Страница:
любовь.
В последнее время дошло, как говорится, до ручки...
Евгений Викторович все чаще являлся глубокой ночью, хандрил,
был нервен. Ирина спряталась глубоко внутрь, выжидая. Нужен был
толчок -- и толчок произошел. Да такой внушительный! Посему и
случились последующие печальные события в жизни Евгения
Викторовича.
-- Проснитесь, милорд! Проснитесь!
Посмотрите, какое легкое утро гуляет по нашему весеннему
городу! Оно скачет на одной ножке, перепрыгивая через
зеркальные лужи, затянутые хрупким, как вафля, ледком; звенят
трамваи, перекатываясь, точно копилки на колесиках; воздух
пахнет первыми почками; ветер врывается в открытые форточки,
производя замешательство в головах юных существ женского пола и
на писательских двухтумбовых столах.
Я никак не могу найти листок... там что-то было...
кажется, план романа. Милорд, вы проснулись?
-- Да.
-- Вам еще не наскучило слушать мою историю?
-- Нет.
-- Учитель, вы какой-то хмурый сегодня...
Тем не менее разбудим и нашего героя.
Евгений Викторович проснулся на широкой софе в бывшем
кабинете отца. На спинке стула висела одежда: отутюженные
брюки, выстиранная и выглаженная сорочка, пиджак и галстук. Тут
же, на сиденье стула, лежал аккуратно сложенный домашний костюм
отца; под стулом чинно, выровняв носки, стояли тапки.
В первое мгновение Демилле почудилось, что и сам отец
сейчас войдет в комнату, скажет: "Пора вставать, Женя. Любишь
же ты поспать! Кто рано встает, тому Бог дает...". Но, переведя
взгляд на портрет отца под стеклом, висевший в простенке между
стеллажами, Евгений Викторович снова осознал время и
почувствовал, как он стремительно приближается к непоправимому
воспоминанию, связанному с прошедшей ночью. Он именно
приближался к нему, поскольку не совсем еше проснулся, и даже
попытался прикрыть глаза и вновь заснуть, лишь бы оттянуть
страшный миг, когда реальность встанет перед ним во всей
отвратительной наготе. Упреждая ее, он ухватился за
спасительную мысль: "Померещилось, наверное... Черт те что!
Вроде бы не такой был пьяный..." -- хотя знал точно, что
обманывает себя. Не померещилось. Такое и спьяну не
померещится.
Демилле проворно поднялся, натянул отцовские домашние
брюки на резинке, набросил на плечи мягкую куртку, сунул ноги в
тапки... будто перевоплотился в отца, как актер перед выходом
на сцену. Это соображение позволило ему на секунду отвлечься от
неприятного воспоминания, и он быстренько юркнул в ванную,
плотно притворив дверь. Воспоминание осталось снаружи.
Демилле тщательно умылся, почистил зубы, мысленно
сосредоточиваясь на этих процессах, чтобы не допустить
нежелательных дум. "Мама, где папина бритва?!" -- крикнул он,
обращаясь к своему отражению в зеркале. Через минуту в ванной
появилась Любаша с бритвенным прибором, окинула брата быстрым
понимающим взглядом, сказала: "Привет!" -- и чмокнула в щеку.
Евгений принялся яростно намыливать помазок. Воспоминание
тонкими струйками проникало в ванную сквозь щели: обломанные
трубы, бетонные плиты, факелы газа в ночи, фигуры милицио... --
Демилле с отчаянием вонзил намыленный помазок в щеку.
Егорушка, Ирина... Где они сейчас? Живы ли?
Выйдя из ванной, он столкнулся с матерью. Та всплеснула
руками, охнула:
-- Вылитый папочка... Жеша, как ты похож на папочку, --
сказала она, пуская привычную слезу. -- Бедненький, не дожил
наш папочка... -- скорбно покачала она головой, как бы
приглашая сына присоединиться к трауру.
Евгений Викторович этого не выносил. Не то чтобы он был
равнодушным человеком, забывшим об отце... Помнил, но помнил
про себя. Его коробили беспрестанные разговоры бабушки
Анастасии о "могилке", "оградке", "цветочках" (все было
уменьшительным, как и "бедненький папочка", -- только от слова
"кладбище" не удавалось образовать уменьшительное, потому,
произнося его, бабушка Анастасия делалась торжественной,
значительно поджимала губы). У Демилле сердце разрывалось на
части при виде растерянности и одиночества, навалившегося на
мать после смерти отца, но помочь ей он был не в силах; разве
так же подсюсюкивать: могилка, оградка... Это было выше его
сил.
Вот и сейчас, вместо того чтобы обнять мать и шепнуть ей
что-нибудь успокаивающее, он мгновенно раздражился, произнес
язвительно:
-- Перестань, мама! Если бы дожил, то верно не обрадовался
бы!
-- Какой ты черствый... какой ты черствый человек...
-укоризненно забормотала мать, провожая его глазами в кабинет
отца.
Кабинет этот оставался нетронутым после смерти Виктора
Евгеньевича: стеллажи с медицинской литературой, письменный
стол со стеклом, под которым располагались фотографии всех
членов семьи (Ирина с Егоркой на руках), кожаное кресло отца,
шкаф с его одеждой -костюмами, пальто, стопкой накрахмаленных
белоснежных халатов -- хоть сейчас на операцию... Евгений
Викторович принялся одеваться, стараясь не смотреть на
фотографии.
Лишь только он затянул галстук, в кабинет вошла Люба в
халатике. Тут только Евгений Викторович заметил, что халатик
сестры подозрительно задирается спереди, а под ним проступает
округлый живот.
-- Это что такое? -- бесцеремонно спросил он, указывая на
живот. -Опять двадцать пять?
-- Ох, Жешка, не говори! -- радостно вздохнула она. -- А
что я могу сделать? Не переношу абортов. Боюсь.
-- А рожать не боишься...
-- Рожать не боюсь. Дело привычное.
-- Ну, и кто же отец? -- иронически спросил брат.
-- За-ме-чательный! -- Любаша даже зажмурилась.
-- Меня интересуют имя и фамилия. А также национальность.
Неужели наш? -съязвил Евгений Викторович.
Любаша вспыхнула и бросила на брата быстрый взгляд, дав
понять, что разговор в таком тоне опасен. Евгений Викторович
привлек сестру к себе.
-- Прости, я не хотел... У меня сегодня настроение
ужасное.
-- Ирка выгнала? И правильно, -- Любаша решила отомстить.
-- Хуже... -- с тоской протянул Евгений.
-- А что такое?
И Евгений Викторович, усевшись в кресло отца и поместив
напротив себя Любашу, принялся рассказывать. Начал он со
скрипом, часто останавливался, чтобы подобрать нужное слово
(как-никак, завязка была деликатной), но постепенно разошелся,
одушевился и конец рассказа с ошеломляющей картиной голого
фундамента, подвалов, блещущей в лунном свете воды и синих
милицейских мигалок провел с подлинной живостью. Любаша рот
раскрыла. Поверила сразу, безоговорочно, спросила лишь:
-- Маме рассказал?
-- Нет, -- Евгений прикрыл глаза, откидываясь затылком на
прохладную кожу кресла.
-- И не будешь?
Евгений Викторович сделал паузу, будто обдумывая, хотя и
без обдумывания знал, что не расскажет. Нельзя об этом
Анастасии Федоровне, запрет.
-- Нет, -- повторил он.
И в это мгновение стал воистину блудным сыном, ибо
добровольно отказался от материнского крова, обрек себя на
скитания. Куда идти теперь? А ведь уходить нужно немедленно,
иначе упреков не оберешься, с утра бабушка Анастасия поминает
Ирину с внуком, как те волнуются -- где папочка?..
-- Что делать-то будешь? -- осторожно спросила Любаша.
-- Искать, -- пожал плечами брат. -- Мне один тип сказал,
что могли быстро снести, а жильцов переселить. Аварийная
ситуация или... по государственным соображениям.
-- Да ты что! -- округлила глаза Любаша.
-- Не испарились же они, в самом деле! -- воскликнул
Демилле. -Ничего. Даст Бог, найду. Смотри, маме не проговорись.
Они вышли из кабинета и направились в кухню, где застали
идиллическую сцену.
Вокруг овального стола, располагавшегося посреди большой
кухни, сидели бабушка Анастасия в белом переднике и все внуки.
Они перебирали пшено. Перед каждым была желтенькая горка крупы,
от которой ловкие пальцы бабушки и внуков отделяли по зернышку,
смахивая в сторону мусорные крупинки. Все четыре руки были
разные: желтоватая, покрытая тонкой со складками кожей рука
бабушки; узкая, будто выточенная из черного дерева, кисть
тринадцатилетней Ники; пухлая, в веснушчатых крапинках рука
Шандора и смуглая ладошка Хуанчика, которой тот не очень ловко
перекатывал по клеенке желтое пшено.
Бабушка Анастасия, покачиваясь, пела под нос какую-то
заунывную песню. Прислушавшись, Демилле узнал слова. "Дан
приказ: ему -- на запад; ей -- в другую сторону..." -- пела
бабушка Анастасия жалостно, на манер русских страданий.
Дети дружно поздоровались с непутевым дядюшкой, причем
старшие -Ника и Саня -- уже, видимо, догадывались о его
непутевости, благодаря привычке бабушки Анастасии чувствовать и
размышлять вслух.
-- Обедать будешь? -- сухо спросила мать, еще обижаясь на
тот разговор у дверей ванной комнаты. Демилле шагнул к ней и
поцеловал в темя. Обида мгновенно улетучилась.
-- Я не понимаю тебя Жеша! Четвертый час. Мне не жалко,
сиди. Но Ириша волнуется, не знает ведь... Когда же вам телефон
поставят?.. -- вздохнула бабушка.
"Куда?" -- подумал Евгений Викторович, машинально берясь
за ручку чайника.
Он выпил чаю, отказавшись от обеда, обнял матушку,
поцеловал племянников и сестру и, надев плащ (уже не липкий,
выстиранный и выглаженный), вышел из дома. Проверил в кармане
ключи и мелочь -- все было на месте.
Люба высунулась в форточку, крикнула вслед:
-- Звони мне на работу!
Демилле помахал ей рукою и пошел прочь от дома. Не знал
Евгений Викторович, что к этому часу он был уже официально не
только блудным сыном, но и блудным мужем, если можно так
выразиться.
-- Блудным мужем? Это что-то новенькое!
-- Да, милорд, это не совсем то же, что муж гулящий.
Гулящим Демилле был несколько лет, и не без приятности, если не
считать уколов совести. Но погулял, погулял -- и вернулся.
Всегда было, куда вернуться, как говорила Ирина. И вдруг...
возвращаться некуда, он основательно заблудился.
-- Потому и стал "блудным мужем"?
-- Не только поэтому.
К сожалению, этот факт был уже прочно зафиксирован в одном
из милицейских протоколов, поступивших в Управление, после того
как сотрудники провели беседы с кооператорами и переписали
наличное население дома.
Евгения Викторовича, сами понимаете, в наличии не
оказалось. Тогда прямо спросили Ирину, проживает ли с нею муж,
Евгений Викторович Демилле, прописанный по этому адресу. Ирина
ответила отрицательно. Милиция поверила словам грустной
женщины, что муж оставил ее с ребенком, скрылся в неизвестном
направлении и она, честно говоря, не хотела бы, чтобы он
вернулся. Эти слова Ирины и сыграли роковую роль в дальнейшей
судьбе Демилле.
Дело в том, что он был просто-напросто вычеркнут из списка
действительных жильцов дома со всеми вытекающими отсюда
последствиями. Органам охраны общественного порядка не было
никакого дела до внутренних неурядиц в семье Демилле, до частых
отлучек Евгения Викторовича, до слез Ирины, до того, наконец,
решающего факта, что в ночь вознесения дома Ирина при свече
перечитывала письма мужа и, обжигая пальцы, уничтожала их в
пламени, посылая тем самым прощальный привет супругу,
наблюдавшему за желтым прямоугольничком в небе с невских
берегов. Именно в тот момент и замаячило в душе Ирины решение,
которое привело к тому, что утром в ответ на прямой вопрос
милиции о муже она ответила: "Не проживает". Про себя же
подумала так: "Найдет, может быть, и пущу. Не найдет -- туда
ему и дорога".
Обреченный на эту долгую дорогу, Евгений Викторович начал
ее с того, что позвонил приятелю-художнику, в мастерской
которого принимал электронно-вычислительную девицу (истратил
две копейки), поехал к нему домой на трамвае (истратил еще три
копейки) и отдал ключ без всяких объяснений. После чего
попросил взаймы десятку. Десятка была дана. Евгений Викторович
засунул ее за обложку записной книжки по соседству с клочком
"Фигаро" и несколько приободрился.
Поразмыслив, он решил сначала удостовериться, что ночное
происшествие не привиделось ему, а также в том, что за это
время не произошло новых происшествий. После этого Демилле
задумал идти в отделение милиции. А что делать?
Откровенно говоря, в милицию не очень хотелось. У Демилле
было предчувствие, что ничего он там не добьется. У нас при
столкновении с государственными учреждениями почти всегда есть
такое предчувствие, иной раз, к счастью, обманчивое.
Минут через пятьдесят Евгений Викторович был на проспекте
Благодарности, вышел из трамвая и двинулся к улице Кооперации
тем же путем, что вчера на такси. Не доходя метров трехсот,
понял: ничего нового не произошло, пейзаж по сравнению с
нынешней ночью не изменился, по сравнению же со вчерашним утром
-- изменился невыносимо.
Впрочем, кое-что новенькое было. Фундамент пропавшего дома
был обнесен глухим деревянным забором с единственной дверью, на
которой висел амбарный замок. У двери прогуливался постовой
милиционер. Реакция немногочисленных прохожих на пропавший дом
была на удивление безразличной. Это неприятно покоробило
Евгения Викторовича, показалось даже обидным.
Демилле не стал тревожить постового, а направился в
отделение милиции, находившееся в трех кварталах от улицы
Кооперации. Там за перегородкой сидел дежурный. В стороне, тоже
за барьером, сидела компания из трех помятых мужчин и
раскрашенной девицы с сигаретой. Демилле подошел к дежурному и,
робко кашлянув, сказал:
-- Простите, я по поводу дома...
-- Какого дома? -- поднял глаза дежурный.
-- Номер одиннадцать по улице Кооперации.
По тому, как дрогнули брови у дежурного, да еще по
хриплому смешку раскрашенной девицы, Демилле понял, что здесь
осведомлены о доме.
-- Замолчи, Миляева! -- прикрикнул на девицу дежурный.
-- Сам заткнись! -- парировала она и почти ласково
обратилась к Демилле: -- Опоздал, братишка. Нету его. И нас
замели, начали по району горячку пороть...
Она презрительно затянулась.
-- Прекрати курить! -- приказал дежурный, но с места не
сдвинулся. -- А зачем вам? Вы кто будете? -- спросил он у
Демилле.
-- Я живу в этом доме, -- ответил тот неуверенно.
-- Паспорт, -- коротко потребовал дежурный.
-- Нету... Остался дома.
-- Фамилия, имя, отчество, -- так же коротко потребовал
милиционер.
Демилле назвал требуемое, дежурный записал и вышел в
другое помещение, плотно притворив за собой дверь.
-- Вы... ты не знаешь, куда он делся? -- стараясь быть
развязным, обратился Демилле к девице.
-- Почем я знаю! Да мне на этот вшивый дом тысячу раз
плевать! Меня-то за что?! Я там не жила и не живу! Во, жлобы!
Алкоголики солидарно закивали.
Дежурный в это время, как вы догадываетесь, связывался с
городским Управлением и передавал туда для справки фамилию
Демилле.
К этому моменту, то есть спустя примерно четырнадцать
часов после события, были не только приняты меры по успокоению
жильцов и сбору сведений о перелете, но и начал проводиться в
жизнь определенный план по предотвращению нежелательных слухов,
могущих распространиться по городу. План этот включал несколько
основных пунктов.
1. Обнаруженные в доме и прописанные жильцы были
зарегистрированы, и им было настоятельно предложено не
упоминать о перемещении дома в разговорах со знакомыми,
родственниками, сослуживцами и проч.
2. Прописанные, но отсутствующие по уважительной причине
жильцы были также зарегистрированы. Им было немедленно и
конфиденциально сообщено о случившемся по соответствующим
каналам с тем же предупреждением о неразглашении, а также дан
новый адрес дома, дабы они могли вернуться туда из командировки
(отпуска, больницы, дежурства и т. п.).
3. Непрописанные лица, обнаруженные в доме,
зарегистрированы не были, однако им тоже было предложено
держать язык за зубами.
4. Жителям окружающих домов по обеим улицам Кооперации и
Безымянной -было разъяснено то же самое.
5. Новое местонахождение дома было объявлено секретным для
посторонних, то есть всех, кто не попал в первые четыре пункта.
Любопытствующим соседям по улице Кооперации сообщали версию о
срочном аварийном выселении и сносе дома 1 11 в
связи с обнаруженным подземным плывуном.
Как видим, налицо была возможная изоляция источников
информации для предотвращения нежелательных слухов.
Жильцам нашего дома посоветовали, правда, уже не так
настойчиво, не посещать группами и поодиночке улицу Кооперации.
-- А что они там забыли?
-- Любопытство, знаете... Вы бы разве не съездили
посмотреть?
-- Хм... Пожалуй. Но почему нельзя?
-- Можно, но не рекомендуется...
...А поскольку Евгений Викторович по милости жены был
единственным прописанным и притом незарегистрированным жильцом,
то на него распространялся п. 5. Об этом и передали из
Управления дежурному, не обнаружив Демилле в списках.
Дежурный вернулся на свое место и сообщил Евгению
Викторовичу, что он в доме 1 11 не проживает.
-- Конечно, не проживаю! -- воскликнул наш герой. -- Его
ведь нету.
-- Вы там и не проживали. Жена заявила, -- парировал
дежурный.
-- Как?! -- у Евгения Викторовича было чувство, будто его
ножом ударили в спину.
-- А вот так.
-- Но где он? Где дом? -- сразу сникнув, спросил Демилле.
Милиционер устало изложил заведомую ложь: дом снесли,
жителей эвакуировали, аварийная ситуация, никто не пострадал,
место расчистили, плывун...
-- Но где же они, жители? Где моя жена, сын? -- в отчаянии
вскричал Демилле, чуть не со слезами на глазах.
-- Не могу знать.
-- А кто может?
Дежурный молча указал большим пальцем правой руки в
потолок. Демилле, круто повернувшись на каблуках, выбежал из
помещения. Он понял, что дальнейший разговор бессмыслен.
Ошеломленный случившимся, он снова, в какой-то странной
надежде, отправился к родному фундаменту. "Наврали! Про жену
наврали!" -- твердил он про себя. Демилле попытался представить
себе молниеносную эвакуацию дома -- Егорка плакал, наверное, --
Евгений Викторович был доверчив, поверил в этот мифический
плывун, рисовавшийся в его воображении этакой подземной
медузой, плывущей в глубинах земли. Нет, нонсенс!.. Но куда же
переселили? За какое время можно убрать с земли девятиэтажный
дом? Ведь надо сначала сломать? Чем?.. Чепуха! Плывун --
чепуха!
Но если бы с Ириной и Егором что-нибудь случилось, неужели
в милиции не сочли бы возможным сообщить ему? Значит, живы...
Евгений Викторович добрался до глухого забора, вдоль
которого все так же совершал прогулки постовой, и, стараясь не
обратить на себя внимание, обошел огороженный фундамент. Как
вдруг он узрел вышагивающую ему навстречу сплоченную пару
-старика и старуху -- оба были в голубых одинаковых плащах --
шли они маршеобразно. Демилле узнал их тут же, ибо эта
военизированная походка была известна всему микрорайону.
Это были Светики, Светозар Петрович и Светозара Петровна
Ментихины, направлявшиеся домой после закрытия "Универсама".
Утром они, дав подписку о неразглашении и выслушав совет
не появляться на улице Кооперации, все же сочли свои долгом
поехать в контролируемый ими "Универсам", чтобы провести
прощальную проверку и предупредить дирекцию, что они слагают...
Они потрудились до закрытия, составив ряд актов на похищение
майонеза и сардин атлантических в масле, а теперь возвращались
на Безымянную -- и все же не удержались, решили пройти мимо
места, где еще давеча жили. Как бы не специально, а по пути.
Светики были на редкость дисциплинированны.
Евгений Викторович, размахивая руками, устремился к
Ментихиным. В другое время он, по всей вероятности, перешел бы
на другую сторону, чтобы лишний раз не поздороваться со
старичками, которых недолюбливал именно за их
дисциплинированность, -здоровался лишь в лифте, когда деваться
некуда. Но сейчас он бросился к ним, как к родным. Примерно так
бросаются друг к другу наши соотечественники где-нибудь в Новой
Зеландии после годичного отсутствия на Родине.
Завидев Демилле, Ментихины разом остановились.
-- Светозар Петрович! Светозара Петровна! -- лепетал
Демилле на бегу, изображая радостную улыбку.
Светики вели себя по-английски, милорд. Кажется, у вас
есть выражение "держать жесткой верхнюю губу", то есть ничем не
выдавать своего волнения?
-- Да, это признак истинных джентльменов и леди.
-- Так я должен вам сказать, что у Светиков осталась
жесткой не только верхняя губа, но и нижняя, а также щеки,
брови, нос -короче, вся физиономия. Глаза были непроницаемы.
Светики испугались, что сосед, увидевший их в запретном
месте, может донести (у них с юности было такое мышление), и на
всякий случай приняли неприступный вид. Конечно, они знать не
знали о том, что Демилле чуть ли не сутки находится в блудном
состоянии.
-- Какая встреча! -- фальшиво воскликнул Евгений
Викторович, добежав наконец до Светиков и неловко дернув рукой,
будто хотел обменяться рукопожатием. Все четыре руки Ментихиных
не выразили ни малейшего на это желания.
-- Прогуливаетесь? -- заискивающе спросил Демилле.
Светики молчали.
-- А я вот тоже... Ну, и где вы теперь? -- совсем
ослабевшим голосом продолжал Евгений Викторович и поспешно
поправился, задав вопрос, испортивший все дело:
-- Куда вас... эвакуировали?
-- Я не понимаю, -- тихо сказала Светозара Петровна, не
глядя на бывшего соседа.
-- Ну как же! -- несколько осмелел Демилле. -- Вас же
переселили? Куда, хотелось бы знать? Нас, например, в
Смольнинский район с семьей, -соврал он.
Ментихины мигом сообразили, что Демилле не в курсе. Почему
он не в курсе -- его личное дело, но вводить его в этот курс
Светики отнюдь не собирались.
-- Извините, мы вас не понимаем. Вы, вероятно, нас с
кем-то путаете, -- ледяным тоном произнесла Светозара Петровна.
-- Как это путаю? Вы мои соседи! Я ваш сосед!.. Светозара
Петровна, Господь с вами!
-- Я не Светозара Петровна, -- сказала старуха.
-- А я не Светозар Петрович, -- добавил старик.
Они разом возобновили движение с левой ноги и прошли мимо
Демилле, точно мимо столба, не повернув головы. Евгений
Викторович ошеломленно смотрел в их голубые, без единой
складочки спины.
-- Я Демилле! -- крикнул он в отчаянии.
Ответа он не получил. Светики удалялись равномерно и
прямолинейно, как электричка от перрона. Через несколько минут
их голубые плащи слились в одно пятно, которое растаяло в
сумерках. Евгений Викторович беспомощно провожал их глазами.
Тут Демилле немного тронулся. Удивительно, но исчезновение
дома не привело его в такое идиотическое состояние, как
исчезновение Светиков. Евгений Викторович глупо рассмеялся,
потом нервно захохотал и, продолжая хохотать, перелез через
низкую ограду детского садика, а там неожиданно для себя
забрался в ту самую бетонную трубу, откуда ночью наблюдал за
милиционерами. Стоя в трубе, он всхлипывал, согнувшись, утирал
рукавом плаща слезы и повторял: "Я -- не Демилле! Я -- не
Демилле! Я -- не Демилле!..".
Кооператор Завадовский провел ночь в удобном помещении,
где стояла заправленная койка, на спинке которой висело
вафельное белоснежное полотенце... тумбочка... графин... Туалет
и умывальник. На камеру предварительного заключения комната
походила лишь тем, что запиралась снаружи.
Завадовский с Чапкой зашли в эту неожиданную гостиницу и
расположились на ночлег. Валентин Борисович залез под тонкое
солдатское одеяло в пододеяльнике, Чапку пристроил рядом с
собой, не переставая ее поглаживать. "Видишь, Чапа, не бросили
в беде, помогли..." -- убеждал собачку кооператор, уговаривая
больше себя, чем фоксика.
И вот, пока метался по ночному городу Демилле, пока
милиция окружала прилетевший на Безымянную дом и проводила
утреннюю операцию, Завадовский спал. Разбудил его капитан
милиции, который зашел в комнату с незнакомым молодым человеком
в штатском.
Завадовский протер глаза и спрятал Чапку под одеялом.
Пришедшие вежливо поздоровались, осведомились о сне,
предупредительно кивали. Внесли чай с булочками, не забыли и
Чапку, которой принесли на тарелке мокрую, с остатками мяса и
застывшего жира кость, будто только что вынутую из холодного
супа. Чапка с урчанием вцепилась в нее.
Молодой человек в штатском представился. Назвался он
Тимофеевым Робертом Павловичем, старшим научным сотрудником.
Кого или чего сотрудником -- не сказал.
Выпили чаю втроем в принужденных разговорах о Чапе, затем
Тимофеев с капитаном встали и мягко попросили Завадовского
следовать за ними.
-- На допрос? -- с робким вызовом спросил кооператор, но
тут же испугался своего микробунта и пожаловался: -- Я же в
одной пижаме, товарищи. Неудобно!
-- Все в порядке, Валентин Борисович, -- дружески обнял
его за плечи Тимофеев и увлек в коридор. Чапка, виляя
хвостиком, последовала за ними. Капитан поймал ее и взял на
руки.
-- Валентин Борисович, собачку мы пока пристроим.
-- Это не трудно? -- обеспокоился Завадовский.
Капитан лишь улыбнулся, давая понять, что здесь ничего не
трудно. После чего удалился с Чапой по коридору.
Тимофеев провел кооператора в другую комнату со множеством
шкафов, открыл один из них и вынул оттуда серый костюм на
плечиках и плащ-болонью. Из ящика в другом отделении шкафа он
извлек новенькую сорочку, запечатанную в хрустящий прозрачный
конверт. Явились и полуботинки -- тоже новенькие, чешские, в
коробке.
Тимофеев закурил, лениво наблюдая, как Завадовский
одевается и прячет пижаму в коробку из-под туфель, против воли
В последнее время дошло, как говорится, до ручки...
Евгений Викторович все чаще являлся глубокой ночью, хандрил,
был нервен. Ирина спряталась глубоко внутрь, выжидая. Нужен был
толчок -- и толчок произошел. Да такой внушительный! Посему и
случились последующие печальные события в жизни Евгения
Викторовича.
-- Проснитесь, милорд! Проснитесь!
Посмотрите, какое легкое утро гуляет по нашему весеннему
городу! Оно скачет на одной ножке, перепрыгивая через
зеркальные лужи, затянутые хрупким, как вафля, ледком; звенят
трамваи, перекатываясь, точно копилки на колесиках; воздух
пахнет первыми почками; ветер врывается в открытые форточки,
производя замешательство в головах юных существ женского пола и
на писательских двухтумбовых столах.
Я никак не могу найти листок... там что-то было...
кажется, план романа. Милорд, вы проснулись?
-- Да.
-- Вам еще не наскучило слушать мою историю?
-- Нет.
-- Учитель, вы какой-то хмурый сегодня...
Тем не менее разбудим и нашего героя.
Евгений Викторович проснулся на широкой софе в бывшем
кабинете отца. На спинке стула висела одежда: отутюженные
брюки, выстиранная и выглаженная сорочка, пиджак и галстук. Тут
же, на сиденье стула, лежал аккуратно сложенный домашний костюм
отца; под стулом чинно, выровняв носки, стояли тапки.
В первое мгновение Демилле почудилось, что и сам отец
сейчас войдет в комнату, скажет: "Пора вставать, Женя. Любишь
же ты поспать! Кто рано встает, тому Бог дает...". Но, переведя
взгляд на портрет отца под стеклом, висевший в простенке между
стеллажами, Евгений Викторович снова осознал время и
почувствовал, как он стремительно приближается к непоправимому
воспоминанию, связанному с прошедшей ночью. Он именно
приближался к нему, поскольку не совсем еше проснулся, и даже
попытался прикрыть глаза и вновь заснуть, лишь бы оттянуть
страшный миг, когда реальность встанет перед ним во всей
отвратительной наготе. Упреждая ее, он ухватился за
спасительную мысль: "Померещилось, наверное... Черт те что!
Вроде бы не такой был пьяный..." -- хотя знал точно, что
обманывает себя. Не померещилось. Такое и спьяну не
померещится.
Демилле проворно поднялся, натянул отцовские домашние
брюки на резинке, набросил на плечи мягкую куртку, сунул ноги в
тапки... будто перевоплотился в отца, как актер перед выходом
на сцену. Это соображение позволило ему на секунду отвлечься от
неприятного воспоминания, и он быстренько юркнул в ванную,
плотно притворив дверь. Воспоминание осталось снаружи.
Демилле тщательно умылся, почистил зубы, мысленно
сосредоточиваясь на этих процессах, чтобы не допустить
нежелательных дум. "Мама, где папина бритва?!" -- крикнул он,
обращаясь к своему отражению в зеркале. Через минуту в ванной
появилась Любаша с бритвенным прибором, окинула брата быстрым
понимающим взглядом, сказала: "Привет!" -- и чмокнула в щеку.
Евгений принялся яростно намыливать помазок. Воспоминание
тонкими струйками проникало в ванную сквозь щели: обломанные
трубы, бетонные плиты, факелы газа в ночи, фигуры милицио... --
Демилле с отчаянием вонзил намыленный помазок в щеку.
Егорушка, Ирина... Где они сейчас? Живы ли?
Выйдя из ванной, он столкнулся с матерью. Та всплеснула
руками, охнула:
-- Вылитый папочка... Жеша, как ты похож на папочку, --
сказала она, пуская привычную слезу. -- Бедненький, не дожил
наш папочка... -- скорбно покачала она головой, как бы
приглашая сына присоединиться к трауру.
Евгений Викторович этого не выносил. Не то чтобы он был
равнодушным человеком, забывшим об отце... Помнил, но помнил
про себя. Его коробили беспрестанные разговоры бабушки
Анастасии о "могилке", "оградке", "цветочках" (все было
уменьшительным, как и "бедненький папочка", -- только от слова
"кладбище" не удавалось образовать уменьшительное, потому,
произнося его, бабушка Анастасия делалась торжественной,
значительно поджимала губы). У Демилле сердце разрывалось на
части при виде растерянности и одиночества, навалившегося на
мать после смерти отца, но помочь ей он был не в силах; разве
так же подсюсюкивать: могилка, оградка... Это было выше его
сил.
Вот и сейчас, вместо того чтобы обнять мать и шепнуть ей
что-нибудь успокаивающее, он мгновенно раздражился, произнес
язвительно:
-- Перестань, мама! Если бы дожил, то верно не обрадовался
бы!
-- Какой ты черствый... какой ты черствый человек...
-укоризненно забормотала мать, провожая его глазами в кабинет
отца.
Кабинет этот оставался нетронутым после смерти Виктора
Евгеньевича: стеллажи с медицинской литературой, письменный
стол со стеклом, под которым располагались фотографии всех
членов семьи (Ирина с Егоркой на руках), кожаное кресло отца,
шкаф с его одеждой -костюмами, пальто, стопкой накрахмаленных
белоснежных халатов -- хоть сейчас на операцию... Евгений
Викторович принялся одеваться, стараясь не смотреть на
фотографии.
Лишь только он затянул галстук, в кабинет вошла Люба в
халатике. Тут только Евгений Викторович заметил, что халатик
сестры подозрительно задирается спереди, а под ним проступает
округлый живот.
-- Это что такое? -- бесцеремонно спросил он, указывая на
живот. -Опять двадцать пять?
-- Ох, Жешка, не говори! -- радостно вздохнула она. -- А
что я могу сделать? Не переношу абортов. Боюсь.
-- А рожать не боишься...
-- Рожать не боюсь. Дело привычное.
-- Ну, и кто же отец? -- иронически спросил брат.
-- За-ме-чательный! -- Любаша даже зажмурилась.
-- Меня интересуют имя и фамилия. А также национальность.
Неужели наш? -съязвил Евгений Викторович.
Любаша вспыхнула и бросила на брата быстрый взгляд, дав
понять, что разговор в таком тоне опасен. Евгений Викторович
привлек сестру к себе.
-- Прости, я не хотел... У меня сегодня настроение
ужасное.
-- Ирка выгнала? И правильно, -- Любаша решила отомстить.
-- Хуже... -- с тоской протянул Евгений.
-- А что такое?
И Евгений Викторович, усевшись в кресло отца и поместив
напротив себя Любашу, принялся рассказывать. Начал он со
скрипом, часто останавливался, чтобы подобрать нужное слово
(как-никак, завязка была деликатной), но постепенно разошелся,
одушевился и конец рассказа с ошеломляющей картиной голого
фундамента, подвалов, блещущей в лунном свете воды и синих
милицейских мигалок провел с подлинной живостью. Любаша рот
раскрыла. Поверила сразу, безоговорочно, спросила лишь:
-- Маме рассказал?
-- Нет, -- Евгений прикрыл глаза, откидываясь затылком на
прохладную кожу кресла.
-- И не будешь?
Евгений Викторович сделал паузу, будто обдумывая, хотя и
без обдумывания знал, что не расскажет. Нельзя об этом
Анастасии Федоровне, запрет.
-- Нет, -- повторил он.
И в это мгновение стал воистину блудным сыном, ибо
добровольно отказался от материнского крова, обрек себя на
скитания. Куда идти теперь? А ведь уходить нужно немедленно,
иначе упреков не оберешься, с утра бабушка Анастасия поминает
Ирину с внуком, как те волнуются -- где папочка?..
-- Что делать-то будешь? -- осторожно спросила Любаша.
-- Искать, -- пожал плечами брат. -- Мне один тип сказал,
что могли быстро снести, а жильцов переселить. Аварийная
ситуация или... по государственным соображениям.
-- Да ты что! -- округлила глаза Любаша.
-- Не испарились же они, в самом деле! -- воскликнул
Демилле. -Ничего. Даст Бог, найду. Смотри, маме не проговорись.
Они вышли из кабинета и направились в кухню, где застали
идиллическую сцену.
Вокруг овального стола, располагавшегося посреди большой
кухни, сидели бабушка Анастасия в белом переднике и все внуки.
Они перебирали пшено. Перед каждым была желтенькая горка крупы,
от которой ловкие пальцы бабушки и внуков отделяли по зернышку,
смахивая в сторону мусорные крупинки. Все четыре руки были
разные: желтоватая, покрытая тонкой со складками кожей рука
бабушки; узкая, будто выточенная из черного дерева, кисть
тринадцатилетней Ники; пухлая, в веснушчатых крапинках рука
Шандора и смуглая ладошка Хуанчика, которой тот не очень ловко
перекатывал по клеенке желтое пшено.
Бабушка Анастасия, покачиваясь, пела под нос какую-то
заунывную песню. Прислушавшись, Демилле узнал слова. "Дан
приказ: ему -- на запад; ей -- в другую сторону..." -- пела
бабушка Анастасия жалостно, на манер русских страданий.
Дети дружно поздоровались с непутевым дядюшкой, причем
старшие -Ника и Саня -- уже, видимо, догадывались о его
непутевости, благодаря привычке бабушки Анастасии чувствовать и
размышлять вслух.
-- Обедать будешь? -- сухо спросила мать, еще обижаясь на
тот разговор у дверей ванной комнаты. Демилле шагнул к ней и
поцеловал в темя. Обида мгновенно улетучилась.
-- Я не понимаю тебя Жеша! Четвертый час. Мне не жалко,
сиди. Но Ириша волнуется, не знает ведь... Когда же вам телефон
поставят?.. -- вздохнула бабушка.
"Куда?" -- подумал Евгений Викторович, машинально берясь
за ручку чайника.
Он выпил чаю, отказавшись от обеда, обнял матушку,
поцеловал племянников и сестру и, надев плащ (уже не липкий,
выстиранный и выглаженный), вышел из дома. Проверил в кармане
ключи и мелочь -- все было на месте.
Люба высунулась в форточку, крикнула вслед:
-- Звони мне на работу!
Демилле помахал ей рукою и пошел прочь от дома. Не знал
Евгений Викторович, что к этому часу он был уже официально не
только блудным сыном, но и блудным мужем, если можно так
выразиться.
-- Блудным мужем? Это что-то новенькое!
-- Да, милорд, это не совсем то же, что муж гулящий.
Гулящим Демилле был несколько лет, и не без приятности, если не
считать уколов совести. Но погулял, погулял -- и вернулся.
Всегда было, куда вернуться, как говорила Ирина. И вдруг...
возвращаться некуда, он основательно заблудился.
-- Потому и стал "блудным мужем"?
-- Не только поэтому.
К сожалению, этот факт был уже прочно зафиксирован в одном
из милицейских протоколов, поступивших в Управление, после того
как сотрудники провели беседы с кооператорами и переписали
наличное население дома.
Евгения Викторовича, сами понимаете, в наличии не
оказалось. Тогда прямо спросили Ирину, проживает ли с нею муж,
Евгений Викторович Демилле, прописанный по этому адресу. Ирина
ответила отрицательно. Милиция поверила словам грустной
женщины, что муж оставил ее с ребенком, скрылся в неизвестном
направлении и она, честно говоря, не хотела бы, чтобы он
вернулся. Эти слова Ирины и сыграли роковую роль в дальнейшей
судьбе Демилле.
Дело в том, что он был просто-напросто вычеркнут из списка
действительных жильцов дома со всеми вытекающими отсюда
последствиями. Органам охраны общественного порядка не было
никакого дела до внутренних неурядиц в семье Демилле, до частых
отлучек Евгения Викторовича, до слез Ирины, до того, наконец,
решающего факта, что в ночь вознесения дома Ирина при свече
перечитывала письма мужа и, обжигая пальцы, уничтожала их в
пламени, посылая тем самым прощальный привет супругу,
наблюдавшему за желтым прямоугольничком в небе с невских
берегов. Именно в тот момент и замаячило в душе Ирины решение,
которое привело к тому, что утром в ответ на прямой вопрос
милиции о муже она ответила: "Не проживает". Про себя же
подумала так: "Найдет, может быть, и пущу. Не найдет -- туда
ему и дорога".
Обреченный на эту долгую дорогу, Евгений Викторович начал
ее с того, что позвонил приятелю-художнику, в мастерской
которого принимал электронно-вычислительную девицу (истратил
две копейки), поехал к нему домой на трамвае (истратил еще три
копейки) и отдал ключ без всяких объяснений. После чего
попросил взаймы десятку. Десятка была дана. Евгений Викторович
засунул ее за обложку записной книжки по соседству с клочком
"Фигаро" и несколько приободрился.
Поразмыслив, он решил сначала удостовериться, что ночное
происшествие не привиделось ему, а также в том, что за это
время не произошло новых происшествий. После этого Демилле
задумал идти в отделение милиции. А что делать?
Откровенно говоря, в милицию не очень хотелось. У Демилле
было предчувствие, что ничего он там не добьется. У нас при
столкновении с государственными учреждениями почти всегда есть
такое предчувствие, иной раз, к счастью, обманчивое.
Минут через пятьдесят Евгений Викторович был на проспекте
Благодарности, вышел из трамвая и двинулся к улице Кооперации
тем же путем, что вчера на такси. Не доходя метров трехсот,
понял: ничего нового не произошло, пейзаж по сравнению с
нынешней ночью не изменился, по сравнению же со вчерашним утром
-- изменился невыносимо.
Впрочем, кое-что новенькое было. Фундамент пропавшего дома
был обнесен глухим деревянным забором с единственной дверью, на
которой висел амбарный замок. У двери прогуливался постовой
милиционер. Реакция немногочисленных прохожих на пропавший дом
была на удивление безразличной. Это неприятно покоробило
Евгения Викторовича, показалось даже обидным.
Демилле не стал тревожить постового, а направился в
отделение милиции, находившееся в трех кварталах от улицы
Кооперации. Там за перегородкой сидел дежурный. В стороне, тоже
за барьером, сидела компания из трех помятых мужчин и
раскрашенной девицы с сигаретой. Демилле подошел к дежурному и,
робко кашлянув, сказал:
-- Простите, я по поводу дома...
-- Какого дома? -- поднял глаза дежурный.
-- Номер одиннадцать по улице Кооперации.
По тому, как дрогнули брови у дежурного, да еще по
хриплому смешку раскрашенной девицы, Демилле понял, что здесь
осведомлены о доме.
-- Замолчи, Миляева! -- прикрикнул на девицу дежурный.
-- Сам заткнись! -- парировала она и почти ласково
обратилась к Демилле: -- Опоздал, братишка. Нету его. И нас
замели, начали по району горячку пороть...
Она презрительно затянулась.
-- Прекрати курить! -- приказал дежурный, но с места не
сдвинулся. -- А зачем вам? Вы кто будете? -- спросил он у
Демилле.
-- Я живу в этом доме, -- ответил тот неуверенно.
-- Паспорт, -- коротко потребовал дежурный.
-- Нету... Остался дома.
-- Фамилия, имя, отчество, -- так же коротко потребовал
милиционер.
Демилле назвал требуемое, дежурный записал и вышел в
другое помещение, плотно притворив за собой дверь.
-- Вы... ты не знаешь, куда он делся? -- стараясь быть
развязным, обратился Демилле к девице.
-- Почем я знаю! Да мне на этот вшивый дом тысячу раз
плевать! Меня-то за что?! Я там не жила и не живу! Во, жлобы!
Алкоголики солидарно закивали.
Дежурный в это время, как вы догадываетесь, связывался с
городским Управлением и передавал туда для справки фамилию
Демилле.
К этому моменту, то есть спустя примерно четырнадцать
часов после события, были не только приняты меры по успокоению
жильцов и сбору сведений о перелете, но и начал проводиться в
жизнь определенный план по предотвращению нежелательных слухов,
могущих распространиться по городу. План этот включал несколько
основных пунктов.
1. Обнаруженные в доме и прописанные жильцы были
зарегистрированы, и им было настоятельно предложено не
упоминать о перемещении дома в разговорах со знакомыми,
родственниками, сослуживцами и проч.
2. Прописанные, но отсутствующие по уважительной причине
жильцы были также зарегистрированы. Им было немедленно и
конфиденциально сообщено о случившемся по соответствующим
каналам с тем же предупреждением о неразглашении, а также дан
новый адрес дома, дабы они могли вернуться туда из командировки
(отпуска, больницы, дежурства и т. п.).
3. Непрописанные лица, обнаруженные в доме,
зарегистрированы не были, однако им тоже было предложено
держать язык за зубами.
4. Жителям окружающих домов по обеим улицам Кооперации и
Безымянной -было разъяснено то же самое.
5. Новое местонахождение дома было объявлено секретным для
посторонних, то есть всех, кто не попал в первые четыре пункта.
Любопытствующим соседям по улице Кооперации сообщали версию о
срочном аварийном выселении и сносе дома 1 11 в
связи с обнаруженным подземным плывуном.
Как видим, налицо была возможная изоляция источников
информации для предотвращения нежелательных слухов.
Жильцам нашего дома посоветовали, правда, уже не так
настойчиво, не посещать группами и поодиночке улицу Кооперации.
-- А что они там забыли?
-- Любопытство, знаете... Вы бы разве не съездили
посмотреть?
-- Хм... Пожалуй. Но почему нельзя?
-- Можно, но не рекомендуется...
...А поскольку Евгений Викторович по милости жены был
единственным прописанным и притом незарегистрированным жильцом,
то на него распространялся п. 5. Об этом и передали из
Управления дежурному, не обнаружив Демилле в списках.
Дежурный вернулся на свое место и сообщил Евгению
Викторовичу, что он в доме 1 11 не проживает.
-- Конечно, не проживаю! -- воскликнул наш герой. -- Его
ведь нету.
-- Вы там и не проживали. Жена заявила, -- парировал
дежурный.
-- Как?! -- у Евгения Викторовича было чувство, будто его
ножом ударили в спину.
-- А вот так.
-- Но где он? Где дом? -- сразу сникнув, спросил Демилле.
Милиционер устало изложил заведомую ложь: дом снесли,
жителей эвакуировали, аварийная ситуация, никто не пострадал,
место расчистили, плывун...
-- Но где же они, жители? Где моя жена, сын? -- в отчаянии
вскричал Демилле, чуть не со слезами на глазах.
-- Не могу знать.
-- А кто может?
Дежурный молча указал большим пальцем правой руки в
потолок. Демилле, круто повернувшись на каблуках, выбежал из
помещения. Он понял, что дальнейший разговор бессмыслен.
Ошеломленный случившимся, он снова, в какой-то странной
надежде, отправился к родному фундаменту. "Наврали! Про жену
наврали!" -- твердил он про себя. Демилле попытался представить
себе молниеносную эвакуацию дома -- Егорка плакал, наверное, --
Евгений Викторович был доверчив, поверил в этот мифический
плывун, рисовавшийся в его воображении этакой подземной
медузой, плывущей в глубинах земли. Нет, нонсенс!.. Но куда же
переселили? За какое время можно убрать с земли девятиэтажный
дом? Ведь надо сначала сломать? Чем?.. Чепуха! Плывун --
чепуха!
Но если бы с Ириной и Егором что-нибудь случилось, неужели
в милиции не сочли бы возможным сообщить ему? Значит, живы...
Евгений Викторович добрался до глухого забора, вдоль
которого все так же совершал прогулки постовой, и, стараясь не
обратить на себя внимание, обошел огороженный фундамент. Как
вдруг он узрел вышагивающую ему навстречу сплоченную пару
-старика и старуху -- оба были в голубых одинаковых плащах --
шли они маршеобразно. Демилле узнал их тут же, ибо эта
военизированная походка была известна всему микрорайону.
Это были Светики, Светозар Петрович и Светозара Петровна
Ментихины, направлявшиеся домой после закрытия "Универсама".
Утром они, дав подписку о неразглашении и выслушав совет
не появляться на улице Кооперации, все же сочли свои долгом
поехать в контролируемый ими "Универсам", чтобы провести
прощальную проверку и предупредить дирекцию, что они слагают...
Они потрудились до закрытия, составив ряд актов на похищение
майонеза и сардин атлантических в масле, а теперь возвращались
на Безымянную -- и все же не удержались, решили пройти мимо
места, где еще давеча жили. Как бы не специально, а по пути.
Светики были на редкость дисциплинированны.
Евгений Викторович, размахивая руками, устремился к
Ментихиным. В другое время он, по всей вероятности, перешел бы
на другую сторону, чтобы лишний раз не поздороваться со
старичками, которых недолюбливал именно за их
дисциплинированность, -здоровался лишь в лифте, когда деваться
некуда. Но сейчас он бросился к ним, как к родным. Примерно так
бросаются друг к другу наши соотечественники где-нибудь в Новой
Зеландии после годичного отсутствия на Родине.
Завидев Демилле, Ментихины разом остановились.
-- Светозар Петрович! Светозара Петровна! -- лепетал
Демилле на бегу, изображая радостную улыбку.
Светики вели себя по-английски, милорд. Кажется, у вас
есть выражение "держать жесткой верхнюю губу", то есть ничем не
выдавать своего волнения?
-- Да, это признак истинных джентльменов и леди.
-- Так я должен вам сказать, что у Светиков осталась
жесткой не только верхняя губа, но и нижняя, а также щеки,
брови, нос -короче, вся физиономия. Глаза были непроницаемы.
Светики испугались, что сосед, увидевший их в запретном
месте, может донести (у них с юности было такое мышление), и на
всякий случай приняли неприступный вид. Конечно, они знать не
знали о том, что Демилле чуть ли не сутки находится в блудном
состоянии.
-- Какая встреча! -- фальшиво воскликнул Евгений
Викторович, добежав наконец до Светиков и неловко дернув рукой,
будто хотел обменяться рукопожатием. Все четыре руки Ментихиных
не выразили ни малейшего на это желания.
-- Прогуливаетесь? -- заискивающе спросил Демилле.
Светики молчали.
-- А я вот тоже... Ну, и где вы теперь? -- совсем
ослабевшим голосом продолжал Евгений Викторович и поспешно
поправился, задав вопрос, испортивший все дело:
-- Куда вас... эвакуировали?
-- Я не понимаю, -- тихо сказала Светозара Петровна, не
глядя на бывшего соседа.
-- Ну как же! -- несколько осмелел Демилле. -- Вас же
переселили? Куда, хотелось бы знать? Нас, например, в
Смольнинский район с семьей, -соврал он.
Ментихины мигом сообразили, что Демилле не в курсе. Почему
он не в курсе -- его личное дело, но вводить его в этот курс
Светики отнюдь не собирались.
-- Извините, мы вас не понимаем. Вы, вероятно, нас с
кем-то путаете, -- ледяным тоном произнесла Светозара Петровна.
-- Как это путаю? Вы мои соседи! Я ваш сосед!.. Светозара
Петровна, Господь с вами!
-- Я не Светозара Петровна, -- сказала старуха.
-- А я не Светозар Петрович, -- добавил старик.
Они разом возобновили движение с левой ноги и прошли мимо
Демилле, точно мимо столба, не повернув головы. Евгений
Викторович ошеломленно смотрел в их голубые, без единой
складочки спины.
-- Я Демилле! -- крикнул он в отчаянии.
Ответа он не получил. Светики удалялись равномерно и
прямолинейно, как электричка от перрона. Через несколько минут
их голубые плащи слились в одно пятно, которое растаяло в
сумерках. Евгений Викторович беспомощно провожал их глазами.
Тут Демилле немного тронулся. Удивительно, но исчезновение
дома не привело его в такое идиотическое состояние, как
исчезновение Светиков. Евгений Викторович глупо рассмеялся,
потом нервно захохотал и, продолжая хохотать, перелез через
низкую ограду детского садика, а там неожиданно для себя
забрался в ту самую бетонную трубу, откуда ночью наблюдал за
милиционерами. Стоя в трубе, он всхлипывал, согнувшись, утирал
рукавом плаща слезы и повторял: "Я -- не Демилле! Я -- не
Демилле! Я -- не Демилле!..".
Кооператор Завадовский провел ночь в удобном помещении,
где стояла заправленная койка, на спинке которой висело
вафельное белоснежное полотенце... тумбочка... графин... Туалет
и умывальник. На камеру предварительного заключения комната
походила лишь тем, что запиралась снаружи.
Завадовский с Чапкой зашли в эту неожиданную гостиницу и
расположились на ночлег. Валентин Борисович залез под тонкое
солдатское одеяло в пододеяльнике, Чапку пристроил рядом с
собой, не переставая ее поглаживать. "Видишь, Чапа, не бросили
в беде, помогли..." -- убеждал собачку кооператор, уговаривая
больше себя, чем фоксика.
И вот, пока метался по ночному городу Демилле, пока
милиция окружала прилетевший на Безымянную дом и проводила
утреннюю операцию, Завадовский спал. Разбудил его капитан
милиции, который зашел в комнату с незнакомым молодым человеком
в штатском.
Завадовский протер глаза и спрятал Чапку под одеялом.
Пришедшие вежливо поздоровались, осведомились о сне,
предупредительно кивали. Внесли чай с булочками, не забыли и
Чапку, которой принесли на тарелке мокрую, с остатками мяса и
застывшего жира кость, будто только что вынутую из холодного
супа. Чапка с урчанием вцепилась в нее.
Молодой человек в штатском представился. Назвался он
Тимофеевым Робертом Павловичем, старшим научным сотрудником.
Кого или чего сотрудником -- не сказал.
Выпили чаю втроем в принужденных разговорах о Чапе, затем
Тимофеев с капитаном встали и мягко попросили Завадовского
следовать за ними.
-- На допрос? -- с робким вызовом спросил кооператор, но
тут же испугался своего микробунта и пожаловался: -- Я же в
одной пижаме, товарищи. Неудобно!
-- Все в порядке, Валентин Борисович, -- дружески обнял
его за плечи Тимофеев и увлек в коридор. Чапка, виляя
хвостиком, последовала за ними. Капитан поймал ее и взял на
руки.
-- Валентин Борисович, собачку мы пока пристроим.
-- Это не трудно? -- обеспокоился Завадовский.
Капитан лишь улыбнулся, давая понять, что здесь ничего не
трудно. После чего удалился с Чапой по коридору.
Тимофеев провел кооператора в другую комнату со множеством
шкафов, открыл один из них и вынул оттуда серый костюм на
плечиках и плащ-болонью. Из ящика в другом отделении шкафа он
извлек новенькую сорочку, запечатанную в хрустящий прозрачный
конверт. Явились и полуботинки -- тоже новенькие, чешские, в
коробке.
Тимофеев закурил, лениво наблюдая, как Завадовский
одевается и прячет пижаму в коробку из-под туфель, против воли