Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   - Конечно!
   - Спасибо тебе, Ваня! - Денгура был глубоко тронут. - Шибко мне дочь Кальдуки нравится. Тебе буду богатые подарки таскать.
   - Вот и на здоровье, если нравится.
   - Че, Ваня! Верно! - пьянея от счастья, воскликнул Денгура. Говорят, русские нынче тоже женились?
   - Женились.
   - Я слыхал. И я хочу!
   - Верно! На людей-то глядя. Чем ты хуже! Но только ты никому не говори, что я тебе буду помогать. Я так все сделаю, что на будущую зиму она станет твоей женой. А пока придется тебе подождать. Но сначала съезди к Кальдуке.
   - Я уж ездил!
   - А ты скажи, что я согласен.
   Белые собаки помчали Денгуру в Бельго. Старик сидел на ковре, поджав ноги. Погонщик гольд бежал рядом с собаками, покрикивая на них.
   - Еще старого порядка у них вроде придерживаются, - сказал Иван жене. - Гляди, как они старосту возят.
   Гольд все бежал вровень с собаками.
   - И не отстает. Вот бегун!..
   * * *
   Когда Кальдука гостил у Ивана, он не поминал про сватовство Денгуры. "Сейчас все меня уважают, - думал он, принимая подарки, угощения. - А если я скажу про Денгуру, станут насмехаться, могут еще вспомнить, как собаки убежали за зайцем, и хоть я не виноват, но и меня как-нибудь приплетут. Довольно насмешек! И так всегда издеваются..."
   В глубине души Маленький все-таки сожалел, что сватовство Денгуры, которое так хорошо началось, неожиданно нарушилось. Старик обещал большой калым, можно было бы заплатить долги и пожить сытно. Денгура - человек богатый, степенный, не то что молодые женишки, живущие тем, что сами бегают в тайгу.
   И вот вдруг Денгура снова примчался в Бельго. В память былых лет Кальдука встал перед ним на колени.
   - Я на сватов не надеялся, - говорил Денгура. - Обманщиков много развелось. Даже старик стал обманывать. Я сам все лучше сделал. Сам сговорился с Иваном.
   Кальдука и Денгура на радостях обнялись.
   - Хорошо, что Иван надумал так благородно поступить, - со сладкой улыбкой говорил Кальдука, покуривая душистый табак купца.
   Ему, однако, не верилось, что Иван так быстро решает отдать Дельдику. "Не обманывает ли Денгура? Он в старое время всех путал. Может, вспомнил, как начальником был".
   - Поедем к Ивану! - воскликнул Кальдука. - Там обо всем хорошенько договоримся.
   Кальдука стал проворно собираться. Он заискивал перед Денгурой, хихикал, круглая головка его с седой косичкой на слабой, морщинистой шее тряслась от волнения. Он желал поскорее узнать, не надувает ли его почтенный гость.
   Денгура остановил Кальдуку и опять, как в пришлый раз, велел своему работнику позвать торговцев. Пришел Гао-толстый. Денгура приказал принести для Кальдуки риса.
   "Да, пожалуй, верно, жениться задумал, если делает такие затраты, соображал Маленький. - Или еще хуже обманывает?"
   - Сейчас поеду на Додьгу! - Маленький побежал закладывать собак.
   Из лавки выскочил младший торговец.
   - Он еще даст тебе много товаров, деньги даст, - говорил он. - И если ты не дурак, попроси Денгуру скорее заплатить за тебя половину долга в лавке. Хорошенько попроси, он все тебе сделает. А то буду бить тебя, как паршивую суку!.. Весь долг не проси, только половину, хота бы половину!
   Торговец не хотел, чтобы сразу был уплачен весь долг: это было бы невыгодно. "Тогда нельзя будет, - рассуждал он, - подурачить Кальдуку! А половина может оказаться не меньше всего долга! Надо только уметь торговать! К тому же Денгура очень богат, а свадьба - это подарки, угощения. Да еще другие будут покупать. Все так напьются, что пойдут с просьбами в лавку, и тогда к их долгам можно приписывать сколько хочешь. Пьяные будут! Потом на это сошлемся, когда станут спорить, что много за ними записано: ничего вспомнить не смогут!"
   - Не забудь, что мой старший брат помог тебе, - наговаривал торгаш. Это он потребовал от Денгуры большой торо для тебя. Помнишь?..
   Кальдука в рваной шубе нараспашку, стоя на полозьях нарт, помчался на Додьгу. За ним летела упряжка белых псов Денгуры. В отдалении лениво бежали три собаки, волочившие нарту с девками. Дочери Маленького поехали повидать сестру.
   - Девку отдавай, пожалуйста, - попросил Кальдука, явившись к Бердышову.
   - Твоя девка, ты ее и отдавай, - ответил Иван.
   - Так можно брать торо? - в восторге воскликнул Маленький.
   - А что он дает тебе за нее?
   Кальдука расплылся. Он заговорил про выкуп за невесту. Счастливая хитрая улыбка не сходила с его лица. Так приятно было перечислять котлы, халаты, материи, разные дорогие вещи, которые станут собственными.
   - Ну, все это пустяки, мало дает! - сказал Иван. - Я смотрю, Денгура, ты невесту хочешь даром взять.
   Богач растерялся. Кальдука Маленький, чувствуя поддержку, закричал.
   - Верно! Торо плох, мал!..
   Начался спор.
   - Долги за меня заплати! - осмелел Кальдука. - Хотя бы половину...
   Бердышов сказал Денгуре, что согласен отдать за него дочь Кальдуки, но при условии, если о сговоре никто знать не будет и если Денгура согласится ждать свадьбы и вдвое увеличить торо.
   - Но только еще через год. До этого никто знать не должен.
   Долго спорили.
   Наконец Денгура поддался.
   - Теперь зови невесту, - попросил он.
   - Э-э! Нет!
   - Дай хотя бы поговорить с невестой... Посмотреть на нее. Ведь даю такие деньги! - говорил Денгура.
   - Нельзя...
   - Но ведь я жених...
   - Вот, гляди в окно. Видишь, она гуляет с сестрами. Та, которая в салопе. Вон в бархатном!.. Что, хороша?
   Дельдика с сестрами гуляла по релке. Косая Исенка и Талака подхватили ее под руки.
   - А разговаривать с ней не смей, а то испортишь все дело. Только знать можешь, что она твоя будет. Должен понимать! И молчи. Я отдам ее тебе на тот год, и, паря, так устроим, что всех одурачим.
   Услыхав, что Иван ради него хочет всех обмануть, Денгура обрадовался. Он полагал, что лучший человек на свете тот, кто ловко обманывает.
   - Только молчи! Я тебе скажу по душам: она девочка, а ты старик. По русскому обычаю это нехорошо. Но уж если надо тебя удовольствовать и выручить Кальдуку, то я постараюсь.
   - Надо скорей! - просил Кальдука.
   - Нет, скорей нельзя. Я до тех пор не выдам ее замуж, пока всем не будет видно, что по-другому нельзя поступить. А как я это устрою - мое дело!.. Как раз год пройдет, не меньше. А ты, Кальдука, бери торо. Но молчи! А если обмолвишься, свадьбе не бывать. Весь торо придется обратно отдать.
   Гольды уехали.
   * * *
   - Савоська, а ты у Туку был? - спросил Иван, нахмурившись.
   - Был!
   - Велел ему дань мне привезти?
   - Велел.
   - Почему же он не привез?
   - Не знаю, что такое.
   - Он, наверно, не любит меня. Не хочет, чтобы русский купец хорошо торговал. Наверно, доволен, что меня обыграли. Продался Ваньке Гао?
   Бердышов решил проехаться по деревням и расправиться с теми, кто не привез ему дани.
   Иван и Савоська приехали к Туку. Это был охотник, живший с семьей в Мылках.
   - Ты почему албан не привез? - спросил Иван у гольда, состроив страшную рожу.
   Дети Туку закричали и заплакали, видя, что их отца хочет обидеть чужой человек.
   - Тебя сейчас повешу! - спокойно сказал Иван. - Савоська, принеси веревку.
   Бердышов схватил Туку под мышки. Туку забился, как пойманный зверек.
   - Отда-ам... Сейчас все отда-а-ам! - завопил он.
   - Нет, теперь поздно!
   - Отда-а-ам! - плакал Туку.
   Савоська принес веревку и стал со слезами на глазах просить за гольда. Сбежались все жители Мылок.
   Но Иван, к ужасу детей, накинул старику петлю на шею.
   Савоська схватил Бердышова за руки.
   - Не смей! - закричал он.
   - За тебя просит, - ухмыльнувшись, сказал Бердышов. - Но помни мое слово: если кто-нибудь не исполнит того, что я велю, - того повешу! И всем так скажи. - Он больно хлестнул гольда веревкой по спине. - Да помни в другой раз, если велю привезти налог, старайся! Захочу - могу тебя повесить! Буду собирать дань - все должны платить!
   - Вот хорошо, Ваня, что не вешал его! - радовался Савоська, когда уехал из Мылок и снег на крыше дома Туку слился с сугробами. - А то нехорошо сказали бы про тебя, что ты, как Гао.
   - Без строгости тоже нельзя, - отвечал Иван. - Я должен торговать. Значит, другой раз надо и побить должника и веревкой ему пригрозить. Пусть знают, что, если не угодят, им попадет! А может, и на самом деле удавить кого-нибудь придется, - усмехаясь, сказал Бердышов. - Кто грязного дела боится, паря, тому богатым не быть. Я всегда стараюсь помочь людям. Они это видят, ко мне идут и продают мех а подешевле, лишь бы с хорошим человеком побыть. Так что хорошим человеком быть выгодно. За меха приходится платить дешевле! - усмехаясь, говорил Иван. - А кто не верит, что я хороший, - тому бич и петля!
   После этой поездки Ивану доставляли все новых и новых соболей, выдр, лис, рысей. В солнечный день он возился у своего свайного амбара.
   - Ну как, вернул богатство? - подходя, спросил Егор.
   Иван засмеялся, открыл дверцу. Черные хвостатые соболя висели плотными рядами.
   - Все вернул, да еще с прибытком! Амбар трещит!
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Ветер бушевал с такой силой, что проснувшейся Настьке казалось, будто леший чешется боками о бревенчатые стены избы. Со страха девчонка полезла к матери и обняла ее покрепче. Ветер гудел, бил в передний угол избы, потом так загрохотал, словно где-то покатились бревна.
   Егор проснулся раньше обычного.
   "Всю весну дуют сильные ветры, - думал он. - Земля эта мокрая, жесткая, жить на ней трудно. Отец говорит, потому она и была свободна. Никто тут жить не хотел. Зимой ветры и летом ветры. Ветер сожжет, иссушит. Может, и вовсе выдует мою землю? Вот я трудился со всей семьей и поселил здесь сыновей, а что это за место, толком не знаю. Первый год пришли осмотрелись. Другой год кое-что собрал. На третий год ярица, гречиха, овес ладно вызрели. Земля стала помягче, стала родить. Первые-то годы хорошо родить должна, а что дальше будет, как узнаешь? Вот мы все болот боялись стали на юру пахать. А может, и зря? Ветер наверху-то. На низу топь, а вверху - ветер. Как хочешь, так и живи. Хочешь вольной жизни, ступай, ищи такую землю, возделывай ее. Так уж заведено у людей: хочешь воли - сам себе ее произведи. Покажи, что ты можешь, тогда и другие люди в твою вольную жизнь поверят. Начни новое и на этаком месте. Верить надо - за труды бог воздаст нам..."
   Утром вся семья шла на работу. Голые вершины лиственниц в сумрачное ветреное утро торчали над лесом. Переселенцы жгли костры, корчевали, шире расчищали свое поле. Как-то тяжело было на душе у Егора. "Быть не может, чтобы такой великий труд мы положили зря! - рассуждал он. - Но выдуть нашу пашню может. Вон как крутит, прямо на глазах метет с нее".
   Сердце Егора словно обливалось кровью. "Неужели я напрасно здесь поселился?" - приходило ему на ум. Но он убеждал себя: "Нет, ничто зря не бывает, и я не должен отступиться. Раз приведен сюда человек такой, как я, что не могу бросить дело на полдороге, значит, тут я и должен все исполнить, осилить эту топь да чащу, разделать ее".
   Егор разгибался, оглядывал громадную реку, полную плывущих льдин. "Неужто здесь нет никакой мне подмоги?"
   Леса, воды, льды - кругом была пустыня. Но сам он бодрил семью, утешал всех, подавал пример труда и терпенья, никому не выдавал своих дум. Он как бы все грехи и сомнения брал на себя. Семья, казалось, была спокойна.
   Только дедушка Кондрат замечал, что у Егора неладно на душе. Он не ведал причину Егоровых забот. Старик привык видеть много недостатков здешней земли. Она ему до сих пор не нравилась. Но дед надеялся, что его-то сын Егор уж должен с ней справиться.
   - Эх, Егорушка, родимец! - изредка приговаривал он.
   По труду Егора дед видел, что у того есть надежда.
   "Да, никто тут жить не хотел, - продолжал свои думы Егор. - И вот эту землю, что никому не нужна была, мужик дерет, пашет, сушит и превращает в богатство. Поднять бы эти земли, завести на них все, что есть в жилых краях, вырастить детей!.. Ладно, что хоть подкармливает тут нас тайга мясом, заработок дает, но надеяться на охоту нельзя, а то изнищаешь и будешь гол, как гольды".
   Егор, как и все мужики, ловил лис вблизи деревни. Бывало, попадались ему и чернобурки. Силин в эту зиму добыл двенадцать лисьих шкур. Но никто из крестьян не хотел жить только пушным промыслом, хотя дело это казалось доходным. Каждый на деньги, добытые от продажи мехов, старался улучшить свое хозяйство, больше распахать пашни, набраться силы самому, чтобы летом работа спорилась.
   - Я тут оздоровел на зверях-то! - говорил Тимошка.
   К весне все крестьяне выглядели бодрей, чем, бывало, в эту пору на родине.
   "Дома мы зиму сидели другой раз без дела, - воспоминал Егор. - Были в кабале. А тут лови рыбу, гоняй почту, бей зверей. Зимой занятия денежные. Да вот и весна..."
   Тут Егору вспомнилось, как Барабанов уверял его, что справедливой жизни и тут не бывать, что земля на Амуре плохая, и если казна не даст помощи - народ пустится в грабежи и торгашество.
   Федор полагал, что так и надо делать, - пусть все видят, какие тут тяготы и мучения.
   - Они, окаянные, гнали нас сюда, думали, поди, что мужик им пятерней расковыряет эту топь да камень, - таковы были обычные речи соседа. - А мужик-то желает себя вознаградить. Он себе найдет тут занятия!.. И никакой новой жизни быть не может. Попробуй укрась эту землю, заведи в ней справедливость! Приедут и сядут тебе на шею, найдутся душегубы! Они только и следят, не завелось ли где что. Нет, Егор, ты ее укрась, эту землю, да так, чтобы никто не видал. А лучше себя самого укрась, свой карман, брюхо наешь потолще, чтобы видели, кто ты такой есть! По брюху-то сразу видно, кто умен, а кто глуп. Живи так, чтобы себе побольше, не думай про справедливость. Все люди грешны, и мы с тобой. Значит, не мы это заводили, и не нам придется отвечать. Не губи, Егор, себя и детей! А то вот как на новом-то месте да придется им батрачить... Ты лучше уловчись и вылазь наверх, а другая волна народа дойдет сюда - ты ее мни под себя. Вот как надо! А то угадаешь под чужие колеса. Ты жалей не народ, а себя. Пусть всякий сам о себе на новой земле подумает... Эх, мне бы твою силу! Досталась она не тому, кому надо!
   Егор не соглашался с Барабановым, но и не осуждал соседа, полагал по старой дружбе, что не так он плох, как толкует, что чудит более. Ведь Федор свой брат, сам дерет чащу... Просто Федор суетливый, да и не крепок, жена его покрепче, а сам он все хочет торговлей заняться, настойчивости нет, терпения не хватает. Вот он и выдумывает. Но иногда Егора зло разбирает на соседа. Федор и в самом деле забывать начинает, что крест носит. И тогда Егор косится... А Федор, кажется, потрухивает. Бабы их бранились часто, а мужики в память совместного великого пути через Сибирь прощали все друг другу.
   Егор работал, старался, сухое могучее тело его изнемогало от напряжения. А Барабанов раздобрел, сам торгашил, обижал людей, искал случая утолить свою корысть. Он давал приют беглым каторжникам и заставлял их работать на росчистях, на пашне за харчи.
   - Это разлюбезное дело! - говаривал он. - Принайми и ты, Егор, бродяжек.
   - Нет, мне не надо, - отвечал Кузнецов. - Я сам слажу. Подневольный человек мне не помощник, он мне только радость отравит. Я уж как-нибудь со своей семьей.
   Егор знал, что жадные, хищные богачи могут завестись и здесь. Но знал он и другое: что основа жизни должна быть тут кем-то заложена не из большой корысти, а из желания жить вольно, справедливо. На это полагал он свою жизнь. Он не хотел мять под себя других. Он желал, чтобы его род стал корнем народа, его сутью, плотью.
   "Мне тошно обмануть человека, давить его. Я пришел сюда потому, что тут место вольное. Река, горы... Зверь в тайге, рыба в водах. Край неведомый - мне радость лишь одна, если я это все тут открою!.. Зачем же я стану хапать, когда я из-за хапуг старое кинул?"
   Пошел, лед на Амуре. Река очистилась. Синие, зеленые и белые льдины дотаивали в переломанных тальниках. Верболоз зеленел от множества мохнатых сережек.
   На новых, намеченных к расчистке клиньях еще стояла топь, торчали синие кривые акации, белые дудки трав с седыми венчиками, прошлогодняя лебеда, голые побеги осин и орешника, обвитые виноградом, как сухой бечевкой. Колыхалась трава на кочажнике. Весна, зелень, жизнь. Над рекой тишина. В жаркую погоду из тайги тянуло свежестью.
   Летели птицы. Они неслись громадными караванами и в узком месте над рекой, между каменными быками дальнего берега и додьгинским холмом, сбивались так, что казалось, стояли в воздухе сплошной тучей.
   Покой и радость были в сердце Егора, когда после корчевки сидел он по вечерам у своей бездворой избы, у костра, а вдали дымилась его пашня и темнел голый лес. Две полосы, вспаханные Егором, широко разошлись по релке. Эти полосы Тимошка Силин прозвал "Егоровы штаны". Сейчас они особенно походили на бурые меховые штаны.
   "Я поднял эту землю, раскрыл, раздвинул лес, словно вырыл из глуби топей пашню свою", - и Егор верил, что не зря душа его радуется после каждого трудового дня.
   Шли тяжелые низкие тучи. Сопки за рекой казались маленькими буграми по сравнению с тучами, тянувшими за собой по ельнику черную лохматую проредь.
   Вода все прибывала. В тайге забелели первые цветы. Ворона вылетела на релку.
   "Га-га!.." И вдруг со злобой: "Кагр... кагр!" - закричала она, видя, что Егор ставит коня и соху на мокрую вязкую пашню. Васька кинул палку и попал вороне по крыльям.
   На Мылке, как бы играя в хороводы, плыли табуны белых лебедей.
   Лопнули почки на тополях, таволга дала листья. В берег бились волны. Прибой раскачивал наносник и карчи так, что груды их попеременно вздымались, и деревянный вал пробегал вдоль берега, пряча в себе ударявшую в берег волну. Только изредка меж бревен взлетала седая прядь с ее гребня.
   По ярко-синей плещущейся реке, в волнах, тихо брел маленький пароход с большой черной баржей. Над рекой грянула солдатская песня. Подголосок лился, хватал за сердце. Переселенцы бросили работу.
   - Эх, служивые! - с удовольствием говорил Пахом. - Солдатики!
   - По-расейски поют!
   "Солдат да мужик - вот и Расея", - думал Егор.
   Солдаты долго не могли подвести баржу к берегу. Мужики полезли с обрыва, чтобы помочь. Долго кричали, махали руками, спорили и, наконец, решили поставить лодку, чтобы через нее перекинуть сходни.
   - Прыгайте, - сказал Силин.
   Какой-то плотный, невысокий солдат, оглядев пенившийся прибой, сильно разбежался и прыгнул с баржи прямо на берег. За ним через волны стали скакать другие.
   - Ой, ноги поломают! - воскликнула Наталья.
   - Вот уж расейские! Все нипочем, удалые! - заговорили бабы. - Ух, летают!.. Вон он идет, даже сапоги не замочил.
   - Эх, а энтот в воду ка-ак бултыхнулся!..
   "Ох, смертушка моя!" - думала Пахомова дочь Авдотья, наблюдая солдат.
   - Эка! Ну, сорвиголовы!
   - Куриц, Агафья, загони, - сказал Барабанов жене. - А то сейчас все разворуют. Солдат - вор... У него первое - украсть.
   - Церковь строить приехали. Вот и церковь у нас будет, - сказал Егор. - Станет место жилое.
   Солдаты высадились. Ветер расходился, и белые гребни волн, как белые звери, прыгали с реки на баржу и на берег. Баржа покачивалась, скрипела, стонала. Пароход ушел за остров, кинул там якорь и стал на отстой.
   Пошел мелкий дождь. Мокли пашни, черная земля текла под ичигами пахарей, и сквозь нее проступала скользкая глина. Ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и, как бы смиряя, успокаивало природу.
   - Слаба здесь земелька-то, - замечал, возвращаясь домой мимо Егоровой новой росчисти, Барабанов. - Чем выше заползаем на релку, тем земля хуже. В прошлом году драли - перегноя больше было.
   Сам он новых росчистей не делал.
   - На болоте мертвая земля. Вот и надо ее живить, - отвечал Егор.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   С первым пассажирским пароходом на Додьгу приехали старые знакомцы крестьян - рыжий богатырь-поп, исправник и чиновник, ведавший переселенцами, - Петр Кузьмич Барсуков.
   Под берегом белеют палатки, виден шест с флагом, черная баржа стоит на якоре. Солдаты носят с нее грузы, сводят лошадей. Солдат с ружьем сидит у сходен. Дымит походная кухня. Весело, многолюдно стало на релке.
   Переселенцы жгут, корчуют заросли, пашут землю, врубаются в глубь тайги.
   - Этот корень я не осилю, - говорит дедушка Кондрат. - Мишку бы надо. Эй, Петрован, веди медведя!
   Внук побежал к избе и привел зверя. Егор вырастил медвежонка и обучил его корчевать.
   Подошли поп и господа.
   - Вот зверь лесной на службе человеку, братия!
   - Ну-ка, Миша! - улыбается Барсуков.
   Он бодр, полон той энергии, которая бывает у городских людей во время первых весенних разъездов.
   Тучный исправник, приседая, уставился на зверя желтыми зрачками. Медведь налег на вагу. Громадный пень с треском поднялся, вздымая корни. Зверь с ревом подлез под него, выворотил, перевернул и злобно стал рвать корни из земли. Все смеялись.
   - Ну уж это он сам! Этому я его не учил, - сказал Егор. - Умный медведь, сам догадался. Васька, поди принеси ему юколы.
   Зверь сидел на задних лапах и, слюнявя сухую рыбу, толкал ее в пасть. Вокруг жались лохматые собаки и с вожделением поглядывали на лакомство, завидуя.
   Барсуков дал медведю кусочек сахару.
   - Ну, теперь, Мишка, пойдем лесины валить, - сказал Егор.
   Барсуков покачал головой, глядя, как медведь пошел за Кузнецовым не на цепи или веревке, а послушно, как собака.
   Земля оттаивала. Уже не попадалось корней со льдом. С корчевки несло перегноем, прелью березовых листьев, соками, смолой. Густо пахла лиственница, мягче, прянее - пихта.
   - Дала земля запах, разогрелась, - толковал дед Кондрат барину. Зверь корень поднял, как лежачую дверь открыл. Так и подуло, как из подполья. Конечно, видать, на этом месте ладный перегной. Вот так и лазаем по релке, ищем, где земля получше. Пашня-то, гляди, штанами и разошлась!
   Солнце светило ярко, отражаясь в медных солдатских котелках. Сидя поодаль широким кружком, солдаты ели деревянными ложками кашу.
   - Видали, братцы? У мужиков медведь работает, - говорил розовощекий русый солдат, тот самый, что первым прыгнул с приставшей баржи. - Зверь землю корчует, кусты рвет с корнями. Я поглядел - прямо диво! Вот приспособились!
   - Ты уж, Сукнов, все разглядел!
   - Разведчик, так уж и есть разведчик.
   - Занятно, братцы. Зашел на берег, гляжу: земля перепахана, дымки видать, народ сеять собрался... Давно уж я не видал вспаханной земельки!
   Солдаты радостно улыбались, слушая товарища. Два года жили они, то строя посты на морском побережье, то выполняя другие работы в разных местах края. В прошлом году их посылали на Уссури и Ханку разгонять шайки хунхузов. Там зимовали, а весной весь взвод направили в низовья Амура строить церковь.
   "Словно я тут уж жил когда-то, - думал Сукнов. - Все вроде знакомое, свое".
   Нравилась ему тут и земля, хороши были лес и река - славное место избрали поселенцы.
   - Эй, разведчик! - окликнул его Лешка Терентьев, сытый солдат с тонкими губами и маленьким горбатым носом, повар и пекарь. - А ты там не разведал насчет баб да девок?
   Солдаты густо и дружно загоготали.
   - Опять, братцы, хлеб сырой, - ворчал худой пожилой солдат. - Будто и пекарня своя. Ты, Терентьев, меня бы печь позвал, если сам не умеешь.
   - Поди ты!.. - с насмешкой отмахнулся Лешка. - Без тебя управимся.
   - Вор известный, - бормотал солдат. - Опять, поди, муку на водку променял.
   Лешка ведал закупкой провизии, харчами и всей амуницией. Он коренастый, плечи широкие. На узком лице, как два пузыря, выдуло толстые щеки.
   - Здоровый мужик! - говорили про него солдаты.
   Строить церковь решено было на холме вблизи гольдского стойбища, над озером. Часть солдат уже работала там, заготовляя бревна для постройки. Туда же собирался поп: он говорил, что пока разобьет на Мылках палатку-церковь.
   Баржа с кирпичами, с конями и с разными материалами сидела глубоко. Ее пришлось разгружать в Уральском, прежде чем вводить в мелководное озеро. Часть грузов оставалась в деревне. К вечеру солдаты закончили разгрузку. Они поднимались на релку, смотрели, как пашут и корчуют переселенцы. Приезжали солдаты с другой стороны реки. Там два взвода рубили просеку для телеграфа. Офицеры жили в десяти верстах выше, где в этом году продолжала работу экспедиция по промеру фарватеров. Все солдаты были из одного строительного батальона.
   Около рвущего корни медведя стоял хохот. Солдаты наперебой угощали его. Лешка ткнул разок в морду зверя палкой.
   - Тятя, они нашего медведя обижают, - насупилась Настька.
   - Ты, солдат, не балуй, - строго сказал Егор.
   По могучей фигуре его, по спокойной, серьезной речи да и по огромному, хорошо вспаханному полю солдаты видели, что с этим мужиком шутки плохи. Они притихли, наступило неловкое молчание. Но никто не обиделся на Егора. Каждый увидел в мужике как бы свою родню, старшего, имеющего право так говорить.
   - Вот дядя так дядя! Такой даст тебе пуху, - говорили солдаты Лешке, отходя от кузнецовской росчисти.
   "Не связывайся с солдатами", - не раз советовал Егору сосед Барабанов. Но Егор солдат не боялся.
   - Зачем ты так на них? - оговорила мужа Наталья.
   - Солдат - он есть солдат, отрезанный ломоть, - молвил Егор. - Дай-ка ему потачку! Видишь, медведь-то работник, а он ему в рыло дубиной.
   - Медведь - тоже люди, - подтвердил Савоська, - только у него рубаха другая.
   Вечером солдаты, вставши кружком, запели по команде. Собрались переселенцы. Удалые и печальные солдатские напевы неслись над тихим Амуром. Трепетал подголосок, и лихой посвист лился на все лады.
   Бабы и девки утирали глаза платками. Некрасивая работящая Авдотья Бормотова была растрогана. Ей представлялись проводы, прошания, умирающие раненые, русые кудри, посекшиеся на буйной обреченной головушке, и казалось, что эти самые солдаты сложили песни про самих себя. Девушке жаль было их до смерти.