Страница:
-- Меня?! -- еще более изумилась Ментихина и взяла трубку,
как гранату с вырванной чекой.
-- Добрый вечер, Светозара Петровна! -- поклонился в
кресле генерал. -- Я имел честь слушать ваше темпераментное
выступление на собрании и должен сказать...
Ментихина окаменела. Она не знала, как себя вести. Свой?
Чужой? Почему этот лысый человек в халате был на собрании?..
Вдруг она вспомнила: он же выступал в конце! От сердца отлегло.
А генерал поделился своими соображениями насчет возникшей
ситуации с нечистотами и, в свою очередь, спросил Светозару
Петровну, что намерены предпринять.
-- У нас будет субботник, -- ответила старушка.
-- Субботник? Прекрасно! А можно ли мне принять участие?
-- Э-э... Я думаю, это допустимо, -- помявшись, сказала
Ментихина.
Она подала трубку Егорке и, сделав над собой усилие,
кивнула генералу за окном. Тот помахал ей раскрытой ладонью.
Уже в прихожей Светозара Петровна шепотом, точно кто-то
мог подслушать, осведомилась:
-- Иринушка, а ваш муж... э-э... он где сейчас?
-- В командировке, -- соврала Ирина.
-- Ах, вот как! В командировке, -- сказала старуха
удовлетворенно, и в глазах ее мелькнула искра радости.
Попалась, голубушка Ирина Михайловна!
В субботу, в десять часов утра, практически все население
дома, исключая больных, маленьких детей и стариков, вышло на
место сбора, неподалеку от деревянного туалета на улице
Подобедова. Рыскаль произнес краткую напутственную речь.
Светозара Петровна, члены Правления и сам Рыскаль имели на
лацканах красные розетки, изготовленные Ментихиной из атласной
ленты, купленной на средства Правления. Немного не хватало
духового оркестра, но все же настроение было приподнятое, люди
улыбались, бодрились, старались отнестись к предстоящему делу с
серьезностью, но вместе с тем и юмористически, потому что и
вправду в рытье выгребных ям под девятиэтажным домом есть нечто
юмористическое.
Уже шипели два компрессора, от которых тянулись шланги к
пневматическим отбойным молоткам, с помощью которых двое
рабочих взламывали асфальт Безымянной улицы, готовя фронт работ
во всех четырех подъездах.
Одновременно в каждом подъезде из-за недостатка места
могло работать не более шести человек. Рыскаль разбил мужчин на
бригады, по четыре на каждый подъезд -- выбрал самых крепких,
-- и предложил сменный принцип, как в хоккее: одна шестерка
играет, то есть работает, не щадя сил, в быстром темпе, потом
ее сменяет другая, третья, четвертая, что позволит поддерживать
производительность на высоком уровне. Тут же наметилось и
соревнование между бригадами, и переходящий вымпел был
учрежден, а в помещении штаба новоявленные дворники-писатели
спешно готовили первый выпуск стенной газеты, который Рыскаль
наказал вывесить к концу субботника.
Газета называлась "Воздухоплаватель". Название предложил
поэт Саня Соболевский -- история с летающим домом запала ему в
душу, как и мне, когда он ее узнал... Рыскаль хотел проще --
"За здоровый быт", но молодые литераторы воспротивились:
скукотища! Рыскаль спорить не стал, однако в глубине души
сомневался. Пахло разглашением.
Остальные жильцы были брошены на борьбу с мусором.
Требовалось очистить мусоропровод, убрать с лестничных клеток
переполненные баки, вымыть лестничные площадки.
Специальная бригада во главе с Арменом Карапетяном
занималась искусственным освещением ущелий по обе стороны дома,
для чего принялась монтировать гигантскую гирлянду из
пятисотваттных аргоновых ламп, которую предполагалось развесить
вдоль фасадов на уровне второго этажа с тем, чтобы шель и днем
и ночью была залита светом.
Рыскаль ходил по этажам, улыбался, подбадривал, помогал.
Убеждался все больше: можем! Можем, если захотим! Первый раз со
дня основания кооператива его члены взялись совместно за
участие в процессе труда, как написано в "Словаре иностранных
слов", если помните, а значит -- стали, наконец, истинными
кооператорами!
Даже те, кто по привычке воспринял субботник достаточно
скептически, как очередное формальное мероприятие, завелись
потихоньку, не захотели отставать от коллективистов, а главное
-видели плоды своего труда. Мелькали ведра, носилки с землей,
которую вытаскивали из подвалов и чуть ли не бегом уносили на
пустырь, где группа женщин сооружала клумбы.
У всех четырех входов в щели -- со стороны Подобедовой и
со стороны Залипаловой -- наблюдалось значительное оживление,
точно на лотке улья или в муравейнике. Тот катил тележку с
сухим мусором, извлеченным из трубы мусоропровода, другой тащил
ведро с мыльной грязной водой, третий, победно улыбаясь, тешась
силою, нес баки с отходами, из которых осыпались завитки
картофельной шелухи. Скапливались, уступали друг другу дорогу,
ныряли в щели, выбегали, жмурясь, на солнечный свет...
Генерал, одетый в черный спортивный костюм из синтетики и
вязаную шапочку, что делало его похожим на тренера футбольной
команды, носил с Ириной землю на носилках. Нагружали им
немного, учитывая возраст генерала и хрупкость Ирины
Михайловны, и все же холмик под клумбу неуклонно рос, в то
время как шестерки землекопов яростно вгрызались в землю
Безымянной улицы.
Под слоем асфальта обнаружился булыжник. Несколько
вывороченных камней попали вместе с землею на носилки генерала
и Ирины. Григорий Степанович (он был замыкающим), отдуваясь,
говорил в спину Ирине:
-- А ведь я по этим камешкам бегал, Ирина Михайловна...
Лет этак... шестьдесят назад.
К обеду ямы были вырыты, и все кооператоры по очереди
спускались в подвалы, чтобы при свете переносных ламп обозреть
кубической формы пустоты в земле. Пахло сыростью, культурные
слои двух последних веков четко обозначались на стенках ям
полосками разной толщины и окраски.
Шестерки землекопов рыли короткие траншеи к каждому из
фановых стояков. Работали с осторожностью, чтобы не дорыться до
обломанных концов труб, ибо это грозило немедленным
затоплением; оставляли небольшие перемычки для последующего
вскрытия.
В дело вступили сварщики с железными листами; запахло
озоном, в ямах ослепительно брызгала электросварка. Сварщики
обшивали стены ям железом и прокладывали в траншеях трубы к
стоякам. Перемазанные в земле кооператоры, точно черти
выпрыгивали из преисподней, хватали железо, тянули кабели...
народная стройка!.. ухали, кричали, матерились... сама пойдет!
подернем! подернем!.. Потом уже признавались друг другу с
некоей застенчивостью, что такое испытали впервые в жизни.
Знали по кинофильмам, из истории, по книгам -- Магнитка,
Днепрогэс, Павка Корчагин, -- но чтобы самим!..
Лестницы уже блестели, оттертые влажными швабрами, стены
промыли с мылом, перила протерли. Инесса Ауриня в джинсовом
комбинезоне, в котором не стыдно показаться не то что на
субботнике, но и в Париже, собственноручно вымыла кабину лифта
в своем подъезде, удалила надписи, покрыла стены лаком для
волос (другого у нее не было) и в каком-то необъяснимом порыве
прикрепила рядом с кнопками этажей таблички с номерами квартир,
расположенных на этих этажах.
В четвертом подъезде, где жила Ирина, лифт расписали
масляными красками
-- какой-то студент постарался, -- Рыскаль заглянул, покачал головой:
роспись на космические темы -- вроде красиво, но единообразие
нарушилось...
Машины мусорщиков то и дело подкатывали к пустырю, их
загружали баками или внавал, под горячую руку очистили и
загородку для мусора соседнего, враждующего с кооперативом
дома.
И в этот момент, наконец, вспыхнули в обеих щелях десятки
аргоновых ламп, развешанных на стенах дома дугами, точно на
новогодних елках. И осветили они безукоризненно чистые,
выметенные и промытые водой из шлангов узкие тротуары между
домами, в которых собрались кооператоры, задравшие головы
вверх. Ущелья празднично заполнились светом; ощущение как при
первых послевоенных салютах -- многие пожилые вдруг вспомнили,
-- и слезы радости заблестели на ресницах.
Казалось: все по плечу! Дайте любое дело -- сделаем! В
подвалах уже заканчивали сварку резервуаров. Комиссия Правления
во главе с Рыскалем чинно обходила этаж за этажом, принимая у
групп взаимопомощи объекты. Рыскаль с удовольствием ставил
отметки в специально заведенный журнал дежурств: "Отлично.
Отлично. Отлично..."
И вдруг из первого подъезда выплыл в освещенное ущелье
зеркальный платяной шкаф. Его несли на широких ремнях четыре
грузчика, а впереди, стараясь ни на кого не смотреть,
шествовала женщина в сером пальто с беличьим воротничком. Она
повторяла: "Посторонитесь, пожалуйста...". Кооператоры, теснясь
в узком пространстве, уступали шкафу дорогу.
За этой процессией шел мужчина, неся на голове мягкое
кресло.
Первой бросилась к женщине в пальто руководитель группы
взаимопомощи первого подъезда Клара Семеновна Завадовская. На
ней был черный рабочий халат, перепачканный землею.
-- Что такое? Кто разрешил? -- вскричала она, обращаясь
одновременно к женщине и толпившимся в щели кооператорам.
-- Мы переезжаем. Пропустите, -- сухо сказала женщина и
кивнула грузчикам, чтобы те продолжали свое дело.
-- Не-ет! -- закричала Клара Семеновна, преграждая шкафу
дорогу. -- Вы нам объясните. Игорь Сергеевич! Игорь Сергеевич!
-- завопила она, подняв голову, и ее голос звонким эхом
прокатился по ущелью.
Мужчина с креслом надвинул его себе на голову, точно
кепку, пытаясь скрыться от взглядов.
Через минуту на место происшествия прибыл Рыскаль. Тут же
выяснилось, что переезжает квартира 1 17, с третьего
этажа. Неужели дали новую площадь? Так быстро? Толпа
заволновалась.
Вдруг, после электрического апофеоза, почувствовали себя
обманутыми.
-- Я не намерена давать вам отчет, -- твердо проговорила
женщина.
-- Ну что ж. Дело хозяйское. Пускай останется на вашей
совести, -сказал Рыскаль.
-- Только не надо о совести! -- воскликнула женщина.
-- Пропустите их, товарищи, -- сказал Рыскаль.
Процессия прошла сквозь строй кооператоров, провожаемая
негодующими взглядами. На улице Залипалова ждал мебельный
фургон трансагентства. Пока грузчики и хозяева совершали рейсы
туда-сюда, вынося мебель и чемоданы, в толпе кооператоров
распространялись слухи. Стало известно, что переезжают Калачевы
-муж и жена, бездетные, из двухкомнатной квартиры. Муж --
директор ателье, а жена работает в РСУ дачного треста.
-- Ну, все понятно! -- говорили мстительно. -- Этим законы
нипочем!
Справедливости ради, следует сказать, что Калачевы
переезжали отнюдь не на новую квартиру -- никто им не дал, а к
матери жены, живущей в двух комнатах коммунальной квартиры. Но
дело даже не в этом. Как они смели? Неужели у них не осталось
ничего святого? В то время, как весь кооператив, как один
человек... и т. д.
Это происшествие омрачило кооператоров, но ненадолго.
Сварщики доложили о готовности резервуаров, и четверка
добровольцев в охотничьих резиновых сапогах с голенищами до...
в общем, с длинными голенищами... устремилась вниз вскрывать
перемычки фановых стояков. На них смотрели как на героев.
Через некоторое время поднявшийся из подвалов неприятный
запах и глухое бульканье возвестили об успехе. Смельчаки вышли
из клоак и наглухо завинтили крышки резервуаров, а двери
подвалов прикрыли. После этого мыли сапоги на пустыре струей из
шланга.
-- Спасибо вам, товарищи! Поздравляю! -- сказал в мегафон
голос Рыскаля, донесшийся сверху, из окна четвертого этажа
второго подъезда.
Кооператоры поспешили в свои квартиры; вода уже била из
кранов, освобожденная водонапорными вентилями, и глухо шумели
бачки унитазов, наполняясь этой бесценной водой.
Милостивый государь!
Чувствуя себя в некотором роде ответственным за судьбу
нашего общего сочинения и находясь в полном неведении
относительно оного, я предпринимаю попытку связаться с Вами
посредством почты.
Нынешний Ваш адрес я разыскал не без труда. Различные
справочники и записные книжки литераторов хранят лишь тот, что
мне известен и без них, а именно: ул. Кооперации, дом 11, кв.
284. Но я, в отличие от литераторов, знаю обстоятельства Вашего
побега и то, что живете Вы нынче совсем в другом месте. Как-то
так случилось, что, пребывая вместе с Вами в квартире Ваших
друзей, оставивших жилище на Ваше попечение, и обсуждая
волнующую нас историю с потерянным домом, я ни разу не
удосужился узнать, где, собственно, мы находимся. И вот, попав
в странную переделку с литератором Мишусиным, который выкрал
мой роман из Вашей библиотеки, я в течение долгого времени не
мог найти способ связаться с Вами.
Помог, как всегда, случай. Не так давно Мишусин купил
журнал, в коем было напечатано Ваше сочинение. Если бы Вы
знали, сударь, сколько желчи и яда было вылито на Вас в беседах
Мишусина с собратьями по перу! Но я не желаю распространять
сплетни. Короче говоря, я решился написать на адрес журнала в
надежде, что письмо Вам передадут. Вы же можете отвечать мне в
П., где мы с Мишусиным, вероятно, задержимся до осени. Здесь
есть так называемый "Дом творчества" (я уже знаю, что это
такое), а в доме имеется специальная касса с буквами алфавита,
куда кладут поступающие письма. Пишите смело на мое имя, здесь
тьма-тьмущая литераторов и среди них есть такие, которые носят
куда более замысловатые фамилии, чем моя.
Кроме того, как я убедился, мои имя и фамилия не вызывают
у большинства литераторов ровно никаких ассоциаций. Возможно,
ежели бы Вы писали Вильяму Шекспиру или же Ф. М. Достоевскому,
некое подозрение зародилось бы в душах Ваших коллег. Впрочем,
не уверен.
Итак, меня интересует дальнейший ход нашей истории. Если
Вы продолжаете ее записывать и если Вас не очень затруднит,
пришлите мне копию черновика. Я изнываю от скуки. С Мишусиным
мы не общаемся, несмотря на то, что моя книга у него на видном
месте (сначала она лежала у заднего стекла его автомобиля,
теперь -- на письменном столе). Но клянусь Вам, он лишь однажды
раскрыл ее на восемьдесят седьмой странице, прочитал две фразы
и больше не открывал. Признаюсь, это меня задело.
Кстати, он тоже сочиняет здесь роман по договору. Я не
совсем понимаю, что это такое. Может быть, нечто вроде договора
доктора Фауста? Кроме того, меня интересует следующее: стал бы
Мишусин сочинять роман без договора? Если нет, то его незачем
сочинять и по договору, если же да, то зачем договор?
Достаточно романа.
Остаюсь и проч. Л. С.
Милорд, миленький!
Простите мне такое обращение.
Как я рад, что Вы объявились! Как я скучал без Вас! Как
трудно мне было рассказывать никому!
Подлец Мишусин! Теперь я припоминаю, что однажды
рассказывал ему о нашей работе. Он попыхивал трубкой, кивал с
видом знатока. Негодяй! Невежда! Теперь он, видно, думает, что
Ваш роман, подобно талисману, поможет ему в его бездарной
работе. Шиш ему с маслом! Нет, без масла!
Между тем появилось несколько глав. Посылаю их не без
трепета. Мне очень не хватало Ваших вопросов и уточнений. Наш
Демилле сейчас далеко, на этих страницах он еще только начинает
путь блудного сына и мужа. Теперь мне ничего не страшно! Я
знаю, что Вы по-прежнему мысленно со мною, а потому поспешу ему
вослед, нетерпеливо ожидая Ваших писем.
У Мишусина волосы стекают с лысины на затылок мелкими
жирными волнами. А еще клялся в дружбе, паразит!
Спешу закончить и отправить письмо. Мой адрес на конверте.
С искренним почтением Ваш ученик.
Сударь!
Я рад, что надежда не обманула меня. Однако мне
показалось, что Ваше негодование больше вызвано ядом и желчью
Мишусина, чем похищением моего романа. А что было бы, если бы
этот литератор хвалил Вас во всеуслышание?
Теперь о главах. Персонажи появляются у Вас, как
посетители нотариальной конторы. Они входят с мороза и
вопрошают: "Кто последний?". Попав же к нотариусу, выкладывают
паспорт, из коего можно узнать возраст и фамилию, и просят
заверить какую-нибудь незначительную справку. Иной раз Вы
забываете сообщить и фамилию. Кто такая эта Наталья, к которой
ни с того ни с сего умчался ночью Демилле? Насколько я помню, о
ней ранее не упоминалось.
Впрочем, давайте по порядку. Меня удивило, что Вы с Вашим
научным образованием ни словом не обмолвились о космогонической
гипотезе Канта -- Лапласа, согласно которой звезды и планеты во
Вселенной образовались из газообразных туманностей много
миллиардов лет назад. Собственно, это не столь важно само по
себе, ведь мы с Вами пишем роман, а не трактат, однако в главе,
посвященной космогонии, я хотел бы услышать нечто о
божественном происхождении всего сущего и о Вашем отношении к
этому. Это вопрос вопросов. Во Вселенной все связано, потому
происшествие с Вашим домом нельзя рассматривать изолированно. В
сущности, от этого непоставленного вопроса -- как автор и герой
относятся к идее Бога -- зависит разрешение проблемы и даже
судьба героя. Демилле, насколько я его понимаю, -- человек
двойственный. Он воспитан рационально, тогда как судьба его
состоит из цепочки иррациональностей, и он это чувствует, хотя
и не сознает. Иначе что же спичечный дом и его утрата? И
луковка церкви? И влюбленности, за которые он хватался вовсе не
для развлечения и отвлечения от проблем, а неосознанно стремясь
постигнуть Любовь?
Это равнозначно постижению Бога.
Последнее событие в жизни Демилле, то есть исчезновение
родного дома, неминуемо поставило перед ним вопрос более
высокого порядка, чем простые розыски адреса и нахождение, как
Вы выражаетесь, "алгоритма оптимального пути". Вы об этом
умалчиваете, но это так.
Я думаю, что он не поднялся к Майе не только потому, что
та ему не понравилась, прыщик и так далее. Он боялся. Он
интуитивно чувствует, что его настигло возмездие, и боится
переступить последнюю черту. Я не удивлюсь, если он станет
праведником и моралистом, в надежде таким благообразным путем
вернуть утраченное. Но это не поможет ему, ибо такой путь ведет
лишь к ханжеству.
Мишусин приостановил роман и сочиняет заявку на сценарий.
На пляже ему рассказали историю. Он очень активен и находится в
непрестанном движении. По-моему, Мишусин из тех людей, которые
страстно желали бы присутствовать на собственных похоронах,
чтобы услышать все, что там говорится.
У меня кончается бумага.
Ваш Л. С.
Дорогой Учитель!
Сначала нотариальная справка. Наталья Горянская --
однокурсница Евгения Викторовича и подруга со студенческих лет.
Собственно, его ровесница. Она была неудачно замужем, последние
лет десять живет в коммунальной квартире на улице Радищева,
детей у нее нет. Отношения ее с Евгением Викторовичем
складывались своеобразно. Вначале, еще на втором курсе
института, был намек на любовь: совместные занятия в читальном
зале, разговоры, три-четыре посещения театра, провожания. И
вдруг сближение приостановилось без внешних причин. Во всяком
случае, ни Евгений, ни Наталья не могли потом припомнить,
почему же отношения, развивавшиеся так удачно и обыкновенно, не
стали истинно близкими. Сохранились симпатии, приятельство.
Потом на несколько лет они пропали из поля зрения друг друга,
обзавелись семьями, решали какие-то другие проблемы. Как вдруг
в возрасте тридцати лет случайно встретились на банкете,
посвященном защите диссертации бывшего однокурсника. Наталья
тогда только что развелась и, разменявшись, получила комнату в
коммуналке. Демилле был еще сравнительно примерным мужем, жили
они с Ириной около трех лет.
Вслед за этой встречей на банкете, закончившейся уже утром
на улице Радищева, когда не столько занимались любовью, сколько
разговаривали, вспоминали, удивлялись тому, что не встретились
раньше, как бы проигрывая совместно неосуществившийся вариант
жизни, как разбирают шахматную партию партнеры после ее
завершения -- там ошибся один, здесь другой, а тут оба не
заметили чрезвычайно красивого и богатого продолжения,
-- так вот, вслед за встречей последовал бурный
полугодовой роман, когда оба увлеклись не на шутку, оба мучились:
Наталья укоряла себя, называла даже "дрянью", поскольку со стороны могло
показаться, что она перетягивает Демилле к себе от Ирины. Но со стороны
никто об этом не думал, потому что не знал; Евгений Викторович
страдал меньше, о разводе не помышлял, ибо боялся перемен, и все же
угрызения совести не давали покоя. Мало-помалу все утихло
само собою, и вот по какой причине. Оба почувствовали,
что дружба и общее прошлое -- молодость, студенчество, друзья -- значат
для них больше, нежели близость. Я не скажу, что они вовсе не
получали от нее удовольствия, но это было обычно, как бывало
с другими. Вся же история их и судьба принадлежали только им, никому больше.
Встречи стали реже, акценты их сместились, если можно так выразиться,
отношения стали проще и прочнее. Демилле мог, к примеру, помочь по
хозяйству, что-то смастерить, принять участие в ремонте. Наталья
иногда помогала ему в оформлении проектов, знала обо всех
делах и заботах на службе и дома, короче говоря, выполняла роль
второй жены-подруги. И это удивительно. Если бы Ирина была
женой-любовницей, то все было бы понятно. Там одно, здесь другое.
Но и там, и там было одно. Почти одно. Перед Натальей практически не
существовало обязательств. Мог позвонить, мог и не
позвонить, мог остаться на ночь, мог уехать домой. Она привыкла, не
требовала большего, а Демилле это устраивало.
В лице Натальи как бы осуществился идеальный вариант жены,
которой можно выложить все, включая увлечения. Многие мужчины
об этом мечтают. Так оно и получилось впоследствии, когда они
опять несколько отдалились друг от друга -- у Демилле родился
сын, а спустя некоторое время последовала полоса влюбленностей,
закончившаяся Жанной. Наталья была в курсе, жалела Ирину,
выговаривала Демилле, порою высмеивала, сама же как бы не
считалась. О ее личной жизни в промежутках между посещениями
Евгений Викторович и не догадывался. Много раз пытался узнать,
спрашивал с деланной небрежностью: "Кто у тебя сейчас?" или: "У
тебя ведь есть любовник?". Она только усмехалась.
Одно время Демилле, почувствовав и перед Натальей
некоторую вину, совершенно серьезно пытался выдать ее замуж.
Как-то раз приехал вечером с сослуживцем из мастерской,
разведенным инженером-строителем, сводничал, болел за Наталью,
хотел, чтобы та понравилась. Она, как нарочно, была вялой,
неинтересной, как в воду опущенной. Потом, когда гость ушел,
сказала: "Женя, больше не надо таких пошлостей. Не бери на себя
больше, чем можешь сделать". -- "Но я же хотел, как лучше для
тебя". -- "Я сама знаю, как лучше для меня".
Много раз в ответ на заботы Демилле: "Тебе надо замуж"
-отшучивалась: "Я уже была".
Лишь однажды, уж не помню по какому поводу, когда снова
зашел разговор об устройстве ее жизни, серьезно призналась: "Я
не могу иметь детей. Поэтому замуж не выйду. И кончим раз
навсегда эти разговоры".
Но вот Жанну ему почему-то не простила. О других
расспрашивала, легко смеялась, поддразнивала, однажды даже дала
ключ от комнаты -Демилле потом сгорал от стыда, когда хмель
влюбленности прошел и он снова стал появляться чаще, удивляясь,
что привычка к Наталье устойчивей и сильнее, чем то, что совсем
недавно казалось ему любовью. И еще удивляясь, что с Натальей
не чувствует никакого греха, никакой вины перед Ириной. С
другими чувствовал остро, особенно с Жанной.
Ирина никогда ничего о Наталье не знала и не догадывалась,
в отличие от других случаев.
Так вот, возвращаясь к Жанне, скажу, что, когда Демилле
заикнулся о ней Наталье, та почему-то сразу встретила ее в
штыки. Уже не поддразнивала и не высмеивала, как раньше, а
холодно и почти презрительно назвала "старым дураком",
раздраженно морщилась. Когда же однажды увидела Жанну
(совершенно случайно встретились в мороженице на улице
Дзержинского, неподалеку от места работы Демилле), то стала
относиться совсем брезгливо. Демилле это почувствовал и
перестал приезжать, да и бурные отношения с Жанной не давали
времени.
Звонил примерно раз в месяц, интересовался здоровьем.
Наталья с презрительным смешком говорила, что здоровье
замечательное. "А у тебя?" -- спрашивала она с дьявольским
подтекстом. Демилле пытался обратить все в шутку -- не
получалось.
Потом звонки стали реже, поскольку не приносили никакого
удовлетворения, а лишь усиливали терзания души, которых и без
них хватало. А дальше, когда и Жанна стала отдаляться, не
звонил уже по инерции.
Вот и все пока о Наталье Горянской, милорд. Дальнейшее --
в тексте. Если Вас интересует портрет, то могу сказать, хотя
портреты -- не моя специальность, что Наталья кареглаза,
черноволоса, угловата -острые плечи, прямая спина, -- с
маленьким носом, не очень красива, но умна. Не знаю, относится
ли последнее к портрету. Мне кажется -- относится.
Работала она последние годы в архитектурно-планировочном
управлении, где занимались памятниками старины, которых в
городе предостаточно.
Жду Ваших писем.
Покинутый Вами соавтор.
Милый ученик!
Вашей справкой о подруге Демилле я вполне удовлетворен. С
нетерпением буду ждать следующих глав. Должен сказать, что меня
весьма заинтересовали молодые люди, нанявшиеся дворниками. Я бы
хотел и о них получить некоторые справки, но это позже, не
отвлекайтесь!
В ожидании новых глав я, пожалуй, займусь наблюдениями над
как гранату с вырванной чекой.
-- Добрый вечер, Светозара Петровна! -- поклонился в
кресле генерал. -- Я имел честь слушать ваше темпераментное
выступление на собрании и должен сказать...
Ментихина окаменела. Она не знала, как себя вести. Свой?
Чужой? Почему этот лысый человек в халате был на собрании?..
Вдруг она вспомнила: он же выступал в конце! От сердца отлегло.
А генерал поделился своими соображениями насчет возникшей
ситуации с нечистотами и, в свою очередь, спросил Светозару
Петровну, что намерены предпринять.
-- У нас будет субботник, -- ответила старушка.
-- Субботник? Прекрасно! А можно ли мне принять участие?
-- Э-э... Я думаю, это допустимо, -- помявшись, сказала
Ментихина.
Она подала трубку Егорке и, сделав над собой усилие,
кивнула генералу за окном. Тот помахал ей раскрытой ладонью.
Уже в прихожей Светозара Петровна шепотом, точно кто-то
мог подслушать, осведомилась:
-- Иринушка, а ваш муж... э-э... он где сейчас?
-- В командировке, -- соврала Ирина.
-- Ах, вот как! В командировке, -- сказала старуха
удовлетворенно, и в глазах ее мелькнула искра радости.
Попалась, голубушка Ирина Михайловна!
В субботу, в десять часов утра, практически все население
дома, исключая больных, маленьких детей и стариков, вышло на
место сбора, неподалеку от деревянного туалета на улице
Подобедова. Рыскаль произнес краткую напутственную речь.
Светозара Петровна, члены Правления и сам Рыскаль имели на
лацканах красные розетки, изготовленные Ментихиной из атласной
ленты, купленной на средства Правления. Немного не хватало
духового оркестра, но все же настроение было приподнятое, люди
улыбались, бодрились, старались отнестись к предстоящему делу с
серьезностью, но вместе с тем и юмористически, потому что и
вправду в рытье выгребных ям под девятиэтажным домом есть нечто
юмористическое.
Уже шипели два компрессора, от которых тянулись шланги к
пневматическим отбойным молоткам, с помощью которых двое
рабочих взламывали асфальт Безымянной улицы, готовя фронт работ
во всех четырех подъездах.
Одновременно в каждом подъезде из-за недостатка места
могло работать не более шести человек. Рыскаль разбил мужчин на
бригады, по четыре на каждый подъезд -- выбрал самых крепких,
-- и предложил сменный принцип, как в хоккее: одна шестерка
играет, то есть работает, не щадя сил, в быстром темпе, потом
ее сменяет другая, третья, четвертая, что позволит поддерживать
производительность на высоком уровне. Тут же наметилось и
соревнование между бригадами, и переходящий вымпел был
учрежден, а в помещении штаба новоявленные дворники-писатели
спешно готовили первый выпуск стенной газеты, который Рыскаль
наказал вывесить к концу субботника.
Газета называлась "Воздухоплаватель". Название предложил
поэт Саня Соболевский -- история с летающим домом запала ему в
душу, как и мне, когда он ее узнал... Рыскаль хотел проще --
"За здоровый быт", но молодые литераторы воспротивились:
скукотища! Рыскаль спорить не стал, однако в глубине души
сомневался. Пахло разглашением.
Остальные жильцы были брошены на борьбу с мусором.
Требовалось очистить мусоропровод, убрать с лестничных клеток
переполненные баки, вымыть лестничные площадки.
Специальная бригада во главе с Арменом Карапетяном
занималась искусственным освещением ущелий по обе стороны дома,
для чего принялась монтировать гигантскую гирлянду из
пятисотваттных аргоновых ламп, которую предполагалось развесить
вдоль фасадов на уровне второго этажа с тем, чтобы шель и днем
и ночью была залита светом.
Рыскаль ходил по этажам, улыбался, подбадривал, помогал.
Убеждался все больше: можем! Можем, если захотим! Первый раз со
дня основания кооператива его члены взялись совместно за
участие в процессе труда, как написано в "Словаре иностранных
слов", если помните, а значит -- стали, наконец, истинными
кооператорами!
Даже те, кто по привычке воспринял субботник достаточно
скептически, как очередное формальное мероприятие, завелись
потихоньку, не захотели отставать от коллективистов, а главное
-видели плоды своего труда. Мелькали ведра, носилки с землей,
которую вытаскивали из подвалов и чуть ли не бегом уносили на
пустырь, где группа женщин сооружала клумбы.
У всех четырех входов в щели -- со стороны Подобедовой и
со стороны Залипаловой -- наблюдалось значительное оживление,
точно на лотке улья или в муравейнике. Тот катил тележку с
сухим мусором, извлеченным из трубы мусоропровода, другой тащил
ведро с мыльной грязной водой, третий, победно улыбаясь, тешась
силою, нес баки с отходами, из которых осыпались завитки
картофельной шелухи. Скапливались, уступали друг другу дорогу,
ныряли в щели, выбегали, жмурясь, на солнечный свет...
Генерал, одетый в черный спортивный костюм из синтетики и
вязаную шапочку, что делало его похожим на тренера футбольной
команды, носил с Ириной землю на носилках. Нагружали им
немного, учитывая возраст генерала и хрупкость Ирины
Михайловны, и все же холмик под клумбу неуклонно рос, в то
время как шестерки землекопов яростно вгрызались в землю
Безымянной улицы.
Под слоем асфальта обнаружился булыжник. Несколько
вывороченных камней попали вместе с землею на носилки генерала
и Ирины. Григорий Степанович (он был замыкающим), отдуваясь,
говорил в спину Ирине:
-- А ведь я по этим камешкам бегал, Ирина Михайловна...
Лет этак... шестьдесят назад.
К обеду ямы были вырыты, и все кооператоры по очереди
спускались в подвалы, чтобы при свете переносных ламп обозреть
кубической формы пустоты в земле. Пахло сыростью, культурные
слои двух последних веков четко обозначались на стенках ям
полосками разной толщины и окраски.
Шестерки землекопов рыли короткие траншеи к каждому из
фановых стояков. Работали с осторожностью, чтобы не дорыться до
обломанных концов труб, ибо это грозило немедленным
затоплением; оставляли небольшие перемычки для последующего
вскрытия.
В дело вступили сварщики с железными листами; запахло
озоном, в ямах ослепительно брызгала электросварка. Сварщики
обшивали стены ям железом и прокладывали в траншеях трубы к
стоякам. Перемазанные в земле кооператоры, точно черти
выпрыгивали из преисподней, хватали железо, тянули кабели...
народная стройка!.. ухали, кричали, матерились... сама пойдет!
подернем! подернем!.. Потом уже признавались друг другу с
некоей застенчивостью, что такое испытали впервые в жизни.
Знали по кинофильмам, из истории, по книгам -- Магнитка,
Днепрогэс, Павка Корчагин, -- но чтобы самим!..
Лестницы уже блестели, оттертые влажными швабрами, стены
промыли с мылом, перила протерли. Инесса Ауриня в джинсовом
комбинезоне, в котором не стыдно показаться не то что на
субботнике, но и в Париже, собственноручно вымыла кабину лифта
в своем подъезде, удалила надписи, покрыла стены лаком для
волос (другого у нее не было) и в каком-то необъяснимом порыве
прикрепила рядом с кнопками этажей таблички с номерами квартир,
расположенных на этих этажах.
В четвертом подъезде, где жила Ирина, лифт расписали
масляными красками
-- какой-то студент постарался, -- Рыскаль заглянул, покачал головой:
роспись на космические темы -- вроде красиво, но единообразие
нарушилось...
Машины мусорщиков то и дело подкатывали к пустырю, их
загружали баками или внавал, под горячую руку очистили и
загородку для мусора соседнего, враждующего с кооперативом
дома.
И в этот момент, наконец, вспыхнули в обеих щелях десятки
аргоновых ламп, развешанных на стенах дома дугами, точно на
новогодних елках. И осветили они безукоризненно чистые,
выметенные и промытые водой из шлангов узкие тротуары между
домами, в которых собрались кооператоры, задравшие головы
вверх. Ущелья празднично заполнились светом; ощущение как при
первых послевоенных салютах -- многие пожилые вдруг вспомнили,
-- и слезы радости заблестели на ресницах.
Казалось: все по плечу! Дайте любое дело -- сделаем! В
подвалах уже заканчивали сварку резервуаров. Комиссия Правления
во главе с Рыскалем чинно обходила этаж за этажом, принимая у
групп взаимопомощи объекты. Рыскаль с удовольствием ставил
отметки в специально заведенный журнал дежурств: "Отлично.
Отлично. Отлично..."
И вдруг из первого подъезда выплыл в освещенное ущелье
зеркальный платяной шкаф. Его несли на широких ремнях четыре
грузчика, а впереди, стараясь ни на кого не смотреть,
шествовала женщина в сером пальто с беличьим воротничком. Она
повторяла: "Посторонитесь, пожалуйста...". Кооператоры, теснясь
в узком пространстве, уступали шкафу дорогу.
За этой процессией шел мужчина, неся на голове мягкое
кресло.
Первой бросилась к женщине в пальто руководитель группы
взаимопомощи первого подъезда Клара Семеновна Завадовская. На
ней был черный рабочий халат, перепачканный землею.
-- Что такое? Кто разрешил? -- вскричала она, обращаясь
одновременно к женщине и толпившимся в щели кооператорам.
-- Мы переезжаем. Пропустите, -- сухо сказала женщина и
кивнула грузчикам, чтобы те продолжали свое дело.
-- Не-ет! -- закричала Клара Семеновна, преграждая шкафу
дорогу. -- Вы нам объясните. Игорь Сергеевич! Игорь Сергеевич!
-- завопила она, подняв голову, и ее голос звонким эхом
прокатился по ущелью.
Мужчина с креслом надвинул его себе на голову, точно
кепку, пытаясь скрыться от взглядов.
Через минуту на место происшествия прибыл Рыскаль. Тут же
выяснилось, что переезжает квартира 1 17, с третьего
этажа. Неужели дали новую площадь? Так быстро? Толпа
заволновалась.
Вдруг, после электрического апофеоза, почувствовали себя
обманутыми.
-- Я не намерена давать вам отчет, -- твердо проговорила
женщина.
-- Ну что ж. Дело хозяйское. Пускай останется на вашей
совести, -сказал Рыскаль.
-- Только не надо о совести! -- воскликнула женщина.
-- Пропустите их, товарищи, -- сказал Рыскаль.
Процессия прошла сквозь строй кооператоров, провожаемая
негодующими взглядами. На улице Залипалова ждал мебельный
фургон трансагентства. Пока грузчики и хозяева совершали рейсы
туда-сюда, вынося мебель и чемоданы, в толпе кооператоров
распространялись слухи. Стало известно, что переезжают Калачевы
-муж и жена, бездетные, из двухкомнатной квартиры. Муж --
директор ателье, а жена работает в РСУ дачного треста.
-- Ну, все понятно! -- говорили мстительно. -- Этим законы
нипочем!
Справедливости ради, следует сказать, что Калачевы
переезжали отнюдь не на новую квартиру -- никто им не дал, а к
матери жены, живущей в двух комнатах коммунальной квартиры. Но
дело даже не в этом. Как они смели? Неужели у них не осталось
ничего святого? В то время, как весь кооператив, как один
человек... и т. д.
Это происшествие омрачило кооператоров, но ненадолго.
Сварщики доложили о готовности резервуаров, и четверка
добровольцев в охотничьих резиновых сапогах с голенищами до...
в общем, с длинными голенищами... устремилась вниз вскрывать
перемычки фановых стояков. На них смотрели как на героев.
Через некоторое время поднявшийся из подвалов неприятный
запах и глухое бульканье возвестили об успехе. Смельчаки вышли
из клоак и наглухо завинтили крышки резервуаров, а двери
подвалов прикрыли. После этого мыли сапоги на пустыре струей из
шланга.
-- Спасибо вам, товарищи! Поздравляю! -- сказал в мегафон
голос Рыскаля, донесшийся сверху, из окна четвертого этажа
второго подъезда.
Кооператоры поспешили в свои квартиры; вода уже била из
кранов, освобожденная водонапорными вентилями, и глухо шумели
бачки унитазов, наполняясь этой бесценной водой.
Милостивый государь!
Чувствуя себя в некотором роде ответственным за судьбу
нашего общего сочинения и находясь в полном неведении
относительно оного, я предпринимаю попытку связаться с Вами
посредством почты.
Нынешний Ваш адрес я разыскал не без труда. Различные
справочники и записные книжки литераторов хранят лишь тот, что
мне известен и без них, а именно: ул. Кооперации, дом 11, кв.
284. Но я, в отличие от литераторов, знаю обстоятельства Вашего
побега и то, что живете Вы нынче совсем в другом месте. Как-то
так случилось, что, пребывая вместе с Вами в квартире Ваших
друзей, оставивших жилище на Ваше попечение, и обсуждая
волнующую нас историю с потерянным домом, я ни разу не
удосужился узнать, где, собственно, мы находимся. И вот, попав
в странную переделку с литератором Мишусиным, который выкрал
мой роман из Вашей библиотеки, я в течение долгого времени не
мог найти способ связаться с Вами.
Помог, как всегда, случай. Не так давно Мишусин купил
журнал, в коем было напечатано Ваше сочинение. Если бы Вы
знали, сударь, сколько желчи и яда было вылито на Вас в беседах
Мишусина с собратьями по перу! Но я не желаю распространять
сплетни. Короче говоря, я решился написать на адрес журнала в
надежде, что письмо Вам передадут. Вы же можете отвечать мне в
П., где мы с Мишусиным, вероятно, задержимся до осени. Здесь
есть так называемый "Дом творчества" (я уже знаю, что это
такое), а в доме имеется специальная касса с буквами алфавита,
куда кладут поступающие письма. Пишите смело на мое имя, здесь
тьма-тьмущая литераторов и среди них есть такие, которые носят
куда более замысловатые фамилии, чем моя.
Кроме того, как я убедился, мои имя и фамилия не вызывают
у большинства литераторов ровно никаких ассоциаций. Возможно,
ежели бы Вы писали Вильяму Шекспиру или же Ф. М. Достоевскому,
некое подозрение зародилось бы в душах Ваших коллег. Впрочем,
не уверен.
Итак, меня интересует дальнейший ход нашей истории. Если
Вы продолжаете ее записывать и если Вас не очень затруднит,
пришлите мне копию черновика. Я изнываю от скуки. С Мишусиным
мы не общаемся, несмотря на то, что моя книга у него на видном
месте (сначала она лежала у заднего стекла его автомобиля,
теперь -- на письменном столе). Но клянусь Вам, он лишь однажды
раскрыл ее на восемьдесят седьмой странице, прочитал две фразы
и больше не открывал. Признаюсь, это меня задело.
Кстати, он тоже сочиняет здесь роман по договору. Я не
совсем понимаю, что это такое. Может быть, нечто вроде договора
доктора Фауста? Кроме того, меня интересует следующее: стал бы
Мишусин сочинять роман без договора? Если нет, то его незачем
сочинять и по договору, если же да, то зачем договор?
Достаточно романа.
Остаюсь и проч. Л. С.
Милорд, миленький!
Простите мне такое обращение.
Как я рад, что Вы объявились! Как я скучал без Вас! Как
трудно мне было рассказывать никому!
Подлец Мишусин! Теперь я припоминаю, что однажды
рассказывал ему о нашей работе. Он попыхивал трубкой, кивал с
видом знатока. Негодяй! Невежда! Теперь он, видно, думает, что
Ваш роман, подобно талисману, поможет ему в его бездарной
работе. Шиш ему с маслом! Нет, без масла!
Между тем появилось несколько глав. Посылаю их не без
трепета. Мне очень не хватало Ваших вопросов и уточнений. Наш
Демилле сейчас далеко, на этих страницах он еще только начинает
путь блудного сына и мужа. Теперь мне ничего не страшно! Я
знаю, что Вы по-прежнему мысленно со мною, а потому поспешу ему
вослед, нетерпеливо ожидая Ваших писем.
У Мишусина волосы стекают с лысины на затылок мелкими
жирными волнами. А еще клялся в дружбе, паразит!
Спешу закончить и отправить письмо. Мой адрес на конверте.
С искренним почтением Ваш ученик.
Сударь!
Я рад, что надежда не обманула меня. Однако мне
показалось, что Ваше негодование больше вызвано ядом и желчью
Мишусина, чем похищением моего романа. А что было бы, если бы
этот литератор хвалил Вас во всеуслышание?
Теперь о главах. Персонажи появляются у Вас, как
посетители нотариальной конторы. Они входят с мороза и
вопрошают: "Кто последний?". Попав же к нотариусу, выкладывают
паспорт, из коего можно узнать возраст и фамилию, и просят
заверить какую-нибудь незначительную справку. Иной раз Вы
забываете сообщить и фамилию. Кто такая эта Наталья, к которой
ни с того ни с сего умчался ночью Демилле? Насколько я помню, о
ней ранее не упоминалось.
Впрочем, давайте по порядку. Меня удивило, что Вы с Вашим
научным образованием ни словом не обмолвились о космогонической
гипотезе Канта -- Лапласа, согласно которой звезды и планеты во
Вселенной образовались из газообразных туманностей много
миллиардов лет назад. Собственно, это не столь важно само по
себе, ведь мы с Вами пишем роман, а не трактат, однако в главе,
посвященной космогонии, я хотел бы услышать нечто о
божественном происхождении всего сущего и о Вашем отношении к
этому. Это вопрос вопросов. Во Вселенной все связано, потому
происшествие с Вашим домом нельзя рассматривать изолированно. В
сущности, от этого непоставленного вопроса -- как автор и герой
относятся к идее Бога -- зависит разрешение проблемы и даже
судьба героя. Демилле, насколько я его понимаю, -- человек
двойственный. Он воспитан рационально, тогда как судьба его
состоит из цепочки иррациональностей, и он это чувствует, хотя
и не сознает. Иначе что же спичечный дом и его утрата? И
луковка церкви? И влюбленности, за которые он хватался вовсе не
для развлечения и отвлечения от проблем, а неосознанно стремясь
постигнуть Любовь?
Это равнозначно постижению Бога.
Последнее событие в жизни Демилле, то есть исчезновение
родного дома, неминуемо поставило перед ним вопрос более
высокого порядка, чем простые розыски адреса и нахождение, как
Вы выражаетесь, "алгоритма оптимального пути". Вы об этом
умалчиваете, но это так.
Я думаю, что он не поднялся к Майе не только потому, что
та ему не понравилась, прыщик и так далее. Он боялся. Он
интуитивно чувствует, что его настигло возмездие, и боится
переступить последнюю черту. Я не удивлюсь, если он станет
праведником и моралистом, в надежде таким благообразным путем
вернуть утраченное. Но это не поможет ему, ибо такой путь ведет
лишь к ханжеству.
Мишусин приостановил роман и сочиняет заявку на сценарий.
На пляже ему рассказали историю. Он очень активен и находится в
непрестанном движении. По-моему, Мишусин из тех людей, которые
страстно желали бы присутствовать на собственных похоронах,
чтобы услышать все, что там говорится.
У меня кончается бумага.
Ваш Л. С.
Дорогой Учитель!
Сначала нотариальная справка. Наталья Горянская --
однокурсница Евгения Викторовича и подруга со студенческих лет.
Собственно, его ровесница. Она была неудачно замужем, последние
лет десять живет в коммунальной квартире на улице Радищева,
детей у нее нет. Отношения ее с Евгением Викторовичем
складывались своеобразно. Вначале, еще на втором курсе
института, был намек на любовь: совместные занятия в читальном
зале, разговоры, три-четыре посещения театра, провожания. И
вдруг сближение приостановилось без внешних причин. Во всяком
случае, ни Евгений, ни Наталья не могли потом припомнить,
почему же отношения, развивавшиеся так удачно и обыкновенно, не
стали истинно близкими. Сохранились симпатии, приятельство.
Потом на несколько лет они пропали из поля зрения друг друга,
обзавелись семьями, решали какие-то другие проблемы. Как вдруг
в возрасте тридцати лет случайно встретились на банкете,
посвященном защите диссертации бывшего однокурсника. Наталья
тогда только что развелась и, разменявшись, получила комнату в
коммуналке. Демилле был еще сравнительно примерным мужем, жили
они с Ириной около трех лет.
Вслед за этой встречей на банкете, закончившейся уже утром
на улице Радищева, когда не столько занимались любовью, сколько
разговаривали, вспоминали, удивлялись тому, что не встретились
раньше, как бы проигрывая совместно неосуществившийся вариант
жизни, как разбирают шахматную партию партнеры после ее
завершения -- там ошибся один, здесь другой, а тут оба не
заметили чрезвычайно красивого и богатого продолжения,
-- так вот, вслед за встречей последовал бурный
полугодовой роман, когда оба увлеклись не на шутку, оба мучились:
Наталья укоряла себя, называла даже "дрянью", поскольку со стороны могло
показаться, что она перетягивает Демилле к себе от Ирины. Но со стороны
никто об этом не думал, потому что не знал; Евгений Викторович
страдал меньше, о разводе не помышлял, ибо боялся перемен, и все же
угрызения совести не давали покоя. Мало-помалу все утихло
само собою, и вот по какой причине. Оба почувствовали,
что дружба и общее прошлое -- молодость, студенчество, друзья -- значат
для них больше, нежели близость. Я не скажу, что они вовсе не
получали от нее удовольствия, но это было обычно, как бывало
с другими. Вся же история их и судьба принадлежали только им, никому больше.
Встречи стали реже, акценты их сместились, если можно так выразиться,
отношения стали проще и прочнее. Демилле мог, к примеру, помочь по
хозяйству, что-то смастерить, принять участие в ремонте. Наталья
иногда помогала ему в оформлении проектов, знала обо всех
делах и заботах на службе и дома, короче говоря, выполняла роль
второй жены-подруги. И это удивительно. Если бы Ирина была
женой-любовницей, то все было бы понятно. Там одно, здесь другое.
Но и там, и там было одно. Почти одно. Перед Натальей практически не
существовало обязательств. Мог позвонить, мог и не
позвонить, мог остаться на ночь, мог уехать домой. Она привыкла, не
требовала большего, а Демилле это устраивало.
В лице Натальи как бы осуществился идеальный вариант жены,
которой можно выложить все, включая увлечения. Многие мужчины
об этом мечтают. Так оно и получилось впоследствии, когда они
опять несколько отдалились друг от друга -- у Демилле родился
сын, а спустя некоторое время последовала полоса влюбленностей,
закончившаяся Жанной. Наталья была в курсе, жалела Ирину,
выговаривала Демилле, порою высмеивала, сама же как бы не
считалась. О ее личной жизни в промежутках между посещениями
Евгений Викторович и не догадывался. Много раз пытался узнать,
спрашивал с деланной небрежностью: "Кто у тебя сейчас?" или: "У
тебя ведь есть любовник?". Она только усмехалась.
Одно время Демилле, почувствовав и перед Натальей
некоторую вину, совершенно серьезно пытался выдать ее замуж.
Как-то раз приехал вечером с сослуживцем из мастерской,
разведенным инженером-строителем, сводничал, болел за Наталью,
хотел, чтобы та понравилась. Она, как нарочно, была вялой,
неинтересной, как в воду опущенной. Потом, когда гость ушел,
сказала: "Женя, больше не надо таких пошлостей. Не бери на себя
больше, чем можешь сделать". -- "Но я же хотел, как лучше для
тебя". -- "Я сама знаю, как лучше для меня".
Много раз в ответ на заботы Демилле: "Тебе надо замуж"
-отшучивалась: "Я уже была".
Лишь однажды, уж не помню по какому поводу, когда снова
зашел разговор об устройстве ее жизни, серьезно призналась: "Я
не могу иметь детей. Поэтому замуж не выйду. И кончим раз
навсегда эти разговоры".
Но вот Жанну ему почему-то не простила. О других
расспрашивала, легко смеялась, поддразнивала, однажды даже дала
ключ от комнаты -Демилле потом сгорал от стыда, когда хмель
влюбленности прошел и он снова стал появляться чаще, удивляясь,
что привычка к Наталье устойчивей и сильнее, чем то, что совсем
недавно казалось ему любовью. И еще удивляясь, что с Натальей
не чувствует никакого греха, никакой вины перед Ириной. С
другими чувствовал остро, особенно с Жанной.
Ирина никогда ничего о Наталье не знала и не догадывалась,
в отличие от других случаев.
Так вот, возвращаясь к Жанне, скажу, что, когда Демилле
заикнулся о ней Наталье, та почему-то сразу встретила ее в
штыки. Уже не поддразнивала и не высмеивала, как раньше, а
холодно и почти презрительно назвала "старым дураком",
раздраженно морщилась. Когда же однажды увидела Жанну
(совершенно случайно встретились в мороженице на улице
Дзержинского, неподалеку от места работы Демилле), то стала
относиться совсем брезгливо. Демилле это почувствовал и
перестал приезжать, да и бурные отношения с Жанной не давали
времени.
Звонил примерно раз в месяц, интересовался здоровьем.
Наталья с презрительным смешком говорила, что здоровье
замечательное. "А у тебя?" -- спрашивала она с дьявольским
подтекстом. Демилле пытался обратить все в шутку -- не
получалось.
Потом звонки стали реже, поскольку не приносили никакого
удовлетворения, а лишь усиливали терзания души, которых и без
них хватало. А дальше, когда и Жанна стала отдаляться, не
звонил уже по инерции.
Вот и все пока о Наталье Горянской, милорд. Дальнейшее --
в тексте. Если Вас интересует портрет, то могу сказать, хотя
портреты -- не моя специальность, что Наталья кареглаза,
черноволоса, угловата -острые плечи, прямая спина, -- с
маленьким носом, не очень красива, но умна. Не знаю, относится
ли последнее к портрету. Мне кажется -- относится.
Работала она последние годы в архитектурно-планировочном
управлении, где занимались памятниками старины, которых в
городе предостаточно.
Жду Ваших писем.
Покинутый Вами соавтор.
Милый ученик!
Вашей справкой о подруге Демилле я вполне удовлетворен. С
нетерпением буду ждать следующих глав. Должен сказать, что меня
весьма заинтересовали молодые люди, нанявшиеся дворниками. Я бы
хотел и о них получить некоторые справки, но это позже, не
отвлекайтесь!
В ожидании новых глав я, пожалуй, займусь наблюдениями над