничего томительнее последних минут перед отправлением поезда.
Родители, стараясь перекричать друг друга, дают последние наставления.
Но окна вагонов закрыты, и ребята весело разводят руками: "Ничего,
мол, не слышим..." Тысячная толпа мам и пап начинает шептать, и
наставления передаются знаками.
Антошка видит, как ее мама мелко-мелко пишет по воздуху
указательным пальцем. Девочка кивает головой: "Буду, буду писать
каждый день, сколько раз уж обещала!" А вот папа, наклонив голову,
размахивает руками, словно плывет в толпе саженками, а затем грозит
пальцем. Тоже понятно: "Далеко не заплывать и долго в воде не сидеть".
Антошка вздохнула. Ну как папе не стыдно так кривляться, ведь люди
кругом! Она обвела глазами толпу и весело рассмеялась. Не обращая
внимания друг на друга, каждый уставился на свое детище, каждый
превратился в мимического актера. Вон какой-то дедушка зажал пальцами
нос и уши, зажмурил глаза, присел в толпе, потом вынырнул, трясет
головой, приложил ладонь к уху, прыгает на одной ноге. Неужели и без
этого ребята не знают, что если в ухо попала вода, то надо наклонить
голову и попрыгать. А вон какая-то полная тетя пальцем чистит себе
зубы и, наверно, забыла, что у нее на руке перчатка; другая женщина
срывает воображаемые фрукты, наверно абрикосы, кидает их в рот и,
затем схватившись за живот, гримасничает - не ешь, мол, неспелых
абрикосов. Смешной народ родители, посмотрели бы они на себя со
стороны - до чего неорганизованны! Лучше бы спели на прощание хором
комсомольскую, вспомнили бы свою юность... А погода пасмурная, начал
моросить дождь; может быть, он заставит родителей спуститься в
тоннель? Но нет - раскрываются зонтики. Под каждый набивается человек
по пять, а руки по-прежнему неустанно пишут по воздуху, грозят, машут,
обнимают, поглаживают...
Наконец-то раздался долгожданный свисток локомотива. Поезд
медленно тронулся. Пионеры в восторге замахали руками, мамы торопливо
вытаскивают из сумочек платки, вытирают глаза, грустно помахивают
вслед... Поезд ускоряет ход... Папы и мамы остаются на перроне...
Теперь можно оторваться от окна, осмотреться, занять свое место,
познакомиться с соседями.
У Антошки верхняя полка. Напротив устраивается рыженькая девочка
с веселыми глазами.
- Наташа, - протягивает она руку.
- Антошка!
Рыженькая фыркнула.
- Ой как смешно! Почему - Антошка?
- Меня зовут Антонина, Тоня, но папа хотел, чтобы я была
мальчиком, и прозвал Антошкой. Я привыкла.
Через полчаса девочки стали друзьями, а ночью, когда под потолком
загорелась синяя лампочка, они устроились на одной полке и долго
шептались - спешили хорошенько познакомиться друг с другом,
рассказывали наперебой о событиях школьной жизни, делились
воспоминаниями, "когда я была маленькой". Выяснилось, что обе боятся
лягушек и тараканов и не страшатся темного леса, могут ночью пойти
даже на кладбище, и наконец, поведали одна другой самые сокровенные
девчоночьи тайны, которые можно рассказать только самому близкому
другу. У Антошки почему-то всегда находилось много близких друзей, и в
конце концов все девчонки в классе владели ее тайнами.
На конечную станцию пионерский поезд прибыл, когда солнце уже
клонилось к закату.
Ребята, просидевшие два дня в душных и горячих вагонах, охрипшие
от песен, обессилевшие от споров, высыпали из вагонов и, как
отроившиеся пчелы, облепили своих пионервожатых. А потом, построившись
в ряд, растянулись по яркой, еще не успевшей пожухнуть степи.
Низко над степью проплыл самолет, похожий на любопытного зеленого
кузнечика с задранным кверху хвостом. И летчику показалось, что в
степи расцвела широкая и длинная бороздка ромашек.
В лагерь притащились, когда солнце присело на край степи и широко
раскинуло по горизонту подол алого сарафана.
Старший пионервожатый скомандовал "вольно", и усталость как рукой
сняло. Ромашки - белые рубашки помчались к морю, на которое с пологого
неба уже соскальзывала темнота. Море шумно дышало, и каждый вздох
приносил прохладу. А когда солнце скрылось где-то за степью, с моря
пополз холод, и только медленно остывающая земля напоминала о дневном
зное.
Антошка вместе со старшими побежала к палаткам. Первый раз в
жизни Антошка будет жить в палатке. В двенадцать лет переходишь в
категорию старших и словно поднимаешься на высокую ступеньку, с
которой дальше видно, на которой чувствуешь себя самостоятельнее,
вольготнее.
Утром Антошка проснулась от холода. Ее соседка Наташа спала,
завернув голову в одеяло, высунув голые пятки. Антошка пыталась
растолкать подружку, но та сердито брыкалась, что-то бормотала, и
Антошка, опасаясь разбудить пионервожатую, поспешно натянула сарафан,
сверху накинула как плащ одеяло и выскользнула из палатки.
Солнце словно тайным ходом пробралось за ночь под морем и теперь
выкарабкивалось из морской пучины.
Антошка замерла в восхищении. Море лежало прямо под ногами
спокойное, как туго натянутый серовато-голубой атлас, и только кое-где
слегка морщилось. Такой же светло-голубой полог неба был натянут над
морем.
Степь спала. Лагерь спал.
И вдруг Антошка заприметила мальчишку. Хрустя галькой, он бежал
по дорожке с горном в руках. Взобрался на серебряную от росы трибуну,
поднял было горн, да так и застыл - тоже залюбовался морем. Потом
взглянул на часы, обратил горн раструбом к зорьке и загорнил:
"Вставай, вставай, дружок!" Опустил горн. Огляделся вокруг. Антошка
плотнее завернулась в одеяло, прижалась к стволу абрикосового дерева.
Солнце развернуло веер лучей. "Вставай, вставай, дружок!" - пропел
мальчишка морю, и море сверкнуло, ухнуло и широкой волной лизнуло
крутой берег. Горнист повернулся лицом к степи, и, словно по его
призыву, над степью затарахтело звено самолетов.
Мальчишка вертелся на трибуне, трубил радостно и пританцовывал на
длинных ногах - не то от восторга, не то для того, чтобы согреться от
утреннего холодка.
Из домиков, из палаток бежали пионеры. Зазвенели голоса детей и
птиц...
Теперь Антошка каждое утро выбиралась из палатки, чтобы один на
один встретиться с утренней зарей, чтобы первой услышать, как горнист
будит солнце, будит море и степь, будит весь мир. Наташу же самый
крепкий сон одолевал к утру.
Девочки сказали, что горниста зовут Витькой.
Витька-горнист знал, что каждое утро он увидит девчонку у восьмой
палатки, закутанную в серое одеяло, увидит, как в ее косе вспыхнут
первые солнечные искры, и теперь горн все чаще и чаще обращался к
восьмой палатке, разговаривал с ней, напевал что-то ей одной.
После горна пятьсот пионеров выстраивались на линейку. Антошка
становилась маленьким звенышком в этой шумной и веселой цепи, внезапно
затихавшей при подъеме флага. Антошку всегда охватывало чувство
восторга, когда алый, трепещущий флаг взвивался вверх по белой мачте,
и тогда "я" превращалось в "мы", сливалось с коллективом.
А вечером она искала встречи с горнистом. Но Витька бесследно
исчезал. Не было его ни на берегу моря, ни на открытой веранде, где
взрослые мальчишки по вечерам сражались в шахматы. Однажды Антошка
пошла на танцевальную площадку, хотя танцевать не умела и стеснялась.
Там она увидела, что Витька играет на кларнете в пионерском оркестре.
И Антошке захотелось немедленно научиться танцевать, танцевать лучше
всех, и чтобы Витька-кларнетист играл только для нее одной.
Антошка вступила даже в пионерский хор, который пел в
сопровождении оркестра, и теперь ее голос перекликался с кларнетом.
По вечерам, возвращаясь с прогулок, она стала находить у себя на
тумбочке то головку подсолнечника с необлетевшими еще лепестками,
похожими на солнечные язычки, то горку почти созревших абрикосов, а
однажды перепугалась, увидев на кровати большую змею. Девочки
рассмеялись - это была безобидная ящерица-желтопузик.
Встретилась Антошка с Витькой лицом к лицу в море, возле самого
буйка. Его загорелое лицо, похожее на начищенный медный котелок,
вынырнуло совсем близко. "Поплывем!" - с вызовом крикнула она и,
миновав буек, поплыла в открытое море с решимостью переплыть его. А
Витька вырвался вперед и преградил ей путь. "Возвращайся назад! -
крикнул он требовательно. - Дальше не пущу!" Антошка нырнула, и когда
всплыла на поверхность, Витька был далеко позади. "Очень прошу,
возвращайся назад. Мне надо тебе что-то сказать, очень важное.
Вернись!" - кричал он, и Антошка послушалась. "Что ты хочешь мне
сказать?" - спросила она. "Скажу, когда выйдешь из воды". - "Ну?" -
спросила на берегу Антошка, выжимая косу. "Я хотел сказать, что ты
сумасшедшая!"
Антошку проработали на совете отряда и на два дня запретили
близко подходить к морю. Она мужественно переносила наказание.
Вечером вышла из палатки. По морю протянулась лунная дорожка, и
ей захотелось пробежаться по ней, тронуть ладонью круглое лицо луны.
- Побежим? - неожиданно раздался голос Витьки. Он стоял за
абрикосовым деревом.
- Побежим, - согласилась Антошка.
Она рванулась вперед, а Витька свистнул и побежал прочь, к своей
палатке...
Накануне отъезда Антошка нашла на своей подушке васильки,
завернутые в лист бумаги, вырванный из тетради. На листе большими
печатными буквами было начертано: "Извини!" И ничего больше. И Антошка
не могла понять, за что она должна извинить Витьку. И почему-то это
слово разжалобило ее, она долго и неутешно плакала, но даже Наташе не
призналась, чем вызваны эти слезы. Первый раз в жизни она не поведала
подружкам свою тайну, и подношение приписала другому мальчишке, чтобы
девочки не догадались о Витьке...
И вот последний сбор. Горнист горнит. Отряды строятся. Младшие
уже на вокзале. Восьмой отряд идет к автобусам. Чтобы дойти до
автобуса, надо топать по лужайке на мост, перекинутый через балку,
пересечь сад, подойти к конторе.
На мосту стоит горнист. Изредка он вскидывает горн и горнит:
"Прощай, прощай, дружок!"
Антошка идет правофланговой. Как хочется, чтобы горнист перешел
на другую сторону моста, не столкнулся бы с ней. Но Витька не
двигается с места. Опустив горн, он ищет кого-то глазами. Антошка едва
не задела его плечом.
- Прощай, горнист, - прошептала она.
- До свиданья! - так же тихо ответил Витька и, закинув голову,
приложил горн к губам и пропел: "Прощай, прощай, дружок!"
Как давно это было! Целый год прошел с тех пор.
Антошка вздохнула, подложила под локти диванную подушку, удобнее
устроилась на подоконнике.
Сегодня, как и в тот день, когда она уезжала в пионерлагерь,
моросит дождь. Внизу сквозь сизую дымку пузырится раскрытыми зонтиками
набережная. Черные пузыри плывут сплошным потоком: люди на велосипедах
под зонтиками едут с работы. Зажатые со всех сторон автомобили вежливо
гудят - просят велосипедистов уступить дорогу.
Залив только угадывается по сплошной серой непроглядной пелене
дождя и дыма.
И сколько ни лежи на подоконнике, сколько ни смотри - не
дождешься, чтобы вдруг очистилась улица и по самой ее середине проехал
веселый поезд из автобусов, украшенный флажками, звучащий пионерскими
песнями. Милиционер взмахом палочки не прижмет легковые машины к
тротуару, не улыбнется, проводив взглядом расплющенные о стекла
ребячьи носы.
Ничего этого не дождешься. Потому что здесь нет милиционеров, не
ходят пионерские поезда, нет пионерских лагерей, как нет и самих
пионеров. Это чужая страна, и называется она Швеция.
Антошка села, обхватила сомкнутыми руками колени. Чудно!
Рассказать своим ребятам, так они не поверят: в таком огромном городе
всего один дворец, и тот занят королем, и ребята этой страны понятия
не имеют, как здорово звучит песня у пионерского костра, взметающего
искры до самых вершин деревьев, и не изведали вкуса печеной картошки,
пропахшей дымком, и никогда не слышали пионерского горна, который
будит по утрам: "Вставай, вставай, дружок!"
А ведь в Москве сейчас на все девять вокзалов шумливыми ручейками
стекаются пионерские отряды, и поезда развозят их в самые что ни на
есть живописные места страны. По всем железным дорогам изо всех
городов бегут, спешат пионерские поезда, и машинист, подъезжая к
станции, по старой привычке насвистывает: "Вставай, вставай, дружок!"
Антошка даже тихонько взвыла - до того ей захотелось к ребятам и
таким вдруг потерянным счастьем представился ей пионерский отряд,
лагерь на Азовском море. Как это она раньше не понимала, что все это
было чудо, и как это она могла обрадоваться, когда узнала, что отца ее
посылают на работу в Швецию и она вместе с родителями отправится за
границу.
Улетали они в марте 1940 года. Москва запомнилась Антошке
нарядной, в сияющих снегах. До Швеции летели шесть часов. Летели над
Балтийским морем. Оно лежало внизу серое, стылое, придавленное льдами.
Гудели моторы, и Антошке чудилось - они пели: "Прощай, прощай,
дружок!"
В Стокгольме Антошка с жадным любопытством всматривалась в новый
для нее мир. Красивый город, что и говорить, куда ни пойдешь - всегда
выйдешь к морю: город расположен на островах, а острова соединены
между собой мостами. Был и такой мост, за переход по которому нужно
платить деньги. Антошка шагала по нему медленно-медленно и не
переставала удивляться, как это мост может принадлежать одному
человеку. Ей почему-то представлялось, что на ночь владелец втаскивает
мост в огромный сарай и запирает его на большой висячий замок.
И незаметно в обиход вошло новое слово "приватный", что значит
частный, негосударственный. А Антошка понимала это слово как
"несправедливый".
Были частные парки, стадионы, театры, школы, больницы и даже леса
и проезжие дороги. Разве это справедливо? Все в этой стране было ново,
интересно и все же несправедливо.
Торговые улицы города были похожи на коммунальные квартиры. Под
крышей одного дома множество магазинов. Были магазины большие, в
несколько этажей, были и такие, что трем покупателям повернуться
негде. И все они зазывали к себе покупателей и хвастались, что в их
магазине самые лучшие товары. Зазывали не голосом - это считалось в
двадцатом веке неприличным, а яркими световыми фокусами и сказками:
"Вы лысый? Это поправимо - употребляйте наш лосьон для ращения волос,
и вы обретете пышную шевелюру!", "Мойтесь нашим мылом, и вы станете
красивой и загадочной, как кинозвезда Грета Гарбо!", "Только у нас вы
можете получить наслаждение от чашки ароматного кофе", "Только в нашем
магазине вы можете купить себе элегантный плащ". Антошку возмущало это
вранье. В каждом магазине надо было торговаться: выпрашивать, чтобы
отдали подешевле. Антошке стыдно было торговаться, она всегда тянула
маму за рукав, шептала ей, чтобы она не унижалась, а Елизавета
Карповна потом выговаривала, что незачем деньги на ветер бросать, что
здесь не Москва и здесь продают "с запросом".
Утром Антошка с опаской ходила в лавочку за продуктами. Утром
улицы предоставлялись собакам. Это были не какие-то дворняжки, которые
без толку гавкали, бросались на прохожих или старались тяпнуть за
колесо велосипеда. Нет, по тротуарам прогуливались благовоспитанные
псы с медалями на ошейниках. Зимой их закутывали в суконные попоны, а
совсем маленьких собачонок хозяйки носили в меховых муфтах. На рынке
для этих собак покупали парную печенку, самое нежное мясное филе, в
игрушечных магазинах продавались собачьи игрушки, сделанные из твердой
резины: кости с кусочком мяса, кошки, птицы, мячики.
В этой стране был даже настоящий живой король. Звали его не по
имени и отчеству - в Швеции вообще по отчеству никого не зовут, - а
просто Густав V. Был принц и принцессы. Антошка читала о королях
только в сказках и хорошо знала шахматных короля и королеву, но
никогда не думала, что ей придется увидеть живого короля.
Однажды Антошка с мамой отправились в королевский дворец. Их
туда, конечно, никто не приглашал. Они пошли как экскурсанты, как
ходят у нас осматривать в Ленинграде Зимний дворец, Петергоф. Во
дворце ничего интересного не было. В длинных залах по стенам
стеклянные горки, в них выставлены сервизы и статуэтки - подарки
разных королей, а на стенах картины.
У входа во дворец шагала стража. Вот это было интересно.
Часовые в черной форме и отливающих золотом, блестящих касках
походили на древних рыцарей. С длинным ружьем в правой руке, глядя
прямо перед собой, они шагали, не сгибая ног в коленях. Антошка
поглядывала вокруг - не покажется ли король, но король не появлялся.
Несколько дней спустя они гуляли с мамой в Дьюргордене -
зоопарке, где собраны птицы и звери, обитающие в Швеции. Навстречу по
дорожке шел высокий старик в сером костюме, с теннисной ракеткой под
мышкой. Антошку поразили его рост и худоба.
Рядом с ним шла молодая женщина в модном спортивном костюме, в
туфлях на каучуке.
- Это шведский король и принцесса, - шепнула мама.
Антошка сначала подумала, что мама шутит. Как? Король без короны
и мантии, принцесса в шляпке и в туфлях на каучуке? И никто не кричит:
"Да здравствует король!" И никто не падает ниц. Антошка была
разочарована.
Настоящий король и... теннисная ракетка. Настоящая принцесса и...
туфли на каучуке.
- Это современный король, - объяснила Елизавета Карповна Антошке,
- и сейчас не модно носить на улице корону и мантию.
Густав V всю жизнь играет в теннис и никогда не проигрывает. Даже
первоклассный теннисист, известный актер Карл Герхард, играет с ним в
поддавки. Обыгрывать короля считается неэтичным даже чемпионам, но на
эстраде тот же Карл Герхард высмеивает короля за его страх и
преклонение перед Гитлером и предупреждает, что в этой игре с фашизмом
его величество может проиграть страну. А принцесса - немка и даже
плохо говорит по-шведски.
Все было необычно и диковинно в этой стране. Даже движение по
улицам было по левой, а не по правой стороне. Не только Антошка, но и
папа с мамой часто путали левую и правую стороны. Антошка на
перекрестках всегда на секунду зажмуривалась и повторяла про себя:
"Сначала посмотри направо, потом налево", - а открыв глаза, мотала
головой и наугад бежала через улицу.
Часто к папе в гости приходили советские инженеры, которые
принимали машинное оборудование на шведских заводах. Они тоже
рассказывали удивительные вещи. Среди рабочих фашисты имели своих
агентов. Честные рабочие старались как можно лучше выполнять советские
заказы, а фашисты норовили навредить, подсыпали песок в литье, чтобы
станки были непрочные. Казалось, хозяин, который получал от советских
заказов большие барыши, должен был поддерживать честных, порядочных
работников, а он любезничал с фашистами, потому что выгнать фашистов и
остаться один на один с революционными рабочими было еще страшнее. И
капиталисты, оказывается, были вовсе не жирные и не пузатые, почти все
они занимались спортом, многие мечтали о победе фашизма во всем мире,
но были и такие, которые боялись Гитлера и желали, чтобы в войне
победила Англия.
Все было очень сложно в этом чужом мире!
Антошка лежит на подоконнике и смотрит вниз на улицу. Интересно
было только первые месяцы, а теперь мучительно хочется домой.
Наступило лето, а она сидит дома и учит правила шведской грамматики,
мама на кухне гремит кастрюлями и напевает какую-то грустную шведскую
песенку.
Елизавете Карповне здесь тоже тоскливо. Она врач, а сюда приехала
как жена мужа и, чтобы не погибнуть от скуки, стала преподавать
английский язык в советской школе. Вместе с Антошкой они решили
изучить шведский язык. Сейчас для всех каникулы, а Антошка каждый день
зубрит.
Антошка смахнула слезинку со щеки, тяжело вздохнула, уткнулась в
грамматику, вчиталась в упражнение по диктанту, и вдруг ее одолел
неудержимый смех. Она сползла с подоконника и, сидя на полу, читала и
смеялась до коликов в животе.
- Антошка, что с тобой? - выглянула из кухни Елизавета Карповна.
- Что ты за книжку читаешь?
- Мамочка, послушай только, какая наша Москва! Ты ничего не
знаешь. Умрешь со смеху! - Антошка, захлебываясь, читает: -
"Центральная часть Москвы называется Кремль. Башни Кремля украшены
звездами и полумесяцами. Вот по улице идет купец, на пальце у него
блестит драгоценное кольцо. За ним увязался оборванный цыганенок, он
хочет стащить у купца кольцо. Но на выручку к торговцу приходит
детектив..."
Антошка повалилась на диван, задрыгала ногами. Мама тоже не
удержалась от смеха, но строго сказала:
- Антошка, брось кривляться, окна открыты, неприлично так громко
смеяться.
Антошка села на диван, вытерла слезы и так же строго ответила:
- А вдалбливать в голову шведским ребятам, что у нас на
кремлевских башнях полумесяцы, в Москве купцы и оборванные цыганята, -
это прилично? Лучше бы рассказали им про наш Дом пионеров, про Детский
театр.
- Да, - согласилась мама, - очень плохо здесь знают нашу
страну...
- И, по-моему, не любят.
- Это потому, что не знают. Ведь любишь то, что хорошо знаешь!
- Ой, мама! - Антошка обвила руками мать за шею. - Я так хочу
домой, к ребятам, в пионерлагерь, в школу. Я не хочу учить шведский
язык, хватит с меня английского. Обещаю учиться на одни пятерки, быть
образцово-показательной дочерью, каждый день мыть шею... Ну до чего же
здесь скучно!.. Мамочка, оставайся ты с папой, а меня отпусти одну: я
поеду к тете Люде в Харьков. Писать обещаю каждый день.
- Мне самой здесь, Антошка, горше горького. Я скоро потеряю право
называться врачом. Ух, как я соскучилась по своей больнице, по белому
халату, по Москве, по театрам...
Антошкин папа - Анатолий Васильевич - не дипломат и даже не
журналист, он коммерсант, торгует нефтепродуктами. И Антошка не
перестает удивляться - почему ее папа, такой красивый, веселый и
умный, выбрал себе самую что ни на есть скучную профессию.
Что такое керосин? Просто жидкость и дурно пахнет. Когда-то
керосин хоть приносил пользу - не было электричества и в домах горели
керосиновые лампы. А сейчас керосин возят только на дачу для керогаза,
и всегда от него одни неприятности: в электричку с ним не пускают,
кастрюли от него коптятся. Бензин дома тоже не нужен, разве только
заправлять папину зажигалку. Теперь бензином даже пятна на платье не
выводят, есть другие, более надежные средства. А смазочное масло нужно
маме только для швейной машинки, и крохотной масленки ей хватает на
несколько лет.
Разве приходило в голову какому-нибудь поэту воспеть в стихах
бензин, мазут или керосиновую лампу? Пишут о коптилках, лучинах,
кострах. Много книг написано о дипломатах, их тонкой хитрости, уме и
прозорливости, есть занимательные книжки о разведчиках, а написана ли
хоть одна книга о советских коммерсантах? Таких книг нет, потому что
неинтересно людям читать о том, как торгуют всяким там керосином.
Так думает Антошка.
А папа уверяет дочку, что его профессия самая интересная и даже
романтическая. Папа влюблен в свое дело. Его письменный стол всегда
завален какими-то статистическими справочниками, диаграммами,
экономическими газетами на разных языках. В его служебном кабинете,
как в генеральном штабе, висит огромная карта Швеции, и на ней
красными звездочками отмечены бензиновые колонки и заправочные
станции, торгующие советскими нефтепродуктами. На стендах прикреплены
пробирки с образцами разных масел, бензинов, лигроинов, солярок.
Когда к ним на квартиру приходит хозяин дома господин Графстрем,
он почтительно здоровается с Анатолием Васильевичем, величает его
генерал-директором и осведомляется, доволен ли генерал-директор
квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика
окон или полотера.
...Антошка слушает, как жужжит папина электробритва в ванной
комнате. Папа бреется и мурлычет мотив старинной комсомольской песни
"Мы кузнецы". И, даже мурлыча, фальшивит. Мама с Антошкой всегда
потешаются над папиными музыкальными способностями. Мама говорит, что
ему медведь на ухо наступил: папа не может отличить вальса Штрауса от
похоронного марша Шопена. Правда, по субботам он ходит с мамой на
концерт или в оперу, но ходит только для того, чтобы мама отпустила
его в воскресенье на рыбалку. При первых же звуках увертюры он
засыпает в кресле и оживляется только к концу представления. Но папа
очень любит, когда поет мама. Елизавета Карповна знает все песни - и
старые комсомольские, и современные - и, когда возится с обедом на
кухне, всегда распевает.
- Лизонька! - кричит папа из ванной комнаты. - Давай скорей
завтракать, я должен поехать принимать танкер.
- А может, и нас с собой захватишь? - спрашивает Елизавета
Карповна. - У нас с Антошкой свободный день, погода такая славная. Мы
бы не помешали тебе.
- Что ж, - отвечает папа, - это идея. Вот только стоит ли будить
Антошку, она любит поспать. Пусть ее дрыхнет, а мы поедем вдвоем.
Антошка с визгом соскакивает с кровати. Умыться и одеться дело
ТОМ 3
Издательство "Детская литература"
Москва 1972
Рисунки Р. Вольского
АНТОШКА
На Курском вокзале платформа заполнилась народом.
У перрона готовый к отправке поезд. Пионеры, уткнув носы в
стекла, нетерпеливо посматривают поверх голов родителей на часы: нет
ничего томительнее последних минут перед отправлением поезда.
Родители, стараясь перекричать друг друга, дают последние наставления.
Но окна вагонов закрыты, и ребята весело разводят руками: "Ничего,
мол, не слышим..." Тысячная толпа мам и пап начинает шептать, и
наставления передаются знаками.
Антошка видит, как ее мама мелко-мелко пишет по воздуху
указательным пальцем. Девочка кивает головой: "Буду, буду писать
каждый день, сколько раз уж обещала!" А вот папа, наклонив голову,
размахивает руками, словно плывет в толпе саженками, а затем грозит
пальцем. Тоже понятно: "Далеко не заплывать и долго в воде не сидеть".
Антошка вздохнула. Ну как папе не стыдно так кривляться, ведь люди
кругом! Она обвела глазами толпу и весело рассмеялась. Не обращая
внимания друг на друга, каждый уставился на свое детище, каждый
превратился в мимического актера. Вон какой-то дедушка зажал пальцами
нос и уши, зажмурил глаза, присел в толпе, потом вынырнул, трясет
головой, приложил ладонь к уху, прыгает на одной ноге. Неужели и без
этого ребята не знают, что если в ухо попала вода, то надо наклонить
голову и попрыгать. А вон какая-то полная тетя пальцем чистит себе
зубы и, наверно, забыла, что у нее на руке перчатка; другая женщина
срывает воображаемые фрукты, наверно абрикосы, кидает их в рот и,
затем схватившись за живот, гримасничает - не ешь, мол, неспелых
абрикосов. Смешной народ родители, посмотрели бы они на себя со
стороны - до чего неорганизованны! Лучше бы спели на прощание хором
комсомольскую, вспомнили бы свою юность... А погода пасмурная, начал
моросить дождь; может быть, он заставит родителей спуститься в
тоннель? Но нет - раскрываются зонтики. Под каждый набивается человек
по пять, а руки по-прежнему неустанно пишут по воздуху, грозят, машут,
обнимают, поглаживают...
Наконец-то раздался долгожданный свисток локомотива. Поезд
медленно тронулся. Пионеры в восторге замахали руками, мамы торопливо
вытаскивают из сумочек платки, вытирают глаза, грустно помахивают
вслед... Поезд ускоряет ход... Папы и мамы остаются на перроне...
Теперь можно оторваться от окна, осмотреться, занять свое место,
познакомиться с соседями.
У Антошки верхняя полка. Напротив устраивается рыженькая девочка
с веселыми глазами.
- Наташа, - протягивает она руку.
- Антошка!
Рыженькая фыркнула.
- Ой как смешно! Почему - Антошка?
- Меня зовут Антонина, Тоня, но папа хотел, чтобы я была
мальчиком, и прозвал Антошкой. Я привыкла.
Через полчаса девочки стали друзьями, а ночью, когда под потолком
загорелась синяя лампочка, они устроились на одной полке и долго
шептались - спешили хорошенько познакомиться друг с другом,
рассказывали наперебой о событиях школьной жизни, делились
воспоминаниями, "когда я была маленькой". Выяснилось, что обе боятся
лягушек и тараканов и не страшатся темного леса, могут ночью пойти
даже на кладбище, и наконец, поведали одна другой самые сокровенные
девчоночьи тайны, которые можно рассказать только самому близкому
другу. У Антошки почему-то всегда находилось много близких друзей, и в
конце концов все девчонки в классе владели ее тайнами.
На конечную станцию пионерский поезд прибыл, когда солнце уже
клонилось к закату.
Ребята, просидевшие два дня в душных и горячих вагонах, охрипшие
от песен, обессилевшие от споров, высыпали из вагонов и, как
отроившиеся пчелы, облепили своих пионервожатых. А потом, построившись
в ряд, растянулись по яркой, еще не успевшей пожухнуть степи.
Низко над степью проплыл самолет, похожий на любопытного зеленого
кузнечика с задранным кверху хвостом. И летчику показалось, что в
степи расцвела широкая и длинная бороздка ромашек.
В лагерь притащились, когда солнце присело на край степи и широко
раскинуло по горизонту подол алого сарафана.
Старший пионервожатый скомандовал "вольно", и усталость как рукой
сняло. Ромашки - белые рубашки помчались к морю, на которое с пологого
неба уже соскальзывала темнота. Море шумно дышало, и каждый вздох
приносил прохладу. А когда солнце скрылось где-то за степью, с моря
пополз холод, и только медленно остывающая земля напоминала о дневном
зное.
Антошка вместе со старшими побежала к палаткам. Первый раз в
жизни Антошка будет жить в палатке. В двенадцать лет переходишь в
категорию старших и словно поднимаешься на высокую ступеньку, с
которой дальше видно, на которой чувствуешь себя самостоятельнее,
вольготнее.
Утром Антошка проснулась от холода. Ее соседка Наташа спала,
завернув голову в одеяло, высунув голые пятки. Антошка пыталась
растолкать подружку, но та сердито брыкалась, что-то бормотала, и
Антошка, опасаясь разбудить пионервожатую, поспешно натянула сарафан,
сверху накинула как плащ одеяло и выскользнула из палатки.
Солнце словно тайным ходом пробралось за ночь под морем и теперь
выкарабкивалось из морской пучины.
Антошка замерла в восхищении. Море лежало прямо под ногами
спокойное, как туго натянутый серовато-голубой атлас, и только кое-где
слегка морщилось. Такой же светло-голубой полог неба был натянут над
морем.
Степь спала. Лагерь спал.
И вдруг Антошка заприметила мальчишку. Хрустя галькой, он бежал
по дорожке с горном в руках. Взобрался на серебряную от росы трибуну,
поднял было горн, да так и застыл - тоже залюбовался морем. Потом
взглянул на часы, обратил горн раструбом к зорьке и загорнил:
"Вставай, вставай, дружок!" Опустил горн. Огляделся вокруг. Антошка
плотнее завернулась в одеяло, прижалась к стволу абрикосового дерева.
Солнце развернуло веер лучей. "Вставай, вставай, дружок!" - пропел
мальчишка морю, и море сверкнуло, ухнуло и широкой волной лизнуло
крутой берег. Горнист повернулся лицом к степи, и, словно по его
призыву, над степью затарахтело звено самолетов.
Мальчишка вертелся на трибуне, трубил радостно и пританцовывал на
длинных ногах - не то от восторга, не то для того, чтобы согреться от
утреннего холодка.
Из домиков, из палаток бежали пионеры. Зазвенели голоса детей и
птиц...
Теперь Антошка каждое утро выбиралась из палатки, чтобы один на
один встретиться с утренней зарей, чтобы первой услышать, как горнист
будит солнце, будит море и степь, будит весь мир. Наташу же самый
крепкий сон одолевал к утру.
Девочки сказали, что горниста зовут Витькой.
Витька-горнист знал, что каждое утро он увидит девчонку у восьмой
палатки, закутанную в серое одеяло, увидит, как в ее косе вспыхнут
первые солнечные искры, и теперь горн все чаще и чаще обращался к
восьмой палатке, разговаривал с ней, напевал что-то ей одной.
После горна пятьсот пионеров выстраивались на линейку. Антошка
становилась маленьким звенышком в этой шумной и веселой цепи, внезапно
затихавшей при подъеме флага. Антошку всегда охватывало чувство
восторга, когда алый, трепещущий флаг взвивался вверх по белой мачте,
и тогда "я" превращалось в "мы", сливалось с коллективом.
А вечером она искала встречи с горнистом. Но Витька бесследно
исчезал. Не было его ни на берегу моря, ни на открытой веранде, где
взрослые мальчишки по вечерам сражались в шахматы. Однажды Антошка
пошла на танцевальную площадку, хотя танцевать не умела и стеснялась.
Там она увидела, что Витька играет на кларнете в пионерском оркестре.
И Антошке захотелось немедленно научиться танцевать, танцевать лучше
всех, и чтобы Витька-кларнетист играл только для нее одной.
Антошка вступила даже в пионерский хор, который пел в
сопровождении оркестра, и теперь ее голос перекликался с кларнетом.
По вечерам, возвращаясь с прогулок, она стала находить у себя на
тумбочке то головку подсолнечника с необлетевшими еще лепестками,
похожими на солнечные язычки, то горку почти созревших абрикосов, а
однажды перепугалась, увидев на кровати большую змею. Девочки
рассмеялись - это была безобидная ящерица-желтопузик.
Встретилась Антошка с Витькой лицом к лицу в море, возле самого
буйка. Его загорелое лицо, похожее на начищенный медный котелок,
вынырнуло совсем близко. "Поплывем!" - с вызовом крикнула она и,
миновав буек, поплыла в открытое море с решимостью переплыть его. А
Витька вырвался вперед и преградил ей путь. "Возвращайся назад! -
крикнул он требовательно. - Дальше не пущу!" Антошка нырнула, и когда
всплыла на поверхность, Витька был далеко позади. "Очень прошу,
возвращайся назад. Мне надо тебе что-то сказать, очень важное.
Вернись!" - кричал он, и Антошка послушалась. "Что ты хочешь мне
сказать?" - спросила она. "Скажу, когда выйдешь из воды". - "Ну?" -
спросила на берегу Антошка, выжимая косу. "Я хотел сказать, что ты
сумасшедшая!"
Антошку проработали на совете отряда и на два дня запретили
близко подходить к морю. Она мужественно переносила наказание.
Вечером вышла из палатки. По морю протянулась лунная дорожка, и
ей захотелось пробежаться по ней, тронуть ладонью круглое лицо луны.
- Побежим? - неожиданно раздался голос Витьки. Он стоял за
абрикосовым деревом.
- Побежим, - согласилась Антошка.
Она рванулась вперед, а Витька свистнул и побежал прочь, к своей
палатке...
Накануне отъезда Антошка нашла на своей подушке васильки,
завернутые в лист бумаги, вырванный из тетради. На листе большими
печатными буквами было начертано: "Извини!" И ничего больше. И Антошка
не могла понять, за что она должна извинить Витьку. И почему-то это
слово разжалобило ее, она долго и неутешно плакала, но даже Наташе не
призналась, чем вызваны эти слезы. Первый раз в жизни она не поведала
подружкам свою тайну, и подношение приписала другому мальчишке, чтобы
девочки не догадались о Витьке...
И вот последний сбор. Горнист горнит. Отряды строятся. Младшие
уже на вокзале. Восьмой отряд идет к автобусам. Чтобы дойти до
автобуса, надо топать по лужайке на мост, перекинутый через балку,
пересечь сад, подойти к конторе.
На мосту стоит горнист. Изредка он вскидывает горн и горнит:
"Прощай, прощай, дружок!"
Антошка идет правофланговой. Как хочется, чтобы горнист перешел
на другую сторону моста, не столкнулся бы с ней. Но Витька не
двигается с места. Опустив горн, он ищет кого-то глазами. Антошка едва
не задела его плечом.
- Прощай, горнист, - прошептала она.
- До свиданья! - так же тихо ответил Витька и, закинув голову,
приложил горн к губам и пропел: "Прощай, прощай, дружок!"
Как давно это было! Целый год прошел с тех пор.
Антошка вздохнула, подложила под локти диванную подушку, удобнее
устроилась на подоконнике.
Сегодня, как и в тот день, когда она уезжала в пионерлагерь,
моросит дождь. Внизу сквозь сизую дымку пузырится раскрытыми зонтиками
набережная. Черные пузыри плывут сплошным потоком: люди на велосипедах
под зонтиками едут с работы. Зажатые со всех сторон автомобили вежливо
гудят - просят велосипедистов уступить дорогу.
Залив только угадывается по сплошной серой непроглядной пелене
дождя и дыма.
И сколько ни лежи на подоконнике, сколько ни смотри - не
дождешься, чтобы вдруг очистилась улица и по самой ее середине проехал
веселый поезд из автобусов, украшенный флажками, звучащий пионерскими
песнями. Милиционер взмахом палочки не прижмет легковые машины к
тротуару, не улыбнется, проводив взглядом расплющенные о стекла
ребячьи носы.
Ничего этого не дождешься. Потому что здесь нет милиционеров, не
ходят пионерские поезда, нет пионерских лагерей, как нет и самих
пионеров. Это чужая страна, и называется она Швеция.
Антошка села, обхватила сомкнутыми руками колени. Чудно!
Рассказать своим ребятам, так они не поверят: в таком огромном городе
всего один дворец, и тот занят королем, и ребята этой страны понятия
не имеют, как здорово звучит песня у пионерского костра, взметающего
искры до самых вершин деревьев, и не изведали вкуса печеной картошки,
пропахшей дымком, и никогда не слышали пионерского горна, который
будит по утрам: "Вставай, вставай, дружок!"
А ведь в Москве сейчас на все девять вокзалов шумливыми ручейками
стекаются пионерские отряды, и поезда развозят их в самые что ни на
есть живописные места страны. По всем железным дорогам изо всех
городов бегут, спешат пионерские поезда, и машинист, подъезжая к
станции, по старой привычке насвистывает: "Вставай, вставай, дружок!"
Антошка даже тихонько взвыла - до того ей захотелось к ребятам и
таким вдруг потерянным счастьем представился ей пионерский отряд,
лагерь на Азовском море. Как это она раньше не понимала, что все это
было чудо, и как это она могла обрадоваться, когда узнала, что отца ее
посылают на работу в Швецию и она вместе с родителями отправится за
границу.
Улетали они в марте 1940 года. Москва запомнилась Антошке
нарядной, в сияющих снегах. До Швеции летели шесть часов. Летели над
Балтийским морем. Оно лежало внизу серое, стылое, придавленное льдами.
Гудели моторы, и Антошке чудилось - они пели: "Прощай, прощай,
дружок!"
В Стокгольме Антошка с жадным любопытством всматривалась в новый
для нее мир. Красивый город, что и говорить, куда ни пойдешь - всегда
выйдешь к морю: город расположен на островах, а острова соединены
между собой мостами. Был и такой мост, за переход по которому нужно
платить деньги. Антошка шагала по нему медленно-медленно и не
переставала удивляться, как это мост может принадлежать одному
человеку. Ей почему-то представлялось, что на ночь владелец втаскивает
мост в огромный сарай и запирает его на большой висячий замок.
И незаметно в обиход вошло новое слово "приватный", что значит
частный, негосударственный. А Антошка понимала это слово как
"несправедливый".
Были частные парки, стадионы, театры, школы, больницы и даже леса
и проезжие дороги. Разве это справедливо? Все в этой стране было ново,
интересно и все же несправедливо.
Торговые улицы города были похожи на коммунальные квартиры. Под
крышей одного дома множество магазинов. Были магазины большие, в
несколько этажей, были и такие, что трем покупателям повернуться
негде. И все они зазывали к себе покупателей и хвастались, что в их
магазине самые лучшие товары. Зазывали не голосом - это считалось в
двадцатом веке неприличным, а яркими световыми фокусами и сказками:
"Вы лысый? Это поправимо - употребляйте наш лосьон для ращения волос,
и вы обретете пышную шевелюру!", "Мойтесь нашим мылом, и вы станете
красивой и загадочной, как кинозвезда Грета Гарбо!", "Только у нас вы
можете получить наслаждение от чашки ароматного кофе", "Только в нашем
магазине вы можете купить себе элегантный плащ". Антошку возмущало это
вранье. В каждом магазине надо было торговаться: выпрашивать, чтобы
отдали подешевле. Антошке стыдно было торговаться, она всегда тянула
маму за рукав, шептала ей, чтобы она не унижалась, а Елизавета
Карповна потом выговаривала, что незачем деньги на ветер бросать, что
здесь не Москва и здесь продают "с запросом".
Утром Антошка с опаской ходила в лавочку за продуктами. Утром
улицы предоставлялись собакам. Это были не какие-то дворняжки, которые
без толку гавкали, бросались на прохожих или старались тяпнуть за
колесо велосипеда. Нет, по тротуарам прогуливались благовоспитанные
псы с медалями на ошейниках. Зимой их закутывали в суконные попоны, а
совсем маленьких собачонок хозяйки носили в меховых муфтах. На рынке
для этих собак покупали парную печенку, самое нежное мясное филе, в
игрушечных магазинах продавались собачьи игрушки, сделанные из твердой
резины: кости с кусочком мяса, кошки, птицы, мячики.
В этой стране был даже настоящий живой король. Звали его не по
имени и отчеству - в Швеции вообще по отчеству никого не зовут, - а
просто Густав V. Был принц и принцессы. Антошка читала о королях
только в сказках и хорошо знала шахматных короля и королеву, но
никогда не думала, что ей придется увидеть живого короля.
Однажды Антошка с мамой отправились в королевский дворец. Их
туда, конечно, никто не приглашал. Они пошли как экскурсанты, как
ходят у нас осматривать в Ленинграде Зимний дворец, Петергоф. Во
дворце ничего интересного не было. В длинных залах по стенам
стеклянные горки, в них выставлены сервизы и статуэтки - подарки
разных королей, а на стенах картины.
У входа во дворец шагала стража. Вот это было интересно.
Часовые в черной форме и отливающих золотом, блестящих касках
походили на древних рыцарей. С длинным ружьем в правой руке, глядя
прямо перед собой, они шагали, не сгибая ног в коленях. Антошка
поглядывала вокруг - не покажется ли король, но король не появлялся.
Несколько дней спустя они гуляли с мамой в Дьюргордене -
зоопарке, где собраны птицы и звери, обитающие в Швеции. Навстречу по
дорожке шел высокий старик в сером костюме, с теннисной ракеткой под
мышкой. Антошку поразили его рост и худоба.
Рядом с ним шла молодая женщина в модном спортивном костюме, в
туфлях на каучуке.
- Это шведский король и принцесса, - шепнула мама.
Антошка сначала подумала, что мама шутит. Как? Король без короны
и мантии, принцесса в шляпке и в туфлях на каучуке? И никто не кричит:
"Да здравствует король!" И никто не падает ниц. Антошка была
разочарована.
Настоящий король и... теннисная ракетка. Настоящая принцесса и...
туфли на каучуке.
- Это современный король, - объяснила Елизавета Карповна Антошке,
- и сейчас не модно носить на улице корону и мантию.
Густав V всю жизнь играет в теннис и никогда не проигрывает. Даже
первоклассный теннисист, известный актер Карл Герхард, играет с ним в
поддавки. Обыгрывать короля считается неэтичным даже чемпионам, но на
эстраде тот же Карл Герхард высмеивает короля за его страх и
преклонение перед Гитлером и предупреждает, что в этой игре с фашизмом
его величество может проиграть страну. А принцесса - немка и даже
плохо говорит по-шведски.
Все было необычно и диковинно в этой стране. Даже движение по
улицам было по левой, а не по правой стороне. Не только Антошка, но и
папа с мамой часто путали левую и правую стороны. Антошка на
перекрестках всегда на секунду зажмуривалась и повторяла про себя:
"Сначала посмотри направо, потом налево", - а открыв глаза, мотала
головой и наугад бежала через улицу.
Часто к папе в гости приходили советские инженеры, которые
принимали машинное оборудование на шведских заводах. Они тоже
рассказывали удивительные вещи. Среди рабочих фашисты имели своих
агентов. Честные рабочие старались как можно лучше выполнять советские
заказы, а фашисты норовили навредить, подсыпали песок в литье, чтобы
станки были непрочные. Казалось, хозяин, который получал от советских
заказов большие барыши, должен был поддерживать честных, порядочных
работников, а он любезничал с фашистами, потому что выгнать фашистов и
остаться один на один с революционными рабочими было еще страшнее. И
капиталисты, оказывается, были вовсе не жирные и не пузатые, почти все
они занимались спортом, многие мечтали о победе фашизма во всем мире,
но были и такие, которые боялись Гитлера и желали, чтобы в войне
победила Англия.
Все было очень сложно в этом чужом мире!
Антошка лежит на подоконнике и смотрит вниз на улицу. Интересно
было только первые месяцы, а теперь мучительно хочется домой.
Наступило лето, а она сидит дома и учит правила шведской грамматики,
мама на кухне гремит кастрюлями и напевает какую-то грустную шведскую
песенку.
Елизавете Карповне здесь тоже тоскливо. Она врач, а сюда приехала
как жена мужа и, чтобы не погибнуть от скуки, стала преподавать
английский язык в советской школе. Вместе с Антошкой они решили
изучить шведский язык. Сейчас для всех каникулы, а Антошка каждый день
зубрит.
Антошка смахнула слезинку со щеки, тяжело вздохнула, уткнулась в
грамматику, вчиталась в упражнение по диктанту, и вдруг ее одолел
неудержимый смех. Она сползла с подоконника и, сидя на полу, читала и
смеялась до коликов в животе.
- Антошка, что с тобой? - выглянула из кухни Елизавета Карповна.
- Что ты за книжку читаешь?
- Мамочка, послушай только, какая наша Москва! Ты ничего не
знаешь. Умрешь со смеху! - Антошка, захлебываясь, читает: -
"Центральная часть Москвы называется Кремль. Башни Кремля украшены
звездами и полумесяцами. Вот по улице идет купец, на пальце у него
блестит драгоценное кольцо. За ним увязался оборванный цыганенок, он
хочет стащить у купца кольцо. Но на выручку к торговцу приходит
детектив..."
Антошка повалилась на диван, задрыгала ногами. Мама тоже не
удержалась от смеха, но строго сказала:
- Антошка, брось кривляться, окна открыты, неприлично так громко
смеяться.
Антошка села на диван, вытерла слезы и так же строго ответила:
- А вдалбливать в голову шведским ребятам, что у нас на
кремлевских башнях полумесяцы, в Москве купцы и оборванные цыганята, -
это прилично? Лучше бы рассказали им про наш Дом пионеров, про Детский
театр.
- Да, - согласилась мама, - очень плохо здесь знают нашу
страну...
- И, по-моему, не любят.
- Это потому, что не знают. Ведь любишь то, что хорошо знаешь!
- Ой, мама! - Антошка обвила руками мать за шею. - Я так хочу
домой, к ребятам, в пионерлагерь, в школу. Я не хочу учить шведский
язык, хватит с меня английского. Обещаю учиться на одни пятерки, быть
образцово-показательной дочерью, каждый день мыть шею... Ну до чего же
здесь скучно!.. Мамочка, оставайся ты с папой, а меня отпусти одну: я
поеду к тете Люде в Харьков. Писать обещаю каждый день.
- Мне самой здесь, Антошка, горше горького. Я скоро потеряю право
называться врачом. Ух, как я соскучилась по своей больнице, по белому
халату, по Москве, по театрам...
Антошкин папа - Анатолий Васильевич - не дипломат и даже не
журналист, он коммерсант, торгует нефтепродуктами. И Антошка не
перестает удивляться - почему ее папа, такой красивый, веселый и
умный, выбрал себе самую что ни на есть скучную профессию.
Что такое керосин? Просто жидкость и дурно пахнет. Когда-то
керосин хоть приносил пользу - не было электричества и в домах горели
керосиновые лампы. А сейчас керосин возят только на дачу для керогаза,
и всегда от него одни неприятности: в электричку с ним не пускают,
кастрюли от него коптятся. Бензин дома тоже не нужен, разве только
заправлять папину зажигалку. Теперь бензином даже пятна на платье не
выводят, есть другие, более надежные средства. А смазочное масло нужно
маме только для швейной машинки, и крохотной масленки ей хватает на
несколько лет.
Разве приходило в голову какому-нибудь поэту воспеть в стихах
бензин, мазут или керосиновую лампу? Пишут о коптилках, лучинах,
кострах. Много книг написано о дипломатах, их тонкой хитрости, уме и
прозорливости, есть занимательные книжки о разведчиках, а написана ли
хоть одна книга о советских коммерсантах? Таких книг нет, потому что
неинтересно людям читать о том, как торгуют всяким там керосином.
Так думает Антошка.
А папа уверяет дочку, что его профессия самая интересная и даже
романтическая. Папа влюблен в свое дело. Его письменный стол всегда
завален какими-то статистическими справочниками, диаграммами,
экономическими газетами на разных языках. В его служебном кабинете,
как в генеральном штабе, висит огромная карта Швеции, и на ней
красными звездочками отмечены бензиновые колонки и заправочные
станции, торгующие советскими нефтепродуктами. На стендах прикреплены
пробирки с образцами разных масел, бензинов, лигроинов, солярок.
Когда к ним на квартиру приходит хозяин дома господин Графстрем,
он почтительно здоровается с Анатолием Васильевичем, величает его
генерал-директором и осведомляется, доволен ли генерал-директор
квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика
окон или полотера.
...Антошка слушает, как жужжит папина электробритва в ванной
комнате. Папа бреется и мурлычет мотив старинной комсомольской песни
"Мы кузнецы". И, даже мурлыча, фальшивит. Мама с Антошкой всегда
потешаются над папиными музыкальными способностями. Мама говорит, что
ему медведь на ухо наступил: папа не может отличить вальса Штрауса от
похоронного марша Шопена. Правда, по субботам он ходит с мамой на
концерт или в оперу, но ходит только для того, чтобы мама отпустила
его в воскресенье на рыбалку. При первых же звуках увертюры он
засыпает в кресле и оживляется только к концу представления. Но папа
очень любит, когда поет мама. Елизавета Карповна знает все песни - и
старые комсомольские, и современные - и, когда возится с обедом на
кухне, всегда распевает.
- Лизонька! - кричит папа из ванной комнаты. - Давай скорей
завтракать, я должен поехать принимать танкер.
- А может, и нас с собой захватишь? - спрашивает Елизавета
Карповна. - У нас с Антошкой свободный день, погода такая славная. Мы
бы не помешали тебе.
- Что ж, - отвечает папа, - это идея. Вот только стоит ли будить
Антошку, она любит поспать. Пусть ее дрыхнет, а мы поедем вдвоем.
Антошка с визгом соскакивает с кровати. Умыться и одеться дело