Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 1,2

бормоча слова благодарности.

Через минуту он предстал перед научным сотрудником в
полном блеске, как диссертант перед защитой. Немного
волновался.

Далее преображенного кооператора вывели из Управления,
выписав специальную бумажку на выход, и повезли в черной
"Волге" по городу. Ехали минут двадцать и остановились у
большого здания где-то в районе Политехнического института.

Тимофеев проводил Завадовского в вестибюль через
стеклянные двери, рядом с которыми не было никакой вывески.
Последовал разговор Тимофеева по внутреннему телефону, выписка
пропуска, проход через турникет, лифт, коридор, еще коридор...
Попадались сотрудники в штатском и белых халатах, очень
немногочисленные. Завадовский понял, что не тюрьма,
-- ему стало интересно. Наконец они вошли в большую комнату с
табличкой на двери "Лаборатория ¹ 40".

Вдоль стен стояли письменные столы, а посреди комнаты
располагался деревянный куб с полированной верхней гранью
-довольно внушительный. В углу комнаты Завадовский заметил
сооружение на треноге, по виду киноаппарат. Объектив его был
нацелен на куб.

В комнате находились двое -- мужчина и женщина. Мужчина
был лет под шестьдесят, в черном костюме, толстый, лысоватый, с
большим мясистым носом и маленькими глазками. Костюм на нем
лоснился и в точности повторял формы тела, а вернее, его
выпуклости.

Женщина была молода, в крахмальном белом халате.

Толстяк бросился к вошедшим и пожал руки сначала
Тимофееву, потом Завадовскому, взглядывая на Валентина
Борисовича с предвкушением счастья.

-- Академик Свиркин Модест Модестович, -- представил
толстяка Тимофеев.

-- Свиркин, Свиркин! -- возбужденно закивал академик,
улыбаясь.

Женщину звали просто Зиночка. Она, по всей видимости, была
лаборанткой.

-- Ну-с, начнем? -- проговорил Свиркин, в нетерпении
шевеля толстыми короткими пальцами.

-- Модест Модестович, я еще не рассказывал Валентину
Борисовичу о смысле предстоящей работы, -- сказал Тимофеев.

-- И прекрасно! Лучше быть не может! А вот мы сразу и
проверим, без всякого смысла! -- вскричал академик и, отбежав к
стенке, уселся на стул.

-- Зиночка, давайте первый тест, -- сказал он.

Лаборантка достала из кармана халата обыкновенный
спичечный коробок, подошла к кубу и положила коробок с краю, у
самого ребра, в его середине. Затем она грациозно повернулась и
отошла.

Тимофеев направился к киноаппарату и нажал на кнопку.
Камера глухо застрекотала.

Завадовский ничего не понимал. Он чувствовал себя
подопытным кроликом -- да, пожалуй, и был им.

-- Валентин Борисович, -- задушевно проговорил академик,
лаская взглядом кооператора, -- мы вас сейчас попросим
сосредоточиться на этом коробке, -- он сделал жест ладонью по
направлению к мирно лежащему коробку, -- и представить себе,
что он... как бы это выразиться?... ползет! Да-да, ползет по
поверхности!

-- Куда? -- испуганно спросил кооператор.

-- Куда угодно! -- рассмеялся Свиркин. -- Скажем, слева
направо.

Завадовский робко уставился на коробок и, собрав
разбегавшиеся в стороны мысли, попытался честно представить
предложенную ситуацию.

Зачем? Почему? Что за ерунда?.. Где Клара? Где дом?

Коробок вдруг дернулся с легким шорохом, вызванным
находящимися в нем спичками, и послушно, как овечка, пополз к
противоположному ребру куба. Доехав до него под ровное
стрекотание камеры и напряженное молчание экспериментаторов,
коробок, естественно, свалился на пол.

Завадовский почувствовал, что мельчайшие капельки пота
выступили у него по всему телу. Капельки были холодные и
острые, как канцелярские кнопки. Может быть, это были мурашки.

-- Браво! -- воскликнул Свиркин, выйдя из оцепенения.
-- Зиночка, дубль номер два!

Зиночка схватила кинематографическую хлопушку, что-то
написала на ней мелом, хлопнула перед объективом камеры, затем
подняла коробок и водворила его на прежнее место. Все это она
проделала с профессиональным хладнокровием и артистизмом.

-- Снова! -- потребовал академик.

-- Что снова? -- прошептал несчастный кооператор.

-- Двигайте снова!

В трусливом мозгу кооператора вспыхнула искра протеста. Он
уставился на ненавистный коробок, отчего тот подпрыгнул и
рыбкой скользнул по полировке куба к противоположному краю. По
инерции коробок пролетел еще метра два и с треском упал.

-- Бис! Браво! -- закричал академик аплодируя. Он был
возбужден, как дитя в цирке. Тимофеев, стоявший у аппарата,
побледнел. Лишь Зиночка была индифферентна. По всему видать, ей
эти опыты уже осточертели.

-- Зинуля, тест номер два!

Лаборантка положила коробок в центр полированной грани и
снова проделала процедуру с хлопушкой.

-- А теперь, -- заговорщически обратился Свиркин к
кооператору, -я прошу вас, любезнейший Валентин Борисович,
мысленно приподнять этот коробочек... -- Свиркин на сей раз
указал на него отставленным мизинцем. -- Пускай он немного...
э-э... полетает. Ну-ка!

Завадовский был человеком тертым, но покорным. Его
тертость подсказывала ему, что ни в коем случае не следует идти
на поводу у этого толстяка-академика, нужно хитрить и
изворачиваться, потому как неизвестно, что может получиться из
этой странной способности, обнаружившейся вдруг у него. Но
страх, но покорность... Завадовский съежился и пронзил коробок
взглядом. "Лети, сволочь!" -- мысленно выругался он. Коробок
взвился в воздух, как пробка от шампанского. Со свистом он
достиг потолка, ударился об него и раскололся. На пол
посыпались спички.

Академик пришел в восторг. Он качался на стуле,
всплескивал руками и заливался совершенно счастливым хохотом.
Вдруг он перестал смеяться, вытер слезы носовым платком и
погрозил Завадовскому пальцем.

-- Вы опасный человек, любезнейший!..

Вот! Вот оно! Опасный человек!.. Завадовский струхнул еще
больше.

Лаборантка с достоинством принялась подбирать с пола
спички, но академик остановил ее.

-- После, после! Давайте измеритель динамического усилия.
Роберт Павлович, помогите... А вы присядьте, Валентин
Борисович.

Завадовский опустился на придвинутый к нему стул, с ужасом
наблюдая, как лаборантка и старший научный сотрудник укрепляют
на кубе непонятное сооружение, состоящее из станины, на которой
находилась железная тележка на колесиках... рельсы...
пружины... указатель с делениями, как у весов... "Зачем это?"
-- опасливо подумал кооператор.

-- Все по местам! -- скомандовал Свиркин, когда сооружение
было установлено. -- Видите тележку? -- обратился он к
Завадовскому. -- Двигайте ее по рельсам к себе!
Сосредоточьтесь! Максимум напряжения! Тяните изо всех сил!.. Да
не руками! Мыслью! Мыслью!..

Завадовский зажмурился и, скривившись, как от клюквы,
принялся мысленно тянуть треклятую тележку. Он услышал скрип и
открыл глаза. Тележка рвалась со станины, натягивая железную
пружину. Казалось, вот-вот она сорвется и, как снаряд, улетит в
стену. Академик и Тимофеев, подскочив к указателю, впились
глазами в стрелку, которая медленно двигалась к красной черте.
Завадовский жалобно всхлипнул и закрыл лицо руками.

Раздался звонкий удар. Оттянутая пружиной тележка
водворилась на прежнее место, едва не разломав сооружение.

-- Двести десять килограммов! -- вскричал академик.
-Мировой рекорд! Колоссально! Просто колоссально!

Он подбежал к Завадовскому, отнял его руки от лица и
расцеловал кооператора. Не переставая покрикивать: "Мировой
рекорд!" -- академик, приплясывая, пустился по комнате, радуясь
так, будто он сам, а не Завадовский, установил мировой рекорд.

-- Да вы понимаете, что произошло?! -- вдруг накинулся он
на лаборантку, которая по-прежнему была безучастна.

-- Понимаю, Модест Модестович. Не дура, -- надменно
произнесла Зиночка.

-- А-а! -- махнул на нее рукой Свиркин. -- Силища! Какая
силища! -крикнул он Тимофееву, возившемуся с кинокамерой.

И тут Валентин Борисович горько заплакал. Рыдания
сотрясали его худое тело. Кооператор согнулся на стуле и
уткнулся лицом в ладони, выплакивая новое свалившееся на него
несчастье, ибо понял, что настал конец его беззаботной
пенсионной жизни. Валентин Борисович не догадывался о научном
значении опыта, далеки от него были и физические причины
явления, но главное он понял четко: он, Валентин Борисович
Завадовский, больше не принадлежит себе, ибо черт его дернул
установить мировой рекорд в черт знает каком виде спорта.
Старая цирковая память услужливо подсунула ему холодящую кровь
барабанную дробь перед рекордным трюком, тишину -- и взрыв
литавр и аплодисментов. Завадовский никогда в жизни -- один или
совместно с Кларой -- не был обладателем рекордного трюка.
Зачем же он ему теперь?.. Кооператор плакал, как ребенок.

Конечно, к Валентину Борисовичу бросились
экспериментаторы: "Переутомился!.. Нервное напряжение!.." --
сняли со стула, сунули в рот какую-то таблетку... бережно
обняв, вывели из лаборатории. Завадовский плохо помнил, куда
его повели, и обнаружил себя уже в медпункте, на жесткой
лежанке с клеенчатой подстилкой под туфлями...

-- Может быть, вы все же объясните -- что это значит? Что
произошло с Завадовским?

-- Очень просто, милорд! Перелетом дома в ту же ночь
заинтересовалась наука, да так сильно, что лаборатория номер
сорок одного закрытого НИИ во главе с академиком Свиркиным была
вынуждена проводить эксперименты в субботний, нерабочий день.

-- Но при чем здесь Завадовский?

-- А вот при чем...

Как вы уже знаете, Завадовский был единственным свидетелем
происшествия, известным органам милиции. И это сразу же дало
повод рассматривать его в качестве подозреваемого...

-- Но не могли же они предположить, что этот щупленький
кооператор поднял в воздух девятиэтажный дом!

-- А телекинез, милорд?

Единственной разумной гипотезой относительно причин
вознесения дома мог быть только телекинез. Телекинез, мистер
Стерн, это способность приводить в движение материальные тела
посредством мысли, духовного усилия, не входя в контакт с
телом. Гипотеза родилась в городском Управлении, ее подтвердил
и разбуженный срочным ночным звонком академик Свиркин.

Виновника перелета дома следовало искать снаружи. В самом
деле, если бы кто-нибудь из жильцов дома вознамерился
отправиться в воздушное путешествие, не выходя из квартиры, то
это был бы не телекинез, а левитация. Скорее всего, такой
субъект взлетел бы к потолку и принялся, упираясь в него,
отрывать дом от фундамента. Малоправдоподобно! Даже если бы у
него нашлись силы, он просто проломил бы перекрытие.

Телекинез представлялся более разумным. Но кто мог его
осуществить? И тут подозрение пало на Завадовского.

В самом деле, посторонний прохожий вряд ли просто так, из
баловства, мог решиться на подобную акцию. Это мог сделать свой
кооператор, какой-нибудь нервный вспыльчивый человек, обиженный
судьбою и женой, который в состоянии аффекта мог, выбежав из
подъезда, послать всех к чертям собачьим.

Улики против Завадовского были такие:

а) невообразимо поздний час выгула собачки (кто же
выгуливает собак в три часа ночи?);

б) Завадовский был единственным из кооператоров,
находившимся в тот момент вне дома, но рядом с ним (о Демилле
не знали);

в) Клара Семеновна (сразу же проверили, что она собою
представляет, а проверивши, пришли к заключению, что на месте
Завадовского каждый разумный человек поступил бы точно так же).

В пользу кооператора говорило следующее:

а) сам позвонил (впрочем, это могла быть уловка для
прикрытия);

б) одет кое-как (то же самое);

в) никогда не обнаруживал способностей к телекинезу (а вот
это надо проверить!).

Как мы видели, милорд, проверка дала ошеломляющие
результаты. Реакция на телекинез, если можно так выразиться,
была положительной! Завадовский сразу же, несмотря на плохую
физическую форму после ужасной ночи, шутя побил мировой рекорд
динамического усилия, принадлежавший какому-то индусу и
равнявшийся -- смешно сказать! -- весу трех бананов, которые
йог сумел придвинуть к себе, причем будучи в голодном
состоянии.

Разумеется, до девятиэтажного дома было далеко, но как
знать! В определенных условиях спровоцированный Кларой
Семеновной кооператор мог превзойти самого себя и швырнуть в
воздух многотонную постройку...

Вслед за экспериментом последовало медицинское
обследование Завадовского в медпункте НИИ, и Валентин Борисович
попал в гостиницу -- не ту, в которой провел нынешнюю ночь, а в
настоящую, ведомственную, закрытого типа. Сопровождал
кооператора на всем пути Тимофеев.

В одноместном номере Валентин Борисович, к своему
удивлению, обнаружил не только предметы туалета, оставленные в
Управлении, но и свои вещи из гардероба, улетевшие вместе с
домом: костюмы, рубашки, галстуки, свитер, махровый халат и
домашние тапки. На стене висела большая фотография, украшавшая
прежде комнату Чапки: Валентин Борисович и Клара Семеновна
выезжают молодыми на арену в седлах своих одноколесных
велосипедов -- на Кларе открытый костюм с блестками, страусовые
перья. Валентин Борисович чуть не заплакал...

Чапка тоже находилась в номере, спала, как ни в чем не
бывало, устроившись в мягком кресле. Телевизор, холодильник,
телефон... на столике лежали документы Завадовского.

-- Я буду здесь жить? -- покорно догадался кооператор. --
А где же Клара? Где они... все?

Завадовский имел в виду своих соседей, жильцов,
кооператоров. Похвально, что он о них вспомнил!

-- Не волнуйтесь, Валентин Борисович, -- успокоил его
Тимофеев. -- Вы же понимаете, что такое... не часто случается.
Требуется время, чтобы разобраться, все выяснить...

-- Но откуда это... и фото... -- бормотал Завадовский.

-- Все живы, катастрофы не произошло. Супруга передает вам
привет, -- сказал Тимофеев, внимательно наблюдая за лицом
Валентина Борисовича.

Вскоре пришли полковник с капитаном. Тимофеев не отлучался
ни на секунду. Вчетвером сели за столик, появилась бутылка
коньяка, сыр, колбаса, копченая рыба. Короче говоря, обстановка
никак не напоминала допрос, а скорее -- дружескую беседу.
Капитан лишь время от времени склонялся к открытому портфелю,
чтобы сменить кассету портативного магнитофона.

-- Значит, обнаружили наклонности?... -- добродушно
спросил полковник, осушив первый тост за Валентина Борисовича.

-- Какие? -- испуганно встрепенулся Завадовский.

-- Ну, к этому... к телекинезу, -- пояснил полковник.

-- Как... те... что? -- еще больше испугался кооператор.

Надо сказать, что Завадовский в жизни не слыхал этого
слова. Все его представления о паранауках ограничивались
фокусами Кио, имеющими, как известно, сугубо материалистическую
основу.

-- Любопытно было бы взглянуть... -- продолжал полковник,
посасывая осетрину холодного копчения.

-- Федор Иванович, пленка в проявке, -- быстро доложил
Тимофеев.

-- То кино! -- отмахнулся Федор Иванович. -- А здесь в
натуре.

Капитан достал из портфеля сигареты и, распечатав пачку,
положил ее на стол. Федор Иванович указал на пачку:

-- Валентин Борисович, не в службу, а в дружбу подтолкните
ко мне... Усилием воли, если не трудно.

"Опять!" -- подумал Завадовский и осторожно, легким
толчком мысли придвинул пачку к полковнику. Тот захохотал, как
нынче академик. Вытянул сигарету из пачки, сунул в рот и вдруг
хитро подмигнул:

-- А зажечь без спичек можете?

Завадовский прикрыл глаза, стараясь представить себе
горящую сигарету во рту полковника. Когда он открыл глаза,
Федор Иванович уже затягивался.

Тимофеев чуть в обморок не упал.

-- Нет, это не телекинез, -- пробормотал он. -- Это
хуже...

Но дальше беседа, слава Богу, уклонилась от телекинеза и
других непонятных штучек, свернув в житейское русло. Полковник
с участием расспрашивал Валентина Борисовича о бывшей работе,
об условиях вступления в кооператив: сколько выплатили? кто
ответственный пайщик? Интересовался здоровьем Клары Семеновны и
сколько лет они состоят в браке...

Завадовский отвечал коротко и обдуманно, но всегда чистую
правду. Вскоре он слегка разомлел от коньяка, и собеседники
представились ему сочувствующими, заинтересованными, почти
родными людьми. Завадовский разоткровенничался.

В его рассказе мелькнули нотки обиды на Клару,
воспоминания о Соне Лихаревой и ее собачках, одна из которых,
кстати, наличествовала в виде Чапки; вспомнил кооператор и о
стрижке пуделей, после которой шерсть неделю летает по
квартире, попадает в суп, в глаза, в нос... Разве это жизнь?

-- М-да... -- протянул полковник. -- Ваше здоровье!

Капитан перевернул кассету едва уловимым движением
пальцев.

-- И вы считаете, что этого достаточно, чтобы вот так,
очертя голову, не посоветовавшись, решать свои проблемы?
-- твердым голосом, мгновенно протрезвев, спросил
вдруг Федор Иванович.

-- Что? О чем вы говорите? -- вздрогнул Завадовский.

-- Рассказывайте, Завадовский, как вы подняли в воздух ваш
дом? С какой целью? Куда хотели направить? -резко произнес
полковник.

-- Я... Господь с ва... ку... -- Завадовский хватал ртом
воздух, как рыба, выброшенная на песок.

Видя замешательство подследственного, полковник сделал
знак рукой. Капитан поднялся, вышел из номера и через несколько
секунд вернулся.

Он вернулся не один. Вместе с ним в номер вошла Клара
Семеновна Завадовская. Она была громадна и величественна в
своем панбархатном платье с затейливой золотой брошью, в
лакированных туфлях.

-- Завадовский, -- с нежной угрозой произнесла Клара. --
Зачем ты это сделал? Тридцать лет... Разве я заслужила?..
Сделай все, как было, Валентин! Я требую!

Валентин Борисович сполз со стула и на заплетающихся ногах
бросился к своей могучей супруге. Он обхватил ее за бока,
прильнул лицом к груди, зарываясь в пышные складки панбархата,
как страус головою в песок... тело его сотрясалось.

-- Клара, Клара, -- всхлипывал несчастный кооператор.

Чапка с радостным лаем бегала вокруг хозяев.

Глава 10
НИТОЧКА РВЕТСЯ

Во время разговора матери с милиционером Егор сидел в
кухне, не шелохнувшись, и испуганно прислушивался к словам:
"Прописаны... а еще кто?.. Евгений Викторович?.. Нет, не
проживает... Где? Понятия не имею! Меня это не интересует!"
Последнюю фразу мать произнесла в запальчивости, со слезой, и
Егорке сделалось совсем худо. Он почувствовал, что произошло
нечто более страшное, чем старик за окном и новая обстановка
рядом с домом, и вода, и газ... Он схватил ложечку и начал
поспешно есть сгущенное молоко из открытой банки. Будто
подслащивал беду.

Мать проводила милиционера и пришла в кухню.

-- Испугался, сынок? Ничего! Все бывает. Ты же мужчина у
меня, -проговорила Ирина, гладя сына по голове. -- Ты посиди
здесь, я сейчас.

-- Куда ты? -- спросил Егорка.

-- Я на одну минутку.

Ирина Михайловна поспешила в Егоркину комнату. Окно
старика Николаи было прикрыто. И слава Богу! Не до него. Ирина
закрыла свое окно, мельком взглянув внутрь комнаты старого
генерала, потом быстро привела в порядок постель сына. Вдруг
представила мужа ночью... Будто со стороны увидела картину: "у
разбитого корыта". Так ему и надо! Пусть подергается. А что ему
сделается? Вечером явится, как-нибудь узнает. Будет опять
виновато вздыхать, маяться...

Она, как это не раз уже бывало в последние годы, заглушила
раздражением подкрадывавшуюся жалость и перевела мысли на
другое. Как быть с Егором? Возить его в садик на улицу
Кооперации далеко. А здесь как? Но скажут ведь, помогут... Не
должны бросить в беде.

Имелся и маленький плюс в этом перемещении: на работу
теперь ездить не надо. Ирина Михайловна служила в канцелярии
военного училища, расположенного неподалеку от Тучкова, то есть
там, где стоял теперь дом, если верить генералу Николаи.
Высшего образования Ирина в свое время не получила, ушла из
финансово-экономического, с третьего курса... "Все из-за него!"
-- мелькнуло в мыслях.

Накинув плащ и платок, Ирина выскочила на лестничную
площадку, где тут же столкнулась с Саррой Моисеевной.

-- У вас тоже? -- обратилась к ней старуха.

-- Что?

-- Нет воды, нет газа, нет света... -- скорбно перечислила
та.

-- Естественно, -- пожала плечами Ирина и проскользнула
мимо, слыша, как Сарра Моисеевна горестно и недоуменно бормочет
вслед: "У всех одно и то же! Одно и то же!"

Милиции на этажах поубавилось. Остались лишь дежурные на
лестничных плошадках -- вежливые лейтенанты, пытавшиеся по мере
сил погасить беспокойство несчастных кооператоров.

Жильцы потерянно слонялись по лестнице, собирались
группками, обменивались мнениями. Паники уже не было, ее
сменило уныние.

Ирине удалось узнать, что инженерные службы уже тянут к
потерянному дому времянки электрических кабелей, водопровода и
газа. Вопрос с канализацией пока оставался открытым.

-- Как в блокаду! -- весело приветствовал Ирину Светозар
Петрович, бодро поднимавшийся к себе на этаж с чайником,
наполненным водой.

-- Где вы воду брали? -- спросила она.

-- В соседнем доме.

Ирина вдруг подумала, что давно не видела в своем доме
такого единения людей, участия и предупредительности. Раньше
едва здоровались в лифте, а сегодня прямо как родные...

Она спустилась до четвертого этажа, где какой-то маленький
и уверенный кооператор разъяснял собравшимся вокруг него
женщинам:

-- Если кто в отъезде, встретят и дадут новый адрес.
Родственникам и знакомым пока не сообщат. До особого
распоряжения. И нам нужно молчать.

-- Как же? -- недоуменно спросила одна из слушательниц. --
У меня бабка в понедельник должна прийти, дочка больная, а мне
на работу...

-- Все будет сделано, -- успокоил ее маленький. --
Нуждающимся вызовут из "Невских зорь", устроят в садик. Но
посторонние знать не должны, это дело государственное!

Женщины притихли, понимая, что государственное дело -- это
вам не хухры-мухры.

-- А скажите, -- начала другая, -- у меня сестра должна
завтра приехать. Я телеграмму получила.

-- Я же сказал: доступ в дом получают только прописанные и
зарегистрированные при обходе. Остальным наш адрес знать ни к
чему. А про сестру нужно заявить. Ее встретят, разъяснят.

Ирина пошла наверх, по пути соображая: муж прописан, но,
по всей видимости, не зарегистрирован. Она же сама его не
зарегистрировала! Значит, ему не сообщат, где они. Ирину обуяло
сомнение, но лишь на секунду: "Пускай! Так ему и надо! Егорка
все равно его неделями не видит, а уж я... Перебьемся!"

Мимо Ирины вниз проследовали два милиционера,
сопровождавшие элегантного встревоженного человека лет сорока.

-- Неужели и жене сообщите? -- вдруг обратился он к
милицейскому лейтенанту, останавливаясь.

-- Вам, гражданин Зеленцов, не о жене надо думать, --
спокойно отвечал лейтенант. -- Вы важные бумаги выкинули на
улицу. Жена простит, а начальство...

Мужчина кинул голову на грудь и пошел дальше.

"Жена простит... А вот как не простит!" -- мстительно
подумала Ирина.

Она вернулась домой, снова приласкала Егорку.

-- Одевайся, сынок. Пойдем гулять. Я все узнала. Ничего
страшного нет, будем жить здесь. Так надо, -- значительно
сказала она.

-- А где папа? -- хмуро спросил Егор.

-- Папа?.. Он уехал. У него срочная командировка. -- А
когда приедет?

-- Не скоро... Да мы и сами с усами! Разве нам плохо
вдвоем ?

-- Хорошо... -- неуверенно протянул Егорка.

Ирина бодрилась. Она будто хотела оттянуть окончательное
решение, зарыться с головой в мелкие хлопоты, благо их сегодня
было предостаточно. Как вдруг с полной ясностью пришла мысль:
все уже решено.

Она поняла это по тому, как в одно мгновение сцепились
между собою события и раздумья последнего времени: поздние
приходы домой мужа -- ах, какой мерзкий запах исходил от него!
-- винный перегар и компактная пудра; ночное путешествие дома,
сорвавшее их с Егоркой с насиженного места, -- это знак! не
иначе, надо что-то решать; регистрация жильцов -- пепел старых
писем на металлическом подносе с чеканкой...

Все это колебалось, дрожало в ее памяти, точно маленькие
магнитики, которые неуверенно ищут друг друга, но внезапно
прилипают один к одному -- получается цепь.

Вырвавшееся у нее в разговоре с милиционерами "не
проживает" с жалобою на мужа еще не было результатом
обдуманного решения. Вылились раздражение, обида и мечта о
свободе. На самом же деле, помыслить не могла, чтобы Евгений
сегодня же вечером, на худой конец -- завтра не заявился, как
огурчик. Но теперь Ирина поняла, что самому, без ее помощи,
мужу трудно будет найти улетевший дом. Что-то усмехнулось в ее
душе, выглянула откуда-то острая мордочка злорадства: накося,
выкуси!

И вот последняя капля: "Папа уехал. Срочная командировка".
И никаких гвоздей.

Ирина перевела дух. Магнитики сцепились -- не разорвать.
Она почти физически ощутила, как обрушивается с ее плеч
страшная тяжесть... гора свалилась, верно говорят! Наконец
свободна! Все как нельзя кстати: никаких ссор, никакой
разводной тягомотины -- улетели от него, и все!

А магнитики продолжали сцепляться. Ирина знала за собою
такое свойство: мысли и чувства долго бродят внутри,
примериваются друг к другу, пока сразу, как сегодня, не
выстраиваются в мгновенное решение. И тогда в дело вступает
железная логика.

"Мы улетели, -- внятно сказала она себе. -- Мы хотим жить
с Егором одни. Значит, мы не хотим, чтобы он нас нашел и все