Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 2)

   - Что ты хочешь этим сказать? - сквозь зубы спросил Телятев.
   - Их удержать нельзя, - усмехнулся Илья.
   - Этих коней убери со станка, - спокойно ответил Телятев, но лицо его стало бледней обычного.
   У Ильи по примеру Бердышова на всякий случай в кармане в дороге всегда лежал револьвер. "Чуть что, я его уложу!"
   Телятев некоторое время поглядывал на Илью пристально. Но тот уже понял, что становой струсил и что с ним, как и с любым нахалом, робеть нечего.
   Еще осенью Иван говорил, что новый становой вымогатель, что его за жульничество убрали со старого места. А сюда он приехал, как и все чиновники, только чтобы нажиться и снова убраться на запад.
   "Пусть помнит!.." - думал Илья. Он чувствовал, что при случае становой ему отомстит.
   В тот же день Илья верхом поехал обратно, ведя пристяжных на поводу.
   Прибрежные скалы чернели над его головой. Ледяной ветер гнул на их вершинах огромные деревья.
   * * *
   На реке крутила непогода. Понурые, уставшие кони в белых заиндевелых завитках шерсти, с сосульками на мордах отряхивались от снега, лениво позванивая колокольцами у подъезда.
   Пришла первая почта сверху.
   Ямщики по двое с трудом выгружали из кошевы тяжелые кожаные кошелки с железными застежками, похожими на цепи.
   Закончив выгрузку, все повалили в теплый станок. Там же собрались уральцы. Тракт открылся. Пришел первый обоз, зимнее движение по льду началось, народ тронулся, потек.
   По рассказам ямщиков, обоз с великим трудом удалось довести до Уральского. Здесь решили ждать окончания пурги, пустить вперед лыжников и подводу с нарубленными вешками, чтобы обозначать путь заново: старые занесло.
   Кони, закрытые шубами, стоя дремали за станком, под ветром. Их заносило снегом. Поднятые оглобли кошевок торчали под окнами.
   Ямщики внесли сбрую и почту в помещение станка, стучали обледеневшими валенками, смеялись, радуясь предстоящему ночлегу.
   - Ветер в лицо бьет, глаза слепит, - говорил старый знакомый Егора, пожилой "сопровождающий", входя в дом Кузнецовых и сдирая с ресниц ледяшки. Вместо усов у него надо ртом желтая от куренья ледяная подкова. Когда он отогрелся, из-под протаявшего льда выступили его пышные усы. "Сопровождающий" скинул полушубок и стал рыться в сумке.
   - Дождался ответа, Егор Кондратьич. Тебе письмо.
   Мужики и парни столпились вокруг.
   Это был тот самый человек, с которым прошлой зимой отправил Егор письма. С тех пор Егор встречал его много раз и все ждал ответа.
   Не теряя осанистого вида, "сопровождающий" не торопясь перебирал письма.
   - Вот не это ли? - протянул он рыжий конверт.
   В сумке у него лежало несколько писем для крестьян, живущих по тракту.
   В избу Егора слушать письмо собралось все поселье. Видя, что все бегут к Кузнецовым, пришли туда же ямщики и даже солдаты.
   Письмо начиналось с поклонов и благословений.
   - "Письмо ваше получили, за что шлем спасибо, - звонко читал Васька. - Хлеба нынче не уродились. Собрали хлеба мало. Лука Тимофеевич стал тысячником и кормит народ, раздает в долг. Нынче все мы в большом долгу. Уж хлеб брали у него. Бога молим за благодетеля. Как будем отдавать и чем, не знаем. Он что захочет с нами сделает".
   Федор Барабанов остановил чтеца, многозначительно вскинул брови и помолчал, поднявши палец.
   - А быстро же стали письма ходить, - заметил Тереха.
   - Читай дальше, - велел Егор.
   - "У нас нынче плохо с хлебом..."
   - Это уж ты читал.
   - Нет, это я дальше читаю, - отвечал Васька, державший прочитанное пальцем.
   - Видишь ты, горе какое! - всхлипнула бабка Дарья, и лицо ее безобразно скривилось. Как бы желая скрыть свою горечь, старуха закрылась фартуком.
   Долго еще читали письмо крестьяне, плакали, а потом смеялись.
   - Агафон-то женился! Ух-хо-хо!.. На Марье! Гляди... Слыхал, а Маруська-то...
   Все так развеселились, что парнишки, сидевшие в углу на дедовой кровати, решили, что чтение окончилось, и забренчали на бандурке.
   - "А у нас другие лямки надели, пошли в город искать заработки. Напишите, как вы шли дорогой. И еще нам бы узнать про Амур. Лука говорит, что на Амуре люди живут с двумя головами, и мы не знаем, верно ли, и как вы там живете. Еще ждут войны, и на Каме наборы, говорят, начались..."
   - От благодетеля Луки мужик из Расеи готов к людям о двух головах уйти, - заметил "сопровождающий".
   - Звать бы их! Да сами не знаем, где жить будем, - со злом сказал молодой Кузнецов.
   - Кто выживет-то, может, дойдет! - добавил дед. - Эх, жизнь!.. А тут, гляди, опять погонят...
   * * *
   Наутро вперед пошли лыжники пробивать сугробы, повели за собой подводу с вешками.
   Обоз тронулся, звеня колокольцами. Снежные вихри еще ходили по релке, но пурга уж стихала. Сквозь волны снега, несущегося в выси, проступало солнце. Ветер мел снежную пыль, засыпал набело ямщикам складки дох и полушубков, порошил на лошадей, на их белую, в обледеневшем поту шерсть.
   Уехали Федька, Петрован, ушли солдаты охраны.
   На другой день в собственном возке с застекленным окном и с печкой с железной трубой в кожаном верхе явился в Уральское Петр Кузьмич Барсуков. Он глубоко возмутился, услыхав, чем пугал крестьян Телятев.
   - Это глупости, конечно! - воскликнул он.
   Но Барсуков сам очень расстроился таким известием. Мужики заметили это.
   "Неужели что-то есть?" - думали они.
   Барсуков говорил крестьянам, что быть этого не может, ни в каком случае людей, с таким огромным трудом устроившихся на новом месте, не выселят.
   - Эта земля ваша по закону, - говорил Барсуков, а сам думал, что если речь зайдет о поддержании авторитета станового, то вся полиция будет заодно и, пожалуй, мужиков прижмут, может быть, спровоцируют на бунт. "Какая бессовестная полицейская выдумка! Даже один такой разговор Телятева - преступление, глумление над людьми, над их идеалами. Если мужики не станут платить становому, он найдет какое-нибудь средство вымогательства. Он пронюхал, что тут золото... Чего у нас не случается! Телятев - ехидна, от него всего можно ждать. Будет пугать людей насильственным переселением, требовать меха, золото. Станет развращать их, подавать худшим из них дурной пример".
   Петр Кузьмич решил ободрить крестьян, дать им веру в собственную правоту.
   - Я слыхал, Кондратьич, - сказал Барсуков за обедом у Егора, - что ты стал золото мыть.
   Егору не хотелось признаваться. "Чем меньше люди будут знать, тем лучше, - думал он. - Дело все же незаконное".
   - Нет, не мою, - ответил он твердо.
   - Моет, а сам боится, - подавая к столу и улыбаясь, молвила Наталья, не расслышавшая, что сказал муж, и никак не полагавшая, что он может соврать.
   - Выручает тебя жена, - весело оказал Барсуков. - Меня не бойся. Мне можно все оказать.
   - А это вы про что? - спросил Кузнецов, как бы спохватясь. - Про прииск-то? Да в свободное время что же не мыть! - Он помолчал; степенно погладил бороду и добавил из гордости, желая показать, что ничего не скрывает: - Мы и зимой моем.
   - Неужели и зимой? Я никогда не видел, чтобы мыли зимой.
   - На прорубях. Черпаем песок и моем.
   Егору стало неловко. Он решил, что следует доказать, что ничего не скрывает. Он предложил Петру Кузьмичу съездить на промывку.
   - А ты не боишься, Егор Кондратьич, что каждый захочет получить от вас это золото? - спросил Барсуков по дороге на Додьгу.
   Егор смолчал. На новой земле он страстно желал видеть свой род сильным и многолюдным, дать ему закалку, сноровку, достаток, призвать сюда народ со старых мест, помочь новоселам укрепиться. Пока что сделано мало. Небольшой достаток вытрудил Егор своими руками. А золото придавало народу силу, было ему подмогой на нови, там, где жизнь давалась вдесятеро трудней. Уже составилась старательская артель. Айдамбо на днях явился с женой, сказал, что "желтых соболей" пришел ловить. Парень вообще не дурак: поповской выучки.
   Среди берегов с черными елями и белыми и черными березами на льду горной речки темнел бревенчатый балаган с трубой.
   - Да ты, Егор Кондратьич, изобретатель! Это же целая фабрика! воскликнул Барсуков. - Как у тебя силы хватает все сооружать?
   - Кое-как все слажено. Наскоро, - уклончиво отвечал мужик.
   Это все, как и мельница, и невод, и баня, сделано было не одним Егором. Кроме Кузнецовых, тут трудились Бормотовы, Силины, китайцы, гольды, Айдамбо с Дельдикой, каторжники. Но Егор не стал говорить про артель.
   В балагане маленькая железная печь. В углу поленница дров. На льду, чтобы не таял, когда жарко, настил из сухой травы. Прорубь укрыта деревянной лежачей дверью.
   Егор затопил печурку.
   - Ребята приходят и моют. Я печь поставил.
   - Чтобы не простудились?
   - Нет, чтобы лоток не обмерзал. Балаган на полозьях. Вымоем место, потянем на другое.
   - Коня запрягаешь?
   - И сам утащу.
   Егор поднял дверцу над прорубью.
   - Не оступитесь!
   - Да тут не глубоко.
   - Утащить может, течение быстрое.
   Егор взял черпак, через прорубь нагребал со дна реки песок и гальку, бросал на лоток; потом стал лить на него воду.
   - Мы летом заметили, что жила идет в реку. Содержание плохое, но нам много и не надо. Как могли, гребли со дна - ноги остудили. Вода горная, ледяная. На Амуре в кетовую рыбалку теплей вода, чем здесь летом. Илья к ногам груз привязывал, чтобы водой не сбило.
   - Ну хорошо, но ведь скоро речка перемерзнет, что же тогда будешь делать?
   - Когда перемерзнет, можно лед вырубать и долбить пески. Да эта речка не перемерзнет совсем.
   Не желая, чтобы Барсуков принял его за хищника, ищущего наживы, Егор рассказал про намерение расчистить пашню на Додьге, устроить заимку.
   Барсуков задумался, глядя на черную воду, бежавшую, как в подполье.
   Кузнецов промыл пески, перебрал настилку - "ветошь" - в желобах, выбрал золотые крупинки.
   - Я думал, ты вечный землепашец и от земли никуда, а ты, оказывается, предприимчивый человек: не бросая земли, все время обращаешься к промыслам.
   Все восхищало тут Барсукова. Во всем он видел сметку, природный ум крестьян, их способность к широкой деятельности. "Да, такой, как Егор, выйдет в люди!" Но тут ему пришло в голову, что ведь Кузнецова могут сгноить за это.
   Егор заметил, что Барсуков чем-то озаботился.
   - Егор Кондратьич, - спросил чиновник, - а ты моешь тут, как сказать, ну... - он замялся, не зная, как выразить свою мысль, чтобы не обидеть мужика.
   Егор, до того оживленно толковавший, что он еще на Урале видел вот такое устройство промывки, теперь догадался, что расстроило Барсукова, и опешил. Он уже привык, что к незаконным его работам все относятся, как к должному. "Да ведь Петр Кузьмич не таков", - подумал он.
   - Заявки я не делал, - сказал Егор. - Хотел заявку сделать, да отговорили. Против мира не пойдешь.
   - А приходится подсыпать становому?
   - Да нет, - ответил Егор, - я ему ничего не давал. А что моем без заявки, так греха в том не видим.
   - Как люди, так и ты? - смеясь, спросил Барсуков.
   - Да, верно, как люди, так и Марья крива!
   - А знаешь, Егор Кондратьич, может, стоит сделать заявку? Дело, конечно, твое...
   - Заявку? - встрепенулся Егор.
   - Конечно! Дело тут чистое, и ты пример подашь другим. Составь артель из ваших крестьян, если один не хочешь, выберите уполномоченного и пожалуйте к нам в Николаевск. Я помогу там тебе. Вообще в случае чего приезжай прямо ко мне.
   - Да я бы рискнул, Петр Кузьмич, но люди не согласятся. Говорят, хлопот не оберешься. Отводы, отмеры, платежи... Горные* сюда придут... Ведь все моют, никто заявок не делает.
   _______________
   * Чиновники горного ведомства.
   Егор хотел сказать, что даже поп и тот не велит делать заявку.
   - Ну и что ж? Надо идти на все это смело, чего же бояться? - убеждал Барсуков.
   Он оживился. План действий благородных сложился в его голове. "Сегодняшняя поездка была очень кстати!" - думал он.
   - Мы можем пример подать действительно. Правда, я понимаю: мыть тайно спокойнее; но в один прекрасный день у тебя могут быть неприятности. И неужели мы не преодолеем всех препятствий?
   - Хуже-то, конечно, может быть...
   - Да и сам посуди: действительно, все моют, то есть хищничают. Но значит ли это, что и ты должен хищничать? Подумай сам, что мы за жизнь создадим в стране, если мужик или артель крестьян, ну, словом, не капиталист, а простой человек не смеет обратиться к государству и получить позволение мыть золото, когда оно у него на огороде. Правда? Нелепость какая-то! Ведь перед законом все равны и у всех есть право. Если каждый будет таиться, зачем же тогда законы? Суди сам, Егор Кондратьич, что у нас за государство, если жить можно только крадучись, тайком. Нет, даже необходимо сделать заявку и подать пример!
   Егор и сам не раз думал, что не надо бы таиться. И только его крестьянская ненависть к чиновникам и вообще ко всему казенному, его страх перед учреждениями останавливали мужика. Но не в его натуре было делать что-либо крадучись, прятаться.
   - Я не прочь, - оказал Егор.
   - Видишь, вот Телятев говорит, будто исправник требует снести вашу деревню. Тут дело не в деревне. Знаешь, что это за люди? Я думаю, тут дело в прииске, - нужен повод, чтобы сорвать деньги с вас.
   Егор знал, что в поселье все подымутся против заявки. Но охотников на золото много. Телятев подаст пример, и скоро каждый писарь и каждый полицейский будут залезать в мужицкий карман, как в свой собственный. Кроме того, Егор хотел бы устроить на Додьге нечто вроде фабрики. У него уж придумано было целое сложное устройство, как быстрей промывать пески. А если мыть тазом - нечего и думать про заявку!
   Петр Кузьмич во всем, что бы он ни делал, исходил из убеждений, которые вынес из Петербургского университета. И вот он уже мечтал, что напишет друзьям своим о новой форме общности промыслового труда, об изобретательности в горном деле простых крестьян-землепашцев и так далее и так далее. Знание простой сибирской жизни уживалось в нем с умозаключениями, сделанными еще в Петербурге, в студенческую пору. Он надеялся, что сумеет подтвердить те законы будущего развития общества, которые полагали единственно верными в либеральных кругах петербургских народолюбцев.
   Узнавши, что китайцы приписались к общине Уральского, Барсуков говорил о том, что надо быть осторожней с китайцами, что их множество, они наводнят Амур. Он не советовал принимать китайцев и дозволять им приселяться.
   Под вечер ехали в Уральское. Егор думал, попросит ли с него золота Барсуков. Он ожидал, что, чего доброго, Петр Кузьмич не зря ездил, не из пустого любопытства. Но Барсуков ничего не говорил.
   - Взял он с тебя? - спросил у Егора Барабанов.
   - Ничего не спросил.
   - Завтра спросит.
   - Егора опять жизнь бередит, - толковал дедушка Кондрат. Задумываться стал: верно ли, мол, народ-то я привел? Тут, мол, то же самое...
   - Это становой людям мозги ожег, - отвечала старуха.
   - Нет, это вон поганец во всем виноват, - бранил дед Ваську. - Леший его дернул золото найти!
   * * *
   На другой день Барсуков уехал в город.
   Егор поговорил с народом о заявке, но почти вся артель решила, что ничего подобного делать не надо, а Тимоха и Федор корили Егора, что возил Барсукова на Додьгу. Припомнили ему и Максимова.
   - Мой да молчи! До меня дошло дело, я оказал Телятеву, что мою сам, один, и я заплатил... Дал золота ему. А грех на мне на одном... Вот вы все корите меня, что, мол, Федор такой-сякой, а Федор все на себя взял, никого не выдал!
   Артель покрыла Федору золото, что отдал он становому.
   "Это я ловко им ввернул, что все на себя взял!" - думал Федор, переиначивая в мыслях значение своего порыва. Теперь оказалось, что он и Телятева подкупил и соседей пораскошелиться заставил. "А становой будет считать, что это все от меня одного. И своих я не выдал!"
   ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
   Пал свежий снег. Айдамбо отложил евангелие, которое поп заставлял его учить, и стал собираться на охоту. Лыжи, теплые рукавицы, охотничья одежда - все готово к промыслу. Обо всем позаботилась Дельдика. В доме Бердышовых она, как в родном гнезде, здесь она провела несколько лет, тут каждый предмет знаком ей.
   Савоська поехал скупать меха по деревням, и молодые супруги живут одни. Дельдика нянчится с сыном. Он спит в берестяной люльке, завернутый в чистые пеленки, здоровый и румяный. Все хорошо, только муж сидит в глубоком раздумье, склонив голову.
   - Как ты думаешь, что делать? - спрашивает он Дельдику.
   - Уж я не знаю, Алеша. Сделай, как тебе хочется.
   Но вся беда в том, что Айдамбо сам не знает, что ему хочется.
   - Вот ты всегда так мне отвечаешь, - злится он и добавляет примирительно: - Ну, я еще день подумаю...
   У них в доме хорошо, тепло, чисто. А на промысле стужа, дым, спать придется с собаками, вши опять заведутся. Но главное не в этом. Айдамбо никак не может решить, стоит ли ему на этот раз шаманить перед промыслом. Вопрос этот тревожил его все лето, но он надеялся, что еще время есть и к осени можно будет все решить. Но вот уж и осень минула, зима наступила, уж лед встал. Охотники в тайгу уходят и обратно возвращаются, приносят добычу купцам, а он, Айдамбо, самый лучший охотник на Амуре, до сих пор не идет в тайгу и все не может решить, шаманить ему или нет.
   С тех пор как Айдамбо крестился, он знает, что шаманство и поклонение идолам - грех. Он твердо верит в учение церкви, никогда не врет попу и хочет делать все так, как тот велит.
   Но в православной церкви нет особых святых, которые помогали бы в охоте на соболей, гнали бы их души в ловушку. Да еще поп говорит, что у соболей душ нету, что вообще все животные будто бы бездушные твари и будто бы даже думать не могут. При всем уважении к попу Айдамбо полагает, что уж тут поп неверно говорит. Нарочно врет или ошибается, трудно сказать. Но кто сам на зверей не охотится, откуда он может знать, думает зверь или нет?
   Айдамбо твердо знает, что если идти на промысел, не пошаманив, то на удачу трудно рассчитывать. Был случай, Айдамбо один раз не шаманил перед охотой. Сколько страхов потом натерпелся в тайге, какая только чушь не лезла в голову! И соболей не поймал. Он, конечно, знает, что шаманство вранье. Особенно когда в церкви находишься или среди русских, твердо веришь в это. Но вообще-то говоря, лучше пошаманить.
   Без привычного шаманства не было желания охотиться, пропадала вера в удачу, одолевала робость.
   В тайге сразу попа забудешь, особенно ночью, вспомнятся духи тайги. Начнешь думать, что, может быть, они знают, что им не молился, рассердятся. Вспомнишь, как старики всегда учили, что Позя и лесные люди пригоняют всех зверей, но только если их хорошенько угостишь.
   В тот раз Айдамбо вернулся с промысла с пустыми руками, а потом пошаманил и снова пошел в тайгу, наловил соболей и принес попу. Поп его выбранил, заставил покаяться, наложил наказание и велел еще наловить соболей на церковь.
   И вот теперь, чтобы бог простил, надо идти в тайгу ловить соболей на церковь. Покпа звал Айдамбо с собой, но тот не согласился, опасаясь, что отец станет над ним издеваться.
   "Для себя я мог бы совсем не охотиться, - думал Айдамбо, - обошелся бы, но на церковь надо поймать обязательно, чтобы грех мой простился. Так и поп говорит. Но я пойду и буду думать, что ничего не поймаю, раз я не шаманил. А пошаманишь, опять грех! Да как же я лук без шаманства поставлю? Не хотел бы, да нужда заставляет. Получается, что только тогда церкви поможешь, если будешь шаманить. А это как раз грех!"
   - Ан-на-на! - удивился Айдамбо.
   Голова его разболелась, руки, ноги отяжелели.
   - Почему ты мне не советуешь? - сердился он на жену.
   Дельдика вдруг заплакала.
   - Ты же у русских жила, их законы знаешь. Как лучше будет, шаманить или не шаманить?
   Дельдике казалось, что можно и так и этак, греха не будет, но она видела, что Айдамбо строго правдив и очень гордится этим. Она не желала давать ему совет, который сбил бы его с толку. Но ее злила его нерешительность и надоедала гордость.
   - Все смеются над тобой. Тебе в долгах жить хочется!
   - Ах, так!.. - закричал Айдамбо.
   - Русские и те шаманят! Я сама слышала, как дядя Ваня про это говорил.
   Втайне злобясь на жену, Айдамбо стал готовиться, греть бубен над огнем. Настроение его улучшилось, когда жена поднесла ему водки. Айдамбо выпил. Дельдика стала мила ему по-прежнему. Ему пришло в голову, что она ведь ни в чем не виновата.
   Айдамбо принес с чердака ловушки и петли, наделал стружек из ветки тополя. Стружки означали изображение душ соболей, которые должны попасть в охотничьи ловушки Айдамбо.
   Двери и окна бердышовского зимовья плотно закрыли, чтобы никто не знал, что тут происходит.
   Ударяя в бубен, Айдамбо ходил по дому и с увлечением шаманил. Он давно этим не занимался и сейчас с жадностью утолял воспитанную с детства потребность. Он знал, что когда шаманишь редко, шаманство удается, стараешься - и охотничье счастье наверняка вымолишь.
   Дельдика, знавшая, что шаманство грех, печально сидела у очага, чувствуя, что у мужа в душе будет теперь еще больший разлад.
   Время от времени Айдамбо подкреплялся водкой. Наконец он опьянел, подсел к жене, обнял ее и положил голову ей на плечо.
   Вдруг в дверь кто-то постучал. Ужас исказил лицо Айдамбо. Он выглянул в щелку.
   - Поп! - отпрянул гольд и забегал по дому. "Что будет? Батюшка говорит, что я для всех гольдов пример, меня даже показывают как праведного, а теперь все узнают. Позор!"
   За дверью скрипел снег, кто-то терпеливо ждал, когда откроют.
   - Да нет, это не поп, - глянув в щелку, сказала Дельдика и, быстро открыв дверь, впустила Покпу.
   - Здравствуйте! - хитро улыбаясь, низко поклонился старик.
   Он жил теперь отдельно от детей, в Мылках, со старухой.
   - Я тебе помогать молиться пришел, - сказал он сыну. - Слыхать далеко по льду, как ты в бубен бьешь.
   - Ничего подобного, я совсем не шаманил!
   - А чего же закрыл окна? Еще не стемнело, а ты уж спать ложиться? Я знаю, ты, наверно, шаманил, - подмигнул отец. - Ты сам попу не веришь, только не признаешься, - приговаривал Покпа, раздеваясь и укладывая котомку в угол.
   - Он тебя за попа принял, - с улыбкой сказала Дельдика.
   - А что, Савоськи нет?
   - Его нет, он уехал.
   - Жаль! Мы вместе с ним сговаривались идти на охоту. Пойдем с нами.
   - Нет, я с вами не пойду. Я по-своему буду охотиться.
   - Вот как! Ну, а пороху мне отпустишь?
   - Нет, я не имею права чужим товаром распоряжаться.
   Покпа с сожалением покачал головой. Родной сын не верил отцу, боялся отпустить пороху, который принадлежал хозяину дома, где Айдамбо жил. Вот какие честные все стали! Каждый боится, что его вором сочтут, если он без хозяина что-нибудь сделать осмелится.
   Дельдика пригласила Покпу к столу, подала остатки водки, собрала поужинать, но сначала заставила его постучать железной палочкой в рукомойник, чтобы оттуда полилась вода на корявые ладони Покпы.
   Утром Айдамбо, веря в свою удачу, с надеждой, что духи тайги помогут ему замолить грехи в русской церкви, пошел в тайгу на лыжах.
   Через несколько дней он явился в Мылки и выложил перед батюшкой на стол четыре собольи шкурки, черношерстные, с густой остью.
   - Прощаются тебе грехи, сын! - торжественно сказал поп и благословил гольда, а сам с восхищением косился на роскошные меха. Так быстро добыть столько соболей мог лишь очень счастливый охотник!
   "А вот говорят, что Пози нет, что это вранье!" - думал Айдамбо.
   Поп хотя и не знал, что Айдамбо шаманил, но заметил его виноватый вид. Айдамбо был кроток, ласков, усерден, вызвался ловить рыбу в проруби как бы сам на себя накладывал наказание. Но поп не стал спрашивать. Сейчас было не до того: он ждал почетного гостя.
   Из тайги на широкой нарте, укрытой ковром, приехал архиерей. В чистом, светлом домике попа, где пол выкрашен свежей желтой краской, а в углу стоит фисгармония, архиерей прожил два дня. Он проводил время в беседах с хозяином, в молитвах и в поездках по гольдским деревням.
   В день приезда поп познакомил его с Айдамбо.
   - Вот примерный и ревностный христианин.
   Гольд поклонился смущенно, поцеловал руку архиерею. Ему стало стыдно, что поп представляет его как образцового христианина, а он обманывает и попа и церковь.
   - Меня архиерею показывали, говорили, что я правдиво живу, - сказал Айдамбо, возвратившись домой, жене, - а я ведь обманываю. Почему ты не сказала мне, что не надо шаманить?
   - Ну, поезжай тогда, Алеша, и окажи все попу.
   - Конечно, поеду.
   Но Айдамбо не ехал, ожидая, когда уберется архиерей, чтобы не при нем каяться.
   Узнав, что поп проводил гостя, Айдамбо собрался к нему.
   - И ты со мной поезжай, - попросил он Дельдику.
   Супруги приехали в Мылки.
   - Я, батюска, опять грех делал. Перед охотой саманил.
   - Что такое? - густо и гневно спросил священник.
   Айдамбо и его жена смутились. Дельдика, стоявшая у двери, стала трясти и качать сына, хотя он и не плакал.
   - Перед охотой саманил, - пробормотал Айдамбо.
   - Опять идолам молился! Ах ты, окаянный!
   Дело кончилось тем, что поп опять заставил Айдамбо ловить соболей. Хотя он понимал в душе, что теряет меру, именем бога забирая столько мехов у простодушного прихожанина, но удержаться не мог - уж больно хороши были соболя и уж очень прост, до глупости предан и доверчив был Айдамбо.
   Айдамбо и Дельдика приехали домой. Они застали там Савоську, вернувшегося из поездки.
   Савоська на обратном пути заезжал в Мылки к Покпе и сговорился с ним идти на охоту. Они звали с собой и Айдамбо. Но тот решительно отказался.
   Айдамбо получил у Савоськи порох, свинец. Ему нравилось в доме Бердышова. Савоська привез множество разных мехов. На полках разложены товары.
   - На охоту один пойдешь? - спросил Савоська.