Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   Рыбы долго еще плясали. Потом все враз стихло, и озеро начало успокаиваться. Вдруг рыбы опять запрыгали и забултыхались так часто, как будто в воду повалились камни с неба. Какой-то одинокий максун доскакал до мели, завернул и запрыгал вдоль берега, с каждым прыжком все длиннее. Улугу выскочил из лодки и погнался за ним с палкой по мелям, но не настиг.
   "Так вот отчего на Мылке вся вода мутная и в пузырях, - подумал Егор. - Озеро-то битком набито рыбой. В хорошее время поехали мы..."
   До сих пор Егор только помогал плести корзины, а ставил их Улугушка; сам Егор бывал на Мылке, но рыбу ловил на протоке, вблизи Уральского.
   Утро на озере оживило Егора. Изо дня в день Егор драл чащу, пахал, боронил, привык думать только о пашне и от этого становился угрюмым и суровым. Даже по ночам снились ему новь, сплетенья мокрых травяных корней; их не брали ни тяпка, ни лопата. А тут выдалось тихое сырое утро, жизнь озера открылась Егору; и казалось, стал он богаче и счастливее. Чувствовал Егор, что его еще потянет сюда. Он сам бродил тут в это мокрое утро, как рыба в воде.
   Посреди озера торчал шест. В воду уходила веревка. В мешке из сетчатки Улугу оставил вчерашний улов. Он вытянул рыбу веревкой и свалил в лодку.
   Егор греб к стойбищу.
   От берега проступил и потянулся к лодке черный мыс. По бугру расползлись рыжие крыши юрт, белые амбарчики на свайках, сверху и по бокам крытые берестой. Повсюду, как столбы, торчали деревянные трубы, вешала, похожие на вынесенные из изб полати со множеством шестов, шкур, со связками белой юколы и с чугунной посудой. Видны мертвые деревья, кора с них ободрана, но они еще не срублены, тут же священные столбы с вырезанными божками. Под берегом множество лодок, берестяных - узких и тонких, как осетры, долбленых деревянных - позеленевших от дождей и времени, розоватых, кедровых, дощатых. Весь песок под берегом в лодках, как в завалах бревен или плавника. И Егор, глядя на них, почувствовал, что народ тут живет и кормится от воды. В лодках виднелись весла, остроги, копья.
   - Рыбаки вы хорошие, - сказал Егор, вылезая на берег, - а вот как я буду обучать вас огород делать?..
   Пристали у свайного амбарчика, стоявшего под косогором у самой воды.
   - Максун умный, - говорил Улугу, выбирая рыбу, - увидит сеть или лодку - скорей прыгает. И как раз попадет! А этот осклиз! - воскликнул он, вытаскивая осетра из-под груды рыб.
   - Как же осклиз, когда ты ночью его поймал?
   - Давно висел, на волне качался, осклиз, однако, маленько воняет, ответил Улугу.
   Он отрезал хрящи, а самого осетра, еще совсем свежего, выбросил на берег собакам.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   - Какое у тебя место хорошее! - молвил Егор, подымаясь первым на бугор, где на лужайке, раскинувшейся между переломанных на растопку кустарников, стояла фанза Улугу.
   По обе стороны от нее, поодаль друг от друга уткнулись в зеленевший бугор другие фанзы, длинные и низкие, придавленные тяжелыми соломенными крышами.
   Егор бывал здесь и прежде. Ему нравилось тут. Взойдешь наверх, оглянешься - и сразу видно все озеро. Сейчас вода поднялась на поймы и острова, тянулась по желтоватым еще лугам бледно-голубыми полосами. Егор представил, как славно легла бы тут пашня: тайгу чистить не надо, пеньков нет, лес вырублен давно.
   К стене из кривых, замазанных глиной бревен он приставил лопаты и тяпку. Мимо пробежала собака с живой рыбиной в зубах: видимо, схватила ее на мели или в траве.
   - У вас тоже релка, только тайги нет... Место чистое.
   Растрепанные, гнущиеся от вечных ветров лиственницы узорчатой редью чернели над кустарником. За релкой, в низине, шумела и плескалась синяя, в белой пене, порожистая речка.
   - Ну, дай я погляжу, что за земля...
   Егор взял тяпку, ковырнул релку в разных местах. На корнях травы земля была густо-черная.
   - Смотри, какая хорошая у тебя земля... Давно бы надо огород завести. Тут и будем пахать - далеко ходить нечего. Это наносники от речки.
   Он подумал, что с Улугу возьмут пример соседи, вдоль стойбища можно пахать всю землю до самого ключа.
   - А корчевать разве не надо? - спросил Улугу.
   - Зачем же корчевать - только время проводить, место и так чистое! Кругом все обтоптано, пеньков нет, корни сгнили давно. Такую землю грех не поднять.
   Улугу молчал и морщил лоб, держа в обеих руках по рыбине.
   - Тут легко будет тебе завести огород.
   - Черт не знай, - покачал головой гольд. - Тут копать?
   - Конечно, тут копать. Не в тайгу же лезть?
   Улугу хитро засмеялся:
   - Ну пойдем, Егорка, маленько закусим, там советуем...
   - Пойдем закусим, да за дело, - согласился Егор.
   Он знал, что, если не станешь кушать, обидишь хозяина.
   Войдя в фанзу и услышав запах вареной рыбы, он почувствовал, что здорово проголодался.
   - Сом вари, - отдавая рыбу жене, велел Улугу.
   - Уй, сом! - воскликнула жена по-русски. - Одна слизь!
   Улугу разделся и разулся. Он залез на кан и уселся на белые циновки, поджав под себя босые ноги с толстыми черными пятками.
   Разрезом через тучную спинку он распластал максуна так, что жир потек с ножа, развернул по разрезу бело-розовое в жиру и крови рыбье мясо, облизнул нож.
   - Давай талу кушаем...
   - Разрежешь - с десятину будет, - шутя сказал Егор про огромную рыбину.
   Гольд велел жене принести лука и черемши. Вытянув жилистую шею, он держал рыбу зубами, подрезал ее острым как бритва ножом у самых губ и быстро проглатывал длинные ломти рыбы, время от времени прикусывая от пучка черемши, зажатого в кулаке.
   Гохча села рядом с мужем. На крепких зубах гольдов хрустела черемша.
   В котле закипела уха из сома, белая, как молоко.
   Улугу съел максуна, облизал пальцы и посмотрел на Егора с видом превосходства.
   - Че тебе! - хлопнул он мужика по спине и принялся за ковригу хлеба, привезенного от Егора. - Китайцы раньше говорили, что наша земля плохая, хлеб расти не будет, русский с голоду помрет. Теперь хлеб есть, давай уху кушаем. Потом буду спай.
   Лицо Улугу сияло.
   - Чего, Егорка, спай будем? - спросил он, насытившись. - Потом гуляй пойдем! - Он стал икать и поднялся испить воды. - Егорка, ты не такой страшный, как я раньше думал.
   - А огород кто будет делать? - отозвался Егор.
   - Чего, Егорка, тебе всегда работает? Рыба есть, чего еще надо? Давай отдыхай, маленько спай... Работай не надо... Моя так хочу. Сейчас мошка сильно кусает.
   - Вот так славно! Чего же ты звал меня?
   - Еще советуем, где копать. Моя тала маленько поел... Вечером озером идем, ружье берем, и как раз гусь летит... Завтра... - он умолк, видя, что мужик недоволен.
   - Нет, брат, у меня дни считанные. - Егор, не глядя в лицо Улугу, поднялся.
   Егор знал, что новое дело трудно будет начать. Он взял тяпку и вышел. "Пока все довольны, а уйдет рыба из озера - станут голодные и злые. Что ты тогда запоешь?"
   С релки опять открылся вид на море желтой травы, которое простиралось вдаль и темнело под сопками. Множество синих полос, озерец и болот поглядывало на лугах. Место привольное...
   Мужик готов был тут на совесть поработать. Земля стоила того. На ней можно вырастить овощи, табак. Егор не курил, но он так вошел в нужды Улугушки, словно сам собирался здесь жить. И ему казалось, что уж очень хорошо тут можно зажить... "Табак будет свой! Только бы его к работе пристрастить, а то рыбу увидит - все бросит".
   - Егорка! - позвал вылезший из фанзы Улугу.
   - Чего тебе?
   - Копай не надо, - попросил гольд.
   - Нет, приятель, будем копать!
   - Жалко! - признался Улугу.
   - Чего же жалко?
   - Нет, Егорка, жалко... Тут такое чистенькое место... Тут наша собачка бегает!
   Гольд со слезами на глазах посмотрел на землю. Конечно, тут во множестве были и щепочки, и тряпочки, и кости зверей и рыб, и собачья шерсть - все следы жизни Улугу, его семьи и предков. Даже на кустарниках всюду собачья шерсть... Ветром туда нанесло. Жаль было запахивать свою землю. Он чувствовал, что если возьмется за лопату, то не только собакам негде будет бегать, но с этого начнутся разные перемены в жизни.
   - Толковать с тобой! - ответил Егор и с размаху хватил тяпкой по целине.
   Сердце Улугу сжалось. Он не узнавал своего друга. Перед ним опять был тот Егор - суровый человек, который отобрал невод. Он вспомнил про крутой нрав мужика, как он подрался с Гао из-за девчонки. Он видел, что Егор не шутит.
   Улугу покорно подошел к нему.
   Мужик работал старательно, отваливал пласт за пластом.
   - Становись вот здесь, бери тяпку, давай вместе. Ну, враз! - сказал Егорка. - Да в другой раз целого максуна не съедай перед работой. А то полпуда умял.
   Улугу, икая, взялся за тяпку.
   - Моя думал, спай буду!
   Гольд стал рубить тяпкой свою землю. И с первого же удара, после того как тяпка опустилась, ему стало полегче. Труднее всего было, оказывается, приступить к делу.
   Раз за разом тяпка рубила землю. Улугу был сильный человек и работать умел, он уже помогал Егору. Как-то незаметно расчистили порядочный участок земли. И вдруг Улугу с радостью подумал, что теперь-то у него будет свой огород, морковь, капуста, тыква.
   Бывая в Уральском, он любил смотреть, как работают на огороде, как садят весной, убирают осенью, сам копал картошку, учился жать хлеб и пахать сохой.
   Ему было жарко и тяжело. Он спустился к озеру, сел у воды на корточки, пил горстью и мочил лицо.
   - Маленько талы поел! - жаловался он, возвратясь.
   Земля становилась мягче. Егору показалось, что она тут была когда-то взрыхлена. "Неужели тут когда-то запашка была?" - подумал он.
   - У людей росчистей нет, землю из-под тайги выдирают, а у тебя такое место...
   Гольд надсаживался, вскапывая лопатой землю на полянке.
   - Комья-то разбивай, секи корни. Своя работа стоит, а на тебя приходится работать! Нечистый бы тебя побрал с этим огородом! Ты думаешь, мне больно надо работать на тебя? Вот плюну и уеду!
   - Егорка, не надо! - умоляюще сказал гольд. - Не надо!..
   Мужик нашел в земле позеленевший медный крест.
   - Это что такое? - разгибаясь, спросил он гольда.
   Улугу снял шляпу и вытер ею уши, шею и голову.
   - Тебе где взял? Черт не знай! Наши старики говорят - тут раньше русский жил, землю копал. Гришку знаешь? У него баба была, померла которая, у нее дедушка был русский.
   Егор помнил рассказы Маркешки Хабарова о том, что у русских на Амуре были городки и заимки. Сейчас, видя взрыхленную землю, почувствовал он, как это было давно, и подумал, что если и нынче жить здесь трудно, то чего же стоило в то время окорениться!
   - Что за неведомый человек, который оставил тут крест?
   - Егорка! - со страхом спросил Улугу. - Крест нашел, так нас теперь отсюда гоняют?
   - Нет, что ты... На что нам!
   Кузнецов нашел осколки чашки и бревно ушедшего в землю сруба.
   Улугу глазам не верил, смотря, как Егор разметает кустарник. Никогда не думал Улугушка, что рядом с его юртой под лесом может быть такая хорошая пашня.
   - Ловко мы с тобой, Егорка, работали!
   - Только огород надо огородить, а то твои собаки все разгребут. Он потому и называется огород, что должен быть огорожен. Да смотри завтра с утра талы не наедайся!
   Улугу был доволен, но его тревожили некоторые сомнения.
   Вечером к Улугу собрались соседи. Все хвалили Егора и удивлялись, что так много вскопано земли. Кузнецову показалось, что Улугушке завидуют.
   "А попробуй запахать у них, тоже станут плакать, - подумал Егор, сидя на кане и ожидая ужина. - Настанет осень, вырастет у него на огороде морковь, картошка, капуста, табаку ему насадим, а у остальных ничего не будет. Но зависть свое возьмет. На другой год все возьмутся за мотыгу".
   Сын Писотьки, толстогубый Данда, любезно улыбаясь, разговаривал с Улугу. Тот тоже улыбался, но глаза его смотрели зло. Егор не понимал их речи.
   Торговец Данда говорил:
   - Если ты, Улугу, не отдашь мне соболей, которых поймал весной, то мы у тебя весь огород затопчем. Я всегда найду, как расправиться. Лучше слушайся меня. Не жди хорошего от огорода. А если нажалуешься на меня русскому, я скажу, что ты лжешь. Богатому поверят, а тебе нет.
   Но Улугу и не думал жаловаться.
   - Только попробуй тронуть мой огород! - сказал он. - Да русские тебя знают, им известно, что ты тайно подговариваешь народ против них.
   Данда опешил.
   Когда все ушли, Улугу сказал Егору, что Данда хочет разорить у него огород.
   - Это он только пугает, - сказал Кузнецов, не допускавший мысли, что даже у Данды может подняться рука на такое дело, когда столько труда вкладывают люди в этот огород.
   Ночью Егор спал крепко. Под утро слушал, как с надсадой завыла собака.
   "Солнце скоро взойдет", - подумал Егор, поднялся и разбудил Улугу.
   Собаки выли по всему стойбищу, уставив морды на восток. Чуть светало.
   Улугу сидел на кане, морща лоб. Проснувшись, он с отрадой подумал, что у него теперь, как у Егорки, свой огород. "Огород-то сделали, а может, уходить отсюда придется!"
   Две молодые собаки: Кадабуду - пегая с белыми торчащими ушами и Путяка - пегая с черной спиной, обе крепкие, как шарики, коротконогие и тупомордые, яростно ласкались к Улугу, лезли на кан, вставали на задние лапы и, высунув языки, восторженно любовались хозяином.
   Приехал сын Улугу - худенький розовощекий парень; он поглядывал на Егора с застенчивой улыбкой. Парень привез с соседнего озера уток и охапки сухого белого камыша матери и сестрам, чтобы плели циновки.
   Гохча щипала и потрошила уток, резала на мелкие куски и пригоршнями валила в котел.
   Улугу недовольно отмахивался от собак. Он хотел, чтобы Егор поговорил с ним и рассеял его неприятные думы.
   - Ну, ты опять недоволен? - спросил Егор. - Ну, чего опять неладно?
   - Чего же, Егорка, - с раздражением ответил Улугушка, - моя, может, уходить отсюда?
   - Что так? Огород вскопал - и вдруг уходить?
   - Церковь строят! Поп ходит! Ево лохматый, поет... Русский каждый, который мимо на баркасе идет, как узнает, что церковь строят, так нас дразнит, что поп бить будет, за волосы задирать.
   Егор покачал головой: "Ну и ну!.."
   Он понял, что, прежде чем заниматься земледелием, Улугу хочет узнать, можно ли будет здесь жить, не стрясется ли беда.
   - Зачем же тебе с места на место бегать? Это неладно, - ответил Егор.
   - Че, худо разве уйти, если жить трудно? Тебе сам старое место кинул.
   - Я старое место кинул потому, что все хочу по-новому сделать. А ты со старого места хочешь убежать потому, что новой жизни боишься. Она тебя все равно настигнет.
   - Вот хорошо, Егорка! Ты мне хорошо говорил, - ответил Улугу, улыбаясь, но глаза его неприязненно поблескивали.
   Егор догадался, что он только для вида соглашается, не хочет спорить, а тревожиться долго еще будет.
   "Не хочет зря пахать, понимает, что бродяжить проще, если в одном месте плохо - плюнул да пошел на другое. А чтобы на пашню человека посадить, надо, чтобы и жизнь шла по справедливости".
   Поели варева из уток и пошли работать.
   - Там поп, а тут огород, - сказал Егор, выйдя на росчисть.
   - Там поп, а тут огород! - согласился Улугу.
   Но работать так тяжело да попасть из-за этого в кабалу ему не хотелось. Гольд зажмурился, глядя, как плывет, мерцает воздух над его пашней, точь-в-точь как у Егорки! Он отлично понимал, о чем толкует приятель: если русские привели попа, то они же обучают огородничать.
   Дул сильный ветер. Егор и гольд рубили кустарник, ставили колья, потом стали вить плетень. Гохча помогала им.
   После обеда Егор собрался домой.
   - Теперь доканчивай все сам. Приедет дед с бабами, привезут тебе семян, грабли, докопают, разобьют грядки, помогут посадить.
   На обратном пути Улугу и Кузнецов ловили рыбу неводом на протоке. Бурый чистый строй огромных голоствольных тальников, косматых от водорослей, тянулся по берегу. Под ними широкие мокрые пески покоробились и потрескались, как панцирь черепахи. Какая-то птица глухо скрипела, словно дерево в ветер.
   На мысу стоял шалаш. Ветер с шумом трепал мохнатые вершины тальников. За лесом шумело озеро. С гор снесло туман, и стали видны все зубцы и белки. Грязная волна накатывала на косу.
   Егор, мокрый до нитки, выбирал рыбу из невода. Попались максуны, жирный сазан, грудка щучек и желто-зеленые слизистые касатки, зацепившиеся своими острыми плавниками за сетчатку.
   Глядя на пятнистых щучек, Улугу подумал, что надо объяснить Егорке, почему щука не рыба, чтобы в другой раз русские не смеялись.
   - Щука раньше была змея, - рассказал Улугу. - Ходила землей. Потом сильно кусался, хватал за ноги. Бог на него сердился за эти дела и кидал в воду.
   Рыбаки поплыли вниз по течению. Белые луга волновались на островах, и опять слышно было, как стучали и трещали на них сухие дудки.
   Там, где из воды, словно головы, торчали белобрысые кочки, Егор в азарте выстрелом из ружья убил жирного амура, хотя рыбы и так было довольно.
   Улугу стрелял амуров из лука, бил острогой.
   Медный закат набухал над хребтами. Егор, расплескивая ногами жидкую грязь, с бечевой на плече брел по мелкому озеру и тащил за собой лодку, полную рыбы.
   За эти два дня Егор так насмотрелся на рыбу, что стоявшее над рекой перистое облако, все в дряблых полосах, показалось ему похожим на карася с изрезанными боками.
   Когда мужик вернулся домой, поднялся на свой обрыв, на уже сухую релку, увидел свой дом, поле на осушенной релке, свою росчисть, соху, то почувствовал, как он соскучился по семье, по своему полю.
   Дома стал рассказывать, как копал Улугушке огород и как рыбачил.
   В избе топилась печь. Тоже пахло рыбой. Но тут было сухо, чисто. Старик и бабка в белом, в новых лаптях, со светлыми волосами; и в цвет всему обиходу - деревянные тарелки и блюда с резьбой, и плахи пола, и тяжелые плахи стола, и кедровые бревна стен, до такого же бела измытые чистоплотными бабами, как рекой и ливнем коряги на протоке.
   - Тут Сашка-китаец приходил, - сказал дедушка, - тебя спрашивал.
   - Что ему?
   - Да кто его знает...
   - Будет он нынче пахать?
   - Не за конем ли опять? - спросила Наталья.
   - Видно, будет пахать...
   Сашка-китаец появился в Уральском летом прошлого года. Он пожил в селении, но на зиму не остался. Узнав, что в Бельго живут китайцы, он осенью ушел туда и провел с ними всю зиму.
   В прошлом году он помогал Кузнецовым, потом Егор давал ему коня, и он расчистил маленький клок земли поодаль от Уральского, за протокой. Уходя осенью в Бельго, Сашка предполагал весной вернуться на свою росчисть. Егор оставлял его на зиму у себя, но Сашка ушел. Да и Иван отговаривал держать его. Другие мужики тоже советовали Сашке идти к своим.
   - Пусть живет со своими. У них же праздники свои, вместе будут справлять.
   - На праздник можно ездить, - отвечал Егор.
   - Там фанза, жизнь другая... А у нас ему много не заработать. Пищу нашу он не любит.
   Так говорили осенью.
   - Значит, китаец слово сдержал! А я уж думал, он не вернется.
   Егор решил, что на этот раз коня он не даст. Нельзя без конца всем пособлять - сам без штанов останешься. Пусть его свои выручают - купцы богатые.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   - Авдо-о-отья!.. - покликала Бормотиха. - Тятя рыбы свежей привез от Кузнецовых, затопи-ка костер, ушицы свари.
   Авдотья наломала хвороста, грудой наваленного у бездворой избы, высекла огонь, сунула его в сухую траву, пламя пробилось через ее пучки, девушка завалила, заглушила его, но оно вырвалось клоком, съело всю траву, слизнуло рванье лопнувшей бересты на ветвях, стало охватывать хворост. Слабый дымок завился, засинел, костер затрещал, в котле вода чуть заметно запузырилась, ветерок налетел и выдул огненную прядь с дымом, склоняя ее к крепким смуглым ногам, видневшимся из-под подоткнутой юбки, словно норовя опалить на них все золотистые волосики.
   Отец пришел, сел у костра. После работы он снял рубаху, которая залежалась по морщинам, заскорузла от засохшего пота, помылся начисто, причесался. В воздухе уже сыро, но у костра тепло и приятно.
   Авдотья ждала чего-то. Ей казалось, что завтра праздник. В самом деле, завтра воскресенье. Девушка приготовила чистую одежду, выстирала и выкатала скалкой платочек, как глаженый стал. Все лежит чистое и новое. И нижняя холщовая рубаха.
   Когда все отужинают, надо убрать, помыть, чугун почистить золой, а потом, в потемках уж, - на косу, да в воду, помыться, накупаться, наплескаться досыта.
   Уже все уснут - Авдотья придет, ляжет подле матери на полу в закрытой плотно избе, на свежей траве, на широком, чистом, мягком. А в окнах стекло, видны звезды... Хоть не спи и любуйся. А грудь дышит, подымается высоко, чувство такое, что хоть лети... "Славно тут у нас в избе, стекла! А на Каме бумага да пузырь".
   У Авдотьи подружек нет, она все одна. Таня удивляется, как она ночью не боится ходить купаться. А один раз корова ушла. Авдотья за ней ночью на озеро бегала и пригнала.
   - Тятя! - обращается она к отцу за ужином.
   - Чего тебе?
   - Завтра-то воскресенье...
   Отец хлебает уху и молчит.
   - В церкву бы...
   Матери тоже хочется поехать к попу, но уж она помалкивает, поджимает губы, скатывает конец платка в комочек.
   Пахом - человек грубый и без толку крикливый. С чем бы к нему ни обратились свои, он всегда раздражался. О своих он думал, казалось, самое плохое, проку в них не видел иного, как в простой силе, и рассуждения их в расчет не принимал. Бывало, накричит, нашумит, особенно если скажут что-нибудь, не идущее в лад с его намерениями. Обычно он долго настраивался на какое-нибудь новое дело: нелегко давалось ему все на новом месте, где по старинке ничего не сладишь. И вот придумаешь, а им все не так! Не любил он, когда лезли с советами, какие бы они ни были, хоть самые дельные. Даже вдуматься в то, что ему толковали, он не желал. А нашумевшись и накричавшись, он вдруг брал в толк, что совет-то, оказывается, дельный. Само дело подводило к этому. Словом, он был из таких людей, которые, как говорится по пословице, крепки задним умом.
   Иное дело, когда советовали чужие или соседи. Тут он был настороже, опасаясь, как бы не облапошили, и поэтому чаще соглашался, но делал это не от души, а для вида, чтобы не подумали чего плохого, не обиделись и не сделали худа. Все же спокойней, когда обойдешься с человеком по-хорошему. Но это не значило, что Пахом жил по этим советам. Он мог согласиться, но делал все наоборот, по-своему. На старом месте его легко было заставить, но и там почти невозможно было убедить, если он того не желал. На новом месте пока что и заставить его никто не мог. Иногда Пахом набирался духу и с необыкновенной стойкостью и упрямством стоял на своем, как, например, когда Федор в первую весну привез ему муку от китайцев. Хотя Бормотовы голодали, но в расчеты Пахома не входило должать. "Свои и так потерпят!" это было его глубокое убеждение: болел же сам он и не жаловался, хоть зубы выпадали от цинги! Пахом отверг помощь торговца и Федорово посредничество и уперся крепко, словно решалось тогда, быть или не быть новой жизни.
   Вообще кому Пахом не верил, то уж не верил ни в чем. На новом месте он никому не желал быть должен или обязан, опасаясь, что его придавят, заарканят. В решительные минуты, когда Пахом имел дело с людьми подлыми, ненадежными, он выказывал и твердость характера и прямоту и выдержку редко терял. Со своими же он кричал, а с детьми еще нередко пускал в ход палку.
   Дети шли в отца, с годами характер их крепчал.
   Авдотья грубо взяла у отца опустевшую деревянную чашку. Его молчание не нравилось девушке.
   Пахом встал. Казалось бы, все хорошо: работа шла, потрудились, поел сытно, день не зря прошел. Но проклятые бабы сами не свои, будто белены объелись. Пахом знал это молчаливое бабье сопротивление. Оно было хуже смертного боя. И нынче все как сговорились. Авдотья вон чашку едва из рук не вырвала.
   - Какая тебе церква! Какая церква! - рассердился Пахом и зашумел на своих, но без сердца. Более знал, что сейчас надо кричать, чем кричал от души. - Попов не видали! Толстобрюхого-то! Ах, зараза его возьми! Стоялый жеребец!
   И он принялся ругать попа, желая отбить бабам охоту ездить в церковь-палатку и уважение к попу.
   - Робить! Робить надо! Погода-то позволяет...
   Он пошел от костра, стал ругаться, что тяпки не там поставлены - роса будет, железо заржавеет.
   - Ну, пошел, пошел наш отец!.. - с обидой сказала мать.
   Авдотья, казалось, не слушала привычную отцову брань. Она, как задумала, убралась, искупалась, переоделась в другую рубаху, легла ночью подле матери на траву, закрытую чистым, разостланным в пол-избы пологом, как всегда, посмотрела на звезды за стеклом, над лиственницами, и крепко уснула.
   Утром отец загремел. Теперь он кричал от всего сердца. Надо было всех подымать, начинать рабочий день, а ему казалось, что никто не хочет работать.
   - Вёдро, поди, будет, а мы тешимся, что воскресенье. Да покос... Ну-ка, богомолки!
   - Ступай, ступай, тятя, - сказала ему дочь. - Не ори!
   - Тебя-то кой леший к попу понесет? Не солдат ли какой приглянулся? Вон в Тамбовке какой-то Косицын овдовел...
   Авдотья стояла, глядя чуть исподлобья, удивляясь: и чего только не скажет отец! Она в старом платье, но платочек новый, выглаженный, да коса заплетена тщательно, - уж этого отец не заметит!
   Утро чистое, прохладное, а росы нет. В лесу поют птицы, облака палевые и розовые, сквозь них видно небо.
   - Лодка идет. Солдаты едут, - с удовольствием сказал Пахом, когда солнце поднялось над лесом.
   Он подвел коней, чтобы оттаскивать пенек, который только что выворотили Авдотья и Тереха.
   Авдотья сидела на бревне и даже головы не повернула.
   - На лодке! - молвил Пахом.
   - Не господа ли? - спросил Тереха.
   - Нет, серые, - отвечал Пахом.
   Лешка Терентьев и с ним четверо товарищей вышли из лодки. Солдат тянуло в деревню повидать русских мужиков, баб, ребятишек, избы, плуги, пашни, потолковать. Все это напоминало родину и былую жизнь. Они всю неделю ждали этого дня.