Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   - Ребята, не досаждайте ему, пусть одумается человек, - сказал отец.
   Улугу долго сидел и курил.
   * * *
   - Ну, худо, что ли? - восклицал Улугу, сидя вечером в избе Кузнецовых. За столом у него отлегло, и он стал разговорчивей. - Лед прошел, а гусь дорога нету?
   - Как это гусям дороги нету?
   - Конечно, гусь надо другую дорогу искать. Старая дорога пропали. Вот с колокольни гуся стреляли. Теперь другой дорогой летает.
   Кузнецов недоумевающе смотрел на гостя.
   - Ты заговариваешься, - заметил Тимоха.
   Улугу метнул злобный взор на Силина.
   - Гусь раньше близко садился, а теперь далеко. Раньше как раз на протоке садился. Чистенький такой коса, гусей много сидели, - оживляясь, с умилением сказал Улугу. - Ружьем палить прямо из дома можно... далеко не ходить.
   - А теперь?
   - Что теперь! - махнул рукой гольд. - Теперь косу затопило, вода верхом ходит, оморочкой ехать надо далеко, однако, кругом острова.
   - Парень, кругом острова ехать - руки отмахаешь, пол версты будет. Конечно, из дома лучше бы тебе стрелять...
   - Кто же виноват, что косу затопило?
   - Кто виноват! - зло воскликнул гольд. - Русский виноват!
   - Как так? Ведь это в прошлом году гусей стреляли. Разве гусь помнит?
   - А разве нет? Что его дурак, что ли? Косу еще не затопило, гусь на старое место летал, а поп как раз на колоколе каждый день играл, пугал, наш гусь обратно пошел. Конесно, если не русский, так кто виноват. Моя, что ли?.. Конесно! - оживляясь, продолжал Улугу. - Рыбка тоже пугали. Дерево стучит...
   - А рыба слышит, что ли?
   - А че, его глухой? - с обидой воскликнул Улугу. - Когда лес рубили, его слышит...
   - Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь.
   - Конесно! Худо, что ли! - с гордостью ответил Улугу.
   - Ну, это все ничего! - сказал Егор. - Как оспа-то?
   - Оспа, его ходит... Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился. Там оспа теперь. Еще у нас много людей теперь голова болеют, пожаловался Улугу. - Они понимать не могут ничего.
   - Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, - согласился Тимоха.
   - На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум...
   - Какой сум?
   - Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают...
   - Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, обнял гольда Тимоха. - Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать.
   - Че тебе! - со злом скинул с плеча его руку Улугу. - Наса саман тихонько играет, - продолжал он про то, что тревожило его, - гуся, рыбу не пугает. А тот играет - сибко сум...
   - Как это поп играет?
   - Колокол его, у-у, как играет... Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп - колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится.
   - Поганый ты нехристь! - рассердился дед и отошел.
   Улугу нахмурился.
   - А как огород-то?
   - Гохча копает, - ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород. - Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно.
   - Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть - мясо в тайге ходит.
   - Нам не трудно, что ли?
   - Гуся, рыбы у вас до черта.
   - Что тебе, скажи! - с презрением воскликнул Улугу. - Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!
   - Спокойно не живется?
   - Нет!
   - На русских и русским же жалуешься, - молвил Федя.
   Улугу не ответил.
   Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.
   - У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой? - вдруг с обидой обратился Улугу к деду.
   - Бог на небе живет!
   - Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит.
   - Бог-то все слышит, - с угрозой отвечал дед Кондрат.
   - Конесно, бог один.
   - Бубном чертей гонять, а не богу молиться, - сказал Федя.
   - Все равно! Колокол тоже помогает, - подхватил Силин. - У-у, черти колокола боятся, ка-ак ударит - и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти эти, на приступ лезут, человечью душу схватить, а он их как крупной дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.
   Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и как теперь.
   - Все равно русский пришел - худо! - решительно молвил он и повалился на лавку, не выказывая ни деду, ни Егору никакого внимания.
   Так много на отвлеченную тему, да еще русским наперекор, он никогда не говорил. Поэтому устал до изнеможения и едва прилег, сразу уснул и захрапел.
   В том, как рыба ходила, какой дорогой гусь летал, была, казалось, прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах и в мелочах, эта гармония нарушалась. Приход русских, рубка леса, постройка церкви интересовали Улугу. А вот гуси колокола испугались. Мелочи сильней всего досаждали Улугу, и он не мог смириться с тем, что весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось, что во всем виноваты русские. Конечно, их мало, а тайга велика, но они лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.
   В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.
   Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку...
   Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. "Это наша мошка, - думал он, - зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских".
   Колокол гремит - Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно...
   Гольд остался в Уральском ночевать.
   - Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.
   - Ах ты, камский зверь! - сказал дедушка.
   - Верно, тут без русских спокойней, - сказал Федя.
   Наутро Улугу помогал бабам на огороде. Вдруг, оставив лопату, в шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье.
   - Вот этот худой, расти не будет, - заметил он и ткнул черным пальцем гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.
   Улугу зажился в Уральском.
   - А тебя дома не хватятся? - спросила его как-то Наталья. - Ты сказал, куда поехал?
   Улугу некоторое время молчал раздумывая. Он не сказал, куда поехал. Уж так велось, что любой из мужчин подолгу не бывал дома и вестей о себе не подавал. Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал полгода.
   - Бабам зачем знать? - сказал Улугу. - Сами, что ли, не проживут? Рыбка рядом в озере, птицы до черта много.
   - А огород? Или ты зарекся огородничать?
   - Пошто зарекся? Бабы посадят.
   - А они умеют?
   - Как же!
   - Ну, тогда им еще лучше, что тебя нет, на тебя не работать. У вас ведь бабы все на вас делают. А мужик, чужой ли, свой ли, проезжий, какой ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!
   Бабы засмеялись.
   Пришел Савоська и позвал Улугу:
   - Ну, пойдем ко мне, работать будем.
   - Что такое?
   - Надо зимнюю белку разобрать по сортам. Поможешь мне?
   Улугу оставил лопату на недосаженной борозде и поспешил к Бердышову.
   - Эх, огородники!! Ему и горя мало! - молвил дед. - Вот как его к земле пристрастишь? Услыхал про белку и все бросил! Мало еще поп их за волосья таскает!
   * * *
   Савоська нашел для Улугу самое приятное занятие - разбирать белку по сортам.
   Смуглые, оба с косами, с трубками в зубах, гольды целый день копались в груде мехов.
   Савоська и Улугу сетовали на жизнь, но друг друга не слушали. Савоська жаловался на жену брата, что обижает его, не дает жить дома, а Улугу - на русских.
   Улугу был рад-радешенек, что ему пришлось заниматься купеческим делом. Перед ним товару на тысячи. Тут белки и синие, и темно-пегие, и голубые, и даже белые. Савоська открыл перед Улугу все пушные богатства Бердышова.
   У китайцев не бывало столько мехов. "Мы сейчас самые богатые!" думал Улугу. Он отродясь не видел столько белок. Шкурки разбирали по цветам, по глубине меха, по размеру, упаковывали в тюки. К июлю Савоська должен был отвезти часть этого товара в Хабаровку знакомым забайкальским купцам, наезжавшим туда каждый год.
   Улугу, жизнь проведший на добыче пушнины, живо сообразил, как надо подбирать меха, выучил слово "сорт" и уже знал, какая белка идет в первый, какая во второй и третий.
   - А соболь тоже есть сорт?
   Весы, аршины, палки - все, на что, приходя к купцу, смотрели с удивлением и уважением, сегодня было доступно Улугу. Свои, мылкинские, казались ему жалкими, ничтожными людишками. Сидя на белках в узком проходе из высоких тюков, Улугу чувствовал себя близким богатой жизни.
   На душе у него отлегло.
   - Тот раз соболь скрылся в норе...
   Начинался один из бесчисленных рассказов про охоту на соболя в норе. Савоська слушал с удовольствием, ему наскучило копаться в мехах одному. А Улугу подумал, что наука, как подбирать меха, пойдет ему впрок, теперь уж китайцы не обманут его, когда будет продавать им пушнину: "Сам знаю сорта. А то раньше всегда думал, что такое сорт? Торговцам какую шкуру ни покажи - всегда плохая. А теперь, оказывается, есть сорт! Ладно". И в восторге, что теперь торгаши ему не страшны и что вообще теперь ему море по колено. Улугу, как бы невзначай, взял железный аршин - предмет гордости и уважения всех покупателей - и помешал головешки в очаге. Однако, вдруг о чем-то вспомнив, он вытер аршин полой халата и кинул на место.
   Чай вскипел.
   "Тут не жизнь, а радость! - подумал Улугу. - Пить чай, кушать, спать на мехах, рассказывать друг другу про охоту, потом опять за чай и все время копаться в грудах драгоценных мехов...
   Я не зря торговал. Говорят, самое приятное - держать в руках меха, добытые другими. Тогда, если есть на плечах башка, можно, глядя на каждую шкурку, что-нибудь придумать, вспомнить какой-нибудь рассказ про охоту или случай. Или догадаться, как эту шкурку, добыли и какого нрава был зверек, где и как он бежал".
   На душе было очень спокойно. За сытным обедом чего не придумаешь! "Если бы еще не русские, которые везде шляются", - думал он.
   На улице сыро, но тепло, яркое солнце, а гольды топят очаг вовсю. В доме жарко.
   - Черт не знает, - вдруг воскликнул Улугу, видя, что Савоська вытащил бутылочку. - На Амур, когда ни выедешь, всегда дело найдется: тому огород копать, тому меха подбирать.
   За обедом досказал он, как целый день, стоя на коленях на снегу, между костром и норой соболя, набирал в рот дым и пускал в нору, как черт из пароходной трубы, а сын караулил с сеткой. Ноги Улугу примерзли, а он не заметил, пришлось отрывать их от снега с кожей - недавно только зажили.
   - Меха горят! - вдруг крикнул Савоська.
   Улугу вскочил.
   Обгорели хвосты у тюка, который он спьяну, видно, толкнул к очагу.
   Гольды испуганно засуетились.
   - Ну, ни черта! Маленько Ваньке убытки, - покачал головой Савоська. Он с искренним сожалением осматривал опаленные хвосты. - Совсем сгореть могли... - Но он ни словом не упрекнул Улугу.
   - Пока горит, давай спать не будем, так худо. Надо работу кончать, сказал он.
   Гольды, забравшись в узкий проход между стен из тюков, уселись, поджав ноги, и принялись за дело, попыхивая трубками.
   * * *
   Утром дедушка Кондрат встретил Улугу.
   - Попы - жеребячья порода. Ты попа не бойся. Бога бойся.
   Улугу уже не в первый раз замечал, что русские своего попа не любят, за глаза его всегда ругают или смеются над ним, да едко, грубо. Улугу и не думал никогда, что этакие шутки можно говорить про людей.
   И в то же время попа они слушались и терпели: "Значит, и я тоже, как русские, терпеть должен?" Но терпеть ему не хотелось, поэтому он и приехал в Уральское, чтобы пожаловаться и высказать, что ему не хочется быть таким же терпеливым, как они: "Что я, русский, что ли? Это они все терпят!"
   И все же как-то легче становилось на душе, когда слышал он, что даже Кондрат попа ругает. Вообще все перепуталось за последнее время у него в голове. Зло разбирало - русские тут живут и везде лезут, но пожаловаться на них некому, кроме самих же русских, и только их ободрение и сочувствие утешали его.
   "Кажется, уж я сам как русский становлюсь, - думал Улугу. "Жеребячья порода"! - вспомнил он дедушкины слова. - Конечно, так. Самая жеребячья! Надо будет все же поехать к попу, рыбки отвезти. А то он косится. А его дело шаманское..."
   ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
   На релке отсеялись, посадили огороды. Мужики на лодках отвезли коней на островные луга на выпас. Настала пора и для Додьти с ее черноземными богатствами. Отцветали яблони, осыпая белые лепестки в ярко-синюю Додьгу.
   Этой весной, когда воды рыли пашню, а сухие ветры выдували драгоценную чернь, Егор все думал про свою находку. Он помнил, как наносники легли над берегом Додьги, место там не заливалось. Пора было приложить к нему руки.
   Да, не хотел он расставаться со своей старой, милой сердцу росчистью, но и чернь в тайге грех было оставлять впусте. Егор полагал, что жить надо не только на берегу, а идти в глубь страны, искать удобной нови, пахать на двух пашнях, чтобы, если с одной беда случится, выручила бы другая.
   - Мельница есть, было бы чего молоть, - говорил он. - Много лет пройдет, прежде чем додьгинский лес сломим, а начинать уж пора.
   Егор с Васькой собрались на Додьгу. Мальчику давно туда хотелось.
   Рано утром отец с сыном пошли через релку на озеро.
   Внизу, меж рекой и лесами, на длинном распаханном бугре, тянулись избы. По свежему тесу, по светлым крышам видно, что живут новоселы. Густая зелень сползает на релку из тайги, только по-весеннему черные "Егоровы штаны" теснят ее до самого края.
   На далеких огородах копошились бабы.
   Вокруг релки раскинулось лесное море. Сверху видно, где по тайге текут реки и речки. Там, над хвойной синью, как светлые волны, клубятся кудрявые леса лип, дубов, ясеней.
   Егор и Васька спустились к озеру, вытащили из кустов лодочку и поехали к устью речки.
   Подплыла многоярусная чаща, пахнула буйным цветом. Егор выбрался на берег и пошел по тайге, разрубая топором густой плетень лиан и винограда.
   Он отыскал черную поляну, открытую в прошлом году дедом во время охоты на кабанов. Место это, как уже знал Егор, было незатопляемое, пригодное для земледелия. Егор решил подрубать деревья, чтобы подсыхали быстрей: высохнут - легче будет валить и корчевать.
   "Такой лес взять нелегко", - думал он, работая топором и глядя на гнилье тучных ильмов с дуплами, похожими на пещеры.
   Кругом сплелся густой подлесок из черемух, акаций, орешника. За частыми пятнистыми стволами река шумела, как на сливном мосту. Только там, где сваленный ветром кедр сокрушил вершины леса, в пролом видна была внизу Додьта.
   Выступили белые косы, широкие пески русел, усеянные пнями, корягами и лесинами. На ближнем рукаве ясень лег мостом поперек, и речка валами бьет через него, пенится, колеблет могучие, еще живые ветви.
   "Надо конями лес валить, крепких, сильных коней на валку, на вывозку. Нужны пилы, топоры, веревки".
   Толстые дубы, осины, ясени обступили Егора, сплелись листвой в сплошной навес.
   "Но как тут начинать росчисть? - подумал Егор. - Здесь тайга сильнее, чем на нашей релке. Сюда не подъедешь, труд великий надо, чтобы дорогу прорубить, стволы близки друг к другу. Земля лучше, но и взять ее трудно. Ветры валят рожь, а тут лес закроет пашню. Но как осилишь такой могучий лес?" Егор стоял, смотрел на толстые узловатые стволы.
   На бугре он долго бродил в топкой лесной чаще. Он срывал пласты прелой, гнилой травы и всюду находил добрый, толстый чернозем.
   Пока он работал, Васька куда-то исчез. Егор окликнул его, но парнишка не отзывался.
   "Все это сокрыто от глаз. А ведь какие тут можно вывести хлеба!.." Егору представилось черное поле, плуги, кони. Громадное черное поле. А по осени кругом желто.
   Вдруг между ветвей липы, далеко-далеко внизу, в проломе от упавшего и бурю кедра, Егор, как на картинке, увидел на отмели сына. Васька в белой рубашке сидел на корточках над потоком. Вода в Додьге шла с быстротой, волнами, с пеной, как прибой в свежий ветер. Парнишка сидел у воды на корточках, волны набегали к его ногам.
   "Видно, опять рыбачит. Сейчас хайрузы* прыгают из воды, ловят мотыльков".
   _______________
   * То есть хариус - разновидность форели.
   Да, земля на Додьге хороша. Но как ее взять, как подступиться к такому лесу? Деревья подсохнут - и то великий труд нужно положить, чтобы расчистить тут пашню. Не скоро еще она будет здесь. На релке некогда было раздумывать: приехали на плотах, сразу пришлось чистить место, чтобы не погибнуть с голоду. Но там лес был не такой сильный, а здесь придется браться за дело исподволь. Жаль, не поднять эту землю.
   Егор делал глубокие надрубы на деревьях.
   "Но хлебам тут будет тихо, тепло, ветер не выдует землю, кругом леса, сопки. Хорошая будет нива".
   Пока что дремучий лес стоял на будущем поле Егора.
   Когда солнце поднялось над головой, Кузнецов вышел из тайги. Навстречу загрохотала Додьга, катила гальку по руслу. Воздух, стесненный сопками, напаренный солнцем, пахнущий гнилой листвой, топями, болотным дурманом, набитым мошкой и комарьем, казался еще жарче от вида набегавших холодных волн.
   Оправляя мокрую рубаху, с котелком в руках подошел белобрысый Васька.
   - Уху сварил? - спросил Егор.
   - Гляди, тятя!
   Егор взял котелок. На дне его что-то слабо зазвенело.
   Егор увидел желтые песчинки.
   - Ты никак... золота намыл? - удивился Егор.
   Васька встрепенулся, гордо вскинул голову. Волна ударила в ноги Егора, до блеска омыла голенища его рыжих бродней, обдала ледяными брызгами горячее лицо.
   Егор держал на ладони слабые знаки золота, слушал звон и плеск реки, и давно забытая картина явилась в его памяти. Далекое, уральское, родное представилось мужику. Показалось ему в этот миг, что не Додьга катит по дну гальку, а в уральских горах работает многолюдный прииск. Кругом стан: балаганы, костры, и он, Егор, еще молодой мужик, привез грузы и стоит на берегу у холодного потока. Сотни лопат лязгают, стучат о гальку, нагружают пески, бутарят их, тарахтят колеса тачек, вода плещется в ручье и на бутарках.
   Егор огляделся. Неслась и ревела, била в лесистый берет заваленная буреломом река, просекая себе путь между стен дремучего леса. Подмытые деревья клонились к ней, как печальные зеленые знамена. Мхи, лишайники, вьюн, чаща. А под корнями этого леса - золото...
   - Васька, Васька! Люди подмоги просят, хотят на новые земли ступить, да силы нет. А вот им и подмога. Можем сами себе сделать пособие. Чем надрываться, корчевать руками - рвать тайгу порохом. Завести хороших коней - на них вывозить лес. Нам никто пособия не дает.
   "Неужели мужику в руки нельзя дать золота? - подумал он. - Неужели он пропьет себя и погубит свою жизнь? Разве мы только бедностью сильны? Поднять пески, пройти по косам, отмелям, ударить шурфы на берегу. Быть не может, чтобы тут не нашлось золота!"
   - А дяди Вани давно нет, - сказал тихо Васька. - Он на прииске. Он говорил: золото есть в тайге везде.
   - Мы с тобой еще сюда приедем, - сказал Егор и, к удивлению сына, добавил: - Золото в Додьге будем с тобой мыть. Ведь я старался на старых-то местах, мыл...
   Васька показал, где брал он пробу.
   - Когда на Горюне был я в прошлом году, так дядя Ваня сказывал, что золото есть везде, во всех речках.
   * * *
   - Васька золото на Додьге открыл, - сказал Егор, возвратившись домой.
   Татьяна положила младенца на кровать и всплеснула руками.
   - Быть не может! - радостно изумилась Наталья.
   Вся семья оживилась. Егор развязал узелок. Старик, бабы, ребятишки сгрудились вокруг стола. Дед ловил дрожащими пальцами золотые крупинки на тряпке.
   - Мой да помалкивай, - посоветовал он.
   Все были обеспокоены и не знали, горевать или радоваться Васькиной находке. Чувствовали, что подрастают молодые таежники, которые все устроят по-своему, и что с открытием золота старая жизнь на релке, заведенная переселенцами на старинный лад, быстро пойдет к концу.
   - Какое богатство открыл! - удивлялся дед и пребольно оттрепал Ваську за ухо. - Эх ты, родимец!..
   ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
   В избе у Кузнецовых сидит офицер, рослый, широколицый, дотемна загорелый, лет тридцати восьми, с проседью в русых волосах. На столе синие бумаги, компас, барометр, подзорная труба. Солдаты вносят ящики, чемоданы. На стене - клеенчатый плащ, шинели, оружие.
   В Уральское прибыла экспедиция. Людно и шумно стало в доме. Крестьяне понимали, что от экспедиции польза, что край ими разведывается. Экспедициям пекли хлеб, ловили рыбу, подавали им подводы* с гребцами.
   _______________
   * На Амуре "подводами" в таких случаях называются лодки.
   Мужики и гольды теснятся на лавках.
   - Улугу, поедешь проводником в экспедицию? - спрашивает Егор.
   Гольд, сидевший здесь же в углу, встрепенулся и, вскочив, подошел к столу на свет керосиновой лампы.
   - Вот, Александр Николаевич, лучше проводника тебе не найти, - сказал Кузнецов, обращаясь к приезжему. - Охотник очень хороший. В тайге все речки знает. Всюду пройдет.
   - А по-русски умеешь говорить? - спросил Максимов. На нем высокие сапоги и парусиновая блуза.
   Егор знал Максимова еще по прошлому году, когда тот делал промер фарватера на Амуре. Уж год, как он живет в Мариинске и путешествует по краю.
   Улугу хотел ответить, но от волнения горло у него перехватило. Его как громом поразили слова Егора.
   - Что молчишь? Знаешь по-русски? - спросил Силин.
   - А че, не знаю, что ли? - с сердцем ответил гольд.
   - Ну, так тебя спрашивают, пойдешь?
   - Как я знаю, пойду ли, нет ли? Возьмут, так пойду. А не надо, так зачем пойдем.
   - Берем тебя, - сказал Максимов.
   У него глаз был наметан, и Улугу ему сразу понравился.
   Максимов стал рассказывать гольду про его обязанности. Тот смотрел с безразличным видом, но понимал все отлично.
   Пришел чернобородый доктор в белой шляпе.
   - Лодки вытащили, - сказал он.
   Солдаты стали вносить ящики.
   Доктор, тяжело дыша и вытирая платком лысину, присел. Через расстегнутый ворот его рубахи видны шея и волосатая грудь.
   Максимов представил ему нанятого проводника, а Улугу сказал, что он должен будет завтра идти с доктором в Мылки.
   - Солдат кормить нечем. Мне лосиное мясо нужно. Сипонда би?* обратился доктор к Улугу.
   _______________
   * У тебя есть (гольдское).
   Он знал пять европейских языков, но больше всего гордился, что кое-как разумеет по-гольдски.
   - Братец мой, не легче латыни, - замечал он Максимову, - но учу, учу!
   Доктор объяснил Улугу, что будет в Мылках делать прививки.
   - Там хорошенько всем скажи, вели приходить. Скажи: "Хворь не пристанет", - учил нового проводника Савоська. - Скажи, никто не заболеет.
   Максимов сказал, что сам он с другой частью экспедиции и с другим проводником пойдет в верховья Додьги.
   - А кто у тебя проводник? - спросил офицера Улугу.
   - Вот Савватий Иванович! - ответил Максимов. - Старый мой приятель. А потом обе части экспедиции соединятся здесь в Уральском, а дальше пойдем вместе.
   Он показал проводникам карту и маршруты.
   - Зачем ты ему про золото сказал? - втихомолку бранила Егора старуха мать.
   - Пусть люди знают! - ответил Егор.
   - Знают! Э-эх, Егорушка, родимец!.. - бормотал дед. - Все уйдет. Зря выдал.
   По окрестностям, видимо, прошел слух, что в Уральском экспедиция. Напуганные оспой гольды, узнав о приезде доктора, толпами приезжали с летних работ в Уральское. С детьми и женщинами приходили они к крыльцу. Кузнецовы заразы не боялись.
   - Че, экспедиция тут? - входя в избу, спрашивали гольды. Они просили спасти их от заразы, кланялись, некоторые здоровались с Максимовым за руку.
   После обеда доктор велел объявить, что будет делать прививки от оспы. Врач и фельдшер надели белые халаты. Блестящие инструменты, вата, флаконы вызывали общее любопытство крестьян и гольдов.
   Савоська первый вызвался делать себе прививку. Врач взял ланцет, вытер худое плечо старика спиртом.
   - Я это дело знаю. Доктор шкуру режет. Маленько заразы пускает. Много не пускает, - объяснял Савоська сородичам.
   Гольды набились в избу, чувствуя себя как дома. Они столпились около доктора, переглядывались боязливо, но не уходили.
   - А зачем шкуру режет? - спрашивали они. - Разве нельзя глотать или еще как-нибудь? Стеклянных бутылок много, спиртом так сильно пахнет. Ан-на-на! Что это горит?
   Врач зажег спиртовку. Все замерли, увидев таинственное голубоватое пламя, ударившее струйками из железной коробочки.
   - Эх, доктор, хорошо резал! - отходя к двери, воскликнул Савоська, показывая всем свое черное костлявое плечо с тройным надрезом.
   - Вымой, а то пропадешь! Ведь это зараза... - сказал Барабанов.
   - А ну, засучи рукав, - грубо оборвал Федора солдат в белом халате.
   И не успел Федор опомниться, как ротный фельдшер сделал ему прививку.
   - Как карася тебя резал, - заметил Савоська.
   - Верно, что-то шибко здорово он меня полоснул.