Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   Подойдя ближе, Егор и Васька разглядели, что огромная баржа битком набита народом. Слышался звон кандалов. Волны ударялись в обшивку баржи, могучее течение бурлило у бортов.
   Солдат-рулевой переложил правило и велел подымать из-за борта водяной парус. Баржа замедлила ход. Над ее бортом видны были бритые головы столпившихся каторжников. С завистью, тоской и любопытством смотрели они на приближающуюся лодку.
   Егор подъехал стоя. И в том, как стоял он, и как ловко гнал лодку одним веслом, и как смотрел - открыто, зорко, - во всем была привычка к свободной жизни.
   - Вольный-то и на Амуре живет, - переговаривались арестанты.
   На Сибирском тракте, на пересыльных пунктах - всюду, где были каторжники, все делалось медленно, и эта медлительность убивала человека, тушила в нем всякие желания.
   И когда арестанты шли, они шагали тоже медленно, переставят ногу, потом, словно нехотя, другую... Времени было много, его как-то надо протянуть, прожить подневольную каторжную жизнь. Торопиться некуда.
   А тут явился человек - гонит лодку быстро, сам торопится, словно у него жизнь короче, чем у других.
   - Давай сюда! - позвал один из арестантов, плешивый, с испитым лицом. - Родные наказывали тебе кланяться... Наказывали передать Кузнецову Егору на Амуре, что живы и здоровы. Только Семка будто поломал ногу.
   Егор подал каторжному хлеб и мясо. Арестанты с тоскливыми, болезненными лицами тянулись к нему через перила.
   - Сами пришли? - спросил пожилой каторжник.
   - Сами...
   Арестанты вдруг зашумели. Егор почувствовал, что эта огромная истомленная толпа живо отзывается на каждое его слово. Едва он заговорил, все стихли мгновенно.
   - Да как узнали, что мы тут? - спросил Егор.
   - Уж узнали, - ответил плешивый.
   - Уж узнали! - на барже снова все оживились. И, как по команде, смолкли, ожидая слов Егора.
   Заговорил плешивый:
   - Выше Хабаровки-то казаки живут, значит - тебя искать ниже. За Хабаровку заехали - там воронежские. Мы спросили их. Вот они и сказали, что пермяков на Мылки загнали...
   Егор расспрашивал о родных. Каторжники слушали весь разговор со вниманием. Всю дорогу занимала их судьба неведомого Егора. Привет, привезенный из такого далека, волновал всех. Быть может, во встрече с Егором каждый из них видел другую, желанную встречу. Кто-то им передаст привет с далекой, покинутой родины?
   - Ну, смотри, Егор, - продолжал плешивый арестант, - обратно пойдем накормишь... - Плешивый намекал на побег.
   Мгновение стояла тишина, потом вся толпа загрохотала. Смех каторжников был грубый, болезненный и громкий.
   - Ну, а ты как на новом-то месте?
   - Конвою чего-нибудь дай. Он баржу задержал, рупор давал скричать.
   Егор дал солдатам рыбы.
   - Ну, ребята, бежать будем, так работа у мужиков найдется!
   Арестанты опять захохотали. Смеялись и солдаты конвоя.
   - Сами с голоду не подохнут, так прокормят, - сказал унтер.
   - На мужиков всегда надежда.
   - У нас уж есть двое, - сказал Егор. - Живут в деревне у соседей.
   - Эй, эй, от борта! - крикнули с кормы.
   - Как тебя зовут-то? - спросил Егор.
   - Аким.
   - Куда вас теперь?
   - На Соколин остров.
   - Вот тебе, Аким, еще рыбы соленой.
   - Дай мне!.. Дай мне!.. - потянулись худые руки. Тощие, желтые, в серых халатах, со злыми, истомленными, больными глазами, арестанты заискивающе улыбались Егору.
   - От борта! - орал часовой. - Хватит, спускай парус!
   - Дай мне! Дай солененького-то! - молил Егора какой-то старик и толкался по отходившему борту, цепко хватаясь за него руками, оттесняя с силой товарищей. Он облизывал губы и глотал слюну.
   Егор подал ему последнюю рыбину.
   Вода вдруг зашумела, волны заплескались. Егор отвел лодку, баржа пошла. Водяной парус в огромной деревянной раме ушел под воду. Течение быстрей погнало судно.
   Арестанты долго еще махали Егору.
   - Видишь ты, какой он!
   - Вольный, сам пришел...
   С тоской они смотрели на отплывающие далекие избы вольных поселенцев.
   - Хорошо на воле!..
   - Гляди, братцы, места. Замечай деревни!..
   Угрюмые, печальные лица теснились вокруг плешивого.
   На барже долго говорили про Егора и радовались, что нашли его и что живет он ладно и вольно, счастлив, видно, завел пашню, сына с собой в лодку берет, приучает мальца. Мысленно входили в его жизнь и радовались, как своему счастью.
   На корме завели тоскливую песню.
   * * *
   Егор и Наталья часто вспоминали родню. За разговорами о них Наталья, казалось, забывала свою тяжелую беременность. А Егор чувствовал, что судьба теперь уже не даст ему покоя никогда. "Только я обрадовался, собрал хлеб - сокровище свое, чего желал столько лет. И показалось мне, что я утвердился тут крепко и как будто успокоился, заботы о будущем отпустили меня. Как вдруг эта весть издалека..."
   Мир людского горя открылся Егору. И он понял, что дремать ему нельзя, что судьба гонит его вперед, не дает отдыха. "Одно наладил, и сразу же дана мне новая забота".
   - Не зря мое сердце болело, - говорила Наталья.
   "Я вот все хотел чего-то", - думал Егор.
   - Мы-то ладно живем, а они-то как? - говорил он. - Горя-то, поди, немало у людей. Диво, поклон на Амур прислали! Вот уж я не ждал, что кто-то сыщет нас. Конечно, им охота знать, как дошли, устроились ли. Им тоже, поди, хочется на новые-то клинья.
   Чувствовал Егор, что Русь велика, а люди - как в одной избе.
   - Молва-то людская... Она не зря идет, - толкует дед. - Расея-то матушка нам весть послала. Дескать, детушки вы мои, родину-то не забывайте, нас-то в лаптях. Мол, где вы там? А мы-то на старом месте... Старик прослезился. - А я-то думал: мы ушли и как стеной отгородились. Гребень да степи, море да леса.
   - Всюду один народ тянется, - отвечал Егор. - Все одна Расея.
   * * *
   В деревне докапывали огороды. Егор готовился к осенней рыбалке, делал бочата из полых деревьев. Улугу привез ему новый невод. Летом Кузнецов купил на баркасе пуд конопли и отдал приятелю Улугушке, чтобы связал из нее невод.
   Над росчистями - осенний вид. Снопы хлеба, снопы льна; вдали березы, листья чуть золотятся. Красные гроздья рябины видны в чаще, и большие ягоды шиповника как яблочки на оборванных, оголенных ветрами ветвях.
   Не плеснет рыба на реке, волна не набежит. Погода ясная, сухая, теплая. Слышно, как где-то далеко за лесом шумит горная речка Додьга.
   Мужики на желтой релке достраивали мельницу.
   Сашка-китаец тоже приходил помогать.
   - Видишь ты, как китаец чисто работает, - замечал Тереха. - В аккурат старается.
   В обед с постройки все шли по домам.
   - И ты, губернатор, подсобляй! - говорили мужики Ивану, проходя мимо его зимовья. - Ленишься, гуран!.. Где опять пропадал?
   - Далеко не ездил. Парохода жду. Ко мне пароход не идет, - отвечал Бердышов. - Я в город собираюсь. У меня все дела запутались, сижу думаю день и ночь.
   - Как гольд на корме, - отозвался Егор, напоминая Ивану его же рассказы.
   Иван делал вид, что удивляется.
   - А у вас быстро же идет работа. Ну и расейские! Оказывается, все могут сделать!
   Жара томит, звенят кузнечики, мошка стоит над селением.
   Из-за мыса выходит судно. Слышится песня.
   - Опять гонят невольников-то... Люди на старых местах страдают без хлеба и без земли. А народ добром на новое место не умеют подвинуть, вот и гонят все невольников, - тихо говорит старик.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
   - А Сукнов знай гвоздит и гвоздит. Все работает на Пахома! удивлялись мужики.
   Всякий свободный день солдат приходил к Бормотовым и помогал им по хозяйству. Весной он помог Пахому посеять, потом ездил с ним на покос. Мужик привык к солдату, считал его своим, сама солдатская рубаха казалась ему родной. Пахом полагал, что и солдату тоскливо без пашни, без крестьянской работы, и, как ему казалось, он понимал Сукнова.
   - Солдат-то нанялся, что ли, к тебе? - спрашивали соседи.
   - Парень молодой, о семье скучает, - отвечал Бормотов.
   - Верно! Этот не такой безобразник, как Лёнка.
   Солдаты посмеивались над товарищем.
   - Чего ты, Андрюшка, все шляешься в деревню? Позарился на девку? спрашивали они.
   Андрею нравилась дочь Пахома. Она была некрасива - смуглая от загара, в веснушках, нос толстый, волосы русые, в темных завитках на лбу, ладони широкие, шершавые. На вид неловка, грузна, плечи широкие, могучие, так что, глядя на них, чувствуешь, что у нее не девичья сила. Но, когда солдат был рядом, некрасивое лицо Авдотьи яснело, и казалось, кроткая душа светится в ее серых глазах. Ни у кого еще не видал Андрей такого живого лица, такой ясности взора. Она как бы расцветала при нем, и Сукнов видел в Авдотье то, что для всех было скрыто.
   И в пахоту и на покосе часто случалось, что солдат оказывался подле Авдотьи, и они помогали друг другу. Солдату доставляло наслаждение работать подле нее. Тяжелым трудом своим он как бы выказывал ей внимание, труд был свидетельством глубины его чувства, серьезности намерений. Он оберегал ее честь, ничем не подавал повода смеяться ни над собой, ни над ней, и если разговаривал с Авдотьей, то только о деле.
   Солдаты пробовали поддразнивать его, но, видя, что Андрея насмешки не задевают, отстали.
   - Помяните, братцы, мое слово, он не зря там околачивается, - зудил Лёнка. - Он смирённый, непитущий, а в тихом омуте черти водятся.
   Сам Лёнка попался на воровстве - его отставили от котла. На общих работах он стал злей и драчливей.
   За несколько дней до того, как начали строить мельницу, в воскресенье, Сукнов пришел помочь Пахому. В белой нижней рубахе гнулся он, работая серпом, поднимал и срезал поваленную ветром ярицу. Рядом жала Авдотья. Широкое лицо ее выражало спокойную радость.
   Они с Андреем без слов понимали друг друга.
   Авдотья чувствовала в нем силу, умение не рваться, а спокойно, упорно добиваться своего. И она верила, что все будет так, как он захочет. Хотелось ей, чтобы он заговорил, подошел поближе, взял за руку. Но она ждала чего-то большего, ради чего стоит ждать и терпеть.
   Он узнавал по труду ее нрав, крепкую, спокойную натуру. И чем ближе подходил к ней, тем ясней ощущал, что эта сильная, коренастая девушка чего-то ждет от него.
   Кругом золотистая спелая ярица, то высокая, то поваленная ветром. Никто не видит их, нет вокруг никого. Уж время обедать, а солдат и девушка, не разгибаясь, работают серпами, много раз прошли золотистое поле, столько выжали, что Пахом удивился, как много можно вдвоем наработать.
   - Смотри, сегодня Авдотья с солдатиком вдвоем на поле остались, говорила Пахому соседка Фекла Силина. - Не боишься?
   - Чего бояться! Ты лучше посмотри, сколько они выжали, так эти глупости из тебя выйдут! - отвечал Пахом.
   Но такие разговоры задевали его за живое. Пахом и сам стал замечать, какая бы ни была работа, солдат и Авдотья все рядом, но никогда не видал он, чтобы они баловались или пересмеивались.
   Однажды Пахом увидел, что сарафан дочери и белая рубаха солдата - два ясных пятна - долго задержались на дальнем конце поля, у опушки, и как бы слились.
   Мужик живо побрел ложком в тайгу, тихо пробрался по кустам, подошел с другой стороны и сел за пень.
   "Никак хочет сбить девку. Ну, я тогда ему ноги переломаю. Нашелся помощник!"
   Слышно было, как серпы режут колосья. Солдат и девушка работали молча.
   Пахому вдруг захотелось, чтобы солдат сказал или сделал что-нибудь такое, к чему можно было придраться, выбранить его. Что ни сделай сейчас Андрей дурного, мужику все бы пришлось на злую радость.
   Дочь с солдатом прошли мимо. Пахом ждал.
   Полоска тут была неширокая. Он увидел, что дочь его опустилась на колени, подвязывая косынку.
   - Все ж землю тут сильно выдувает, - сказал солдат.
   Авдотья молчала.
   - Пашню надо заводить в тайге, чтобы лес вокруг стоял.
   - Силы много надо, - отвечала девушка. - У нас дядя Егор и тот не собирается.
   - Своего добиться завсегда можно. Надо только не бояться и знать, чего желательно, - отвечал солдат.
   Авдотья опять принялась за работу, и скрип серпов стал удаляться.
   "Ну, ничего худого нет! - с облегчением подумал мужик. - Про хозяйство говорят".
   В досаде, что без толку просидел в кустах, мужик вернулся домой.
   - Ну что? - спросила жена.
   - Смирно работают, молчат. А ты ступай-ка лучше, помогай им. А то рада, что солдат батрачит... Ну-ка, вы! - рассердился Пахом на брата Тереху и на жену его Арину. - Гляди, солнце-то где... Авдотья на вас чертоломит.
   Выругавшись, Пахом несколько успокоился. Досада его прошла. Он был рад, что про солдата ничего плохого сказать нельзя.
   Андрей в смену с Лёнкой караулил грузы, доставленные пароходом, и жил в деревне. Когда закончили уборку хлеба, Сукнов поправил крышу на избе, сделал топором резьбу над дверью. Как замечал Пахом, плотник он был изрядный. Крепкий, приземистый, он долго приглядывался, прежде чем начать что-нибудь, но, взявшись, делал все быстро и хорошо.
   - Всякое дело знает! Солдат! - восклицал Тереха.
   Андрей пошел вместе с мужиками строить мельницу. Лёнка тоже ходил на постройку. Иван нанимал его работать. Терентьев даже удивлял мужиков своей старательностью и силой. Старались и бродяжки, жившие у Федора в работниках.
   Между тем жена Пахома разузнала, может ли солдат жениться, кто должен выдать позволение, сколько Сукнов служит, довольны ли им поп и начальство.
   Когда соседи намекали ей на солдата и Авдотью, Аксинья делала вид, что ничего и знать не знает. Но в то же время выражение удовольствия являлось на лице ее: она гордилась своей Авдотьей - даже солдат и тот старается из-за нее.
   - Ей-богу, свататься будет, - говорила она мужу.
   - Ничего ты не понимаешь, - возражал Пахом. - Про это у них и разговора нет. Он человек умственный. - И Пахом раскидывал руки над головой.
   - Умственный! - передразнивала Аксинья. - А то он будто из-за тебя ходит!
   Слыша речи жены про сватовство, Пахом и сам задумывался. Снова досада разбирала его: "Ну, тогда чего же он ждет, чего молчит? Будь он неладен!"
   Сукнов скоро подружился со всеми переселенцами. Он вырезал дудку, вечерами играл на ней и учил танцевать кузнецовского медведя. По праздникам приходили другие солдаты.
   Пашня была убрана, и мужики достраивали мельницу.
   Сукнов ушел на постройку церкви и долго не был в деревне. Вскоре прошел слух, что солдаты собираются уезжать.
   Однажды Андрей в начищенных сапогах, бритый, в белоснежной рубахе пришел к Бормотовым. На груди его была медаль.
   Тереха всплеснул руками:
   - Гляди, какой храбрец!
   - Скоро уезжаем. Работы наши закончились.
   Сукнов вдруг повалился Пахому в ноги.
   - Тятенька, отдайте за меня дочь, будьте отцом родным!
   Авдотья заревела, слезы залили лицо ее; она схватилась за платок и опрометью кинулась вон из избы.
   Все эти дни она с трепетом ожидала: что же будет? Как же он, милый, уедет, скажет ли ей хоть слово? Она уже ни на что не надеялась, исстрадалась ожидая. Она жалела, что работы закончились, что нельзя уже более потрудиться рядом, и те часы, когда они косили и жали вместе, считала самыми счастливыми в своей жизни.
   И вот Сукнов пришел и сразу все сказал.
   - Пиши отцу в Рязанскую губернию: пусть вышлет благословение, сказал Пахом. - Где у тебя: в Рязанской или в Пензенской?
   Сукнов согласен был ждать ответа и благословения.
   - Век буду молить. Службу кончу - выйду, на Амуре поселюсь.
   Привели Авдотью.
   - Согласна ты?
   - Тятенька-а-а... - опять заплакала она.
   Отец вспомнил, как, бывало, он бил ее вот по этой самой покорной и сильной спине палкой, и жалко ему стало дочь.
   - Экая ты! Согласна ли?
   - Тятенька-а...
   Мать тоже заплакала.
   - Да согласна, согласна, - поспешно говорила она сквозь слезы, видя, что от Авдотьи отец толку не добьется.
   - Чего же ты раньше молчал? - спрашивал Пахом у солдата.
   - Солдату какая вера! Вот и молчал.
   - Напрасно. Я солдата уважаю. У меня дед был солдат. Еще с французом воевал.
   Авдотья, сидя на скамейке рядом с Андреем, счастливая, глядела в его лицо. Теперь она могла смотреть на него, сколько хотела. И чужой он был, и милый, и так много было в нем нового, незнакомого. Но душу его она уже давно знала.
   "А отец все чего-то городит", - думала она. Авдотья чувствовала, что самое важное сейчас в ней, а не в отцовских разговорах.
   - Я солдат не боюсь, - говорил Пахом. - Это другие мужики: "Ах, солдат, да ах, солдат идет! Берегите кур, а то сейчас растащат! Мол, солдат - грабитель!" А у нас в семье все были солдаты. Дед наш, бывало, выпьет и сейчас скомандует: "Во фрунт!" - и старые песни запоет с нами. Ну-ка давай, как вы нынче поете про турецкого-то царя?..
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
   - Идолища поганые, постыдные... Окаянство это прочь!
   Поп хватал в фанзе гольда деревянных божков, ломал их, топтал и бросал в огонь.
   - Ведь это кусок дерева, как ты не понимаешь! - гремел он, обращаясь к гольду. - Ведь это ты сам придумал, сам вырезал - какой же он бог? Подумай, чему ты молишься?
   Однажды поп застал шамана в доме Покпы. Он оттаскал колдуна за волосы, все шаманские предметы изломал, сжег; а железки выбросил в воду, зная, что гольды нырять не умеют и в реке их не найдут. Досталось и Покпе.
   Шаманы боялись попа как огня. Один из них, Хангани, пробовал сопротивляться, но поп явил такую силищу, что все пришли в ужас.
   Завидя попа, гольды прятали божков и бубны, но на молитву собирались охотно. Пение попа, его парчовая одежда, кадило с благовониями, евангелие в серебре - все нравилось им. Гольды верили ему, крестились и кланялись, признавали, что главный бог един и что их молитва дойдет до него.
   Но вот поп уезжал, и снова они доставали своих идолов, бубны, сушеных ершей и разные другие талисманы.
   Поп знал об этом, но верил, что сломит их упорство.
   - Язычество, мракобесие я искореню, - говорил он.
   Айдамбо был его верным и неутомимым помощником. Он путешествовал с попом по самым отдаленным протокам и горным речкам, помогая ему отыскивать спрятавшихся шаманов, открывать их убежища, уличать в шаманстве сторонников старой веры, и, не задумываясь, вырывал из рук своих соплеменников идолов, бубны и ломал их тут же. Он знал, что раз взялся работать на попа, то должен все делать честно.
   Айдамбо был бесстрашным человеком. Кроме того, поп не давал ему покоя. Он все твердил про грехи, про ужасы ада, которые ждут идолопоклонников и тех, кто не борется с ними, и тех, кто не слушает священнослужителей. Айдамбо чувствовал, что поп как бы все время держит его когтем за душу, не дает отвлечься, помечтать, подумать о чем бы то ни было, кроме церковного дела.
   "Как у хорошей собаки чутье: все знает, если я что-нибудь задумаю, и сразу все по-своему заставит делать", - думал Айдамбо и тотчас же сетовал на себя, что так смел подумать про попа.
   Летом Айдамбо все терпел. Временами новые занятия даже нравились ему. Но вот наступила осень.
   Айдамбо и мылкинские гольды вместе с попом ловили рыбу. Они приехали на лодках под Уральское, на Егорову косу.
   - Богу приятно занятие рыболовством, - толковал бородатый и волосатый поп в штанах, завернутых до колен, налегая на веревку. - Христос был рыболов... Русский бог был рыбак, рыбу ловил.
   Известие, что русский бог был рыбак и ловил рыбу, всегда глубоко трогало туземцев и располагало их к новой вере.
   - А почему, Егорка, попа не гоняешь? - спрашивал Улугушка, явившийся в этот день в Уральское. - Зачем на нашей косе рыбачит?
   Сам Улугушка теперь ловил кету каждую осень на Егоровой косе. Балагана он не делал, а приезжал вместе с семьей к Кузнецовым, жил у них и без спросу брал сено на подвязку к неводу. Обе семьи - Егора и Улугу связывали вместе свои невода в один большой и рыбачили артелью.
   - Что я могу с батюшкой сделать! - отвечал Кузнецов. - Знаешь, у них ручки загребущие, глаза завидущие...
   Гольды наловили попу рыбы. Упершись в днище лодки тяжелыми босыми ногами, поп сам погнал лодку одним шестом вверх по течению.
   Отработав на попа, мылкинцы разъехались, и Айдамбо, возвратившись на постройку церкви, опять остался один. На этот раз ему пришлось копать картошку на огороде.
   "Это уж плохо. Такое дело я не люблю. Рыбу ловить могу, в лодке грести тоже могу, а огород копать совсем не хочется. Ах, как не хочется браться за работу, если бы кто знал! Лучше не знаю что сделал бы!"
   Айдамбо не желал долго исполнять одно и то же, да еще новое, непривычное, скучное дело. Не было ни охоты, ни навыка, плечи болели по вечерам. Ноги и руки тянуло, как при болезни. "Кто сам не копал картошку, никогда не поймет меня, - думал молодой гольд, со злобой наблюдая весело ездивших мимо сородичей. - У них сейчас самое хорошее время. Можно наесться досыта рыбой. Сейчас можно жениться. Все сыты. Морской бог один раз в год досыта народ накормит, только надо поймать рыбу. Во-он там свадьба, наверно, в лодках едет!"
   Иногда Айдамбо казалось, что он зря не послушал отца, не убежал домой.
   "Люди мимо ездят - смеются надо мной. Чего они смеются? Людям жить можно, как они хотят, а мне нельзя? Я должен ума набраться. Все надо сделать, как обещал. Тогда Дельдика не скажет про меня, что я дикий".
   * * *
   "Побили меня! - думал Покпа. - Все-таки нашелся, кто сильно поколотил. Еще ни разу не били так, как поп".
   Покпа невольно проникся уважением к священнику. С такой силой ничего не сделаешь. Его сила крепче, чем у шамана.
   "Сразу явился, когда узнал, что молился, и выворотил плечом дверь. Уж не знаю, правильна его вера или нет, но поп шибко дерется, как настоящий разбойник".
   Покпа чувствовал, что попался. Бежать, уйти на глухие речки нечего было и думать: сын остался бы в залоге у попа.
   "Ну, раз попался длинноволосому хунхузу, то делать нечего. Я к нему поеду и покорюсь, покажу, что я за него, а то жить мне трудно будет. Может быть, тогда сын не станет меня ругать. Обидно, конечно, что не можешь жить, как хочется! Но раз тебе бока так обломали, то сразу понимаешь: надо делать, как велят".
   Покпа поехал на озеро. Он явился к попу, привез подарки, низко кланялся.
   - Брось свое шаманство! - строго сказал ему поп. - До тех пор сын твой не вернется домой, пока ты не надумаешь креститься.
   Покпе такие разговоры не понравились.
   - А ты че, моего сына купил? - спросил старик. - И чего тебе надо от нас?! - пришел он в ярость. - Зачем ты его, как китайского раба, держишь?
   Поп молча повел глазами, нахмурил брови, и Покпа стих. Он чувствовал, что попа ненавидит, что креститься ему не хочется, что Айдамбо в кабале, но после разгрома, который поп и сын устроили в его фанзе, старик боялся. От одного взгляда попа он сразу струсил и стал улыбаться.
   - А ты все землю копаешь? - зло спросил он сына, уезжая.
   - Все копаю...
   Покпа через несколько дней снова приехал и робко попросил отпустить сына домой половить рыбы на зиму.
   - Я больной, глаза нету... коленка болит, старуха больная...
   - Крестись - и поедет сын домой, - отвечал поп. - Суди сам: как он с тобой, безбожником, язычником, станет жить?
   "Такого человека загубили! Был лучший охотник и рыбак, а теперь землю копает и бьет родного отца, как собаку. И потому как раз бьет, что поповский закон учит отца и мать любить и уважать; за то, что отец не поверил, что так закон учит, его родной сын за это побил!"
   Покпа думал горькую думу и не уезжал.
   - Крестись, отец!
   Пока русские ходили мимо, платили честно за услуги, давали водки, да еще товары у них дешевле, чем у китайцев, - все было хорошо, Покпе русские нравились. Но вот норовят они залезть в душу, хотят выбросить бубен, божков. Это худо... Покпа никогда не любил шаманов. Молился редко, часто насмехался над колдунами. Случалось, и бивал их. Но сейчас он горой стоял за шаманство. Будет предательство с его стороны, если он теперь, в беде, отступится от шаманов.
   - Крестись, отец! - твердит Айдамбо.
   - А если креститься, то бубен надо выбрасывать, косу резать?
   - Конечно, надо все по закону сделать.
   Но как-то раз, когда поп занят был дни и ночи на достройке церкви и, казалось, коготь его отпустил душу Айдамбо, молодой гольд во всем признался отцу. Он рассказал, что работает у попа, желая выучиться всему русскому, стать русским и жениться на Дельдике.
   - И ты крестись, - посоветовал он.
   - Старый закон кидать жалко, - плаксиво отвечал Покпа.
   - Ну, потихоньку будешь шаманить. Что мы, одни, что ли, так? Все люди так делают.
   - Так-то можно! - обрадовался старик. - А мыться-то надо или только рубаху другую надеть?
   - Мыться надо обязательно.
   - А вот это худо!
   Требованиями попа Айдамбо еще мог поступиться, но вкусы и желания Дельдики были для него законом непреложным. Отца надо было вымыть, выскрести, иначе нельзя везти домой невесту.
   - Черт тебя знает! - удивлялся Покпа.
   Старик собрался домой с намерением подумать хорошенько. У него стало легче на душе.
   "Значит, ум еще остался у сына, не совсем одурел", - думал он.
   Покпе даже нравилось, что сын пустился на такую хитрость, чтобы завладеть невестой.
   "Хочет всех перехитрить. А-на-на! Пожалуй, и верно, чем скорей я крещусь, тем лучше пойдет дело. Только бы не проболтаться кому-нибудь, а то мы с ним пропали!.. Конечно, я тоже пойду креститься, тогда жить будем лучше. Я так и подумал сразу, когда меня побили".
   - А старуху тоже крестить? - спросил он у попа.
   - И мать тоже, чтобы вся семья отошла от язычества.
   Довольный Покпа отправился домой.
   "Что теперь моя старуха скажет? Обязательно ее крещу. Пусть будет правильно все понимать", - со злорадством думал он.
   Узнав, что Иван приехал в Мылки, Покпа явился к нему.
   - Ну, как Айдамбо? - спросил Бердышов.
   - Стал у попа работником, - отвечал старик.
   - А зачем же ты его пустил к попу? - спросил Иван недовольно.
   - Как зачем? - с недоумением ответил гольд. - Он сказал, что это ты велел ему русским стать. Это он для тебя старается из-за девки.