Страница:
Тут-то начинаешь понимать, что слезные жалобы природы,
покорное недомогание полей, рек и лесов, на самом деле суть не
жалобы, а предупреждения, выраженные, правда, в вежливой форме.
А наши призывы защищать и оберегать природу при более глубоком
рассмотрении выглядят исключительно эгоистично.
Не природу мы хотим оберегать, а себя -- от полного
уничтожения природой. Природа была, есть и будет всегда. Трудно
представить себе Землю без природы. Однако она вполне может
стать такой, что человеку не будет на ней места.
Значит, следует умерить нашу самонадеянность и понять, что
мы в ближайшем будущем можем быть равнодушно вычеркнуты
природой из ее списков в наказание за то, что уже вычеркнули из
них ряд любимейших и красивейших ее достояний. И наше любование
собственным могуществом выглядит все более неуместным на фоне
по-настоящему могущественных предупреждений природы.
Новое понимание человека, о котором я говорил, состоит в
том, что человечество должно осознать себя неотъемлемой и
равноправной с другими частью природы. Мы не можем
разговаривать с нею пренебрежительно или покровительственно. Мы
не больше чем муравьи (но и не меньше).
-- Я вынужден вновь напомнить вам о философах. Они точат
зубы.
-- Спасибо, милорд.
Рискуя навлечь на себя еще больший гнев -- и не только
философов,-- я должен сказать, что лозунг: "Все для человека,
все во имя человека и для блага человека!" -- следует
толковать, на мой взгляд, расширительно: "Все для природы, все
во имя природы и для блага ее!" -- лишь в этом случае будет
действительно достигнуто благополучие человека.
Возвращаясь к нашему дому (мы довольно далеко отлетели от
него, чуть ли не дальше, чем он -- от улицы Кооперации), я хочу
заметить, что именно новое понимание человека как равноправной
с другими части природы и дает мне право назвать перелет дома
стихийным бедствием. Вообще с этой точки зрения любое
общественное явление (инфляция, кризис, демонстрация, война,
революция, безработица, матч по футболу и даже очередь у
пивного ларька) можно назвать стихийным, но не все они,
конечно, будут бедственны.
Теперь мы разобрались в этом вопросе и у меня наготове
следующий: как относится человек к стихийному бедствию?
-- А как? Страдает, конечно... Терпит.
-- Нет, я не о том. Склонен ли он рассматривать бедствие в
качестве кары?
-- Могу ответить авторитетно. Не зря я долгое время был
духовным пастырем, то есть пас души верующих. И вот, перегоняя
стада душ с пастбища на пастбище, я запасся (игра слов,
заметили?) ценными наблюдениями, которые могу предложить для
вашего романа.
-- Нашего, милорд...
-- Люди верующие безусловно склонны воспринимать игру
природных сил как ответ богов на те или иные личные дела и
поступки. Когда есть ощущение, что многим людям вокруг
свойственны одни и те же пороки, стихийное явление может
рассматриваться как кара за общественные грехи.
Вы сами только что... помните ту старушку, как ее звали?
-- Матрена Терентьевна, милорд.
-- Ну да, Матрена! Она бежала и крестилась со словами:
"Господи! за грехи наши...". Помните? Следовательно, она
восприняла появление дома в воздухе как знамение, как
предвестие конца света, который придет "за грехи наши".
-- Спасибо, мистер Стерн. Я с вами согласен. Правда, я
полагаю, что речь должна идти не только о верующих. Любой
человек склонен принимать на свой личный счет не зависящее от
него явление, и это, кстати, еще раз подчеркивает повышенное
внимание человека к себе. Ему не кажется странным, что природа
(божество) устраивает землетрясение для того, чтобы наставить
человека на путь истинный или указать на то, что жил он
неверно. Я думаю, милорд, что и вы -- внимательный слушатель
мой, -- и читатели ни на минуту не усомнились, что я описал
перенос дома на Петроградскую для того, чтобы показать, что
герой наш, Евгений Викторович Демилле, жил не совсем праведно,
за что и получил такой сюрприз.
-- А что, разве не так? Разве исчезновение дома не
вытекало логически из предыдущей жизни героя?
-- Может быть, и вытекало, но ведь так мог рассуждать
каждый жилец дома. Получается одно из двух: либо все
кооператоры в один прекрасный момент (а именно, указанной
апрельской ночью) пришли к жизненному краху, либо исчезновение
дома -- кара лишь для Демилле, но тогда почему за ошибки
Евгения Викторовича должны расплачиваться ни в чем не повинные
люди?
-- Вы меня запутали. Так как же обстоят дела на самом
деле?
-- На самом деле перелет дома, как и землетрясение, не
имеет касательства ни к Демилле, ни к другим кооператорам, ни к
милиции, ни к общественному строю, но... так уж мы устроены,
что и Демилле, и другие, и милиция, и читатели, да и мы с вами,
милорд, будем искать в этом факте определенный смысл.
Милиция, как я говорил, стала искать его сразу после
посадки дома на Безымянной.
Утро было субботнее, на работу жильцы дома не торопились;
первыми среди кооператоров проснулись школьники и некоторые их
родители. Первые признаки тревоги возникли сразу же: нет воды,
нет газа, нет электричества! Телефоны, естественно, тоже
молчали. Совпадение редкостное, что и говорить! В ближайшие
несколько минут пробудившиеся кооператоры начали обращать
внимание на изменившийся ландшафт за окном. За стеклами нижних
этажей царил полный мрак, в котором едва можно было различить
придвинутые вплотную к дому стены, двери подъездов и окна
старых обшарпанных домов -- в некоторых зажигались огни, и
напуганные кооператоры начинали знакомиться с жизнью чужих
людей, которая происходила за освещенными окнами. Первый этаж
кооператоров имел также возможность наблюдать фигуры в серых
шинелях, которые сновали в образовавшихся ущельях между домами.
Тревога пока накапливалась и зрела внутри проснувшихся
квартир: робко выглядывали из окон, перешептывались,
прикладывали уши к дверям, слушая шаги на лестнице...
недоумевали. Большая часть жильцов еще мирно спала, а посему
напряженность психического поля не достигла уровня, способного
возбудить панику.
Милиция тоже пока сдерживалась: не совалась в квартиры,
ибо по внешнему виду окон трудно было определить -- проснулась
квартира или нет. Все окна по-прежнему были темны.
Но вот напряженность поползла вверх, как столбик
термометра горячечного больного -- ее можно было измерять
гальванометром! Электричество, копившееся в квартирах, дало
себя знать сначала в криках ужаса нескольких слабонервных
женщин, затем в перестукиваниях между квартирами по батареям
отопления, уже безнадежно холодным. Кто-то закричал в форточку
с пятого этажа: "Помогите!" -- и этот женский крик, услышанный
кооператорами, выплеснул страсти наружу.
Первой в подъезде 1 1 вырвалась на лестничную
клетку Клара Семеновна Завадовская, у которой имелись веские
причины впасть в отчаяние. Электричество, газ, вода -- это,
конечно, неприятно, но муж!.. но собачка!.. Где они?.. Клара
Семеновна, обнаруживши пропажу, выскочила на площадку пятого
этажа в пальто, накинутом на ночную сорочку, метнулась к
соседям, которые отворили ей дверь с ужасом на лицах, чем еще
более напугали несчастную Клару Семеновну, -- дальше клубок
покатился на другие этажи, хлопали двери... нервно
перекрикивались соседи... строили предположения.
Во всех умах как-то разом обозначилась мысль: "За что?" Ее
быстро сменила другая: "Бог наказал!" впрочем, не во всех
головах, будем справедливы, она нашла себе место.
Паника распространилась мгновенно, как огонь по занавеске.
Женщина, которая ночью выбрасывала бутылки с балкона, что было
зафиксировано в свидетельских показаниях гражданина из
вытрезвителя, проснувшись и припомнив ночной полет, опять
выскочила на балкон... (С вечера в ее квартире происходило
гуляние, вина запасено было много -- так много, милорд, что к
ночи все не выпили, перепало и пьянице на Каменном -- и вот в
три часа ночи, когда гости улеглись, где придется, внезапно
погас свет в квартире. Хозяйка вышла на балкон и увидела, что
дом летит над городом. Конечно, она и думать не посмела о
реальности этого ощущения после обильных возлияний. Ненависть к
пьянству -- нет более непримиримых врагов алкоголизма, чем
пьющие женщины, -- заставила ее собрать бутылки с остатками
жидкости и побросать их с балкона, сопровождая это
антиалкогольной проповедью...) Итак, она снова выскочила на
балкон и увидела то же, что увидел я из окна: крышу
пятиэтажного дома и другие крыши во всех сторонах света.
"Допились, допились..."
-- повторяла она, тупо уставившись на незнакомый городской
пейзаж, то есть, по существу, тоже признавая некую кару, постигшую
пьяную компанию...
-- Скажите, сударь, вы намеренно сгущаете краски?
-- О чем вы, милорд?
-- Я говорю об алкогольных мотивах, то и дело возникающих
в вашем рассказе. У вас так сильно пьют? Мне не верится.
-- Мне тоже... Хотя, признаться, я не заметил, чтобы мой
рассказ содержал повышенный против реальности процент алкоголя.
Но если вам с расстояния в двести лет что-то показалось
странным, я готов кое-что разъяснить. Что вас интересует,
милорд?
-- У меня создалось впечатление, быть может, обманчивое,
что напитки, содержащие алкоголь, утратили у вас ту служебную
роль, какая предназначалась им в прошлом, и перестали быть
приятным средством увеселения на празднествах. По-моему, они
превратились, наряду с хлебом и солью, в необходимый продукт,
потребляемый в любое время дня и ночи, с поводом и без повода,
в одиночку и группами, просто по привычке или от скуки. Я не
прав?
-- Вы правы, милорд.
-- Я не знаю причин такого явления, но заметил также, что
оно вызывает у ваших соотечественников повышенные терзания. Мне
не совсем понятно, почему они относятся к потреблению алкоголя
не так спокойно, как это делали, например, древние эллины? Вы
можете себе представить Феокрита или Демосфена бегающими по
Афинам с безумными глазами и вопиющими: "Допились! Допились!"?
Непонятные страсти -- тот не пришел домой ночевать, эти гоняют
по городу в поисках вина, те стоят в очередях... непонятная
система запретов, условностей, обычаев, связанных с питием...
Куда повезли того несчастного, что ночь провел на скамейке?
-- В вытрезвитель, милорд.
-- Почему не домой?
-- ...?
-- Почему, уж если вам нравится пить не только по
праздникам, не привыкнуть к этому и не узаконить?
-- Так ведь пьют до чертиков!!
-- Как это?
-- Обыкновенно: до беспамятства, до посинения, до
отключки. Непонятно? До галлюцинаций, до белой горячки, до
потери пульса... Вы думаете, что перед вами древние эллины,
которые пили разбавленное водой виноградное вино? Полноте,
милорд! Наши граждане пьют что угодно, только не напиток
греков!
-- Но зачем? Они не болеют? Это же опасно!
-- Еще как!.. Но у нас широкая натура, милорд. Широту ее
нужно утолять бочками, но никак не рюмочками, хотя ими тоже не
брезгуют... Вот скажите, мистер Стерн, сколько в английском
языке глаголов, обозначающих процесс принятия алкоголя? Ну,
синонимов глаголов "выпить" или "напиться"?
-- Я не считал. Думаю, что три-четыре найдется.
-- А послушайте, как обстоят дела у нас. Для удобства
счета я буду располагать синонимы триадами. Итак:
отпраздновать, совершить возлияние, принести жертву
Бахусу,
откушать, причаститься, приложиться,
вздрогнуть, загрузить, остаканиться,
поддать, влить, вдеть,
дербалызнуть, дербануть, дерябнуть,
пропустить, проглотить, принять,
сообразить на троих (триада, милорд!),
хлопнуть, клюнуть, бухнуть,
зашибить, засосать, засадить,
чебурахнуть, чекалдыкнуть, царапнуть,
керосинить, керогазить, чибиргасить,
загудеть, запить, нажраться,
нализаться, нарезаться, назюзюкаться,
промочить горло, заложить за галстук, залить за воротник,
пропустить по махонькой, похмелиться, поправить здоровье,
раздавить бутылек, банку, пузырек (тоже триада!),
дернуть, треснуть, колдырнуть,
кирнуть, тяпнуть, бацнуть,
шибануть, хапнуть, гепнуть,
врезать, вмазать, жахнуть,
шарахнуть, шлепнуть, шваркнуть,
выдуть, вылакать, набраться,
залить зенки, налить глаза, оттянуться,
налимониться, надраться, набубениться,
перебрать, набраться, нагрузиться,
упиться в сосиску, упиться в стельку, упиться в хлам...
...Я не могу отказать читателю в удовольствии порыться в
памяти и пополнить список синонимов, для чего оставляю
свободное место. Это интересная и небесполезная работа;
благодаря ей каждый экземпляр романа станет уникальным,
приобретет индивидуальность и присущий только ему
винно-водочный букет. Я мог бы долго еще распространяться на
эту тему, милорд, но пора возвращаться к роману. Я думаю, вы
смогли оценить серьезность проблемы, исходя из моего чисто
лингвистического доказательства...
Милиция действовала решительно, но спокойно. Поначалу,
когда смятение только зарождалось внутри квартир, не находя
выхода наружу, милиционеры следили за школьниками, выбегавшими
то тут, то там из дверей и устремлявшимися по привычке в школу.
Их мягко останавливали, стараясь не напугать, и направляли
обратно, причем в квартиру входил и сотрудник милиции, будил
родителей, если они спали, и приступал к работе...
-- Какой работе?
-- У милиции имелся план, выработанный в Управлении за
считанные часы, что прошли с момента приземления дома до
рассвета. Главными задачами милиции были:
а) успокоить кооператоров;
б) разобщить их, как бы локализуя очаги пожара, чтобы не
дать пламени вспыхнуть общим костром;
в) снять показания касательно прошедшей ночи;
г) произвести перепись всего населения дома, имеющегося в
наличии...
-- Перепись? Зачем?
...и сверить его с записями в домовой книге.
-- Ага! Я начинаю понимать.
Вот именно, милорд! Милиции важно было не только успокоить
людей, но и получить как можно больше сведений, могущих
натолкнуть следствие на причины перелета дома. Это могло быть
делом рук злоумышленников, преступных или антиобщественных
элементов, а посему точный учет всех потерпевших был необходим.
Беда в том, что сотрудников на все квартиры не хватало,
хотя и продолжали прибывать поднятые по тревоге группы, которые
не только устремлялись к нам, но и рассредоточивались по старым
домам Безымянной, чтобы успокоить пораженных старожилов.
Неизвестно, кому было хуже -- прилетевшим или встречающим, если
пользоваться терминологией Аэрофлота, а потому в скором времени
в коммунальных квартирах дома с башенкой, в больнице водников
появились вежливые молодые люди в милицейской форме, которые
начали разъяснительные беседы.
На моей лестничной площадке метался молоденький сержант,
спешно снятый со своего поста у Дворцового моста, вернее,
подхваченный крытым грузовиком на пороге родного отделения,
когда он возвращался туда, отдежурив вахту. Поскольку он снова
всплыл в нашем повествовании, я думаю, надо дать ему имя.
-- И фамилию!
-- Дадим ему только фамилию. Я боюсь, что имен на всех не
хватит, у нас их не так много, а с фамилиями легче... Итак, его
звали Сергеев.
Первым делом Сергеев ринулся в квартиру 1 281,
из-за дверей которой доносились звуки "Маленькой ночной
серенады" Моцарта. Сержанта удивили громкие голоса скрипок, так
разительно не похожие на все те звуки, которые Сергеев привык
слышать в своем милицейском общежитии -- приподнятые аккорды,
бравурные аллегро -- черт те что! -- и это в доме, вырванном и
переброшенном какой-то нечистой силой за пятнадцать километров!
Дверь отворил среднего роста седой человек в костюме и при
галстуке, как бы вытянутый в струночку, с кротким и лучезарным
взглядом. Под стать взгляду светился на лацкане его серого с
"молнией" пиджака рубиновый комсомольский значок, на котором,
если бы на лестнице было чуть светлее, можно было бы прочитать
надпись -- "КИМ". Человеку было лет под семьдесят.
Он слегка наклонил голову и выжидательно посмотрел на
Сергеева. Тот опешил от бесконечно терпеливого и в то же время
доброжелательного выражения его лица, с которого жизнь
совершенно не сумела стереть достоинство и веру в людей.
-- Простите,-- пробормотал сержант,-- у вас все в порядке?
Лучшего ему в голову не пришло.
-- Да,-- твердо и как-то счастливо отвечал светлый старик,
подтверждая быстрым кивком свой ответ. -- А что случилось,
простите?
-- Нет... Ничего... -- смешался сержант. -- Я думал...
-- Нет-нет, я же вижу, что у вас что-то произошло,-- все
так же просветленно продолжал старик. -- Заходите, мы
постараемся вам помочь. Может быть, вызвать милицию?
Сергеев совершенно ошалел. Собственно, старик с
комсомольским значком не произнес ничего сверхъестественного,
более того, он был абсолютно, стопроцентно нормален и
предупредителен. Его неожиданное предложение вызвать милицию
могло быть объяснено тем, что он просто не увидел в темноте
милицейских погон сержанта. Но тон... Сергеев никогда в жизни
не слышал таких проникаюших в самую душу интонаций, такой
расположенности в голосе, участия и неиссякаемой веры в
благоприятный исход любых событий. Это было почище "Маленькой
ночной серенады", продолжавшей звучать из квартиры.
-- Я потом... Я скоро зайду,-- пообещал сержант, пятясь.
Старик смотрел на него, проникая взглядом в самую душу. За
его спиной, в глубине квартиры, открывалась идиллическая
картина: залитая утренним светом комната, где блестели прутьями
многочисленные клетки с канарейками, висящие тут и там на
разной высоте, а под клетками, в современном кресле восседала
седенькая старушка с портативным магнитофоном в руках, из
которого и вырывался на свободу Моцарт. Старушка, слегка
закинув голову, мечтательно смотрела в потолок, а канарейки
божественно вторили серенаде.
Если бы Сергеев вгляделся в эту картину подольше, он
заметил бы, что на лацкане пиджака старушки (она была в
английском костюме, милорд) светится такой же "кимовский"
значок, а чертами лица старая комсомолка чрезвычайно похожа на
старика, отворившего дверь.
Словом, и эта квартира, и Моцарт, и канарейки... Трудно
было бы представить себе что-нибудь более несовместимое с той
катавасией, что творилась сейчас в нашем доме.
-- Приходите, -- кивнул старик Сергееву и, уже прикрывая
дверь, ободряюще улыбнулся: -- А свет скоро дадут. Это
временное явление...
-- Стоп, стоп! Как звали этих удивительных старичков? Кто
они такие?
-- Это были Светозар Петрович Ментихин и Светозара
Петровна Ментихина, милорд, -- брат и сестра, близнецы,
Светики, как любовно называл их весь дом. И вправду,
удивительные люди! В тридцатых годах они были членами
Коммунистического Интернационала Молодежи, а теперь имели
персональные пенсии. Вы бы видели, как они каждое утро бодро
шли в магазин -- не за покупками, нет! -- они были
общественники, народный контроль, совесть нашего микрорайона...
У меня марш звучал в ушах, когда Светики удалялись по улице
Кооперации в сторону "Универсама", где работали до вечера.
Обмеры, обвесы, воришки среди покупателей были их
специальностью. Мне всякий раз становилось стыдно при виде
Светиков за свой сибаритский образ жизни с котом Филаретом,
нетвердые моральные устои и вялый общественный темперамент. Ох,
мистер Стерн! О любом из наших кооператоров можно написать
отдельный роман. Прямо не знаю, что делать!
-- Вот и пишите.
Сергеев направился дальше и постучался ко мне. Я открыл
ему и впустил внутрь квартиры. Успокоил... Затем мы с ним
интересно поговорили, причем я узнал много нового относительно
нашего дома, а Сергеев добросовестно записал мою фамилию и
свидетельское показание, кое заключалось в одной строчке:
"Свидетель спал. Ничего не знает".
Признаюсь, эта строчка задела мое литераторское самолюбие.
Хороши дела! Свидетель спал, ничего не знает! Как это? Помните,
милорд, Федор Михайлович Достоевский приводил умозрительный
пример о поэте и лиссабонском землетрясении (по поводу стихов
Фета, кажется). Мол, стыдно поэту не замечать катаклизмов.
-- А что я вам говорил?
Короче говоря, именно эта строчка: "Свидетель спал. Ничего
не знает" -- стала первым толчком к замыслу романа, в котором я
намереваюсь дать самые полные и достоверные показания о нашем
доме, его жильцах и феномене перелета.
Узнав от Сергеева об этом факте, потрясшем мое
воображение, я принялся расхаживать по комнате, не обращая
внимания на сержанта, который задумчиво перебирал книги на
полке... я увлекся и взволновался... живо представил соседей --
тех же Ментихиных, Демилле, Вероятновых... Мысль моя бежала
куда-то вдаль, предугадывая и нагромождая события; внезапно я
стал собирать чемодан. Сергеев встрепенулся.
-- Вы куда это... чемодан?
-- Простите, сержант! -- горячо заговорил я. (Филарет
навострил уши.) -- Ради всего святого! Мне нужно немедленно
покинуть дом. Я оставлю вам адрес, не бойтесь... Оставлю ключ
от квартиры -- приходите, отдыхайте, живите... Выпустите
только! Мне нельзя здесь, я не могу сейчас. Потом вернусь, вот
увидите. Я только возьму пишущую машиночку, ладно?.. И своего
кота, хорошо?.. Я здесь неподалеку. Буду писать, вы будете
читать. Мы будем как писатель и читатель...
-- Зачем это вам? -- грустно спросил Сергеев.
-- Не знаю. Хочется, хоть убей... Выпустишь?
-- Я-то, может, и выпустил бы. Там не выпустят, -- кивнул
Сергеев в сторону улицы.
-- Мы их обманем, обманем... -- я и вправду как помешанный
застегивал чемодан, надевал плащ, засовывал в футляр пишущую
машинку. Филарет сам полез в корзину, в которой я обычно
вывозил его на дачу.
Мой напор смутил Сергеева. Он уже вертел второй ключ от
моей квартиры, уже озирался по сторонам, как бы ища выхода...
Преступник может увлечь преступлением даже блюстителя порядка!
Сергеев почему-то поверил мне. Пожалуй, из него мог бы
получиться редактор!
Я распахнул окно. Прямо подо мною расстилалась внизу крыша
соседнего дома. Апрельский ветер пахнул в лицо. Я успел
черкнуть Сергееву свой новый адрес и, подхватив чемодан,
машинку и корзину с Филаретом, вспрыгнул на подоконник.
-- Бывай, сержант! -- воскликнул я и птицей перемахнул
через провал, отделявший меня от соседнего дома.
Грохнула жесть, точно удар первой весенней грозы; я
побежал по наклонной крыше вверх, перелез через конек,
спустился, прыгнул снова... Крыши вели меня вдаль от моих окон
-- к вам, милорд, к правдивому и свободному вымыслу, к
свидетельским показаниям, не стесненным протоколом,-- прочь,
прочь от своих героев! Я убегал от них -- к ним, от себя -- к
себе... кошки высовывали свои треугольные мордочки из-за
кирпичных труб; качались, как мачты, телевизионные антенны
коллективного пользования. Прощай, кооператив!..
Сергеев провожал меня взглядом, в котором читались
сочувствие, и сострадание, и скорбь по невыполненному
служебному долгу. Затем он засунул за отворот шинели книгу
"Приключения Шерлока Холмса" и шагнул к двери.
Только он хотел открыть ее (я в это время убежал по крышам
почти к Большому проспекту и уже выбирал место, где бы
спуститься на грешную землю), как услышал глухой стук. Сержант
рывком распахнул дверь, готовый к чему угодно, и увидел на
пороге мою соседку слева Сарру Моисеевну Финкельман, пожилую
даму, работавшую смотрительницей в Эрмитаже.
-- Таки ви не знаете, дадут свет или как? -- спросила она.
-- Фи, я обозналась! Я думала, это ви, а это совсем не ви...
-- Не кажется ли вам, сударь, что наш роман начинает
напоминать святцы, где даже я, профессиональный пастор, с
трудом ориентируюсь в именах?
-- Тогда уж телефонную книгу, милорд. Это расхожее
сравнение, но между тем ввертывающие его в речь люди,
по-видимому, не обладают фантазией. Нет ничего увлекательнее
чтения телефонной книги!
Я вспоминаю детство, когда отец купил только что вышедшую
телефонную книгу абонентов личных телефонов. Это был огромный,
особенно по моим детским понятиям, том, содержавший ровные
столбцы фамилий, адресов и телефонов. Весь Ленинград,
спрессованный картонными обложками, жил в телефонной книге, и
мне временами казалось, что жители города в виде маленьких
черных фамилий ползают по страницам, как муравьи, делают свои
делишки, переговариваются, пересмеиваются... Я раскрывал книгу
наугад -- они всегда успевали выстроиться в ровные колонки. Ни
разу не удавалось застать кого-то в бегах. Время было такое,
начало пятидесятых годов. Но я отвлекся.
Мне доставляло странное удовольствие подсчитывать число
одинаковых фамилий. Иногда казалось, что фамилии, как и люди,
обладают характерами, проглядывалось и деление на сословия и
классы. Скромные и серьезные Ивановы занимали многие страницы;
было ясно, что они, наряду с Петровыми, составляют основу
общества, хотя между ними вызывающими группками пробегали
Иванцевичи и Иваницкие. Ивановых и Петровых были дивизии,
Семеновых и Никитиных -- батальоны, рота Барабановых, взвод
Лисицких, отделение Перчиков. В этой книге были кварталы,
заселенные Суховыми, коммунальные квартиры, набитые Моховыми,
отдельные особняки Скребницких и Бонч-Березовских.
Прослеживая этимологию, я докапывался до глубин
отечественной истории, когда видел фамилии Смердова или
Шуйского, а то вдруг оказывался за границей, натыкаясь на Цоя,
покорное недомогание полей, рек и лесов, на самом деле суть не
жалобы, а предупреждения, выраженные, правда, в вежливой форме.
А наши призывы защищать и оберегать природу при более глубоком
рассмотрении выглядят исключительно эгоистично.
Не природу мы хотим оберегать, а себя -- от полного
уничтожения природой. Природа была, есть и будет всегда. Трудно
представить себе Землю без природы. Однако она вполне может
стать такой, что человеку не будет на ней места.
Значит, следует умерить нашу самонадеянность и понять, что
мы в ближайшем будущем можем быть равнодушно вычеркнуты
природой из ее списков в наказание за то, что уже вычеркнули из
них ряд любимейших и красивейших ее достояний. И наше любование
собственным могуществом выглядит все более неуместным на фоне
по-настоящему могущественных предупреждений природы.
Новое понимание человека, о котором я говорил, состоит в
том, что человечество должно осознать себя неотъемлемой и
равноправной с другими частью природы. Мы не можем
разговаривать с нею пренебрежительно или покровительственно. Мы
не больше чем муравьи (но и не меньше).
-- Я вынужден вновь напомнить вам о философах. Они точат
зубы.
-- Спасибо, милорд.
Рискуя навлечь на себя еще больший гнев -- и не только
философов,-- я должен сказать, что лозунг: "Все для человека,
все во имя человека и для блага человека!" -- следует
толковать, на мой взгляд, расширительно: "Все для природы, все
во имя природы и для блага ее!" -- лишь в этом случае будет
действительно достигнуто благополучие человека.
Возвращаясь к нашему дому (мы довольно далеко отлетели от
него, чуть ли не дальше, чем он -- от улицы Кооперации), я хочу
заметить, что именно новое понимание человека как равноправной
с другими части природы и дает мне право назвать перелет дома
стихийным бедствием. Вообще с этой точки зрения любое
общественное явление (инфляция, кризис, демонстрация, война,
революция, безработица, матч по футболу и даже очередь у
пивного ларька) можно назвать стихийным, но не все они,
конечно, будут бедственны.
Теперь мы разобрались в этом вопросе и у меня наготове
следующий: как относится человек к стихийному бедствию?
-- А как? Страдает, конечно... Терпит.
-- Нет, я не о том. Склонен ли он рассматривать бедствие в
качестве кары?
-- Могу ответить авторитетно. Не зря я долгое время был
духовным пастырем, то есть пас души верующих. И вот, перегоняя
стада душ с пастбища на пастбище, я запасся (игра слов,
заметили?) ценными наблюдениями, которые могу предложить для
вашего романа.
-- Нашего, милорд...
-- Люди верующие безусловно склонны воспринимать игру
природных сил как ответ богов на те или иные личные дела и
поступки. Когда есть ощущение, что многим людям вокруг
свойственны одни и те же пороки, стихийное явление может
рассматриваться как кара за общественные грехи.
Вы сами только что... помните ту старушку, как ее звали?
-- Матрена Терентьевна, милорд.
-- Ну да, Матрена! Она бежала и крестилась со словами:
"Господи! за грехи наши...". Помните? Следовательно, она
восприняла появление дома в воздухе как знамение, как
предвестие конца света, который придет "за грехи наши".
-- Спасибо, мистер Стерн. Я с вами согласен. Правда, я
полагаю, что речь должна идти не только о верующих. Любой
человек склонен принимать на свой личный счет не зависящее от
него явление, и это, кстати, еще раз подчеркивает повышенное
внимание человека к себе. Ему не кажется странным, что природа
(божество) устраивает землетрясение для того, чтобы наставить
человека на путь истинный или указать на то, что жил он
неверно. Я думаю, милорд, что и вы -- внимательный слушатель
мой, -- и читатели ни на минуту не усомнились, что я описал
перенос дома на Петроградскую для того, чтобы показать, что
герой наш, Евгений Викторович Демилле, жил не совсем праведно,
за что и получил такой сюрприз.
-- А что, разве не так? Разве исчезновение дома не
вытекало логически из предыдущей жизни героя?
-- Может быть, и вытекало, но ведь так мог рассуждать
каждый жилец дома. Получается одно из двух: либо все
кооператоры в один прекрасный момент (а именно, указанной
апрельской ночью) пришли к жизненному краху, либо исчезновение
дома -- кара лишь для Демилле, но тогда почему за ошибки
Евгения Викторовича должны расплачиваться ни в чем не повинные
люди?
-- Вы меня запутали. Так как же обстоят дела на самом
деле?
-- На самом деле перелет дома, как и землетрясение, не
имеет касательства ни к Демилле, ни к другим кооператорам, ни к
милиции, ни к общественному строю, но... так уж мы устроены,
что и Демилле, и другие, и милиция, и читатели, да и мы с вами,
милорд, будем искать в этом факте определенный смысл.
Милиция, как я говорил, стала искать его сразу после
посадки дома на Безымянной.
Утро было субботнее, на работу жильцы дома не торопились;
первыми среди кооператоров проснулись школьники и некоторые их
родители. Первые признаки тревоги возникли сразу же: нет воды,
нет газа, нет электричества! Телефоны, естественно, тоже
молчали. Совпадение редкостное, что и говорить! В ближайшие
несколько минут пробудившиеся кооператоры начали обращать
внимание на изменившийся ландшафт за окном. За стеклами нижних
этажей царил полный мрак, в котором едва можно было различить
придвинутые вплотную к дому стены, двери подъездов и окна
старых обшарпанных домов -- в некоторых зажигались огни, и
напуганные кооператоры начинали знакомиться с жизнью чужих
людей, которая происходила за освещенными окнами. Первый этаж
кооператоров имел также возможность наблюдать фигуры в серых
шинелях, которые сновали в образовавшихся ущельях между домами.
Тревога пока накапливалась и зрела внутри проснувшихся
квартир: робко выглядывали из окон, перешептывались,
прикладывали уши к дверям, слушая шаги на лестнице...
недоумевали. Большая часть жильцов еще мирно спала, а посему
напряженность психического поля не достигла уровня, способного
возбудить панику.
Милиция тоже пока сдерживалась: не совалась в квартиры,
ибо по внешнему виду окон трудно было определить -- проснулась
квартира или нет. Все окна по-прежнему были темны.
Но вот напряженность поползла вверх, как столбик
термометра горячечного больного -- ее можно было измерять
гальванометром! Электричество, копившееся в квартирах, дало
себя знать сначала в криках ужаса нескольких слабонервных
женщин, затем в перестукиваниях между квартирами по батареям
отопления, уже безнадежно холодным. Кто-то закричал в форточку
с пятого этажа: "Помогите!" -- и этот женский крик, услышанный
кооператорами, выплеснул страсти наружу.
Первой в подъезде 1 1 вырвалась на лестничную
клетку Клара Семеновна Завадовская, у которой имелись веские
причины впасть в отчаяние. Электричество, газ, вода -- это,
конечно, неприятно, но муж!.. но собачка!.. Где они?.. Клара
Семеновна, обнаруживши пропажу, выскочила на площадку пятого
этажа в пальто, накинутом на ночную сорочку, метнулась к
соседям, которые отворили ей дверь с ужасом на лицах, чем еще
более напугали несчастную Клару Семеновну, -- дальше клубок
покатился на другие этажи, хлопали двери... нервно
перекрикивались соседи... строили предположения.
Во всех умах как-то разом обозначилась мысль: "За что?" Ее
быстро сменила другая: "Бог наказал!" впрочем, не во всех
головах, будем справедливы, она нашла себе место.
Паника распространилась мгновенно, как огонь по занавеске.
Женщина, которая ночью выбрасывала бутылки с балкона, что было
зафиксировано в свидетельских показаниях гражданина из
вытрезвителя, проснувшись и припомнив ночной полет, опять
выскочила на балкон... (С вечера в ее квартире происходило
гуляние, вина запасено было много -- так много, милорд, что к
ночи все не выпили, перепало и пьянице на Каменном -- и вот в
три часа ночи, когда гости улеглись, где придется, внезапно
погас свет в квартире. Хозяйка вышла на балкон и увидела, что
дом летит над городом. Конечно, она и думать не посмела о
реальности этого ощущения после обильных возлияний. Ненависть к
пьянству -- нет более непримиримых врагов алкоголизма, чем
пьющие женщины, -- заставила ее собрать бутылки с остатками
жидкости и побросать их с балкона, сопровождая это
антиалкогольной проповедью...) Итак, она снова выскочила на
балкон и увидела то же, что увидел я из окна: крышу
пятиэтажного дома и другие крыши во всех сторонах света.
"Допились, допились..."
-- повторяла она, тупо уставившись на незнакомый городской
пейзаж, то есть, по существу, тоже признавая некую кару, постигшую
пьяную компанию...
-- Скажите, сударь, вы намеренно сгущаете краски?
-- О чем вы, милорд?
-- Я говорю об алкогольных мотивах, то и дело возникающих
в вашем рассказе. У вас так сильно пьют? Мне не верится.
-- Мне тоже... Хотя, признаться, я не заметил, чтобы мой
рассказ содержал повышенный против реальности процент алкоголя.
Но если вам с расстояния в двести лет что-то показалось
странным, я готов кое-что разъяснить. Что вас интересует,
милорд?
-- У меня создалось впечатление, быть может, обманчивое,
что напитки, содержащие алкоголь, утратили у вас ту служебную
роль, какая предназначалась им в прошлом, и перестали быть
приятным средством увеселения на празднествах. По-моему, они
превратились, наряду с хлебом и солью, в необходимый продукт,
потребляемый в любое время дня и ночи, с поводом и без повода,
в одиночку и группами, просто по привычке или от скуки. Я не
прав?
-- Вы правы, милорд.
-- Я не знаю причин такого явления, но заметил также, что
оно вызывает у ваших соотечественников повышенные терзания. Мне
не совсем понятно, почему они относятся к потреблению алкоголя
не так спокойно, как это делали, например, древние эллины? Вы
можете себе представить Феокрита или Демосфена бегающими по
Афинам с безумными глазами и вопиющими: "Допились! Допились!"?
Непонятные страсти -- тот не пришел домой ночевать, эти гоняют
по городу в поисках вина, те стоят в очередях... непонятная
система запретов, условностей, обычаев, связанных с питием...
Куда повезли того несчастного, что ночь провел на скамейке?
-- В вытрезвитель, милорд.
-- Почему не домой?
-- ...?
-- Почему, уж если вам нравится пить не только по
праздникам, не привыкнуть к этому и не узаконить?
-- Так ведь пьют до чертиков!!
-- Как это?
-- Обыкновенно: до беспамятства, до посинения, до
отключки. Непонятно? До галлюцинаций, до белой горячки, до
потери пульса... Вы думаете, что перед вами древние эллины,
которые пили разбавленное водой виноградное вино? Полноте,
милорд! Наши граждане пьют что угодно, только не напиток
греков!
-- Но зачем? Они не болеют? Это же опасно!
-- Еще как!.. Но у нас широкая натура, милорд. Широту ее
нужно утолять бочками, но никак не рюмочками, хотя ими тоже не
брезгуют... Вот скажите, мистер Стерн, сколько в английском
языке глаголов, обозначающих процесс принятия алкоголя? Ну,
синонимов глаголов "выпить" или "напиться"?
-- Я не считал. Думаю, что три-четыре найдется.
-- А послушайте, как обстоят дела у нас. Для удобства
счета я буду располагать синонимы триадами. Итак:
отпраздновать, совершить возлияние, принести жертву
Бахусу,
откушать, причаститься, приложиться,
вздрогнуть, загрузить, остаканиться,
поддать, влить, вдеть,
дербалызнуть, дербануть, дерябнуть,
пропустить, проглотить, принять,
сообразить на троих (триада, милорд!),
хлопнуть, клюнуть, бухнуть,
зашибить, засосать, засадить,
чебурахнуть, чекалдыкнуть, царапнуть,
керосинить, керогазить, чибиргасить,
загудеть, запить, нажраться,
нализаться, нарезаться, назюзюкаться,
промочить горло, заложить за галстук, залить за воротник,
пропустить по махонькой, похмелиться, поправить здоровье,
раздавить бутылек, банку, пузырек (тоже триада!),
дернуть, треснуть, колдырнуть,
кирнуть, тяпнуть, бацнуть,
шибануть, хапнуть, гепнуть,
врезать, вмазать, жахнуть,
шарахнуть, шлепнуть, шваркнуть,
выдуть, вылакать, набраться,
залить зенки, налить глаза, оттянуться,
налимониться, надраться, набубениться,
перебрать, набраться, нагрузиться,
упиться в сосиску, упиться в стельку, упиться в хлам...
...Я не могу отказать читателю в удовольствии порыться в
памяти и пополнить список синонимов, для чего оставляю
свободное место. Это интересная и небесполезная работа;
благодаря ей каждый экземпляр романа станет уникальным,
приобретет индивидуальность и присущий только ему
винно-водочный букет. Я мог бы долго еще распространяться на
эту тему, милорд, но пора возвращаться к роману. Я думаю, вы
смогли оценить серьезность проблемы, исходя из моего чисто
лингвистического доказательства...
Милиция действовала решительно, но спокойно. Поначалу,
когда смятение только зарождалось внутри квартир, не находя
выхода наружу, милиционеры следили за школьниками, выбегавшими
то тут, то там из дверей и устремлявшимися по привычке в школу.
Их мягко останавливали, стараясь не напугать, и направляли
обратно, причем в квартиру входил и сотрудник милиции, будил
родителей, если они спали, и приступал к работе...
-- Какой работе?
-- У милиции имелся план, выработанный в Управлении за
считанные часы, что прошли с момента приземления дома до
рассвета. Главными задачами милиции были:
а) успокоить кооператоров;
б) разобщить их, как бы локализуя очаги пожара, чтобы не
дать пламени вспыхнуть общим костром;
в) снять показания касательно прошедшей ночи;
г) произвести перепись всего населения дома, имеющегося в
наличии...
-- Перепись? Зачем?
...и сверить его с записями в домовой книге.
-- Ага! Я начинаю понимать.
Вот именно, милорд! Милиции важно было не только успокоить
людей, но и получить как можно больше сведений, могущих
натолкнуть следствие на причины перелета дома. Это могло быть
делом рук злоумышленников, преступных или антиобщественных
элементов, а посему точный учет всех потерпевших был необходим.
Беда в том, что сотрудников на все квартиры не хватало,
хотя и продолжали прибывать поднятые по тревоге группы, которые
не только устремлялись к нам, но и рассредоточивались по старым
домам Безымянной, чтобы успокоить пораженных старожилов.
Неизвестно, кому было хуже -- прилетевшим или встречающим, если
пользоваться терминологией Аэрофлота, а потому в скором времени
в коммунальных квартирах дома с башенкой, в больнице водников
появились вежливые молодые люди в милицейской форме, которые
начали разъяснительные беседы.
На моей лестничной площадке метался молоденький сержант,
спешно снятый со своего поста у Дворцового моста, вернее,
подхваченный крытым грузовиком на пороге родного отделения,
когда он возвращался туда, отдежурив вахту. Поскольку он снова
всплыл в нашем повествовании, я думаю, надо дать ему имя.
-- И фамилию!
-- Дадим ему только фамилию. Я боюсь, что имен на всех не
хватит, у нас их не так много, а с фамилиями легче... Итак, его
звали Сергеев.
Первым делом Сергеев ринулся в квартиру 1 281,
из-за дверей которой доносились звуки "Маленькой ночной
серенады" Моцарта. Сержанта удивили громкие голоса скрипок, так
разительно не похожие на все те звуки, которые Сергеев привык
слышать в своем милицейском общежитии -- приподнятые аккорды,
бравурные аллегро -- черт те что! -- и это в доме, вырванном и
переброшенном какой-то нечистой силой за пятнадцать километров!
Дверь отворил среднего роста седой человек в костюме и при
галстуке, как бы вытянутый в струночку, с кротким и лучезарным
взглядом. Под стать взгляду светился на лацкане его серого с
"молнией" пиджака рубиновый комсомольский значок, на котором,
если бы на лестнице было чуть светлее, можно было бы прочитать
надпись -- "КИМ". Человеку было лет под семьдесят.
Он слегка наклонил голову и выжидательно посмотрел на
Сергеева. Тот опешил от бесконечно терпеливого и в то же время
доброжелательного выражения его лица, с которого жизнь
совершенно не сумела стереть достоинство и веру в людей.
-- Простите,-- пробормотал сержант,-- у вас все в порядке?
Лучшего ему в голову не пришло.
-- Да,-- твердо и как-то счастливо отвечал светлый старик,
подтверждая быстрым кивком свой ответ. -- А что случилось,
простите?
-- Нет... Ничего... -- смешался сержант. -- Я думал...
-- Нет-нет, я же вижу, что у вас что-то произошло,-- все
так же просветленно продолжал старик. -- Заходите, мы
постараемся вам помочь. Может быть, вызвать милицию?
Сергеев совершенно ошалел. Собственно, старик с
комсомольским значком не произнес ничего сверхъестественного,
более того, он был абсолютно, стопроцентно нормален и
предупредителен. Его неожиданное предложение вызвать милицию
могло быть объяснено тем, что он просто не увидел в темноте
милицейских погон сержанта. Но тон... Сергеев никогда в жизни
не слышал таких проникаюших в самую душу интонаций, такой
расположенности в голосе, участия и неиссякаемой веры в
благоприятный исход любых событий. Это было почище "Маленькой
ночной серенады", продолжавшей звучать из квартиры.
-- Я потом... Я скоро зайду,-- пообещал сержант, пятясь.
Старик смотрел на него, проникая взглядом в самую душу. За
его спиной, в глубине квартиры, открывалась идиллическая
картина: залитая утренним светом комната, где блестели прутьями
многочисленные клетки с канарейками, висящие тут и там на
разной высоте, а под клетками, в современном кресле восседала
седенькая старушка с портативным магнитофоном в руках, из
которого и вырывался на свободу Моцарт. Старушка, слегка
закинув голову, мечтательно смотрела в потолок, а канарейки
божественно вторили серенаде.
Если бы Сергеев вгляделся в эту картину подольше, он
заметил бы, что на лацкане пиджака старушки (она была в
английском костюме, милорд) светится такой же "кимовский"
значок, а чертами лица старая комсомолка чрезвычайно похожа на
старика, отворившего дверь.
Словом, и эта квартира, и Моцарт, и канарейки... Трудно
было бы представить себе что-нибудь более несовместимое с той
катавасией, что творилась сейчас в нашем доме.
-- Приходите, -- кивнул старик Сергееву и, уже прикрывая
дверь, ободряюще улыбнулся: -- А свет скоро дадут. Это
временное явление...
-- Стоп, стоп! Как звали этих удивительных старичков? Кто
они такие?
-- Это были Светозар Петрович Ментихин и Светозара
Петровна Ментихина, милорд, -- брат и сестра, близнецы,
Светики, как любовно называл их весь дом. И вправду,
удивительные люди! В тридцатых годах они были членами
Коммунистического Интернационала Молодежи, а теперь имели
персональные пенсии. Вы бы видели, как они каждое утро бодро
шли в магазин -- не за покупками, нет! -- они были
общественники, народный контроль, совесть нашего микрорайона...
У меня марш звучал в ушах, когда Светики удалялись по улице
Кооперации в сторону "Универсама", где работали до вечера.
Обмеры, обвесы, воришки среди покупателей были их
специальностью. Мне всякий раз становилось стыдно при виде
Светиков за свой сибаритский образ жизни с котом Филаретом,
нетвердые моральные устои и вялый общественный темперамент. Ох,
мистер Стерн! О любом из наших кооператоров можно написать
отдельный роман. Прямо не знаю, что делать!
-- Вот и пишите.
Сергеев направился дальше и постучался ко мне. Я открыл
ему и впустил внутрь квартиры. Успокоил... Затем мы с ним
интересно поговорили, причем я узнал много нового относительно
нашего дома, а Сергеев добросовестно записал мою фамилию и
свидетельское показание, кое заключалось в одной строчке:
"Свидетель спал. Ничего не знает".
Признаюсь, эта строчка задела мое литераторское самолюбие.
Хороши дела! Свидетель спал, ничего не знает! Как это? Помните,
милорд, Федор Михайлович Достоевский приводил умозрительный
пример о поэте и лиссабонском землетрясении (по поводу стихов
Фета, кажется). Мол, стыдно поэту не замечать катаклизмов.
-- А что я вам говорил?
Короче говоря, именно эта строчка: "Свидетель спал. Ничего
не знает" -- стала первым толчком к замыслу романа, в котором я
намереваюсь дать самые полные и достоверные показания о нашем
доме, его жильцах и феномене перелета.
Узнав от Сергеева об этом факте, потрясшем мое
воображение, я принялся расхаживать по комнате, не обращая
внимания на сержанта, который задумчиво перебирал книги на
полке... я увлекся и взволновался... живо представил соседей --
тех же Ментихиных, Демилле, Вероятновых... Мысль моя бежала
куда-то вдаль, предугадывая и нагромождая события; внезапно я
стал собирать чемодан. Сергеев встрепенулся.
-- Вы куда это... чемодан?
-- Простите, сержант! -- горячо заговорил я. (Филарет
навострил уши.) -- Ради всего святого! Мне нужно немедленно
покинуть дом. Я оставлю вам адрес, не бойтесь... Оставлю ключ
от квартиры -- приходите, отдыхайте, живите... Выпустите
только! Мне нельзя здесь, я не могу сейчас. Потом вернусь, вот
увидите. Я только возьму пишущую машиночку, ладно?.. И своего
кота, хорошо?.. Я здесь неподалеку. Буду писать, вы будете
читать. Мы будем как писатель и читатель...
-- Зачем это вам? -- грустно спросил Сергеев.
-- Не знаю. Хочется, хоть убей... Выпустишь?
-- Я-то, может, и выпустил бы. Там не выпустят, -- кивнул
Сергеев в сторону улицы.
-- Мы их обманем, обманем... -- я и вправду как помешанный
застегивал чемодан, надевал плащ, засовывал в футляр пишущую
машинку. Филарет сам полез в корзину, в которой я обычно
вывозил его на дачу.
Мой напор смутил Сергеева. Он уже вертел второй ключ от
моей квартиры, уже озирался по сторонам, как бы ища выхода...
Преступник может увлечь преступлением даже блюстителя порядка!
Сергеев почему-то поверил мне. Пожалуй, из него мог бы
получиться редактор!
Я распахнул окно. Прямо подо мною расстилалась внизу крыша
соседнего дома. Апрельский ветер пахнул в лицо. Я успел
черкнуть Сергееву свой новый адрес и, подхватив чемодан,
машинку и корзину с Филаретом, вспрыгнул на подоконник.
-- Бывай, сержант! -- воскликнул я и птицей перемахнул
через провал, отделявший меня от соседнего дома.
Грохнула жесть, точно удар первой весенней грозы; я
побежал по наклонной крыше вверх, перелез через конек,
спустился, прыгнул снова... Крыши вели меня вдаль от моих окон
-- к вам, милорд, к правдивому и свободному вымыслу, к
свидетельским показаниям, не стесненным протоколом,-- прочь,
прочь от своих героев! Я убегал от них -- к ним, от себя -- к
себе... кошки высовывали свои треугольные мордочки из-за
кирпичных труб; качались, как мачты, телевизионные антенны
коллективного пользования. Прощай, кооператив!..
Сергеев провожал меня взглядом, в котором читались
сочувствие, и сострадание, и скорбь по невыполненному
служебному долгу. Затем он засунул за отворот шинели книгу
"Приключения Шерлока Холмса" и шагнул к двери.
Только он хотел открыть ее (я в это время убежал по крышам
почти к Большому проспекту и уже выбирал место, где бы
спуститься на грешную землю), как услышал глухой стук. Сержант
рывком распахнул дверь, готовый к чему угодно, и увидел на
пороге мою соседку слева Сарру Моисеевну Финкельман, пожилую
даму, работавшую смотрительницей в Эрмитаже.
-- Таки ви не знаете, дадут свет или как? -- спросила она.
-- Фи, я обозналась! Я думала, это ви, а это совсем не ви...
-- Не кажется ли вам, сударь, что наш роман начинает
напоминать святцы, где даже я, профессиональный пастор, с
трудом ориентируюсь в именах?
-- Тогда уж телефонную книгу, милорд. Это расхожее
сравнение, но между тем ввертывающие его в речь люди,
по-видимому, не обладают фантазией. Нет ничего увлекательнее
чтения телефонной книги!
Я вспоминаю детство, когда отец купил только что вышедшую
телефонную книгу абонентов личных телефонов. Это был огромный,
особенно по моим детским понятиям, том, содержавший ровные
столбцы фамилий, адресов и телефонов. Весь Ленинград,
спрессованный картонными обложками, жил в телефонной книге, и
мне временами казалось, что жители города в виде маленьких
черных фамилий ползают по страницам, как муравьи, делают свои
делишки, переговариваются, пересмеиваются... Я раскрывал книгу
наугад -- они всегда успевали выстроиться в ровные колонки. Ни
разу не удавалось застать кого-то в бегах. Время было такое,
начало пятидесятых годов. Но я отвлекся.
Мне доставляло странное удовольствие подсчитывать число
одинаковых фамилий. Иногда казалось, что фамилии, как и люди,
обладают характерами, проглядывалось и деление на сословия и
классы. Скромные и серьезные Ивановы занимали многие страницы;
было ясно, что они, наряду с Петровыми, составляют основу
общества, хотя между ними вызывающими группками пробегали
Иванцевичи и Иваницкие. Ивановых и Петровых были дивизии,
Семеновых и Никитиных -- батальоны, рота Барабановых, взвод
Лисицких, отделение Перчиков. В этой книге были кварталы,
заселенные Суховыми, коммунальные квартиры, набитые Моховыми,
отдельные особняки Скребницких и Бонч-Березовских.
Прослеживая этимологию, я докапывался до глубин
отечественной истории, когда видел фамилии Смердова или
Шуйского, а то вдруг оказывался за границей, натыкаясь на Цоя,