Страница:
приостановилась от неожиданности, ибо лицо это -- она могла
поклясться -- было чрезвычайно ей знакомо, но где и когда она
встречала его?.. С фотографии смотрел молодой бравый капитан с
круглой лысой головой и улыбающимися глазами. Фуражку он держал
в руке, а ногой оперся на лафет небольшой приземистой пушки с
длинным стволом.
На гимнастерке капитана блестела Звезда Героя.
Ирина перевела взгляд на генерала, будто желая справиться
о незнакомом капитане, и вдруг увидела перед собою то же самое
улыбающееся лицо, только в морщинах. Лишь глаза блестели так же
молодо, как на фотографии.
-- Вы?.. -- еле слышно выдохнула она.
-- Я, Ирина Михайловна. Я... -- развел руками Николаи. --
А что делать?
Ирина подошла ближе и разглядела под портретом сделанную
на машинке подпись: "Герой Советского Союза Григорий Степанович
Николаи".
-- Пойдемте, пойдемте, Ирина Михайловна, -- заторопился
Николаи. -Ничего интересного...
-- Так вы Герой... -- задумчиво произнесла Ирина, не
отрывая взгляд от фотографии.
-- Ну, какой я герой! Помилуйте! Посмотрите на меня, --
рассмеялся Григорий Степанович.
Ирина повернулась и пошла к залу, в двери которого втекала
струйка притихших кооператоров.
На сцене актового зала стоял стол, покрытый красным куском
материи для транспарантов. За столом сидели трое: румяный
толстощекий полковник милиции с орденскими планками на кителе,
худощавый человек в сером костюме без каких-либо значков, с
черными глазами и спадавшей на лоб косой прядью, напоминавшей
воронье крыло; третьего Ирина Михайловна хорошо знала -- это
был ее сосед, председатель Правления кооператива Василий
Тихонович Вероятнов.
Ирина и Николаи уселись в задних рядах у прохода. Генерал
принялся с любопытством оглядывать публику. Над залом стояло
равномерное жужжание голосов.
Прямо перед Ириной уселась незнакомая женщина в
панбархатном платье. Полные плечи, распиравшие панбархат, часто
вздымались от шумных вздохов, которые женщина издавала. Ирине
показалось, что этими вздохами женщина желает привлечь к себе
внимание.
Между тем Вероятнов, пошептавшись о чем-то со своими
соседями по президиуму, встал и открыл собрание. Он предоставил
слово полковнику милиции Федору Ивановичу Коломийцеву.
Зал притих.
-- Вы уже знаете, товарищи, что прошлой ночью случился...
случилось че-пэ, скажем так, -- начал Коломийцев, выйдя из-за
стола президиума к краю сцены.
Держался он уверенно, чуть ли не весело. Слегка улыбался,
отчего упомянутое ЧП приобретало не совсем серьезный характер.
-- Как мы на это дело смотрим?.. Мы смотрим так, что
ничего невероятного не произошло. Вы столкнулись с редким
явлением природы, верно? Но все живы-здоровы, разрушений нет,
чего, как говорится, и другим желаем!
Коломийцев не удержался и подмигнул залу. Кое-где
заулыбались.
-- Какова моя задача? Моя задача, так сказать, чисто
научная. Мы ведем большую работу по выяснению причин
происшествия, нам уже многое известно...
При этих словах сидевшая впереди женщина издала вздох
такой выразительности, что кооператоры в радиусе нескольких
метров оборотились к ней.
-- Валентин! -- глухо прошептала Завадовская (это была,
конечно, она), прикрывая ладонями лицо.
-- ...Но работа еще предстоит большая, нам не все до конца
ясно. Наверное, вы знаете, что современная наука достигла
огромных успехов. Но не все, товарищи, ей известно. Не все
тайны раскрыты...
Полковник намеренно уводил разговор от конкретных фактов,
в то время как многие из кооператоров еще томились в неведении
относительно всего происшедшего. Легко понять: почти все спали
той ужасной ночью, в суматохе регистрации и последующих суток
ничего достоверного узнать не удалось, да вот и сейчас
официальное лицо начинает распространяться о какой-то науке!
Коломийцев был прерван возгласом:
-- Товарищ полковник! А все-таки -- как мы здесь
оказались?
-- Очень просто, товарищи! -- бодро начал Коломийцев, но
осекся. По сути-то он был прав -- дом оказался на Безымянной
наиболее простым способом из мыслимых. Но честно сказать об
этом массам полковник считал недопустимым.
-- Вот, например, в Техасе... в одна тысяча девятьсот
двенадцатом году... -- полковник достал из кармана записную
книжку, взглянул в нее, уточняя дату -- ...смерч, или
по-американски торнадо, поднял в воздух живую корову и
перебросил ее за несколько километров от фермы, не повредив...
-- Значит, был смерч? -- крикнул тот же голос.
-- Смерча не было, товарищи. Смерчей у нас не бывает.
-- А что? -- не унимался голос.
Полковник подошел еще ближе к краю сцены, стараясь
отыскать глазами вопрошавшего. Ему это не удалось. Тогда
Коломийцев сделал короткий взмах рукою -- мол, была не была! --
и, понизив голос, сказал:
-- Ваш дом подвергся действию телекинеза.
Зал загудел, а Клара Семеновна издала короткий и
пронзительный стон, после чего ее плечи обмякли.
-- Что с вами? -- наклонился к ней генерал.
Завадовская бессильно покачала головой.
А по залу гуляло: телекинез... теле... кино... текеле...
келез. Не все кооператоры понимали значение слова -- тут и
телевидение, и кино... При чем здесь кино?
Федор Иванович сжал губы, давая понять, что
распространяться на тему телекинеза не имеет права. Гул
нарастал, то там, то тут слышались выкрики:
-- Как это? Объясните!
-- Кто это сделал?
-- Кто двигал?! Зачем?!
-- Это не телекинез, а нуль-транспортировка! -- выкрикнул
юный голос, по-видимому, любителя фантастики, но ему не вняли.
Нуль-транспортировка была явлением еще более темным, чем
телекинез.
Внезапно Клару Семеновну Завадовскую сорвало со стула,
будто она сама подверглась действию телекинеза, и кооператорша
панбархатной молнией метнулась по проходу к сцене.
-- Разрешите! Разрешите мне сказать!
Противодействовать ей было бессмысленно. Коломийцев лишь
развел руками и отступил к столу. А Клара Семеновна взлетела по
ступенькам наверх и, обернувшись к залу, сделала решительное и
непонятное заявление:
-- Валентин Борисович -- заслуженный человек! Он не мог!
Не верю... Товарищи, со всеми может случиться. Ну, обнаружили у
него это... Так что же? Еще ничего не значит!
Она повернулась к полковнику и помахала в воздухе
указательным пальцем.
-- Ни-че-го! Запомните!
В зале смеялись, негодовали, недоумевали. Слов Клары
Семеновны уже не было слышно.
Полковник не растерялся, подскочил к Завадовской и увел ее
за кулисы, что-то по пути объясняя. Вскочил с места
взволнованный Вероятнов, поднял раскрытую ладонь... Лишь
человек с "вороньим крылом" сохранял полное спокойствие. Он
смотрел в зал усталым взглядом понимающего все человека.
Повинуясь жесту Вероятнова, зал притих.
-- Слово имеет Игорь Сергеевич Рыскаль, -- сказал
Вероятнов.
Рыскаль встал, опершись костяшками пальцев на стол. Перед
ним лежал блокнот. Он дождался полной тишины зала и в этой
тишине глухо прочитал следуюший текст:
-- "В ночь с пятницы на субботу, в три часа пятнадцать
минут, кооперативный дом номер одиннадцать по улице Кооперации
по неустановленным пока причинам оторвался от земли, взлетел
вертикально вверх на высоту примерно ста метров, после чего
полетел в направлении Тучкова моста, где приземлился так же
вертикально на проезжей части Безымянной улицы вместе со всеми,
находящимися в данный момент в доме. Человеческих жертв и
повреждения материального имущества не установлено". Таковы
факты, товарищи.
Мертвая тишина в зале достигла такой степени концентрации,
что стало слышно, как за окнами лопаются весенние почки
тополей, вытянувшихся до четвертого этажа школы.
Из-за кулис выглянуло лицо полковника Коломийцева. Он с
изумлением посмотрел на майора.
Немая сцена продолжалась несколько секунд. И те, кто знал
о перелете дома, и те, кто догадывался, и те, кто не верил, --
разом поняли по убедительному усталому тону Рыскаля, что
случившееся -- натуральный факт, не подлежащий отмене.
А Игорь Сергеевич, дождавшись, пока эта мысль проникнет в
глубины сознания кооператоров, продолжал:
-- Научная сторона вопроса нас с вами касается мало. Даст
Бог, Федор Иванович с этим разберется. Мы должны подумать, что
нам делать дальше? Как жить? К этому я вас призываю, товарищи.
Рыскаль сел.
Вероятнов искоса взглянул на него и неуверенно предложил
желающим выступать.
Первой, как и следовало ожидать, по проходу к сцене
двинулась Светозара Петровна Ментихина. Она шла, глядя прямо
перед собой, с решимостью и уверенностью, берущими свое начало
в легендарной кимовской молодости. По истертому полу актового
зала стучали каблучки ее маленьких, отороченных мехом сапожек,
называвшихся когда-то "румынками".
Мех сапожек у щиколоток придавал Светозаре Петровне некую
легкость и, я бы сказал, святость, ибо казалось, что она не
идет, а летит над полом на маленьких пушистых крылышках.
Светозара Петровна взлетела на этих крылышках по
ступенькам, назвала Вероятнову свою фамилию и номер квартиры
(он и без того знал), после чего вдруг резко обернулась к залу,
отбросив прямую руку назад, насколько это было возможно. Перед
изумленными кооператорами предстала уже не знакомая
старушка-общественница, а женщина-трибун, нечто вроде комиссара
из "Оптимистической трагедии".
-- Товарищи! -- начала Светозара Петровна, закинув вверх
старческое лицо, по которому уже ползли две светлые крошечные
слезинки. -- Товарищи! -- пел ее голос, в котором слышалась
музыка Дунаевского из кинофильма "Светлый путь", и задор "Синей
блузы", и рабфаковская убежденность. Светозара Петровна
отбросила от себя полвека (тем самым решительным движением руки
назад) и на глазах превратиласъ в юную комсомолку. -- Нам,
комсомольцам тридцатых годов, не стыдно смотреть в лицо
товарищам! За нашими плечами пятилетки индустриализации, война,
восстановление народного хозяйства. Мы всегда были на самых
трудных участках. Трудностями нас не испугаешь! Я хочу, чтобы
молодые товарищи прислушались. Вот вам случай показать, на что
вы способны!
-- Что вы конкретно предлагаете? -- донесся
насмешливо-ленивый возглас из зала.
-- Сплоченность. Решимость. Убежденность, -- сказала
Ментихина, сопровождая каждое из этих слов энергичным жестом.
Григорий Степанович, как заметила Ирина, слегка
поморщился.
-- Ну зачем она так... -- недовольно прошептал он. --
Сейчас она все испортит.
-- Дисциплинированность! -- выкрикнула Светозара Петровна.
В зале раздались смешки, которые лишь раззадорили
старушку. Она выбросила руку вперед и начала рубить ребром
ладони воздух, будто отделяя друг от друга фразы, которые
падали в зал на головы кооператоров.
-- Чистота на лестницах! Прекратить курение в лифте! Не
проталкивать в мусоропровод крупные предметы! Покрасить
балконные ящики в единый цвет! Создать в каждом подъезде группы
взаимопомощи! Участвовать в работе дружины! Не допускать
распития в подъездах спиртных напитков. Не допускать пения
подростков!..
В зале поднялся невообразимый галдеж, в котором утонули
призывы Светозары Петровны. Кооператоры кричали: "Правильно!
Неправильно! Так их! Давай, бабуля!" и проч. Среди суматохи
возникла благообразная седая головка Светозара Петровича,
выпорхнувшая вдруг из водоворота как полоумная птичка. Ментихин
к чему-то призывал президиум, но там его не слышали.
Майор Рыскаль был, как и прежде, невозмутим. Он что-то
записывал в блокнот. Вероятнов всеми силами пытался успокоить
собрание. Федора Ивановича и Завадовской все еще не было видно.
Едва шум затих, как из первого ряда поднялся коренастый
широкоплечий человек с черной кудрявой бородой, буйной
шевелюрой, в кожаном пиджаке... слегка смахивал на молодого
Карла Маркса. Он упер руки в бедра и спросил снизу вверх:
-- Вы на каком этаже живете, гражданка?
-- На девятом, -- простодушно ответила Светозара Петровна.
Бородатый проворно вспрыгнул на сцену, кинул писавшему
протокол Вероятнову:
-- Файнштейн Рувим Лазаревич, квартира номер семь.
Он встал рядом с Ментихиной, в двух шагах от нее.
-- Гражданка живет на девятом этаже и имеет счастье
любоваться пейзажем из окна, -- сказал Файнштейн, указывая на
Светозару Петровну. -- А мы живем на первом этаже, и у нас в
квартире все время включено электричество! Мы бы рады
участвовать в работе дружины и бросить курить, но где гарантия,
что мы сможем дышать свежим воздухом и видеть чистое небо из
окна? На всех этажах, вплоть до седьмого, тьма-тьмущая,
товарищи! Вопрос следует ставить только так: как скоро
горисполком сможет предоставить всем желающим из нашего
кооператива равноценные, я подчеркиваю -- равноценные квартиры
в том районе, из которого мы... гм!.. улетели?
-- Тебе бы в Израиль надо лететь, -- довольно громко
произнес кто-то за спиною генерала.
Файнштейн не расслышал.
-- А? Как вы сказали? -- наклонился он вперед.
Григорий Степанович оглянулся. Сзади сидел тип с колючими,
расположенными у переносицы глазами. Это был гражданин Серенков
из квартиры 190.
Генерал поднялся и что-то тихо сказал Серенкову, после
чего не спеша пошел к выходу. Серенков, поколебавшись, встал и
направился за генералом. Ирина и несколько окружающих
кооператоров с беспокойством следили за этой сценой. Генерал
вернулся через минуту, несколько порозовевший, и молча уселся
рядом с Ириной. Серенкова же более на собрании не видели.
-- Что вы с ним сделали? -- испуганно улыбаясь, прошелтала
Ирина.
-- Пустяки! -- отмахнулся генерал. -- Он гнида. Он заполз
в щель.
Между тем Файнштейн продолжал настаивать на предоставлении
равноценной жилплощади, чем привлек на свою сторону большинство
кооператоров, живущих в нижних этажах. В самом деле, что за
удовольствие каждодневно видеть в своих окнах стены и окна
соседних домов? Файнштейн закончил свою речь предложением
писать письмо на имя председателя горисполкома и вернулся в
зал.
На сцену ринулись еще несколько ораторов -- в основном
женщины. Они высказывались одна за другой, однако принципиально
ничего нового предложить не сумели. Возникла масса мелких
проблем: как быть со школой -- переводить детей или ездить на
Гражданку? -- с детскими садами, с поликлиникой, с
родственниками, с работой, наконец... Ворох вопросов.
Файнштейн, сидевший в первом ряду, на все вопросы подсказывал
один ответ:
-- Переезжать!
Кое-кто призывал потерпеть, но таких было немного, их
предложения тонули в осуждающих возгласах:
-- Сами терпите!
-- Вы на каком этаже живете?!
-- Давайте с вами меняться: вы поедете на первый, а я на
восьмой!
На сцену медленно поднялась женщина средних лет с
припухшими веками и свисающей сбоку длинной прядью волос, в
поношенном демисезонном пальто. Остановившись на краю сцены,
она обвела зал презрительным взглядом.
Это была хозяйка квартиры 116 -- та, которая выкидывала с
балкона бутылки, а утром кричала: "Допились! Допились!".
-- Эх, вы! -- наконец выдохнула она.
-- Гражданка, ваша фамилия? -- перебил ее Вероятнов.
-- Вера Малинина, сто шестнадцатая квартира. А что?.. --
полуобернулась она к столу.
-- Ничего, -- Вероятнов занес выступающую в тетрадку.
-- Вот вы тут развели антимонии. Как получилось? Что
делать? Как жить?.. -- с некоторым усилием выговаривала слова
Малинина, но именно эта затрудненность речи заставила
кооператоров притихнуть и обратить на женщину внимание. Что-то
в ней было надломленное, больное.
-- А спросил хоть кто -- почему?.. Почему мы? Почему
нас?.. За что?.. Э-э... -она поднесла указательный палец к носу
и слегка поводила им взад-вперед. -- Потому что есть за что...
Я в школе председателем совета дружины была. В сельской. Ну, в
поселковой, значит. Потом в торговлю подалась. Потом села...
Сейчас год не работаю... Так вот. Я знаю -- почему... Это
неспроста. Так нельзя жить, как мы живем.
-- Вы за других не расписывайтесь! -- крикнули из зала.
-- Думаете -- вы лучше? Это нам всем такое предупреждение
дано. Не зарывайтесь, мол, милые... Опомнитесь. А вы:
горисполком!
Малинина посмотрела вниз, на сидящего прямо под нею
Файнштейна.
-- Ну, дадут вам квартиру. Что делать-то с нею будете?
-- Жить! -- вызывающе сказал Файнштейн.
-- А как жить? Как?.. Зачем?.. -- Малинина махнула рукой
и, нетвердо ступая, начала спускаться вниз по ступенькам.
Теперь стало заметно, что она слегка пьяна. Кто-то в зале
хихикнул. Рыскаль что-то записал в блокнот.
-- А молодец баба, -- наклонился Григорий Степанович к уху
Ирины. -Взяла быка за рога. Даром, что пьяненькая.
Возникшую в зале подавленность попытался ликвидировать
Вероятнов, который наконец-таки извлек на свет Божий измятую
бумажку с текстом своего выступления и, расправив ее в ладони,
принялся читать. Несмотря на то, что текст был тщательно
продуман Василием Тихоновичем и занесен на бумагу, а может
быть, именно поэтому он не содержал решительно никаких
оригинальных мыслей. Сославшись в первом абзаце на последние
решения пленума (кстати, по сельскому хозяйству), он во втором
абзаце отметил определенные достижения Правления кооператива
под его руководством, но в третьем абзаце перешел к
недостаткам, одним из которых и являлся незапланированный
перелет дома на Петроградскую. Этот факт в изложении Вероятнова
никак не выбивался по значимости из ряда других, как-то:
нерегулярной уборки бачков с пищевыми отходами, поломок и
безобразий в лифтах, задолженностей по квартплате. Перечислив
недостатки, инженер тем не менее выразил твердую уверенность,
что они в скором времени непременно будут изжиты, чему порукой
решения, упоминавшиеся вначале.
-- Обратно, что ли, полетим? -- выкрикнул какой-то
насмешник.
Вероятнов строго посмотрел в зал и сообщил, что общему
собранию в связи с изменившейся ситуацией необходимо избрать
новое Правление.
Сам он, да и Рыскаль считали перевыборы формальностью. Им
казалось, что кооператоры, скорее всего, подтвердят доверие
прежнему Правлению, не станут усугублять положение избранием
нового начальства. Но случилось иначе. Казенная речь Вероятнова
и достаточно пламенные выступления других ораторов, в частности
Файнштейна, сделали свое дело. Кооператоры наперебой предлагали
кандидатуры: их набралось с полтора десятка, когда Рыскаль
предложил, вослед Светозаре Петровне, создать в каждом подъезде
группы взаимопомощи.
-- Зачем? Почему? Объясните!
-- Обстановка сложная! Надо помогать милиции. Надо
помогать друг другу. Ребенка оставить, в магазин сходить, за
стариками присмотреть... По-людски жить. По-соседски, --
объяснил Рыскаль.
Часть кандидатур переписали в группы взаимопомощи.
Голосование было открытым. Счетная комиссия, состоявшая из
Завадовской, занявшей к тому времени место в зале, и
неизвестного решительного молодого человека, приступила к
работе, считая вскинутые вверх руки и тут же занося результаты
в блокнотик. Кооператоры встречали гулом каждую объявленную
цифру; наиболее недоверчивые считали вместе с комиссией.
Результаты были таковы: Вероятнова прокатили с треском, за
него было подано лишь двадцать три голоса из числа двухсот
восьмидесяти пяти решающих голосов пайщиков (по числу квартир).
Как вы заметили, отсутствовали лишь два пайщика -- Серенков и
я, -- но по разным причинам.
Неожиданно большое число голосов набрал Файнштейн (198
голосов), несмотря на явно недостаточную симпатию, которую
испытывали к нему некоторые кооператоры (вероятно, за бороду);
были избраны, конечно, Светики в полном составе, и Клара
Семеновна, возглавившая впоследствии группу взаимопомощи
первого подъезда, и даже Вера Малинина, как ни странно. Но
страннее всего было избрание гражданина Серенкова, покинувшего
собрание при обстоятельствах уже известных. То ли его мрачный
возглас оказался кое-кому созвучным (тогда почему Файнштейн
получил избрание?), то ли выбрали по принципу "кого нет".
Вошли и другие люди, не очень мне известные: молодежь,
инженеры, врачи. Всего было избрано семнадцать человек: пять в
Правление и четыре тройки взаимопомощи.
Ирина Михайловна голосовала за всех, кроме Серенкова,
поскольку никого, исключая соседей по этажу, не знала.
Обескураженный результатами голосования, Вероятнов вяло
подвел итоги и спросил, не хочет ли кто еще выступить.
Кооператоры молчали. Вдруг поднялся Григорий Степанович.
-- Разрешите мне?
Ирина сжалась, с ужасом уставившись на генерала. А он не
спеша снял макинтош, повесил его на спинку стула и двинулся по
проходу к сцене. Когда он взошел по ступенькам и повернулся к
залу, Ирина отметила, что на пиджаке генерала не было не только
Звезды Героя, но даже орденских планок.
-- Вы из какой квартиры, товарищ? -- спросил Вероятнов.
-- Я из двадцать восьмой...
-- Как? -- вскинулся из зала молодой человек с усиками. --
Я из двадцать восьмой, товарищи!
-- Прошу прощения... -- успокоил его генерал. -- Я из
двадцать восьмой, но другого дома. Соседнего...
-- Почему же вы... По какому праву, -- начал Вероятнов, но
генерал обернулся к нему и так же спокойно объяснил:
-- Видите ли, я родился здесь, на Безымянной, поэтому мне
небезразлично...
И Григорий Степанович довольно обстоятельно и с какой-то
внутренней уверенностью, что его необходимо выслушать (и
вправду, слушали внимательно!), повел рассказ о той части
города, куда попали ныне прилетевшие кооператоры. Он, как
гостеприимный хозяин, рассказывал о домах, которые окружают
теперь прибывший девятиэтажный дом, об их строителях (одним из
них был Штакеншнейдер), о бывших владельцах; о том, что
Подобедова и Залипалова улицы получили свои имена по фамилиям
живших здесь когда-то купцов; упомянул и о пивной Кнолле, и о
находившемся неподалеку родильном доме, носившем ранее имя
Шредера; перед глазами притихших кооператоров проплывали
картины двадцатых и тридцатых годов, булыжные мостовые, красные
петербургские трамваи, лавки и ресторации, старьевщики и
дворники...
Все вдруг разом почувствовали, что здесь с незапамятных
времен шла разнообразная городская жизнь, что полоска нового
асфальта, так разительно отличающаяся от старого, возникла на
Залипаловой, скажем, в одна тысяча девятьсот шестидесятом году,
когда меняли водопровод, проложенный еще до революции; что тот
брандмауэр, который виден из торцевых окон первого подъезда,
когда-то был прикрыт доходным домом Бахметьева, попавшим под
фугаску во время блокады; что купцы эти, Залипалов и Подобедов,
действительно проживали неподалеку в особняках, причем, как
часто водится на Руси, враждовали между собою по-смертному,
отчего, кстати, и соединявшая их улица так и не получила
собственного имени, осталась Безымянной... Короче говоря,
пахнуло историей, которую в общих чертах знали, но, проживая
там, на Гражданке, на бывших болотистых лугах, не ощущали
напрочь.
И перелет дома как-то сам собою был включен в круг
истории, в ее медленный вихрь, уносящий и приносящий дома, стал
вдруг историческим событием этой части города, неподалеку от
Тучкова моста.
Генерал закончил. В зале, точно после хорошей лекции,
раздались аплодисменты.
-- И все же, гражданин... В чем, так сказать, конкретные
ваши предложения? -- осторожно спросил Вероятнов.
-- Конкретные предложения? -- генерал лукаво взглянул на
бывшего председателя Правления. -- Я предлагаю быть потомками.
Понимаете? Если есть предки, должны быть и потомки. Правильно я
говорю?
Вероятнов растерянно кивнул, а из зала донесся женский
вскрик:
-- Верно! Очень правильно!
Ирина поискала глазами, но обладательницу этого
взволнованного голоса не нашла. Та спряталась, устыдившись
эмоций.
...Расходились с достоинством и возникшим ощущением
сообщества не только кооперативного, но более широкого -- с
предками... хотя понимали это смутно, по-разному...
А вечером Егор был поощрен боевыми стрельбами, которые
происходили так: в комнатах его и генерала расставили мишени,
после чего Григорий Степанович и Егорка поочередно поражали
мишень противника через окна, пользуясь пружинными пистолетами
с патронами в виде стрел с резиновыми присосками. Смеющаяся
Ирина подсчитывала очки, а когда из-за трубы генеральского дома
выплыла крутобокая луна, игру прекратила и уложила сына спать.
После чего она пожелала генералу доброй ночи и, затворяя
уже окно, вдруг спросила:
-- А вы почему Звездочку не носите, Григорий Степанович?
-- Звездочку?.. Ах, эту... Как вам сказатъ. Ношу иногда.
Она у меня на другой одежде. Доброй ночи!
Вторым пристанищем Демилле стало аспирантское общежитие
неподалеку от улицы Кооперации -- серое четырехэтажное здание
из силикатного кирпича, притаившееся в глубине многоэтажного
жилого массива.
Встретили его там радушно и уважительно. Математик Тариэль
из Баку и кибернетик Мамед из Ташкента действовали по всем
канонам восточного гостеприимства. Едва Костя Неволяев
представил им Евгения Викторовича (произошло это вечером в
воскресенье) и вкратце изложил его историю, воспринятую
аспирантами с почтительной невозмутимостью, как Тариэль побежал
к комендантше тете Варе с мешочком одуряюще пахнувшей сушеной
дыни -- лакомством, употреблявшимся аспирантами для улаживания
поклясться -- было чрезвычайно ей знакомо, но где и когда она
встречала его?.. С фотографии смотрел молодой бравый капитан с
круглой лысой головой и улыбающимися глазами. Фуражку он держал
в руке, а ногой оперся на лафет небольшой приземистой пушки с
длинным стволом.
На гимнастерке капитана блестела Звезда Героя.
Ирина перевела взгляд на генерала, будто желая справиться
о незнакомом капитане, и вдруг увидела перед собою то же самое
улыбающееся лицо, только в морщинах. Лишь глаза блестели так же
молодо, как на фотографии.
-- Вы?.. -- еле слышно выдохнула она.
-- Я, Ирина Михайловна. Я... -- развел руками Николаи. --
А что делать?
Ирина подошла ближе и разглядела под портретом сделанную
на машинке подпись: "Герой Советского Союза Григорий Степанович
Николаи".
-- Пойдемте, пойдемте, Ирина Михайловна, -- заторопился
Николаи. -Ничего интересного...
-- Так вы Герой... -- задумчиво произнесла Ирина, не
отрывая взгляд от фотографии.
-- Ну, какой я герой! Помилуйте! Посмотрите на меня, --
рассмеялся Григорий Степанович.
Ирина повернулась и пошла к залу, в двери которого втекала
струйка притихших кооператоров.
На сцене актового зала стоял стол, покрытый красным куском
материи для транспарантов. За столом сидели трое: румяный
толстощекий полковник милиции с орденскими планками на кителе,
худощавый человек в сером костюме без каких-либо значков, с
черными глазами и спадавшей на лоб косой прядью, напоминавшей
воронье крыло; третьего Ирина Михайловна хорошо знала -- это
был ее сосед, председатель Правления кооператива Василий
Тихонович Вероятнов.
Ирина и Николаи уселись в задних рядах у прохода. Генерал
принялся с любопытством оглядывать публику. Над залом стояло
равномерное жужжание голосов.
Прямо перед Ириной уселась незнакомая женщина в
панбархатном платье. Полные плечи, распиравшие панбархат, часто
вздымались от шумных вздохов, которые женщина издавала. Ирине
показалось, что этими вздохами женщина желает привлечь к себе
внимание.
Между тем Вероятнов, пошептавшись о чем-то со своими
соседями по президиуму, встал и открыл собрание. Он предоставил
слово полковнику милиции Федору Ивановичу Коломийцеву.
Зал притих.
-- Вы уже знаете, товарищи, что прошлой ночью случился...
случилось че-пэ, скажем так, -- начал Коломийцев, выйдя из-за
стола президиума к краю сцены.
Держался он уверенно, чуть ли не весело. Слегка улыбался,
отчего упомянутое ЧП приобретало не совсем серьезный характер.
-- Как мы на это дело смотрим?.. Мы смотрим так, что
ничего невероятного не произошло. Вы столкнулись с редким
явлением природы, верно? Но все живы-здоровы, разрушений нет,
чего, как говорится, и другим желаем!
Коломийцев не удержался и подмигнул залу. Кое-где
заулыбались.
-- Какова моя задача? Моя задача, так сказать, чисто
научная. Мы ведем большую работу по выяснению причин
происшествия, нам уже многое известно...
При этих словах сидевшая впереди женщина издала вздох
такой выразительности, что кооператоры в радиусе нескольких
метров оборотились к ней.
-- Валентин! -- глухо прошептала Завадовская (это была,
конечно, она), прикрывая ладонями лицо.
-- ...Но работа еще предстоит большая, нам не все до конца
ясно. Наверное, вы знаете, что современная наука достигла
огромных успехов. Но не все, товарищи, ей известно. Не все
тайны раскрыты...
Полковник намеренно уводил разговор от конкретных фактов,
в то время как многие из кооператоров еще томились в неведении
относительно всего происшедшего. Легко понять: почти все спали
той ужасной ночью, в суматохе регистрации и последующих суток
ничего достоверного узнать не удалось, да вот и сейчас
официальное лицо начинает распространяться о какой-то науке!
Коломийцев был прерван возгласом:
-- Товарищ полковник! А все-таки -- как мы здесь
оказались?
-- Очень просто, товарищи! -- бодро начал Коломийцев, но
осекся. По сути-то он был прав -- дом оказался на Безымянной
наиболее простым способом из мыслимых. Но честно сказать об
этом массам полковник считал недопустимым.
-- Вот, например, в Техасе... в одна тысяча девятьсот
двенадцатом году... -- полковник достал из кармана записную
книжку, взглянул в нее, уточняя дату -- ...смерч, или
по-американски торнадо, поднял в воздух живую корову и
перебросил ее за несколько километров от фермы, не повредив...
-- Значит, был смерч? -- крикнул тот же голос.
-- Смерча не было, товарищи. Смерчей у нас не бывает.
-- А что? -- не унимался голос.
Полковник подошел еще ближе к краю сцены, стараясь
отыскать глазами вопрошавшего. Ему это не удалось. Тогда
Коломийцев сделал короткий взмах рукою -- мол, была не была! --
и, понизив голос, сказал:
-- Ваш дом подвергся действию телекинеза.
Зал загудел, а Клара Семеновна издала короткий и
пронзительный стон, после чего ее плечи обмякли.
-- Что с вами? -- наклонился к ней генерал.
Завадовская бессильно покачала головой.
А по залу гуляло: телекинез... теле... кино... текеле...
келез. Не все кооператоры понимали значение слова -- тут и
телевидение, и кино... При чем здесь кино?
Федор Иванович сжал губы, давая понять, что
распространяться на тему телекинеза не имеет права. Гул
нарастал, то там, то тут слышались выкрики:
-- Как это? Объясните!
-- Кто это сделал?
-- Кто двигал?! Зачем?!
-- Это не телекинез, а нуль-транспортировка! -- выкрикнул
юный голос, по-видимому, любителя фантастики, но ему не вняли.
Нуль-транспортировка была явлением еще более темным, чем
телекинез.
Внезапно Клару Семеновну Завадовскую сорвало со стула,
будто она сама подверглась действию телекинеза, и кооператорша
панбархатной молнией метнулась по проходу к сцене.
-- Разрешите! Разрешите мне сказать!
Противодействовать ей было бессмысленно. Коломийцев лишь
развел руками и отступил к столу. А Клара Семеновна взлетела по
ступенькам наверх и, обернувшись к залу, сделала решительное и
непонятное заявление:
-- Валентин Борисович -- заслуженный человек! Он не мог!
Не верю... Товарищи, со всеми может случиться. Ну, обнаружили у
него это... Так что же? Еще ничего не значит!
Она повернулась к полковнику и помахала в воздухе
указательным пальцем.
-- Ни-че-го! Запомните!
В зале смеялись, негодовали, недоумевали. Слов Клары
Семеновны уже не было слышно.
Полковник не растерялся, подскочил к Завадовской и увел ее
за кулисы, что-то по пути объясняя. Вскочил с места
взволнованный Вероятнов, поднял раскрытую ладонь... Лишь
человек с "вороньим крылом" сохранял полное спокойствие. Он
смотрел в зал усталым взглядом понимающего все человека.
Повинуясь жесту Вероятнова, зал притих.
-- Слово имеет Игорь Сергеевич Рыскаль, -- сказал
Вероятнов.
Рыскаль встал, опершись костяшками пальцев на стол. Перед
ним лежал блокнот. Он дождался полной тишины зала и в этой
тишине глухо прочитал следуюший текст:
-- "В ночь с пятницы на субботу, в три часа пятнадцать
минут, кооперативный дом номер одиннадцать по улице Кооперации
по неустановленным пока причинам оторвался от земли, взлетел
вертикально вверх на высоту примерно ста метров, после чего
полетел в направлении Тучкова моста, где приземлился так же
вертикально на проезжей части Безымянной улицы вместе со всеми,
находящимися в данный момент в доме. Человеческих жертв и
повреждения материального имущества не установлено". Таковы
факты, товарищи.
Мертвая тишина в зале достигла такой степени концентрации,
что стало слышно, как за окнами лопаются весенние почки
тополей, вытянувшихся до четвертого этажа школы.
Из-за кулис выглянуло лицо полковника Коломийцева. Он с
изумлением посмотрел на майора.
Немая сцена продолжалась несколько секунд. И те, кто знал
о перелете дома, и те, кто догадывался, и те, кто не верил, --
разом поняли по убедительному усталому тону Рыскаля, что
случившееся -- натуральный факт, не подлежащий отмене.
А Игорь Сергеевич, дождавшись, пока эта мысль проникнет в
глубины сознания кооператоров, продолжал:
-- Научная сторона вопроса нас с вами касается мало. Даст
Бог, Федор Иванович с этим разберется. Мы должны подумать, что
нам делать дальше? Как жить? К этому я вас призываю, товарищи.
Рыскаль сел.
Вероятнов искоса взглянул на него и неуверенно предложил
желающим выступать.
Первой, как и следовало ожидать, по проходу к сцене
двинулась Светозара Петровна Ментихина. Она шла, глядя прямо
перед собой, с решимостью и уверенностью, берущими свое начало
в легендарной кимовской молодости. По истертому полу актового
зала стучали каблучки ее маленьких, отороченных мехом сапожек,
называвшихся когда-то "румынками".
Мех сапожек у щиколоток придавал Светозаре Петровне некую
легкость и, я бы сказал, святость, ибо казалось, что она не
идет, а летит над полом на маленьких пушистых крылышках.
Светозара Петровна взлетела на этих крылышках по
ступенькам, назвала Вероятнову свою фамилию и номер квартиры
(он и без того знал), после чего вдруг резко обернулась к залу,
отбросив прямую руку назад, насколько это было возможно. Перед
изумленными кооператорами предстала уже не знакомая
старушка-общественница, а женщина-трибун, нечто вроде комиссара
из "Оптимистической трагедии".
-- Товарищи! -- начала Светозара Петровна, закинув вверх
старческое лицо, по которому уже ползли две светлые крошечные
слезинки. -- Товарищи! -- пел ее голос, в котором слышалась
музыка Дунаевского из кинофильма "Светлый путь", и задор "Синей
блузы", и рабфаковская убежденность. Светозара Петровна
отбросила от себя полвека (тем самым решительным движением руки
назад) и на глазах превратиласъ в юную комсомолку. -- Нам,
комсомольцам тридцатых годов, не стыдно смотреть в лицо
товарищам! За нашими плечами пятилетки индустриализации, война,
восстановление народного хозяйства. Мы всегда были на самых
трудных участках. Трудностями нас не испугаешь! Я хочу, чтобы
молодые товарищи прислушались. Вот вам случай показать, на что
вы способны!
-- Что вы конкретно предлагаете? -- донесся
насмешливо-ленивый возглас из зала.
-- Сплоченность. Решимость. Убежденность, -- сказала
Ментихина, сопровождая каждое из этих слов энергичным жестом.
Григорий Степанович, как заметила Ирина, слегка
поморщился.
-- Ну зачем она так... -- недовольно прошептал он. --
Сейчас она все испортит.
-- Дисциплинированность! -- выкрикнула Светозара Петровна.
В зале раздались смешки, которые лишь раззадорили
старушку. Она выбросила руку вперед и начала рубить ребром
ладони воздух, будто отделяя друг от друга фразы, которые
падали в зал на головы кооператоров.
-- Чистота на лестницах! Прекратить курение в лифте! Не
проталкивать в мусоропровод крупные предметы! Покрасить
балконные ящики в единый цвет! Создать в каждом подъезде группы
взаимопомощи! Участвовать в работе дружины! Не допускать
распития в подъездах спиртных напитков. Не допускать пения
подростков!..
В зале поднялся невообразимый галдеж, в котором утонули
призывы Светозары Петровны. Кооператоры кричали: "Правильно!
Неправильно! Так их! Давай, бабуля!" и проч. Среди суматохи
возникла благообразная седая головка Светозара Петровича,
выпорхнувшая вдруг из водоворота как полоумная птичка. Ментихин
к чему-то призывал президиум, но там его не слышали.
Майор Рыскаль был, как и прежде, невозмутим. Он что-то
записывал в блокнот. Вероятнов всеми силами пытался успокоить
собрание. Федора Ивановича и Завадовской все еще не было видно.
Едва шум затих, как из первого ряда поднялся коренастый
широкоплечий человек с черной кудрявой бородой, буйной
шевелюрой, в кожаном пиджаке... слегка смахивал на молодого
Карла Маркса. Он упер руки в бедра и спросил снизу вверх:
-- Вы на каком этаже живете, гражданка?
-- На девятом, -- простодушно ответила Светозара Петровна.
Бородатый проворно вспрыгнул на сцену, кинул писавшему
протокол Вероятнову:
-- Файнштейн Рувим Лазаревич, квартира номер семь.
Он встал рядом с Ментихиной, в двух шагах от нее.
-- Гражданка живет на девятом этаже и имеет счастье
любоваться пейзажем из окна, -- сказал Файнштейн, указывая на
Светозару Петровну. -- А мы живем на первом этаже, и у нас в
квартире все время включено электричество! Мы бы рады
участвовать в работе дружины и бросить курить, но где гарантия,
что мы сможем дышать свежим воздухом и видеть чистое небо из
окна? На всех этажах, вплоть до седьмого, тьма-тьмущая,
товарищи! Вопрос следует ставить только так: как скоро
горисполком сможет предоставить всем желающим из нашего
кооператива равноценные, я подчеркиваю -- равноценные квартиры
в том районе, из которого мы... гм!.. улетели?
-- Тебе бы в Израиль надо лететь, -- довольно громко
произнес кто-то за спиною генерала.
Файнштейн не расслышал.
-- А? Как вы сказали? -- наклонился он вперед.
Григорий Степанович оглянулся. Сзади сидел тип с колючими,
расположенными у переносицы глазами. Это был гражданин Серенков
из квартиры 190.
Генерал поднялся и что-то тихо сказал Серенкову, после
чего не спеша пошел к выходу. Серенков, поколебавшись, встал и
направился за генералом. Ирина и несколько окружающих
кооператоров с беспокойством следили за этой сценой. Генерал
вернулся через минуту, несколько порозовевший, и молча уселся
рядом с Ириной. Серенкова же более на собрании не видели.
-- Что вы с ним сделали? -- испуганно улыбаясь, прошелтала
Ирина.
-- Пустяки! -- отмахнулся генерал. -- Он гнида. Он заполз
в щель.
Между тем Файнштейн продолжал настаивать на предоставлении
равноценной жилплощади, чем привлек на свою сторону большинство
кооператоров, живущих в нижних этажах. В самом деле, что за
удовольствие каждодневно видеть в своих окнах стены и окна
соседних домов? Файнштейн закончил свою речь предложением
писать письмо на имя председателя горисполкома и вернулся в
зал.
На сцену ринулись еще несколько ораторов -- в основном
женщины. Они высказывались одна за другой, однако принципиально
ничего нового предложить не сумели. Возникла масса мелких
проблем: как быть со школой -- переводить детей или ездить на
Гражданку? -- с детскими садами, с поликлиникой, с
родственниками, с работой, наконец... Ворох вопросов.
Файнштейн, сидевший в первом ряду, на все вопросы подсказывал
один ответ:
-- Переезжать!
Кое-кто призывал потерпеть, но таких было немного, их
предложения тонули в осуждающих возгласах:
-- Сами терпите!
-- Вы на каком этаже живете?!
-- Давайте с вами меняться: вы поедете на первый, а я на
восьмой!
На сцену медленно поднялась женщина средних лет с
припухшими веками и свисающей сбоку длинной прядью волос, в
поношенном демисезонном пальто. Остановившись на краю сцены,
она обвела зал презрительным взглядом.
Это была хозяйка квартиры 116 -- та, которая выкидывала с
балкона бутылки, а утром кричала: "Допились! Допились!".
-- Эх, вы! -- наконец выдохнула она.
-- Гражданка, ваша фамилия? -- перебил ее Вероятнов.
-- Вера Малинина, сто шестнадцатая квартира. А что?.. --
полуобернулась она к столу.
-- Ничего, -- Вероятнов занес выступающую в тетрадку.
-- Вот вы тут развели антимонии. Как получилось? Что
делать? Как жить?.. -- с некоторым усилием выговаривала слова
Малинина, но именно эта затрудненность речи заставила
кооператоров притихнуть и обратить на женщину внимание. Что-то
в ней было надломленное, больное.
-- А спросил хоть кто -- почему?.. Почему мы? Почему
нас?.. За что?.. Э-э... -она поднесла указательный палец к носу
и слегка поводила им взад-вперед. -- Потому что есть за что...
Я в школе председателем совета дружины была. В сельской. Ну, в
поселковой, значит. Потом в торговлю подалась. Потом села...
Сейчас год не работаю... Так вот. Я знаю -- почему... Это
неспроста. Так нельзя жить, как мы живем.
-- Вы за других не расписывайтесь! -- крикнули из зала.
-- Думаете -- вы лучше? Это нам всем такое предупреждение
дано. Не зарывайтесь, мол, милые... Опомнитесь. А вы:
горисполком!
Малинина посмотрела вниз, на сидящего прямо под нею
Файнштейна.
-- Ну, дадут вам квартиру. Что делать-то с нею будете?
-- Жить! -- вызывающе сказал Файнштейн.
-- А как жить? Как?.. Зачем?.. -- Малинина махнула рукой
и, нетвердо ступая, начала спускаться вниз по ступенькам.
Теперь стало заметно, что она слегка пьяна. Кто-то в зале
хихикнул. Рыскаль что-то записал в блокнот.
-- А молодец баба, -- наклонился Григорий Степанович к уху
Ирины. -Взяла быка за рога. Даром, что пьяненькая.
Возникшую в зале подавленность попытался ликвидировать
Вероятнов, который наконец-таки извлек на свет Божий измятую
бумажку с текстом своего выступления и, расправив ее в ладони,
принялся читать. Несмотря на то, что текст был тщательно
продуман Василием Тихоновичем и занесен на бумагу, а может
быть, именно поэтому он не содержал решительно никаких
оригинальных мыслей. Сославшись в первом абзаце на последние
решения пленума (кстати, по сельскому хозяйству), он во втором
абзаце отметил определенные достижения Правления кооператива
под его руководством, но в третьем абзаце перешел к
недостаткам, одним из которых и являлся незапланированный
перелет дома на Петроградскую. Этот факт в изложении Вероятнова
никак не выбивался по значимости из ряда других, как-то:
нерегулярной уборки бачков с пищевыми отходами, поломок и
безобразий в лифтах, задолженностей по квартплате. Перечислив
недостатки, инженер тем не менее выразил твердую уверенность,
что они в скором времени непременно будут изжиты, чему порукой
решения, упоминавшиеся вначале.
-- Обратно, что ли, полетим? -- выкрикнул какой-то
насмешник.
Вероятнов строго посмотрел в зал и сообщил, что общему
собранию в связи с изменившейся ситуацией необходимо избрать
новое Правление.
Сам он, да и Рыскаль считали перевыборы формальностью. Им
казалось, что кооператоры, скорее всего, подтвердят доверие
прежнему Правлению, не станут усугублять положение избранием
нового начальства. Но случилось иначе. Казенная речь Вероятнова
и достаточно пламенные выступления других ораторов, в частности
Файнштейна, сделали свое дело. Кооператоры наперебой предлагали
кандидатуры: их набралось с полтора десятка, когда Рыскаль
предложил, вослед Светозаре Петровне, создать в каждом подъезде
группы взаимопомощи.
-- Зачем? Почему? Объясните!
-- Обстановка сложная! Надо помогать милиции. Надо
помогать друг другу. Ребенка оставить, в магазин сходить, за
стариками присмотреть... По-людски жить. По-соседски, --
объяснил Рыскаль.
Часть кандидатур переписали в группы взаимопомощи.
Голосование было открытым. Счетная комиссия, состоявшая из
Завадовской, занявшей к тому времени место в зале, и
неизвестного решительного молодого человека, приступила к
работе, считая вскинутые вверх руки и тут же занося результаты
в блокнотик. Кооператоры встречали гулом каждую объявленную
цифру; наиболее недоверчивые считали вместе с комиссией.
Результаты были таковы: Вероятнова прокатили с треском, за
него было подано лишь двадцать три голоса из числа двухсот
восьмидесяти пяти решающих голосов пайщиков (по числу квартир).
Как вы заметили, отсутствовали лишь два пайщика -- Серенков и
я, -- но по разным причинам.
Неожиданно большое число голосов набрал Файнштейн (198
голосов), несмотря на явно недостаточную симпатию, которую
испытывали к нему некоторые кооператоры (вероятно, за бороду);
были избраны, конечно, Светики в полном составе, и Клара
Семеновна, возглавившая впоследствии группу взаимопомощи
первого подъезда, и даже Вера Малинина, как ни странно. Но
страннее всего было избрание гражданина Серенкова, покинувшего
собрание при обстоятельствах уже известных. То ли его мрачный
возглас оказался кое-кому созвучным (тогда почему Файнштейн
получил избрание?), то ли выбрали по принципу "кого нет".
Вошли и другие люди, не очень мне известные: молодежь,
инженеры, врачи. Всего было избрано семнадцать человек: пять в
Правление и четыре тройки взаимопомощи.
Ирина Михайловна голосовала за всех, кроме Серенкова,
поскольку никого, исключая соседей по этажу, не знала.
Обескураженный результатами голосования, Вероятнов вяло
подвел итоги и спросил, не хочет ли кто еще выступить.
Кооператоры молчали. Вдруг поднялся Григорий Степанович.
-- Разрешите мне?
Ирина сжалась, с ужасом уставившись на генерала. А он не
спеша снял макинтош, повесил его на спинку стула и двинулся по
проходу к сцене. Когда он взошел по ступенькам и повернулся к
залу, Ирина отметила, что на пиджаке генерала не было не только
Звезды Героя, но даже орденских планок.
-- Вы из какой квартиры, товарищ? -- спросил Вероятнов.
-- Я из двадцать восьмой...
-- Как? -- вскинулся из зала молодой человек с усиками. --
Я из двадцать восьмой, товарищи!
-- Прошу прощения... -- успокоил его генерал. -- Я из
двадцать восьмой, но другого дома. Соседнего...
-- Почему же вы... По какому праву, -- начал Вероятнов, но
генерал обернулся к нему и так же спокойно объяснил:
-- Видите ли, я родился здесь, на Безымянной, поэтому мне
небезразлично...
И Григорий Степанович довольно обстоятельно и с какой-то
внутренней уверенностью, что его необходимо выслушать (и
вправду, слушали внимательно!), повел рассказ о той части
города, куда попали ныне прилетевшие кооператоры. Он, как
гостеприимный хозяин, рассказывал о домах, которые окружают
теперь прибывший девятиэтажный дом, об их строителях (одним из
них был Штакеншнейдер), о бывших владельцах; о том, что
Подобедова и Залипалова улицы получили свои имена по фамилиям
живших здесь когда-то купцов; упомянул и о пивной Кнолле, и о
находившемся неподалеку родильном доме, носившем ранее имя
Шредера; перед глазами притихших кооператоров проплывали
картины двадцатых и тридцатых годов, булыжные мостовые, красные
петербургские трамваи, лавки и ресторации, старьевщики и
дворники...
Все вдруг разом почувствовали, что здесь с незапамятных
времен шла разнообразная городская жизнь, что полоска нового
асфальта, так разительно отличающаяся от старого, возникла на
Залипаловой, скажем, в одна тысяча девятьсот шестидесятом году,
когда меняли водопровод, проложенный еще до революции; что тот
брандмауэр, который виден из торцевых окон первого подъезда,
когда-то был прикрыт доходным домом Бахметьева, попавшим под
фугаску во время блокады; что купцы эти, Залипалов и Подобедов,
действительно проживали неподалеку в особняках, причем, как
часто водится на Руси, враждовали между собою по-смертному,
отчего, кстати, и соединявшая их улица так и не получила
собственного имени, осталась Безымянной... Короче говоря,
пахнуло историей, которую в общих чертах знали, но, проживая
там, на Гражданке, на бывших болотистых лугах, не ощущали
напрочь.
И перелет дома как-то сам собою был включен в круг
истории, в ее медленный вихрь, уносящий и приносящий дома, стал
вдруг историческим событием этой части города, неподалеку от
Тучкова моста.
Генерал закончил. В зале, точно после хорошей лекции,
раздались аплодисменты.
-- И все же, гражданин... В чем, так сказать, конкретные
ваши предложения? -- осторожно спросил Вероятнов.
-- Конкретные предложения? -- генерал лукаво взглянул на
бывшего председателя Правления. -- Я предлагаю быть потомками.
Понимаете? Если есть предки, должны быть и потомки. Правильно я
говорю?
Вероятнов растерянно кивнул, а из зала донесся женский
вскрик:
-- Верно! Очень правильно!
Ирина поискала глазами, но обладательницу этого
взволнованного голоса не нашла. Та спряталась, устыдившись
эмоций.
...Расходились с достоинством и возникшим ощущением
сообщества не только кооперативного, но более широкого -- с
предками... хотя понимали это смутно, по-разному...
А вечером Егор был поощрен боевыми стрельбами, которые
происходили так: в комнатах его и генерала расставили мишени,
после чего Григорий Степанович и Егорка поочередно поражали
мишень противника через окна, пользуясь пружинными пистолетами
с патронами в виде стрел с резиновыми присосками. Смеющаяся
Ирина подсчитывала очки, а когда из-за трубы генеральского дома
выплыла крутобокая луна, игру прекратила и уложила сына спать.
После чего она пожелала генералу доброй ночи и, затворяя
уже окно, вдруг спросила:
-- А вы почему Звездочку не носите, Григорий Степанович?
-- Звездочку?.. Ах, эту... Как вам сказатъ. Ношу иногда.
Она у меня на другой одежде. Доброй ночи!
Вторым пристанищем Демилле стало аспирантское общежитие
неподалеку от улицы Кооперации -- серое четырехэтажное здание
из силикатного кирпича, притаившееся в глубине многоэтажного
жилого массива.
Встретили его там радушно и уважительно. Математик Тариэль
из Баку и кибернетик Мамед из Ташкента действовали по всем
канонам восточного гостеприимства. Едва Костя Неволяев
представил им Евгения Викторовича (произошло это вечером в
воскресенье) и вкратце изложил его историю, воспринятую
аспирантами с почтительной невозмутимостью, как Тариэль побежал
к комендантше тете Варе с мешочком одуряюще пахнувшей сушеной
дыни -- лакомством, употреблявшимся аспирантами для улаживания