Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   - Ах, дядя, язык у тебя без костей! - в досаде воскликнула покрасневшая девушка.
   Илья ухмылялся. Он и в ус не дул. Иван - он знал - шутит. Такие шутки ему были как раз по душе: похоже, Иван в самом деле хотел его тут женить.
   Ваське тоже нравилась Дуня. Не хотелось сводить с нее глаз, такая была она красивая, светлая. Но еще понравилась ему "городская" Поля.
   Васька посмотрел в окно, на поля спелых хлебов. Он вспомнил, что тамбовцы разговаривали вчера про уборку урожая. Выражение озабоченности мелькнуло в глазах мальчика. "У отца, верно, тоже хлеб созрел". Ваську потянуло к своим, в семью...
   Вдруг на реке раздался гудок.
   - Сейчас пароход остановлю, - сказал Иван.
   Он выскочил в дверь, с разбегу прыгнул в лодку и поднял парус.
   - Как он сообразил парус схватить, учуял, откуда ветер? - удивлялись тамбовцы.
   - Живо учует. Это же зверь, а не человек, - заметил Родион.
   Где-то за островами шел пароход. У нижнего конца протоки Бердышов остановил судно. Пароход подошел к Тамбовке.
   - Иван пароход остановил! Мы другой раз всей деревней молим, хоть бы что: не берут, только обругают в трубу-то!..
   Спирька задумчиво стоял с ружьем. "Он думает, я ничего не понимаю, куда он гнет. Нет, отец видит, не баран!"
   - Савоська, поедешь на лодке, - говорил Иван, сойдя с судна. Дождешь остальных с Горюна. Будешь старшим. А мы - на пароходе. Ну, Спиридон, прощай! Скоро церковь в Уральском откроется, Дуня, приезжай! Иван подмигнул ей, показывая на Илью. - И меня не забывай!..
   Меха погрузили на судно. Иван простился. Терешка с завистью наблюдал, как Илья и Васька взошли по сходням. Грустная Дуняша стояла на берегу.
   - Ну, Дуня, приезжай к нам. Жениха тебе найду хорошего! - крикнул Иван с борта. - Богатого!
   Пароход отвалил. С замиранием сердца Васька сидел в каюте. Он впервые в жизни был на пароходе. Тут все ново, все чудесно. В иллюминатор видны зеленые берега, скалы, острова. Когда пароход перевалил реку, далеко за синим простором вод чуть виднелись крыши Тамбовки. Неустанно шумели и стучали колеса, работала машина, дрожал корпус парохода.
   Пришел Иван и позвал парней на верхнюю палубу.
   Голубая даль реки в легких волнах открылась Ваське как на ладони. Громадная площадь ее со всеми водоворотами и течениями, видимыми сверху, бежала на пароход.
   - Это не то что по Горюну на шестах. Верно, Илья? А ты, Илья, ты бы хоть помахал на прощание.
   Илья молчал. Он так обрадовался, попав на пароход, что как-то не догадался посмотреть на берег, забыл про Дуню. Когда Илья опомнился, берег был уж далеко. Подымаясь на судно, он даже не подумал, провожает ли его Дуня. И вот вспомнил, когда Тамбовка была уже далеко и разобрать, кто там на берегу, не было возможности. В досаде он посетовал на свою оплошность. Сейчас Дуня казалась ему особенно желанной; он признавал, что красивей ее девушек нет. Хотелось бы как-то передать ей что-то доброе, сказать, что хочет встретить ее. Но как это сделать? Теперь уж поздно... Пароход быстро шел вверх по течению, и вокруг все было такое необыкновенное, что парень скоро рассеялся.
   А Васька тоже был встревожен. Он вспомнил вчерашнюю вечерку, как его поцеловала красавица Дуняша и как маленькая беленькая Поля стала его спасать и отбивать от кинувшихся девок, а сама ревела. Какая занятная и славненькая Поля! Пожалела!..
   Отъезжая, Васька взором искал Полю в толпе и не нашел. Потом он заметил, как она вылезла между парней и девок, смотрела на пароход с любопытством, а завидя Ваську, улыбнулась и потерла ногу об ногу.
   Ее называли гостьей. Васька прежде никогда ее не видел. Он стал думать и вспомнил, что бабы Шишкиных говорили про какую-то тетку Глашу, что она приехала гостить в Тамбовку откуда-то и что тетку Глашу они не видели с тех пор, как ушли из Расеи, а муж у тети не переселенец, а матрос, и что девчонка у нее родилась тут.
   "Это, верно, и есть Полина мать". Вася подумал, что, если Поля приезжая, он больше ее никогда, никогда не увидит, и стало грустно немного. "Вот так увидишься и потом расстанешься, неужели навсегда? Жалко!"
   Иван стоял и тоже думал.
   Все получилось так, как он хотел. Спирька остался озадаченным, и уж во всяком случае ему отбита охота родниться с Овчинниковыми и Жеребцовыми. "Что Дуня любит Илью, тоже беда не велика. Уж лучше Илью. А девичья любовь - велика ли ей цена? Теперь не оплошай, Иван! А Илью я увез".
   Он надеялся, что со временем переломит и Дуню и Спирьку с его гордостью. Но все же не ждал он того, что узнал и увидел нынче. "Я у тамбовцев вырвал Горюн..." Давно мечтал Иван захватить эту реку. Теперь Горюн - огромный, с притоками, с деревнями - перешел к нему. "Ну, посмотрим, кто кого!.. Пока что не надо подавать виду раньше времени". Иван, как всегда, готовил все тихо и осторожно. Он знал, что многое сказанное им в этот приезд и Дуне и Спирьке запомнится. Тем более что жил он там недолго. "Не увезти ли ее силой? Да она не таковская, не поддастся, и гордая. Как она на меня взглянула, когда я над ее кавалерами подсмеялся".
   Пушнина, золото - дороги. Но еще большим богатством давно уж представлялась Дунина красота и прелесть, которую не купишь за деньги и не возьмешь нахрапом.
   Дуня выросла и похорошела, здоровьем так и пышет. Тело ее большое, свежее, чистое, лицо прекрасное, радостное, нежные синие глаза.
   Иван желал бы взять себе навсегда это пышущее здоровье, эту плоть передать своим детям. Он, выросший среди азиатских народов, всю жизнь стремился к русской красоте и мечтал о ней. Была когда-то Анюша хороша, но и то не так.
   Анга чуть заметно старела. Уж раздалась спина, чуть-чуть, но уж кривятся ноги, ступает она не так, как бывало прежде, покачивается на ходу. Была и она хороша в юности, особенно лицом, но быстро все погасло. Она еще молода, а уж вянет. Раньше ли времени созрела и раньше угасает, тяжелая ли жизнь, плохая ли пища с детства - трудно сказать, в чем причина. Неглупа Анга, приметлива, переимчива, грамоте учится у переселенки Натальи, хоть та и сама знает плохо. Да и была бы свежа, прекрасна, все равно не к ней стремится Иван. Лицом она и сейчас хороша, глаза блестящие, черные, живые.
   Ивана, как зверя по весне, гонит вдаль, к тому, что волновало его всю жизнь. И вот он, как зверь на гону, чуток, зорок, насторожен. Но человек не зверь, и не хочет он ступить зря шага, дать себя изловить.
   "Нет, быть не может, чтобы Дуня любила Илюшку, мерещится ей! Знает, что надо любить молодого: мол, слаще и славней. Она сама не понимает..."
   Страдать из-за любви Иван не собирался. Это было не в его характере. Спешить он тоже не хотел. Но все же он был удручен и тем, что Дуня его не любит, и тем, что Спирька стоит за нее крепко и пока делает вид, что намеков не понимает. "Но никуда Дуня не денется от меня! Я ее с глаз не спущу!" Чувство у Ивана было такое, словно в Тамбовке смазали его по роже.
   Капитан пригласил Бердышова к обеду. Иван пошел туда, разговорился с капитаном. Васька сидел на палубе и смотрел, как китаец-поваренок в белой куртке и белой юбке бегал в салон, подавая кушанья. Сквозь зеркальные окна мальчику видно было, как туда входили мужчины в белых кителях, садились на кожаные кресла и сами заговаривали с Бердышовым. Васька не слышал и не понимал, о чем говорят, но заметил, что Бердышов шутит с ними так же, как всегда со всеми.
   Илье и Ваське тоже подали обед в каюту. Парни с удовольствием поели. На исходе дня Васька опять сидел на палубе. В кают-компании Иван и господа пили из бокалов и оживленно беседовали. Окно салона было открыто, и Васька слышал обрывки их разговора.
   "Ладно, что мы в чистых рубахах, - думал парнишка, невольно замечая, какая всюду чистота и какие белые, чистые костюмы на господах. - Вот это люди, не то что мы! А если сравнить моего отца с ними..." Ваське вдруг стало обидно, что отец и все свои - бородатые, грязные, что на них, пожалуй, эти и смотреть не захотят. "А то еще выругают..."
   Дверь салона открылась, и все вышли. Капитан парохода, сухой пожилой моряк во флотской офицерской форме, сказал, подходя к поручням:
   - Ну что же, господа, вот и "Егоровы штаны"!
   "Как "штаны"? - чуть не вырвалось у Васьки. Душа его похолодела. Про "штаны" на пароходе знают! И как быстро! Сегодня из Тамбовки - и уж "штаны"!"
   Он увидел, что из-за леса поднимается релка, а на ней избы, а за избами - росчисти.
   "Вон гречиха, - думал Васька. - А это ярица... Значит, хлеб у отца хорошо уродился. А вон и наш дом видно!"
   Пароход дал свисток. По крыше кто-то пробежал. Зазвенел звонок.
   - На "штаны"!.. К Медвежьему! - закричали наверху.
   Пароход быстро шел к релке.
   "Вот и наши! Татьяна, мамка... дедушка, Петрован с ребятами, отец!" узнавал Васька. Он по-новому, как бы глазами чужих людей взглянул на отца. Он понял, что над "штанами" не смеются, что отца уважают, что он со своей пашней - веха на берегу Амура.
   Через несколько минут Васька был на берегу. Из объятий матери он переходил к бабке, от бабки к Татьяне, к дяде, к отцу, к деду и ко всем уральским мужикам и бабам по очереди.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
   Поле спелой ржи подошло к избе Кузнецовых. Две полосы, посеянные Егором, широко разошлись по релке. Одна - золотистая от ярицы, другая красная от скошенной гречихи. Обе видны с реки издалека. "Егоровы штаны" прозвали эту пашню в деревне.
   Дед чуть не заплакал, услыхав такое прозвище.
   - Когда-то в Расее была у меня земелька - узенький клин. "Кондратова борода" прозвание было, а нынче, видишь, сын широко размахнулся - стали "штаны".
   Прозвание узнали крестьяне из соседних деревень и пароходные лоцманы. "Егоровы штаны" стали путеводным знаком. Когда пароходы выходили из-за мыса, "штаны" на релке видны были ясно.
   "Нынче первый настоящий урожай, - думает Егор. - На поту да на слезах мы его подняли. В каждом зерне - капля пота. Мы из болота его возвели. Разве это только ради богатства? Какое тут богатство, в чем оно у меня? Нет, я не за ним сюда шел".
   Мошка-"мокрец", самая жгучая, поднялась из тучных трав и обсыпала селение. Собака Серко, обивая лапами гноящиеся, изъеденные глаза, натерла круглые лысины, как очки, вокруг глаз. Корова давала меньше молока, чахла, сохла, боялась подходить к свежей траве.
   Переселенцы обмотали лица тряпьем, но работают, жнут и косят.
   - Бога молим, ветерка бы. Только на ветру и отдохнешь!
   Егор сечет точеной литовкой золотой свой хлеб.
   Саврасый бродил в кустарнике за пеньками и вдруг, зазвенев боталом, побежал с обрыва, застучал копытами по гальке. С релки слышно было, как забрел он в реку, зашлепал ногами в тихой воде и счастливо заржал.
   Сквозь радость, что хлеб хорошо родится, Егор видит будущие заботы. "Много горя хватишь, как придется землю менять, уходить от ветров за гору, в долину, снова чистить место, драть чащу..."
   Местами ярица склонилась от непогоды.
   - Но все же вызрела. Хорошо, что вызрела, не полегла, - говорит Наталья.
   Она ходит тяжелая последний месяц, но работает, гнется, вяжет снопы. Трудно, голова временами кружится, но она терпит. Только когда совсем станет плохо, Наталья садится, отдыхает.
   - Я сама управлюсь, - говорит Таня.
   Она не то хочет заплакать, не то улыбается. Брови ее вздрагивают, а взгляд детский, робкий, наивный, словно чего-то ожидающий. У нее у самой растет живот. Таня постоит, подождет, словно прислушиваясь к чему-то, и быстро примется за работу.
   - Как в Расее у нас стало, - задумчиво говорит Наталья.
   Поле, березняк, рябина в ягодах - все как на родине. Веселый, родной вид радует Наталью, живит, напоминает юность, прежнюю жизнь.
   - И воробушки прилетели! - восклицает Настька.
   День сухой, жаркий.
   - Скоро дожди пойдут, надо торопиться, - говорит Егор. - Давай-ка живей, Васька, не отставай! Это тебе не по Горюну ездить.
   Летом клял Васька мошку на Горюне, работая шестом. А тут мошки не меньше, и устанешь так, что рассказывать про Горюн не хочется.
   "Нет, на пашне трудней, чем шестом по реке толкать. Лучше охотничать, рыбачить, золото искать, стать таежником. Вон Петровану - тому хоть бы что, он день-деньской работает, как конь пашет. Разогнется, пощурится и опять за дело".
   - Эй, Петька-Петрован, что молчишь, как дурован? - дразнится Васька.
   Егор доволен, что сын съездил на Горюн, повидал тайгу. "Теперь дома пусть потрудится. Хлеб уберем, будем ветряную мельницу достраивать".
   Еще в прошлом году в Уральское привезли жернова. Пока Васька был на Горюне, отец задумал сделать ветряк. За холмом заготовили бревна, напилили доски, но дело еще только начато. Ваське любопытно, как это отец хочет мельницу устроить. "Мой отец все может!" - гордится мальчик.
   Егор похудел, острей стало лицо его, солнце дочерна сожгло кожу, русая борода и брови кажутся еще светлей. Он стал живей, быстрее ходит и работает.
   - Да, а ветры тут жгучие, - твердит он.
   На релке зажелтели скошенные нивы. И когда сноп за снопом стал прибавляться к богатству семьи, Егор стал веселеть, заботы словно отступили от него.
   - Экий урожай! Пудов сто двадцать - сто тридцать с десятины. Да такой еще и дома неведом был, на старых-то местах!
   Дед ходил по полю в сильном беспокойстве и никак не мог сосчитать снопы. Пятериками громоздились они по всему полю. Старик глазам не верил, что получается такой большой счет. Он отходил к избе, начинал пересчет сызнова и надеялся, что найдет ошибку.
   - Нет, слышь, верно, - говорил Егор.
   - Не-ет, ты сбился, быть не может, - толковал дед.
   - Как же быть не может! Земля тут новая, только нынче забили в ней траву. Видишь, и колос какой крупный, зерно тяжелое.
   Дед опять обошел поля. С палкой в руках, седой, длиннобородый, он, возвратившись, долго стоял подле Егора, глядя то на него, то на поле.
   - А ведь верно, - молвил он, наконец, с радостным удивлением. - Это что же такое?
   - Что?
   - Да снопы-то... Как же это они так?
   - Уж так земля родила, - ответил Егор.
   - Неужто мы не зря сюда пришли? - покачал головой дед.
   - Она только разработалась нынче. Земелька-то молодая. Самый приплод от нее!..
   Старик пошел домой, а Егор подивился: неужели отец до сих пор думал, что зря переселились на Амур?
   Мимо шли Бердышов и Силин. У Тимохи в поводу конь; холку, круп и шею облепили слепни и мухи. Тимоха остановился. Конь машет головой, рвет повод из рук, туча мошки стоит вокруг.
   - У меня в Расее вороны коня склевали, - жалуется Силин. - А тут бьет ее комар и мошка. И, видно, тоже могут забить животное до смерти.
   - Паря, лихой конь у тебя был в Расее, - отозвался Бердышов, подмигивая Егору. - Вот так и узнаешь, каково на старых-то местах.
   Иван ждал прибытия парохода, чтобы отправить часть товаров из своего амбара. Сам же опять хотел ехать в Тамбовку.
   Иван ходил к Тимохе, просил его подсобить денек, - одному, сказал, не управиться. Из амбара надо тюки и ящики свозить на берег, перебрать все в амбаре.
   - Что, любуешься, Егор? - спросил Тимофей.
   - Паря, Егор-то какой кудесник! - воскликнул Иван. - У него даже хлеб растет.
   - Вот то-то что! - с видом превосходства сказал Кузнецов.
   - Русский мужик хлеб сеять любит, - заметил Бердышов. - Господа и те ездят мимо, как видят поля, радуются.
   - Это они радуются, глядя на мужиков, - отозвался Тимошка. - Мол, будет их, господ-то, кому прокормить, они с голоду не сдохнут.
   Дед вернулся, хотел что-то сказать сыну, но Иван перебил своими разговорами, старик все забыл и прослезился.
   - Ан нет, вспомнил! - вдруг обрадовался он. - В Расее было... Я парнишкой еще бегал. Мой-то дедушка тоже откуда-то пришел в Перминскую губернию. Может быть, он и перминский сам был, но, словом, перекочевал. Он все нам хвалил: "Хорошо, - говорит, - в новую-то землю сеять". А мы не слушали его. Все думали: чего хорошего чащу драть, намаешься только!.. А тоже был новосел, дедушка-то мой. Любил новую-то землю. На той земле наше село построилось.
   - А потом эту землю захватили. И тебе, дедка, пришлось Сибирь-то смерять, - сказал Иван.
   Дед печально покачал головой.
   "Верно, нам на роду написано чащу драть", - подумал Егор.
   - Земля тебя потому и позвала, - сказал ему Тимошка, - что на старом-то месте приперли!..
   Но Егор не стал говорить об этом.
   - А снопы-то на бурханов походят, - задумчиво молвил Бердышов.
   Дело стояло, а людям не хотелось расходиться.
   - Тебе везде брюханы, - сказал Силин. - Видать, что шаманской веры!.. У меня хотя и меньше силы, чем у Егора, но все же нынче я и своим хлебом обойдусь.
   - Ну вот, Иван Карпыч, ты хотел поглядеть, какая Расея, вот тебе и Расея, - сказал Кузнецов. - Поля, березняк - все так же. Скоро мельница будет.
   - Простить не могу! Как же это вы без меня мельницу начали?
   - Обчество-то - сила! А с тебя деньги за помол... На релке всегда ветер, хлеб-то сподручно молоть.
   - Только поставь мельницу, со всех сел приедут.
   Постройка мельницы была делом нужным и для Ивана. Молоть зерно тут же, получить муку для продажи - чего еще желать! Он даже досадовал, что не начал этого сам. Жернова лежали с прошлого года, никто за них не брался. Стоило Ивану уехать, как Кузнецов уж затеял общественное дело. Иван винил себя, что думает только про привычное: про охоту, скупку мехов, торговлю водкой, про золото.
   - Пусть пароходы на мельницу правят, - сказал Егор. - Ее далеко видать будет.
   - Верно! А то все на твои "штаны".
   - У нас стало как в старых деревнях, - говорил Силин. - Мне и в тайгу идти неохота, так и жмешься к релке, как к родимой сторонушке. Глядишь - и все не наглядишься.
   - Как будто тут раньше не Расея была! - сказал Иван недовольно. - Я вот еще соберусь с духом да махну... Сам поеду посмотрю, в саму Русь поеду.
   - А тайга-то без тебя заплачет.
   - Паря, я и тайгу не брошу!.. А ты, Тимошка, какой просмешник стал. Гляди, язык не потеряй...
   - Промнись Сибирским-то трактом!
   - Мне еще американец советует вокруг света пароходом ехать.
   - Ты привези сюда этого американца, - сказал Егор. - А то спирт и ружья ихние продаешь, а самих бы посмотреть.
   - Я и сам думал, что надо бы к себе пригласить. - Иван хитро засмеялся. - Но боюсь че-то! Их привадишь, потом не отвяжешься.
   - И откуда ты, Иван, все знаешь? - схватил его за шею Силин и стал трясти.
   - Смотри не сглазь! - тряхнул головой Иван.
   - С американцами у тебя дружба, с начальством ты водку с прозвездью выпиваешь. Я думал раньше, что ты одних гольдов можешь понимать. А ты и американцев!.. Мне давно охота послушать, как ты с американцами на американском языке разговариваешь.
   - Американского языка нету. Есть американские консервы, револьверы, ружья... Торговля американская есть, а языка нет. Вот мы с гольдами живем, а американцы на нашем бы месте давно их перестреляли. У них оружие любят делать. У них большое убийство дикарей идет в теплых странах. Я когда ружье купил, мне тоже захотелось попробовать. Думаю, жаль из такого ружья не стрелять. Не хочешь, да попадешь в кого-нибудь.
   Мужики вытянули шеи, как по команде, и невольно переглянулись. Все слыхали про убийство Дыгена, и никто этому делу не сочувствовал. Заметно было, что в последнее время Иван не скрывает своего преступления.
   - С американцев пример брать будешь, они тебя до добра не доведут, сказал Егор. - У нас все по-другому.
   Он не раз слыхал о разбоях американцев на побережье, куда подходили иностранные суда, хищнически бьющие китов и морского зверя в русских водах.
   - У них товары все по части убийства - ружья, револьверы, - заметил дед, которому тоже уходить не хотелось.
   - А ты, Иван, этот раз какой-то невеселый приехал. Что так? Не приворожил ли кто? - спросил Силин. - Н-но-о, зараза! - дернул он повод и стал сгонять слепней.
   Иван сделал вид, что не слышит. Он пустился в веселые рассказы, стал шутить, чтобы все видели, что он такой же, как всегда.
   - Мало ли, что я с гольдами жил. Мой отец мужик, а с губернатором, с Миколай Миколаевичем, был хороший друг. Тоже пахарь отец-то, только в ичигах ходит, а не в лаптях. Лапти у нас не носят. У кого увидят смеются, - кивнул Иван на ноги мужиков. - Ладно, теперь и вы как казаки, вот только Тимоха липку никак не позабудет.
   - Пускай смеются. Мы подождем, кто над кем потом засмеется! Ну, бреши дальше.
   - Ну вот, слушай... Отец губернатору услугу сделал по амурскому делу, помогал снарядить сплав, баржи строил. За это его перечислили в казаки. Я сам ходил со сплавом, видал господ офицеров, барынь, жену губернатора. Геннадий Иваныча знаю. Купцов всех старых, которые ходили на баркасах. С них амурские тузы и произросли. Про новых купцов я уж не говорю: что вспоминать про это барахло!.. Все знаю и понимаю деликатность.
   - Деликатность понимаешь, а говоришь "Миколай"!
   - Кому надо, не скажу "Миколай", а скажу "Николай", - ответил Бердышов серьезно. - Брат у меня атаман в станице. Сестра двоюродная была красавица, вышла замуж за офицера. Он только чуть от нее с ума не сошел так убивался. Увез ее в Расею. Он еще, паря, не князь ли.
   - Ну, понес!.. - махнул рукой Силин. - Первых здешних жителей послушаешь - одно вранье!
   - Если я родню выставлю, так все попятятся! - Иван пошел к своей избе.
   - Губернатор, а в зимовьюшке живет. Избы новой не поставит, - кинул вслед ему Тимоха и пошел за ним, ведя коня.
   * * *
   На скошенном поле, в стерне, звенит кузнечик. А вокруг выше человеческого роста - желтые дудки трав, голубые колокольчики, сплошной белый цвет на буйных кустарниках.
   "Лес тут есть, бери сколько хочешь, - думал Егор. - Хлеб родится хорошо, надо только разработать землю. Гречиха - та и по залогу даст сто пудов, на Додьге черная земля... В тайге стада кабанов, стада лосей. В вершинах - соболь, на лугах, на поймах - лиса, енот, в речках - выдра. Изба строена из доброго леса, хотя и без двора и без амбаров. И вот нынче хлеб! Хлеб в копнах, хлеб в мешках..."
   Мечта Егора сбылась. Он шел в землянку, где в мешках и ларях был хлеб, и, любуясь своим богатством, перегребал зерно, набирая полные ладони, жадно дышал знакомым, родным запахом хлебной пыли.
   "Как его хранить? В мешках? Продать часть, пока крысы не завелись?"
   Из зерна нового урожая бабка Дарья и мальчишки на ручной мельнице намололи муки. Невестки напекли караваи - в семье радость.
   Каравай разрезали на куски, и вся семья, как лакомство, ела свежий хлеб.
   Еще не все было сделано, кое-где пятериками громоздились неубранные снопы, и Кузнецовы еще трудились не покладая рук, но душой уж отдыхали от забот, волнений, от тяжелой, беспокойной работы за все эти годы.
   Беременные бабы по вечерам, обнявшись, пели песни так протяжно и жалостно, что душа просилась передохнуть, обождать с работой, с делами.
   Расти, черемушка, крепкая,
   Расти, не шатайся!..
   Под бабье пенье хотелось подумать, как дальше пойдет жизнь.
   "Что вдруг случилось, что захотелось мне осмотреться вокруг себя? думал Егор. - То мы все работали и работали, не зная покоя, а то хочется собраться с мыслями и понять мне свою жизнь. Достаток в семье, все довольны, все хотят порадоваться..."
   Главные работы были вскоре закончены. Оставались огороды, рыбалка и достройка мельницы. С мельницей надо было ждать, когда управятся на поле другие мужики. Огороды копали не торопясь. Никто не ленился, но работали ровно, спокойно, не таким приступом, как прошлые три лета.
   "Ну, радуемся мы, что хлеб собрали. А дальше что?.. А дальше, успокаивал себя Егор, - станем пахать, корчевать, обоснуем здесь жизнь, дальше заведем все".
   Мысли эти тревожили Егора. Чувствовал, что еще не все он сделал. Не только достатка, богатства желал он, не только за едой, теплом, имуществом шел сюда.
   - Стало у нас как на родине, Егорушка, - ласково говорит Наталья. Изба-то уж темнеет. Мало заметно, а уж не такая, как строилась.
   Наталья подойдет к мужику, посмотрит без улыбки, но мягко, ласково. Егору кажется, тревога зреет в ней, и она ждет его поддержки, душа ее просится к его душе.
   Со стороны видно, что Егор доволен. В богатырской осанке его, в широкой костистой груди, во взоре ясном, как небо, явилась веселая уверенность. Вот таким же орлом был он, когда она выходила за него замуж.
   "А когда в старой деревне жил, - думает Наталья, - чуть было не склевали его мужики. Все толковали: мол, Егор ни к чему не способен. Было поник Егор, стал темен, мрачен. Черные-то люди хоть кого заклюют... Ах ты, Егор, Егор!.. И сила в тебе, и слаб ты, как дитя!"
   Лето на исходе.
   "Все у меня сладилось, а чего-то хочется еще, рвется сердце, просит. Чего-то не хватает. Ах, природа-то людская, все-то ей мало!.. Изба за избой тянутся вдоль полей, снопы еще видны на соседних пашнях. А поля-то, поля!.. - И радостно и почему-то грустно от этого вида на душе у Егора. Родину напоминает!" - подумает он, и сердце обольется кровью, и не в силах сдержать вдруг нахлынувшей тоски. Егор подымется и выйдет на крыльцо.
   - Эй, Кузнецов Егор! - кричали с проходившей баржи.
   "Что такое? Кто это? Откуда меня знают?"
   - Кто-то тебя кличет, - подходя, молвил брат. - А далеко. Эх, и далеко же!.. Не разглядишь.
   - Эй, Кузнецо-ов!..
   - Чего надо? - зычно отозвался Егор.
   - Кузнецов, что ли?!
   - Я - Кузнецов, чего надо?
   - Тебе дядя Степан кланяться велел!.. - кричали с баржи. - Тебе дядя кланялся! Из Расеи шлет привет. Все здоровы! Только Семка... тот год о Петрова дни ногу сломал... Теперь хромает.
   - Господи боже мой! - всплеснула Наталья руками. - Неужто кого-нибудь из наших на каторгу гонят? Ну-ка, живо езжай-ка, Егор!
   Кузнецов схватил весла.
   - Хлеба привези! - кричали с баржи.
   - Ну-ка, давай каравая три в мешок. Свежего-то хлеба.
   Бабы засуетились. Егор захватил с собой рыбы, мяса, хлеба. Васька столкнул лодку. Наталья плакала от нетерпения:
   - Я поеду!
   - Нет, ты останься, - не пустил ее в лодку Егор.
   Все население Додьги высыпало на берег. Кузнецов быстро заработал веслом.