Кристиан Жак
Дело Тутанхамона
Тебе, верному Викингу, ушедшему в страну Запада[1] третьего ноября, в день, когда я написал первые главы этой книги, посвящается. Ты был мне преданным и добрым другом, а ныне предстоит тебе нас ожидать у входа в мир иной и, подобно Анубису,[2] вести его тропами.
Предисловие
Тайна Долины Царей
Разграбленная, израненная, осаждаемая полчищами туристов, которые приводили в негодование еще Говарда Картера, Долина царей и поныне не утратила своего таинственного очарования. Всякий раз, бывая здесь, я все острее это ощущаю. Шампольон[3] писал о том, что будто бы в Долине слышен голос предков. Чтобы внимать ему, ученый уединялся в гробницах и взирал на росписи и тексты, вещающие о пути души в загробном мире.
На первый взгляд знаменитый некрополь – всего лишь огромная груда камней в засушливой, голой пустыне, выжженной солнцем.
Но этот взгляд обманчив! Да, скоротечное и наносное здесь не приживется, зато в Долине и поныне обитает дух фараонов трех династий Нового царства.[4]
Здесь упокоились и верные их слуги – великий жрец, визирь, кормилица и управляющий полями, собаки, обезьяны, птицы, ибисы – аккуратно запеленатые мумии, снабженные необходимыми атрибутами для путешествия в мир иной. Но росписи и тексты имеются лишь на стенах царских гробниц.
Во время своего единственного путешествия в Египет Шампольон, расшифровавший незадолго до того иероглифы, писал о той духовной силе, которая легла в основу власти фараонов, и о значении Долины, где этот дух был призван восторжествовать над временем и смертью. «При жизни царь приравнивался к богам. Он озарял страну, подобно солнцу, обеспечивал свой народ хлебом и зрелищами. Естественно, что его смерть сравнивали с заходом светила за горизонт, в сумерки нижнего полушария, которое оно пересекало, чтобы потом вновь появиться на востоке и воссиять над верхним миром (где обитаем мы) животворящим светом. Царь после смерти тоже воскресал, переселившись в новое тело или влившись в лоно небесного Отца – Амона». (Письмо от 26 мая 1829 года.)
Амон и Амаунет, Сокрытый и Сокрытая,[5] по природе своей являлись таинством, запечатленным в Долине. С ними в вечном воскрешении сливались души усопших фараонов.[6] Если солнце не встает, значит, жизнь кончается. Если фараон не вступает на трон, мир превращается в хаос, царство насилия и беззакония. Поэтому им следует править твердо, вести его, словно корабль, по волнам истории и крепко держать штурвал. Возводить храмы, наводить порядок, совершать жертвоприношения, не позволять человеку становиться волком брату своему, оберегать слабых и беззащитных – вот главное предназначение фараона, носителя творческой, преобразовательной природы, и только во вторую очередь – природы животворящей. Сквозь призму фараона солнце не палит, а оплодотворяет землю.
Однако подобное мироустройство надо было поддерживать. Прежде всего, следовало найти место, где миры бы соединялись – «место власти». Там человек без видимых усилий мог оказаться по ту сторону бытия, в незримой реальности трансцендентного. Долина царей, расположенная в Западных Фивах[7] – «нашей древней матери», как называл этот город Шампольон, – именно таким местом и являлась, тем более что над ней подобием пирамиды высится природная гора. А пирамиды, возводившиеся в качестве гробниц для фараонов Древнего царства, считались материализовавшимися лучами солнца.
У египтян не существовало религии в нынешнем ее понимании. Не было догматов, откровения, неприкосновенных текстов, богомольцев и символа веры.
В Древнем Египте царствовал священный фараон, наместник главного бога на земле. Чтобы удержать милость многочисленных богов, проводились ритуалы. Египетские храмы возводились не для молящихся – их строили только для посвященных и для совершения таинств.
Древний Египет стоял на знании, которое зиждилось на чтении иероглифов, или «слов бога», а не на слепой вере. В эпоху Древнего царства распространению священных знаний служили «Тексты пирамид»,[8] а в Новом царстве мудрецы составили новый «путеводитель» по загробному миру под названием «Амдуат», или «Книга о том, что в нижнем мире». Дуат – это тот самый мир, через который лежит путь от земного бытия к бессмертию. Усопшему предстояло пройти через некоторые испытания там, где зарождается свет и звезды. В книге рассказывалось о поведении богов и прочих таинственных сил, разъяснялись их слова, с тем чтобы посвященный мог достойно ответить и пройти дорогой бога.
Гробницы фараонов в Долине царей содержат и другие тексты – «Книгу врат», «Книгу пещер», «Книгу дыхания», где описываются фазы преображения, «Книгу дня и ночи» и другие. В этих источниках описаны различные видения таинств.
Росписи погребальной камеры гробницы фараона Тутмеса III имитируют фрагменты развернутого свитка. Тексты состоят из глав «Амдуата». Заходя внутрь, как будто попадаешь на страницы книги. То же можно наблюдать в пирамиде фараона Униса в Саккаре. Разглядывая стены погребальной камеры, словно ощущаешь себя участником тех давних событий, поэтому равнодушных наблюдателей здесь быть не может.
Что такое смерть? Сегодня это ужасное явление, о котором человек старается не думать, а если и вспоминает о ней, то только с содроганием. А египтяне смотрели ей прямо в лицо и смели заводить с ней разговор! Мы же потеряли эту смелость! Наверное, поэтому-то смерть порабощает нас и отравляет все наше существование. Но ведь только «вторая смерть», смерть духа, есть уничтожение! А смерть тела – это всего лишь неизбежность. Она приводит к загробному суду и воздаянию за добрые и злые дела.
Легли ли злодеяния на сердце человека тяжким грузом или оно у него по-прежнему легкое, как страусовое перо богини истины и порядка Маат? Ведь сердце – не путайте с сердечной мышцей – есть средоточие человека. Это сосуд, который мы в течение жизни заполняем сами.
Великий судья Осирис – не просто царь загробного мира. Он – покровитель и проводник праведников, сердце которых бог мудрости Тот признал почти невесомым.[9]
И что же праведник?[10] Он удостаивался жизни вечной – мог путешествовать по мирам и принимать разные формы. Исполнить свой долг по отношению к Осирису – значит соединить, собрать разбросанные части, отделить зерна от плевел и воссоздать единый организм в потустороннем мире.[11] Воссозданное существо, источник сверхъестественного света[12] – это мумия. В потустороннем мире оживет уже не человек – то будет бог Осирис, воплощенный в металлах, минералах и растениях.[13] Таким образом, фараон станет Осирисом, нетленным светоносным телом.[14] Позже в Европе тоже провозгласят, что у монарха есть два тела: телесное, смертное и бессмертная душа.
Думаю, не стоит объяснять, что представляет собой могила в современном понимании. А в Древнем Египте гробница строилась на вечные времена. Она не являлась памятником конкретному человеку, даже такому выдающемуся, как фараон. Гробница возводилась для того, чтобы возродить умершего посредством света. Некоторые ученые сокрушаются о том, что захоронения фараонов в Долине царей ничего не сообщают нам о личности и повседневной жизни какого-нибудь Тутмеса или Рамсеса. Но в этом нет ничего удивительного. Ведь посмертная обитель фараона – это алхимическая печь, в которой создается вечность, горнило преображенной жизни, аккумулятор творческой энергии. Иероглифы читаются, таинства вершатся, жертвы приносятся – в гробнице кипит жизнь.[15]
Саркофаг – это греческое слово, означающее «пожиратель мяса», то есть, иными словами, гроб. В египетском языке слово носит прямо противоположное значение, а именно «хранитель жизни». В египетских саркофагах нет мертвого «мяса». Там лежат тела, сотканные из сияния Осириса. Саркофаг – это ладья, на борту которой дух и сущность фараона проходят через некоторые испытания, чтобы затем превратиться в солнце.[16]
Саркофаг помещался в так называемом «золотом доме» (погребальной камере). Богиня неба Нут хранила его меж неугасимых звезд и изображалась на внутренней стороне крышки саркофага в образе женщины. Простершись над Осирисом, она соединялась с ним, чтобы превратить смерть в жизнь.[17]
Вообще, ладья бога солнца Ра – ключевой образ египетской мифологии. Шампольон считал, что она плавает по небесному Нилу, первозданному водному хаосу, или эфиру. Каждую ночь ладья несется в темноте, движимая созидательной энергией, однако путь ее непрост, ведь его преграждает страшный змей Апоп, который, желая погубить солнце, выпивает из реки всю воду! Победить чудовище и не позволить ему прервать бег чудесной ладьи – вот задача Ра и его свиты. Причем победа не бывает окончательной – сражаться с чудовищем приходится каждую ночь!
От восхода солнца зависит жизнь всего сущего. Умирая на закате, солнце рождается вновь, попирая мрак и изгоняя тени. Вечные обители Долины царей содержат захватывающее повествование о природе света, пребывающего во всяком жизненном явлении – от камня до звезды. Блаженный вечно путешествует в громаде первозданного водного хаоса, из которого произошло все сущее и куда все возвратится по окончании времен.
В отличие от нынешних религий, в Древнем Египте не было единого представления о сотворении мира. И всякий раз зарю приветствовали как будто впервые, ибо творение – в постоянном изменении.[18]
Есть и другая, не менее примечательная сторона духовной жизни Древнего Египта, которая находит отражение в архитектуре. Это незаконченность. Все гробницы в Долине царей кажутся незавершенными. За «золотым домом» продолжается коридор, который упирается прямо в скалу, словно работы по строительству гробницы еще не подошли к концу. И это неудивительно, ведь только смертный человек создает в определенных рамках, а сотворенное таинственными силами не может быть окончено! К тому же всякой замкнутой религии грозит опасный догматизм, который миновал духовный мир Древнего Египта, расцветавший на протяжении веков. И уходящий в каменную глыбу коридор будто является приглашением к дальнейшему раздумью.
Удастся ли нам в нынешние времена падения и слепоты услышать, воспринять послание Долины? Древние египтяне открыли для себя такие вершины духа, пути к которым не обозначены на картах. Хватит ли у нас желания и способностей отправиться вслед за ними на поиски новых, сияющих горизонтов?
Возможно, что хватит. На это позволяет надеяться удивительное открытие Говарда Картера. Выходец из скромной семьи, простой труженик без дипломов и научных рекомендаций, он сумел осуществить свою мечту, несмотря на все чинимые ему препятствия, на зависть и на козни недоброжелателей.
В 1822 году Шампольон расшифровал иероглифы, благодаря чему Древний Египет обрел голос. Сто лет спустя, в 1922 году, Картер раскопал гробницу Тутанхамона и нашел истинный клад – пропуск в мир тайн и победу над смертью.
Кристиан Жак, 2004 год
1
Джордж Эдвард Станхоп Молине Герберт, виконт Порчестер, для немногих друзей просто Порчи, а для завистников будущий граф Карнарвон, размахнулся и ударил греческого матроса по лицу. На борту его яхты с красивым названием «Афродита» никто не смел ему перечить, даже во время бушующего шторма, когда команда уже потеряла всякую надежду на спасение.
Грек с трудом поднялся на ноги и пробурчал:
– Коку кранты… Шли бы лучше к штурвалу!
– Аппендицит, голубчик, излечим. К тому же кому, как не вам, знать, что Афродита – богиня моря. Вот пусть она и позаботится о судне и об экипаже, пока я буду делать операцию!
Не теряя больше ни минуты, Порчи спустился в каюту, куда велел перенести больного. Он нанял этого бразильца во время последнего кругосветного плавания и вовсе не собирался расставаться с ним из-за подобной ерунды. Несчастный кок корчился от боли.
Упав на колени, матросы принялись молиться, в надежде умилостивить стихию. Порчи этого не выносил. Какое вопиющее отсутствие самообладания! С тех пор как он овладел искусством мореплавания на Средиземном море у берегов отцовской виллы в Портофино, что на итальянской Ривьере, ему ни разу не приходилось взывать к Всевышнему. Решать свои проблемы виконт предпочитал самостоятельно, не докучая Небесам, где решались вопросы поважнее, чем спасение утопающих.
Он заставил кока выпить полбутылки отменного виски, затем сел за пианино и принялся играть «Двухголосные инвенции» Иоганна-Себастьяна Баха. Спиртное и возвышенные звуки музыки должны были умиротворить больного. Уж если не останется в живых, так пусть хотя бы скончается достойно!
Матушка на смертном одре заставила Порчи пообещать, что тот будет достоин воспитания, полученного в родовом замке, и не опустится до зрелищ низких или недостойных. Поэтому прежде, чем резать брюхо подозрительному бразильцу, на счету которого наверняка имелась парочка убийств, виконт принес извинения манам[19] покойной родительницы.
Взглянув на Порчи воспаленными глазами, больной осмелился спросить:
– Вам ведь это не впервой?
– Я оперировал добрый десяток раз, друг мой, и всякий раз удачно. Доверьтесь мне, все будет хорошо!
На самом деле Порчи был завзятым книгочеем. Родной английский он знал так, как его следует знать выпускнику Кембриджа, а еще владел немецким, французским, латынью, древнегреческим и парой редких средиземноморских диалектов. Он прочел несколько справочников по хирургии и постарался выучить, как удалять воспаленный аппендикс – напасть моряков, отправлявшихся в дальнее плавание, а также обзавелся набором инструментов, которому мог бы позавидовать настоящий врач.
– Закройте глаза и подумайте о вкусной еде или знойной красотке!
Кок ухмыльнулся и послушно закрыл глаза. Воспользовавшись этим, Порчи оглушил его ударом колотушки. После нескольких драк в сомнительных питейных заведениях на Антильских островах и островах Зеленого мыса он мастерски владел подобным приемом «обезболивания».
Виконт уверенно оперировал, думая о том, как в детстве сам чуть не умер от кори, когда его, лежавшего в горячке, окатывали ледяной водой. В Итоне было не лучше. Порчи ненавидел тамошних профессоров, самовлюбленных и надутых, поэтому решил учиться сам, не торопясь и не оглядываясь на оценки. Его сочли лентяем, а он меж тем стремился овладеть искусством мыслить глубоко и независимо. Юноша коллекционировал марки, фарфор, французскую гравюру и заспиртованных змей, а чтение классиков, будь то зануда Демосфен, брюзга Сенека или задавака Цицерон, наводило на него глубокую тоску. В Тринити-колледже ему чуть не нашлось дела по душе – он предложил за свой счет восстановить первоначальный рисунок на панелях своей комнаты. Правда, директор возмутился и пожаловался отцу на недопустимое поведение сына и наследника, которому пристало бы хранить великосветские традиции, вместо того чтобы откровенно их высмеивать. Поэтому молодому аристократу и спортсмену оставалось только путешествовать. Он побывал на юге Африки, на австралийском континенте и в Японии, но так нигде и не сумел найти покоя.
От скуки Порчи начал читать трактаты по истории и очень их полюбил. Как не похож был славный древний мир на обывательские будни крошечной Европы! Особенно виконту нравился Египет, где в древности со вселенским размахом строились колоссальные гробницы-пирамиды. Но на египетскую землю пока ступить не довелось – мешало обычно несвойственное ему чувство робости.
Виконт с удовлетворением осмотрел шов.
– Что ж, совсем недурно! Не поручусь, что малый выживет, но вот учебник оказался неплохим. Решительно, нет ничего лучше доброй книги!
Настало время ужина. Молодой человек переоделся в белый китель и серые фланелевые брюки, надел капитанскую фуражку и поднялся на палубу, где команда все еще молилась, а ветер свирепствовал.
– Бог милостив, – заметил виконт. – Никого не смыло за борт!
Увидев капитана, матросы вскочили с колен и сгрудились вокруг него.
– Спокойствие, господа! Наш кок избавлен от стеснявшего его аппендикса, однако вряд ли сможет сразу взяться за стряпню! Мы будем ужинать чем Бог послал, пока не остановимся в порту. Но подобный инцидент не должен помешать вам нести вахту!
Виконт был красив. Высокий чистый лоб с венчавшей его светлой рыжеватой шевелюрой, аристократический нос, волевой подбородок и аккуратно подстриженные усы. Когда он стоял у штурвала, то выглядел победителем, отправляющимся в неизведанные дали.
О том, что этот образ являлся обманчивым, знал только Порчи. Он был бы рад пустить на ветер часть наследства, чтобы сделать свою жизнь более осмысленной. Несмотря на светлый ум, глубокую культуру, огромное состояние и возможность делать все, что заблагорассудится, и так, как в голову взбредет, он чувствовал себя пустым и никчемным.
Вдруг раздался возглас матроса-грека:
– Кок жив! Я видел его, он открыл глаза!
– А разве я не обещал его спасти? – пожал плечами виконт.
Грек с трудом поднялся на ноги и пробурчал:
– Коку кранты… Шли бы лучше к штурвалу!
– Аппендицит, голубчик, излечим. К тому же кому, как не вам, знать, что Афродита – богиня моря. Вот пусть она и позаботится о судне и об экипаже, пока я буду делать операцию!
Не теряя больше ни минуты, Порчи спустился в каюту, куда велел перенести больного. Он нанял этого бразильца во время последнего кругосветного плавания и вовсе не собирался расставаться с ним из-за подобной ерунды. Несчастный кок корчился от боли.
Упав на колени, матросы принялись молиться, в надежде умилостивить стихию. Порчи этого не выносил. Какое вопиющее отсутствие самообладания! С тех пор как он овладел искусством мореплавания на Средиземном море у берегов отцовской виллы в Портофино, что на итальянской Ривьере, ему ни разу не приходилось взывать к Всевышнему. Решать свои проблемы виконт предпочитал самостоятельно, не докучая Небесам, где решались вопросы поважнее, чем спасение утопающих.
Он заставил кока выпить полбутылки отменного виски, затем сел за пианино и принялся играть «Двухголосные инвенции» Иоганна-Себастьяна Баха. Спиртное и возвышенные звуки музыки должны были умиротворить больного. Уж если не останется в живых, так пусть хотя бы скончается достойно!
Матушка на смертном одре заставила Порчи пообещать, что тот будет достоин воспитания, полученного в родовом замке, и не опустится до зрелищ низких или недостойных. Поэтому прежде, чем резать брюхо подозрительному бразильцу, на счету которого наверняка имелась парочка убийств, виконт принес извинения манам[19] покойной родительницы.
Взглянув на Порчи воспаленными глазами, больной осмелился спросить:
– Вам ведь это не впервой?
– Я оперировал добрый десяток раз, друг мой, и всякий раз удачно. Доверьтесь мне, все будет хорошо!
На самом деле Порчи был завзятым книгочеем. Родной английский он знал так, как его следует знать выпускнику Кембриджа, а еще владел немецким, французским, латынью, древнегреческим и парой редких средиземноморских диалектов. Он прочел несколько справочников по хирургии и постарался выучить, как удалять воспаленный аппендикс – напасть моряков, отправлявшихся в дальнее плавание, а также обзавелся набором инструментов, которому мог бы позавидовать настоящий врач.
– Закройте глаза и подумайте о вкусной еде или знойной красотке!
Кок ухмыльнулся и послушно закрыл глаза. Воспользовавшись этим, Порчи оглушил его ударом колотушки. После нескольких драк в сомнительных питейных заведениях на Антильских островах и островах Зеленого мыса он мастерски владел подобным приемом «обезболивания».
Виконт уверенно оперировал, думая о том, как в детстве сам чуть не умер от кори, когда его, лежавшего в горячке, окатывали ледяной водой. В Итоне было не лучше. Порчи ненавидел тамошних профессоров, самовлюбленных и надутых, поэтому решил учиться сам, не торопясь и не оглядываясь на оценки. Его сочли лентяем, а он меж тем стремился овладеть искусством мыслить глубоко и независимо. Юноша коллекционировал марки, фарфор, французскую гравюру и заспиртованных змей, а чтение классиков, будь то зануда Демосфен, брюзга Сенека или задавака Цицерон, наводило на него глубокую тоску. В Тринити-колледже ему чуть не нашлось дела по душе – он предложил за свой счет восстановить первоначальный рисунок на панелях своей комнаты. Правда, директор возмутился и пожаловался отцу на недопустимое поведение сына и наследника, которому пристало бы хранить великосветские традиции, вместо того чтобы откровенно их высмеивать. Поэтому молодому аристократу и спортсмену оставалось только путешествовать. Он побывал на юге Африки, на австралийском континенте и в Японии, но так нигде и не сумел найти покоя.
От скуки Порчи начал читать трактаты по истории и очень их полюбил. Как не похож был славный древний мир на обывательские будни крошечной Европы! Особенно виконту нравился Египет, где в древности со вселенским размахом строились колоссальные гробницы-пирамиды. Но на египетскую землю пока ступить не довелось – мешало обычно несвойственное ему чувство робости.
Виконт с удовлетворением осмотрел шов.
– Что ж, совсем недурно! Не поручусь, что малый выживет, но вот учебник оказался неплохим. Решительно, нет ничего лучше доброй книги!
Настало время ужина. Молодой человек переоделся в белый китель и серые фланелевые брюки, надел капитанскую фуражку и поднялся на палубу, где команда все еще молилась, а ветер свирепствовал.
– Бог милостив, – заметил виконт. – Никого не смыло за борт!
Увидев капитана, матросы вскочили с колен и сгрудились вокруг него.
– Спокойствие, господа! Наш кок избавлен от стеснявшего его аппендикса, однако вряд ли сможет сразу взяться за стряпню! Мы будем ужинать чем Бог послал, пока не остановимся в порту. Но подобный инцидент не должен помешать вам нести вахту!
Виконт был красив. Высокий чистый лоб с венчавшей его светлой рыжеватой шевелюрой, аристократический нос, волевой подбородок и аккуратно подстриженные усы. Когда он стоял у штурвала, то выглядел победителем, отправляющимся в неизведанные дали.
О том, что этот образ являлся обманчивым, знал только Порчи. Он был бы рад пустить на ветер часть наследства, чтобы сделать свою жизнь более осмысленной. Несмотря на светлый ум, глубокую культуру, огромное состояние и возможность делать все, что заблагорассудится, и так, как в голову взбредет, он чувствовал себя пустым и никчемным.
Вдруг раздался возглас матроса-грека:
– Кок жив! Я видел его, он открыл глаза!
– А разве я не обещал его спасти? – пожал плечами виконт.
2
Вот уже полчаса, как элегантный, стройный мужчина со строгим выражением лица и задумчивым взглядом следил за юным Картером.
Говард, наслаждаясь солнечным деньком, установил этюдник прямо в поле. Неподалеку жеребенок сосал мать. Тем летом в Норфолке стояла чудная погода, и можно было неустанно рисовать, запечатлевая прелестные картины сельской жизни. Семнадцатилетний юноша шел по стопам отца и собирался стать художником-анималистом. Он не посещал сельскую школу, ведь отец сам обучил его читать, писать, а также рисовать красками, в основном собак и лошадей. И, несмотря на то что у мальчишки имелось восемь братьев и сестер, Говард ощущал себя единственным, ведь только он смог воспринять отцовские уроки и намеревался продолжить его дело. Ему лишь предстояло доказать, что он сможет прокормиться собственным искусством, поэтому прилежно рисовал, стараясь вникнуть в каждую деталь.
Говард родился в Лондоне, в квартале Кенсингтон, девятого мая 1874 года. Потом семья переехала в Сваффем, тихую, утопающую в зелени деревушку, где и прошло безмятежное детство мальчика.
Накануне описываемых нами событий случилось маленькое чудо – Говард впервые оказался доволен своей работой. На его последнем рисунке лошадь получилась как живая, хотя ноги оказались чуть толстоваты и не очень удалась морда. Но линия была уверенной и твердой, а значит, к нему постепенно приходило мастерство!
Мужчина сорвал безвременник, сунул цветок в петлицу и пошел к подростку, который, заметив его, вскочил и самым неподобающим образом уставился на незнакомца. Тот медленно шагал по высокой траве, не боясь запачкать дорогие брюки, а подойдя к этюднику, как ястреб впился взглядом в акварельку.
– Недурно, – сказал он. – Ты ведь Говард Картер, если не ошибаюсь?
Парнишка не любил богачей: друг перед другом они расшаркивались, а теми, кто попроще, командовали, не стесняясь.
– Я вас не знаю. Вы не здешний!
– Увы, нас некому представить, кроме разве что кобылицы, а она явно занята, – улыбнулся незнакомец. – Поэтому просто скажу, что мое имя Перси Ньюберри! У нас с тобой есть общая знакомая. А теперь нарисуй мне, пожалуйста, утку!
– Это еще зачем?
– Наша общая знакомая, леди Амхерст, та дама, что живет в соседнем замке, сказала, что ты хорошо рисуешь. Она купила три твоих работы. Не спорю, эта кобыла удалась тебе, но вот утка…
Говард вспылил, схватил листок и за минуту сделал восхитительный набросок дикой утки.
– Да, леди Амхерст не ошиблась, – снова улыбнулся Ньюберри. – Хочешь рисовать для меня кошек, собак, гусей и прочую живность?
– Вы что же, собиратель?
– Я – профессор-египтолог Каирского университета. Он находится в Египте.
– Ух, как далеко!
– Да, очень! Зато Лондон ближе.
– А при чем тут Лондон?
– При том, что там находится Британский музей. Хочешь там побывать?
Говард знал, что это самый большой музей в мире! Отец рассказывал. Может быть, когда-нибудь там будет выставлена его работа!
– Так ведь у меня денег нет! Проезд, постой…
– Об этом не тревожься. Готов ли ты оставить отчий дом, деревню, скажем месяца на три?
Высоко в небе вились ласточки. Где-то на опушке стучал дятел. Оставить Норфолк, мать, отца, проститься с детством… Этюдник покачнулся и упал.
– Когда едем?
Работал Говард в одиночестве, ни с кем в музее не сдружившись. Чопорных джентльменов он дичился. Ему было спокойно только в обществе иероглифов…
Лондон накрыла пелена дождя. Явившись в кабинет к профессору Ньюберри, Говард увидел на столе свои рисунки.
– Весьма тобой доволен, – заявил Ньюберри. – Хочешь стать самым юным членом фонда исследования Египта?
– А что мне придется делать? – недоверчиво спросил Говард.
– Сказать по правде, Говард, – усмехнулся Ньюберри, – ты самый неприветливый и дерзкий юноша, который мне когда-либо встречался!
– Что, это очень дурно?
– Жизнь покажет. А что касается частного исследовательского фонда, который будет счастлив видеть тебя в своих рядах, то его задача состоит в изучении искусства и культуры Древнего Египта.
Несмотря на твердое намерение казаться совершенно безразличным, Говард просиял:
– Значит, я буду снова рисовать иероглифы?!
– Боюсь, что нет.
Говард решил, что Ньюберри над ним насмехается.
– Я допустил какую-то ошибку? Вы что, хотите от меня избавиться?
– Горячность может повредить тебе, мой мальчик!
Говард, наслаждаясь солнечным деньком, установил этюдник прямо в поле. Неподалеку жеребенок сосал мать. Тем летом в Норфолке стояла чудная погода, и можно было неустанно рисовать, запечатлевая прелестные картины сельской жизни. Семнадцатилетний юноша шел по стопам отца и собирался стать художником-анималистом. Он не посещал сельскую школу, ведь отец сам обучил его читать, писать, а также рисовать красками, в основном собак и лошадей. И, несмотря на то что у мальчишки имелось восемь братьев и сестер, Говард ощущал себя единственным, ведь только он смог воспринять отцовские уроки и намеревался продолжить его дело. Ему лишь предстояло доказать, что он сможет прокормиться собственным искусством, поэтому прилежно рисовал, стараясь вникнуть в каждую деталь.
Говард родился в Лондоне, в квартале Кенсингтон, девятого мая 1874 года. Потом семья переехала в Сваффем, тихую, утопающую в зелени деревушку, где и прошло безмятежное детство мальчика.
Накануне описываемых нами событий случилось маленькое чудо – Говард впервые оказался доволен своей работой. На его последнем рисунке лошадь получилась как живая, хотя ноги оказались чуть толстоваты и не очень удалась морда. Но линия была уверенной и твердой, а значит, к нему постепенно приходило мастерство!
Мужчина сорвал безвременник, сунул цветок в петлицу и пошел к подростку, который, заметив его, вскочил и самым неподобающим образом уставился на незнакомца. Тот медленно шагал по высокой траве, не боясь запачкать дорогие брюки, а подойдя к этюднику, как ястреб впился взглядом в акварельку.
– Недурно, – сказал он. – Ты ведь Говард Картер, если не ошибаюсь?
Парнишка не любил богачей: друг перед другом они расшаркивались, а теми, кто попроще, командовали, не стесняясь.
– Я вас не знаю. Вы не здешний!
– Увы, нас некому представить, кроме разве что кобылицы, а она явно занята, – улыбнулся незнакомец. – Поэтому просто скажу, что мое имя Перси Ньюберри! У нас с тобой есть общая знакомая. А теперь нарисуй мне, пожалуйста, утку!
– Это еще зачем?
– Наша общая знакомая, леди Амхерст, та дама, что живет в соседнем замке, сказала, что ты хорошо рисуешь. Она купила три твоих работы. Не спорю, эта кобыла удалась тебе, но вот утка…
Говард вспылил, схватил листок и за минуту сделал восхитительный набросок дикой утки.
– Да, леди Амхерст не ошиблась, – снова улыбнулся Ньюберри. – Хочешь рисовать для меня кошек, собак, гусей и прочую живность?
– Вы что же, собиратель?
– Я – профессор-египтолог Каирского университета. Он находится в Египте.
– Ух, как далеко!
– Да, очень! Зато Лондон ближе.
– А при чем тут Лондон?
– При том, что там находится Британский музей. Хочешь там побывать?
Говард знал, что это самый большой музей в мире! Отец рассказывал. Может быть, когда-нибудь там будет выставлена его работа!
– Так ведь у меня денег нет! Проезд, постой…
– Об этом не тревожься. Готов ли ты оставить отчий дом, деревню, скажем месяца на три?
Высоко в небе вились ласточки. Где-то на опушке стучал дятел. Оставить Норфолк, мать, отца, проститься с детством… Этюдник покачнулся и упал.
– Когда едем?
* * *
Несколько месяцев Говард сидел, не разгибаясь, за столом и рисовал иероглифы в виде зверей, людей, предметов, зданий, геометрических фигур и других знаков, составляющих священный для египтян язык. Сначала Говард рисовал, не задумываясь над смыслом, но само начертание величественных символов преображало его мысль и руку. Он старался аккуратно воспроизводить те образцы, которые давал ему профессор Ньюберри, и постепенно выучился писать, подобно древним египтянам.Работал Говард в одиночестве, ни с кем в музее не сдружившись. Чопорных джентльменов он дичился. Ему было спокойно только в обществе иероглифов…
Лондон накрыла пелена дождя. Явившись в кабинет к профессору Ньюберри, Говард увидел на столе свои рисунки.
– Весьма тобой доволен, – заявил Ньюберри. – Хочешь стать самым юным членом фонда исследования Египта?
– А что мне придется делать? – недоверчиво спросил Говард.
– Сказать по правде, Говард, – усмехнулся Ньюберри, – ты самый неприветливый и дерзкий юноша, который мне когда-либо встречался!
– Что, это очень дурно?
– Жизнь покажет. А что касается частного исследовательского фонда, который будет счастлив видеть тебя в своих рядах, то его задача состоит в изучении искусства и культуры Древнего Египта.
Несмотря на твердое намерение казаться совершенно безразличным, Говард просиял:
– Значит, я буду снова рисовать иероглифы?!
– Боюсь, что нет.
Говард решил, что Ньюберри над ним насмехается.
– Я допустил какую-то ошибку? Вы что, хотите от меня избавиться?
– Горячность может повредить тебе, мой мальчик!