Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   Однажды на Мылки приехал Покпа. До старика дошли слухи, что сын его стал у попа работником. Старик рассердился и приехал с намерением заступиться за Айдамбо и хорошенько поругаться, а если придется, то и подраться с попом. Он полагал, что Айдамбо пожалуется ему на свою жизнь.
   - Я теперь не Айдамбо, а Алексей, - строго сказал сын. - Крестился теперь. Каждый день лицо мою, за это лето один раз даже весь вымылся. Вместе с попом купались в озере. Скоро он будет меня грамоте обучать. Землю копать умею. Это самое главное.
   "Э-э, совсем испортили, - с отчаянием подумал старик. - Не узнаю его. А какой был славный парень!.. Как-то еще коса цела у него? А говорят, попы косы рубят. Оказывается, врут".
   Айдамбо работал на поле, а старик сидел, курил трубку, и слезы катились у него из единственного глаза.
   "Жаль сынка... Так много работает... Уж солнце вниз идет, а я все жду, когда он закончит. А он все работает... Вот какой русский шаман, какую работу дал!"
   - Ну брось, отдохни, - не вытерпел, наконец, старик.
   - Нельзя!
   - Да никто не заметит.
   - Нет, бог все видит. Нельзя обманывать.
   - Ну, дай тогда я сам тебе помогу, отдохни, пожалуйста, - попросил старик.
   Айдамбо с радостью уступил отцу мотыгу: пусть и он учится.
   Покпа стал копать огород.
   - Я видел, как китайцы работают, умею, - подмигнул он сыну.
   Мимо ехали мылкинские гольды. Они были изумлены: старый свирепый Покпа работал у священника на огороде!
   - Покпа на церковном огороде грязь копает! А-на-на! - Все удивлялись силе русского шамана. - Наверное, и нам придется креститься, - печально говорили мылкинские старики.
   Пришел поп и тоже стал работать мотыгой. Он сетовал, что опаздывает с огородом. Разговорился с Покпой. Проработавши час-другой, старик так измучился, что у него уже не стало сил браниться с попом. Он только кивал головой и криво улыбался.
   За ужином поп налил гольдам по стакану вина. Айдамбо удивился. Сам поп не пил и редко угощал кого-нибудь. Такое внимание к отцу было приятно парню. Поп хвалил Айдамбо, толковал Покпе, что у него отменно умный, трудолюбивый сын и что дела его сына приятны богу. Старик слушал и чувствовал, что от сладкой речи попа сердцу его тоже приятно.
   - Ты такой стал умный, - говорил Покпа, прощаясь с сыном. - Я матери все расскажу про тебя... - Тут старик огляделся по сторонам, отвел его к лодке и таинственно зашептал: - А сейчас как хорошо на сохатого охотиться! Бросай к чертям попа, огород и все эти дела - и убежим! Хоть совсем убежим с Мылок, бросим наш дом и перекочуем на другое место.
   На миг представилось Айдамбо былая беззаботная, вольная жизнь. "Да, пожалуй, хорошо бы, конечно... А Дельдика? Нет, уж я не поеду!"
   Айдамбо испугался своих мыслей. Он еще вспомнил про Авраама, про Ноя, Хама, про потоп, про Иуду и почувствовал, что эти знания владеют его умом, давят на него. Тетерь уж не видать былой воли. "Теперь я все так просто делать не могу. Должен всегда помнить, чтобы не так сделать, как Иуда, и не так, как Хам или Каин".
   - Нет, отец, не думай, - сказал он. - Я не поеду домой. Лучше ты приезжай сюда и крестись.
   - Я? - вспыхнул старик.
   - Конечно. Надо не деревяшкам молиться. Будет вся семья крещеная.
   Покпа обругал сына и в глубокой обиде поехал домой.
   - Самого лучшего охотника поп испортил!
   Айдамбо всю ночь думал про Хама и Иуду: "Если отца обижаешь - то как Хам, а если попа бросишь - то как Иуда. Хам обижал Ноя, а Иуда предал бога. Как тут быть? Где-то жили вот такие люди, и я должен подумать, как бы мне все сделать не как они. А может, у меня все по-другому, не так, как в Ветхом завете? А мне велят жить по завету..."
   Где эти люди жили, о которых учил завет, Айдамбо не знал.
   Здоровая, простая натура Айдамбо противилась тому, что он должен делать все по каким-то правилам, которые придуманы кем-то и где-то, неизвестно когда, но ум его, подавленный и напуганный, еще и раньше привыкший к суевериям, полагал, что тут все правильно, все от бога и только сам он, Айдамбо, или, по-новому, Алешка, дикий и темный и ничего не понимает в настоящей жизни.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Белье стирали в солнечный день. Таня, подоткнув юбку, стояла в воде у берега. Громадный тихий Амур начинался от голых колен Тани и простирался на долгие-долгие версты. В этом было что-то страшное для юной женщины, похожее на сказку. В Тамбовке нет такой ширины, там узкий Горюн, протоки, острова.
   Таня обжилась в Уральском. Федька оказался славный, и сразу все тут понравилось. Тамбовцы острей пермяков, гульливей и, кажется, будто смышленей. Девки в Тамбовке бойчей. В семьях строгости больше, отцы и матери следят за дочерьми. На свадьбах смотрят за невестой, чтобы была непорочная, - требуют простыни. Таню держали там строго, нурили по хозяйству, и только временами, когда оставалась она с подругами, как дым от выстрела, вырывался из нее горячий пыл.
   А тут тихо. И все люди - тихие, работящие, и Таней эти люди довольны, рады, что среди них завелась такая бой-баба. Она становилась в семье любимицей. Ехать сюда не хотела, да оказалось, тут свободней, чем дома, и строгостей нет. У Тани такое чувство, будто до сих пор сидела она взаперти, а сейчас открыла дверь и выбралась на солнышко. От этого на душе веселей, работа спорится, и все дивятся, сколько может наработать эта маленькая, плотно сбитая, круглолицая бабенка.
   Амур тих, блестит, катит свои ровные воды к ногам работающих женщин. Чуть колыхнет ветерок - слабая рябь широкими синими пятнами ляжет на воду, и вся река словно разделится сразу на множество больших озер.
   Другие бабы еще возятся, стирают, а беременная, потолстевшая Наталья уже полощет белье, перестиранное ловкой Татьяной. Они вдвоем скручивают мокрые холстины, с силой выжимают.
   - Помощница-то у тебя! - кивает Бормотиха. - Поди, не нахвалишься!
   Татьяна разогнулась. Голубые глаза ее посветлели на солнце, она щурится, тугое лицо в поту, в веснушках, в загаре.
   - Мужик-то твой где? - окая, строго спрашивает худая Арина Бормотова, жена Терехи.
   - Сплыл! - бойко отвечает Таня.
   - Сплыл! Ты смотри, голубка, худо с ним обходишься!
   - Да нет, - наклоняясь к воде, быстро отвечает Таня. - Мы уж бросили это баловство.
   - Ну и ну-у!.. - заколыхались бабы со смеху.
   И сама тощая Арина, не выдержав вида строгости, улыбнулась и покачала головой. Бабам, глядя на эту ладную молодушку, было радостно: в ней каждая как бы видела свою молодость.
   После свадьбы Таню часто поддразнивали, что она не сразу стала жить с мужем. Бабы как бы толкали ее к мужику, заставляли заводить семью, вить гнездо, делать свое дело. Они говорили с ней про такие стороны бабьей жизни и рассказывали такие случаи про самих себя, что как бы приучали ее не бояться, не стесняться говорить об этом в своем кругу, спрашивать о том, что заботит. Таня чувствовала, что хотя она так же молода и весела, как и до замужества, но теперь может поступать, не оглядываясь на отца с матерью. Ей приятно было, что с ней, как с ровней, ведут такие речи, хотя она и стыдилась. В Тамбовке тоже приходилось слышать еще и не такое, но там рот раскрыть нельзя было, а тут выпаливай все, что захочешь.
   - А вот моя зазноба идет, - сказала Таня.
   Бабы приглушенно засмеялись.
   - У них с утра опять гулянка была, - молвила Арина.
   С горы шла Агафья. Толстоногая, могучая, встала она рядом с бабами, вывалила белье прямо в реку и придавила его камнями.
   - Что, соседка, припозднилась? - спросила Фекла.
   - Не разорваться мне, - ответила баба. - Я, чай, одна.
   Наталья это поняла как намек, что у Кузнецовых есть теперь Татьяна, которая работает на семью. После свадьбы Федьки соседка не раз пыталась замутить их жизнь.
   - Построже смотри за Танькой-то, - говаривала она Наталье. - Далеко ли до греха! Вон она какая ядреная бабенка! А мужик-то зелен...
   А встретив Таню, она не преминула заметить ей, что, мол, работы у Кузнецовых много, семья большая.
   - Отдохни, чего ты!.. Все равно за всех не набатрачишь.
   Кузнецовы привыкли к темным речам соседки и не замечали их. Но Таня, чувствительная и живая, была задета словами Агафьи и чуть не расплакалась. Обидно было, что соседи видят в ней батрачку. Она пришла домой, молча села на сундук и стала думать о доме.
   Наталья тогда же заметила ее печаль.
   - Чего же это она науськать меня хочет, говорит - я батрачка? плакала Таня.
   - Людей не слушай! - утешала ее Наталья.
   Таня пожаловалась, и ей стало легче.
   Она чувствовала, что злая баба, делая вид, что жалеет, хочет поссорить ее с Кузнецовыми. Всю радость своей жизни Таня пустила бы прахом, поддайся она Агафье.
   Бабка, слыхавшая разговор ее с Натальей, невольно подивилась, подумала, что у невестки-то ладная голова: мал золотник, да дорог.
   - Умная Татьяна-то, - говорила она старику. - И бойкая. Это не то, что наши перминские. Гляди-ка, она живо Агафью раскусила.
   После этого случая неприязнь кузнецовских баб к Барабанихе усилилась.
   ...С приходом Агафьи все замолчали. Настроение переменилось.
   Слышны были только плеск воды, удары вальков о мокрое белье и крики чаек, ловивших рыбу. Агафья оглядела баб и по тому, что они молчали, догадалась, что разговор шел о ней. Ей захотелось показать, что бабьих сплетен она не боится и будет делать, что захочет, никого не спросясь.
   - Опять с гольдами возилась... - сказала она, и выражение тупого и сытого самодовольства расплылось на ее лице.
   Руки у нее сильные, толстые, но тонки в запястьях. Она взмахнула вальком и звонко хлопнула.
   Бабы все молчали, ожидая, что будет дальше. Незадолго перед приходом Агафьи мимо ехал гольд с Мылок и кричал с обидой, что никто больше сюда не приедет, ничего в деревню продавать не привезет.
   - Ваша обманывает! - кричал он.
   Все понимали, что гольд грозит зря, говорит для красного словца, но было неприятно, что за Федькины обманы пятно ложилось на всю деревню. Бабам было любопытно, как пойдет разговор дальше, что и кто ответит Агафье. Каждая ждала, что ссориться начнет другая.
   - Чем хвалишься-то! - вдруг с сердцем воскликнула Наталья.
   - Хочу - и хвалюсь! Кому какое дело?
   - А то! - грубо оборвала Кузнецова. Она задышала тяжело, лицо ее, в веснушках и темных пятнах, но все еще кроткое и миловидное, помолодело. Утром гольд от вас поехал - плачет. Поди, ободрали как липку!
   - Гляди не выпростайся! - с насмешкой ответила Агафья.
   - Верно, верно! - подхватила Арина. - Хорошо ли грабить-то людей? Чего ты насмехаешься? С утра крик, вой по деревне...
   - Какой он ни будь гольд, а что у нас, пристанище?
   Бабы накинулись на Барабаниху. Со всех сторон на нее посыпалась брань.
   - Эка, растравились! - ответила Агафья, довольная собой, и замолчала, храня выражение насмешливости и этим как бы отбивая все приступы.
   Выбрав миг, когда бабы стихли, Татьяна вдруг что-то сказала про нее Арине. Та покачала головой и улыбнулась.
   - К нам же придете, - хмурясь, вымолвила Агафья.
   - Конечно, богатые! - как бы нечаянно обронила Татьяна и прыснула.
   На этот раз взорвало Агафью. Она понять не могла, что тут смешного. Терпеть еще от такой! Что Наталья злилась - было ей даже приятно. Но что эта молоденькая бабенка хихикнула, поперхнулась смехом, Агафья вынести не могла. И тем больше зло разбирало Агафью, что связываться с ней не хотелось.
   - А вот у нас были одни, - заговорила Таня, - тоже ба-агатые, мешок да голодное брюхо таскали! - И она, как бы издеваясь, бойко глянула на Агафью. - Позовут гольда в гости, набьют его да выкинут, а меха отберут. А говорят: "Мы богатые, нам все можно". Тятя-то один раз их за это на сходе давай пороть. Эх и хлестали!..
   - Ты помолчи лучше! - злобясь, сказала Агафья.
   Если ссоры шли у нее с Натальей, с Ариной, так то были дела старые, и сами те бабы одного возраста с ней и такие же семейные. С ними в брани она была ровня. А эта бойкая, чистенькая бабенка, одетая в новое, еще не обносившая своих нарядов, была другого поля ягода.
   Таня не унималась.
   - Сказывают, один всех обижал, был богатый, а потом пропал совсем.
   - Помолчи, говорю! - взвизгнула Агафья. - За Федьку своего схватись лучше. На булавку приколи его.
   - Что мой Федька! Твой-то Федул кабы не надул! У него, слыхать, гольдовская старушонка завелась.
   - И-и! Ох-хо!.. - так и раскатились бабы.
   - Вот я те волосы-то выдеру! - в исступлении шагнула к Тане Агафья.
   - А вот это что такое? - протянула та валек. - Я тебя сейчас, как гольд медведя. Под брюхо тебе залезу, толщину-то выпущу!.. Богатство-то будешь собирать!
   Агафья стала ругаться, но Таня, ударив вальком по белью и заглушая ее, громко запела:
   Эх, во поле березынька стоя-а-ла...
   Бабы подхватили, и Барабаниха поняла, что ее не желают слушать.
   Управившись с бельем, все так же с песнями бабы поднялись на релку. Дома удивлялись Татьяне.
   - Ну и бой! Неужто так и сказала?
   - Так и отрезала!
   - Как же это ты, Таня?
   - Пусть не колется! - весело отвечала молодуха.
   * * *
   На свадьбе, после первой ночи, Таня чуть не сгорела со стыда, думая, как утром бабы приступят к ней. Выручила ее Наталья. Она заранее догадалась, что ничего у молодых не случится, что Федька еще как малый ребенок.
   Минула свадьба, молодые привыкали друг к другу. Часто долгие часы проводили они в обнимку, не шевельнувшись, прильнув друг к другу горячими лицами, тихо беседуя про хозяйство, про куриц, которых заедала мошка, или про пойманную рыбу, раненную кем-то в бок.
   Федя все больше привязывался к жене и, отлучаясь, всегда спешил домой. Он часто уезжал из Уральского, и на первых порах Татьяна даже рада была его отлучкам. Но как-то раз, еще зимой, он уехал за почтой. Мела сильная метель. Белые косматые вихри двигались по всему Амуру. Застывшая река и снежная релка опять бегом побежали мимо кузнецовской избы.
   Федя вовремя не вернулся. Не приехал он и на другой день. На третьи сутки пришла почта, и ямщики удивились, что его еще нет дома. Они сказали, что Федька очень торопился и уехал вперед.
   Тане представилось, как муж к ней со всей душой и заботой, а она чуть не рада, когда он с глаз долой. Вот бог ее за это теперь и наказал! "Сказал, поди, мой Федя: "Все нипочем, в буран поеду!" - и застыл где-нибудь!.." Она понимала, что пустился он в этот путь ради нее, чтобы поскорей приехать к жене. Она готова была искать его сама, но тут заскрипели полозья, и в дверь ввалился Федька. Оказалось, что по дороге лошадь зашибла ногу о торос и он останавливался в гольдской деревне, пережидая там пургу.
   Федька с красными пятнами обмороза на широких щеках сидел на скамейке, а Татьяна сияла от радости.
   - Не пущу я тебя больше с почтой! - говорила она.
   Федьку так тронуло ее горе; он представил, как бы убивалась она, если бы он замерз, - и у него слезы навернулись на глазах.
   - Да уж теперь весна скоро, - утешал он жену. - Еще один раз пройдет верховая - и все. А снизу, говорят, не будет больше почты. Дуня тебе кланялась. Гостинцы послала.
   - Ой, Дуня, ягода моя! - хватая сверток и уже забывая горе свое, воскликнула Таня. Она запела и с притопом прошлась по избе:
   Эх, Дуня, ягода моя,
   Да раз-у-да-ла гол-ло-ва!
   Пошто любишь Ивана...
   - Ну что, напугалась? - спрашивала ее Наталья.
   - Не говори! Как вспомню, так до сих пор сердце мрет!
   Эх, я за то люблю Ивана,
   с восторгом запела и заплясала Таня, оглядываясь и охорашиваясь в новом фартуке,
   Голова его кудрява...
   * * *
   Федька привыкал к семейной жизни. Близость жены, ее ласки придавали ему духа и твердости. Чистый и здоровый, он всю силу своей души отдавал любви. Вместо тихого Федюшки в нем зрел муж и крепкий работник - Федор Кузнецов. Лицо его зарастало курчавой пегой бородой, и он становился похож на Егора - такой же рослый, но нравом был мягче, нежней, отзывчивей.
   Летом Таня одевалась легко, ярко. Малого роста, в цветных ситцах, с крепкими руками и ногами, неутомимая работница и в поле, и дома, и на реке - она радовала мужа. Отец обучил ее с детства ловить осетров. Любила Таня ездить с мужем на быстрину рыбачить. Часто оставались они ночевать на острове, захватив с собой накомарник и холщовую палатку.
   Однажды Таня воротилась домой необычайно притихшей. Наталья заметила, что с нею что-то случилось. Татьяна краснела, молчала, но, наконец, призналась, что затяжелела. Она и радовалась и плакала. Бабка Дарья теперь в ней души не чаяла. В воскресенье старуха, шепча какие-то наговоры, испекла пирог. Созвали на угощение соседок. Наталья пошла за Барабанихой.
   "Уж бог с ней! - думала она. - Рядом жить да ссориться!"
   - Приходи к нам на пирог, - сказала она Агафье.
   Барабанихе самой надоело жить во вражде со всеми бабами. Она уж сердилась на Федора, учила его, что надо поосторожней, поаккуратней, а то глаза колют.
   - Свои люди, - сказала Наталья, - поссоримся да подеремся.
   - А подеремся да помиримся, - отвечала Агафья.
   - Ну ты, язва, здравствуешь, - ласково молвила она Татьяне, явившись на пирог. - А мужики-то у вас где?
   - А мужики мужичат! Прогнали их. А тебе мужиков? Вон дедушка наш идет!
   За пирогом Татьяна помянула про каких-то выдр, которых какой-то охотник будто бы бил с гольдами, а потом не поделил, сам куда-то исчез после того, а на берегу нашли только его ногу.
   - Чего сочиняет? - удивилась Наталья и подтолкнула локтем Татьяну: Дергает тебя за язык!
   - Я хоть про что, раз-два - и сляпаю!
   Агафья жевала пирог и молчала.
   - Татьяна-то! - изумлялся дед. - Какого зверя укротила!
   С этого дня Агафья, казалось, подружилась с Натальей. Однако вскоре Барабаниха снова стала нашептывать ей на Татьяну. А встречая Таню, она ехидничала про стариков Кузнецовых.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Васька сидел на корме лодки и с замиранием сердца прислушивался к отдаленному грохоту воды. Вот когда станет он настоящим таежником побывает на Горюне, где еще никто из уральских не бывал!
   Лодка шла тихой протокой между островов. Шум воды на перекатах становился явственней. Вершины скал поднялись над тальниками. Течение стало быстрей... Вдруг леса и луга расступились, и перед Васькой открылась широкая сверкающая река, с пеной несшаяся по каменным уступам прямо навстречу лодке. Желтые, будто ржавые, скалы теснили ее.
   В лицо пахнуло прохладой. Слышно, как во всю ширь реки со звоном и грохотом катится по дну галька.
   Брызги вдруг обдали гребцов с ног до головы. Вода била через огромные камни и заливалась в лодку. Васька видел, как на горячих плахах днища солнце сразу сушило темные водяные пятна.
   - Кауря-я!* - орет Савоська.
   _______________
   * За шесты (нанайское).
   Рабочие дружно поднимаются, лодки ощетинились шестами, как копьями. С веселыми криками гольды, в шляпах, некоторые с трубками в зубах, опускают шесты в пляшущие волны, наваливаются на них, и лодки рывками идут против могучего течения. Васька тоже налегает на шест. Солнце, скалы, крики лодочников, звон гальки, плеск - все нравится ему.
   Прошли перекат. Лодки в густой тени лип и ясеней. Вода кажется темно-зеленой. В прозрачной глубине ее видны завалы замшелого, обросшего водорослями колодника. Тонкий корень от затопленного дерева торчит из быстрой, но такой гладкой и на вид тихой воды, что Ваське кажется, будто это корень несется против течения, оставляя журчащий стрельчатый след.
   - Тайменя видал? - шутит Савоська. - Чего вниз смотрел?
   Уткнув носы лодок в песчаный берег или держась руками за нависшие над водой тальники, гребцы часто отдыхают.
   Иван Бердышов почернел от жары. Он работает шестом наравне с гольдами.
   - Зверя видал, тайменя видал, - нараспев говорит Савоська, - греб хорошо, шестом толкал... Ладно тебе, Васька, тайга ходить могу!
   "Ей-богу, хорошо на Горюне!" - радуясь похвале, думает Васька, хоть и жарко ему и тяжело.
   Рубашка липнет к телу, губы потрескались, но вокруг на все посмотреть любопытно, все не так, как на Амуре. Там - желтая вода, тут - прозрачная.
   Река подмывает берег. Лес клонится к воде, упали и шумят, шелестят на мелкой быстрине огромные ели. Течение ломает их ветви, колышет, дыбит, наносит к ним щепье и сор. На перекате вода с грохотом валит через лесину волной, тащит ее по камням, дерет и разносит вниз кору.
   "Река Горюн! - с гордостью думает Васька. - Горюн! И дерно, что Горюн!.."
   Жарища такая, будто пламя пышет. С подмытых берегов лес валится в воду, словно и он пить захотел. Душно. Но Васька знает, что теперь уж, раз поехал, надо терпеть, и он терпит.
   - Ну как, охотник? Не сгорел еще? - шутит Бердышов. - Егор вас дома не балует, от этого везде легко.
   Иван замечает, что парнишка крепкий и ко всему любопытен. Шустрые глаза его ничего не упустят. Есть ребята, им что ни покажи - все равно. А этот не таков.
   Бердышову как-то особенно радостно, чувствует он себя совсем молодым, словно ему не тридцать с лишком, а двадцать.
   Вечерами жара немного спадала. Над рекой воздух душистый - цветут липа, сирень.
   Ломая голубую блестящую поверхность Горюна, навстречу скользили берестяные оморочки. Приехали орочены и тунгусы. Они жили вместе в одном стойбище далеко отсюда, на озере Эворон.
   - Сородэ, сородэ!* - кланялись они.
   - Сородэ!
   - У-у, русский!
   - Батигофу-у-у-у!** - в знак того, что Иван нравится ему, тонко и длинно протянул старик тунгус. - Русский купец!
   _______________
   * С о р о д э - здравствуй (ороченское).
   ** Б а т и г о ф у, или батигапу, - здравствуй (нанайское).
   - Чему ты удивляешься?
   - На этой речке Синдан ходит, - ответил старик.
   - Синдана дома нет, он за товаром пошел, - добавил маленький орочен.
   Иван заговорил по-ороченски:
   - Мой товар тоже здесь продают. Юкану знаешь? Вместе торгуем.
   Васька смотрел на покупателей. Жара, а они в меховых лохмотьях, на пальцах серебро, браслеты на руках.
   - Спирта би?*
   _______________
   * Б и - есть (нанайское).
   - А соболь би?
   - Би, би! - весело восклицали орочены.
   - Синдан не велит покупать у других купцов, но сейчас можно, его нет. Он не узнает! Правда? - спрашивали орочены, лукаво улыбаясь, вытаскивая из-за пазух берестяные трубки и вытряхивая из них соболей.
   - Мы с озера. Далеко отсюда живем. Шесть дней ехать по речке. Мы обрадовались, что Синдан уехал, и скорей на Амур пошли - купить товар.
   Бердышов развернул ситцы, сукна.
   - Почем ситец?
   Иван назвал цену, показал железный аршин.
   - Палка железная! Что за палка?
   - Аршин! Материю мерять. Этой палкой, если мерять, обмана не может быть. Китаец махом меряет, вот так, - растянул Иван яркий ситец. Китайский купец так скажет... - тут Бердышов залепетал по-ороченски с сильным китайским акцентом: - "Моя тебя люблю, твоя хороший, моя с тобой знакомые, за это тебе больше, самый большой мах отмеряю! Только для тебя одного так стараюсь!" - Иван вдруг подскочил и сильно размахнулся обеими руками, растягивая ситец, как бы с надсадой выпятил грудь. - "Видишь, как широко руки развожу, как грудью для тебя материю вытягиваю?"
   Делая вид, что изо всех сил старается натянуть мах, Иван опускал руки почти по швам, да так, чтобы все видели, как мах получался маленький.
   Орочены и тунгусы дружно захохотали. Хохотали до упаду и гольды-гребцы.
   - Ты где так научился? - плакал со смеху Савоська.
   Широкоплечий курносый старик в шляпе пересел поближе к Ивану. Он вытянул шею и раскрыл рот, как бы не веря глазам, что русский может так представлять китайца.
   - Ну, верно я говорю?
   - Верно!
   - Кто так делает?
   - Синдан! - воскликнул старик. - Который на Горюне купец живет, всегда так делает.
   - Он нас бьет и обижает, - вдруг сказал кто-то серьезно, и смех утих.
   - Почему так хорошо знаешь китайцев? - спросил толстый тунгус с одутловатыми багровыми щеками.
   - Я все знаю!.. Теперь смотрите простой мах. - Иван развел ситец на уровне плеч, и мах оказался вдвое больше, чем в первый раз. - А китаец быстро делает. За ним следить не успеешь! Вот так! - И, ко всеобщему восторгу, Иван заскакал и, выгнувшись, стал быстро приговаривать: - "Я тебя люблю, ты ни у кого не покупай... Русских бойся... Они отравленную одежду продают. Носить будешь - умрешь!.."
   Ситец, казалось, волнами перелетал у Ивана из руки в руку, но кусок его, пляшущий на траве, убывал медленно. Курносый старик испуганно затрясся и, поднявшись, пристально заглянул Ивану в глаза.
   - Ты смотришь - не китаец ли я? Нет, нет!.. Гляди, глаза белые и два лица - тут и тут, - хлопнул Иван ладонью по своим щекам. - Нос длинный, я - настоящий лоча... А у тебя одно лицо, - показал он на плоскую голову старика. - А у меня правый глаз через нос налево не видит, а левый глаз через нос направо.
   После этого Иван показал, как меряется товар аршином.
   - Эта мерка у всех русских купцов одинаковая, - объяснил он.
   Орочены купили у Бердышова разные товары. Иван угостил их водкой.
   - А тебя как зовут? - спросил Иван старого орочена.
   - Тири.
   - Тири? - удивился Бердышов. - А-на-на! Я знаю тебя.
   Старик недоверчиво усмехнулся.
   - Речка Дуки, где Унакаси-и-и-камень, - протянул Иван так же длинно и тонко, как старик, когда здоровался. - Там твой балаган был. Два года назад в твой балаган чужой человек заходил. Кусок сохачьего мяса от стегна отрезал. Юколы пять пластин взял. Тебе за это две пуговицы оставил, которые блестят. В пустой кожаный мешок положил... У тебя балаган около дерева устроен был, а в дупле на палке две лисы спрятаны были, выдра с ними связана была вместе.
   Орочены переглянулись, пораженные.
   - Так это ты был?
   Старик совсем растрогался. Дрожащими руками он обнял Ивана и крепко поцеловал его.