Страница:
Оригинал этого документа находится в Арт-Петербурге
Я сделаю все, что смогу, но смеяться, милорд, я
буду, и притом так громко, как только сумею...
Л. С.
Вот! С этого и надо было начинать!
Дело в том, что я трижды принимался писать этот роман, но
далее нескольких страниц не продвинулся. Погода ли была тому
виною, скверное расположение духа, отсутствие времени или что
там еще, но роман не желал увидеть себя на бумаге, несмотря на
то, что он -уверяю вас! -- давно написан и прочно занимает в
моей голове центральное место.
Примерно такое же положение (я говорю о прочности)
занимает и дом, стоящий ныне на Петроградской стороне,
неподалеку от Тучкова моста. Я могу сообщить точный адрес.
Дело было в непоправимой серьезности, с какой я
намеревался писать. "Устраняюсь! -- шептал я себе. -- Автора не
должно быть видно, даже если он и живет в этом доме.
Литературную воспитанность следует поставить во главу угла (я
долго искал этот угол) с тем, чтобы, не торопясь, предъявлять
читателю героев, оставаясь самому в тени, как и подобает
скромному автору. Не зря тебя уже упрекали в том, что ты к
месту и не к месту (последнее чаще) выскакиваешь на сцену и
начинаешь строить рожи..."
Так я уговаривал себя, в то время как самому хотелось
выскочить на сцену с очередной рожей и под свист и улюлюканье
читателей попытаться изобразить нечто.
-- Нечто?
-- Не торопитесь, не торопитесь!
Сначала послушайте некоторые размышления о клапанах, кои
должны быть открыты, чтобы на свет родилось нечто.
-- Нечто?
-- Тьфу ты, черт, так мы никогда не сдвинемся с места!
По моим наблюдениям, каждый человек обладает клапанами,
подобно четырехтактному двигателю внутреннего сгорания, с тем
отличием, что у человека их несравненно больше и расположены
они не столь симметрично, в разных уголках души. Для нормальной
работы двигателя клапаны должны быть поочередно открываемы
посредством так называемого кулачкового механизма. А если уж ты
решил излить всю душу, то будь добр открыть и все клапаны... С
этими словами я расстегнул пуговицы на пиджаке, снял его,
расстегнул пуговицы на рубашке, надеясь таким образом помочь
открытию клапанов души. Они не открывались. Перед моими глазами
все время маячили судьи: читатели, критики, литературоведы (их
особенно не люблю), редакторы (люблю их безгранично), цензоры
(никогда не видел), издатели и, наконец, наборщики в
типографии, которым предстоит когда-нибудь буковку за буковкой
набрать этот текст.
-- Вы читали Эмиля Золя?
-- Нет, не читал и читать не собираюсь.
Снисходительно-сочувствующая улыбка одной из моих
редакторш не дает мне покоя! Она несколько месяцев донимала
меня Эмилем Золя, которого я безгранично уважаю, но не читал
(видит Бог!), что и дало ей право улыбаться.
-- Зато я читал Стерна. Каждый читает то, что ему
нравится.
-- Ага, попался!
Да, милые критики и литературоведы (скулы сводит при
произнесении этого слова), я сам складываю оружие и поднимаю
обе руки кверху. Прошу не ломать голову: на что? на что,
Господи, это похоже?! Да на Стерна же, черт побери! Совсем не
на Эмиля Золя!
Учтите, я сам это сказал. Добровольное признание смягчает
меру наказания.
Кстати, эпиграф к части первой я взял из письма Лоренса
Стерна к одному высокопоставленному лицу, которое упрекало
писателя в неподобающей его духовному сану веселости. Для
несведущих: Лоренс Стерн был по образованию священником -- ну,
а я тоже не родился сочинителем!
Что же поделаешь, если среди авторов, наряду с
серьезнейшими их представителями (наподобие Эмиля Золя),
встречаются -- ни к селу ни к городу -- шуты гороховые,
насмешники, чтоб они провалились, для которых вся жизнь --
сплошная игра и развлечение. Они прожить не могут, чтобы не
позубоскалить, не вырядиться в колпак и не поплясать на
невинных костях современников. Современники им этого не
прощают.
Раздумывая таким образом, я приподнимал ногтем то один, то
другой клапан
-- из-под них с жалким свистом вырывались струйки пара -- я
был похож на органиста -- и напускал на себя повышенную серьезность,
мечтая даже почитать Эмиля Золя (дался мне этот Эмиль Золя!), чтобы примкнуть к
подавляюще серьезному большинству современников и
написать назидательный роман на морально-этическую тему, в котором
все морально-этические точки были бы расставлены над
морально-этическими "i"... -- и ни одна не была бы перепутана. Я почти
поверил в то, что смогу это сделать. Глупец!
Как вдруг в один прекрасный вечер, находясь в полном
одиночестве рядом с бутылкой вина и посматривая на эту бутылку
несколько виновато, ибо не в моих привычках пить одному, я, все
еще не веря в возможность полноценного питья в одиночку,
потянулся за штопором, ввинтил его в пробку, дернул... дернул
сильнее... Раздался невыразимо почему-то приятный звук -- пык!
-- и бутылка открылась. Стерн лежал на тахте, уткнувшись в плед
лицом (то есть обложкой). Я решил пить со Стерном. Я сказал:
-- Учитель! Обстоятельства сложились так, что мы остались
с вами вдвоем. Еще они так сложились, что вам было угодно
родиться на двести с лишком лет раньше. Я ни в коем случае не
укоряю вас за то, но хочу сказать, что ваши книги мешают мне
существовать. Что делать в таком случае?
Стерн помалкивал.
-- Не писать? Но уж вам-то должно быть известно, что
страсть к писательству хуже любой другой страсти и не поддается
излечению. Писать, как Бог положит на душу? ("Именно", --
отозвался Стерн, не поднимая обложки от тахты.) Но тогда меня
обвинят в плагиате, вторичности, третичности, четвертичности и
архаичности, поскольку клапаны моей души, будучи открыты,
источают потоки и струйки, чрезвычайно похожие на ваши, милорд.
Я выпил полстакана вина (это был венгерский "Токай"),
сделав предупредительный жест. На мою учтивую речь Стерн
ответил следующее:
-- Мне сдается, вы хотите продлить игру, начатую мною
двести лет назад. В таком случае не советую, потому что вы
будете иметь неприятности.
-- Я согласен их иметь, даже если размеры неприятностей
будут соответствовать размерам сочинения, -- сказал я.
-- Какой же роман вы намереваетесь сочинить?
-- Длинный, -- сказал я.
-- Ответ совершенно в духе шендианства! -воскликнул Стерн.
-- Так что же вам мешает?
Я приподнял бутылку "Токая", придал ей горизонтальное
положение и, медленно наклоняя, добился того, чтобы золотистое
вино заполнило мой стакан. Пока оно лилось, я успел подумать о:
1) клапанах;
2) плохой погоде;
3) количестве страниц в моем романе;
4) не явившемся ко мне на встречу приятеле (приятельнице);
5) тех нескольких страничках, что уже написаны и лежат в
специальном закуточке, где я храню на всякий случай начатые
сочинения с намерением когда-нибудь их продолжить, но так и не
продолжаю, потому что, если сочинение не идет своим ходом, то
нет никакого смысла тащить его на аркане -получится
издевательство над самой идеей сочинительства;
6) литературных журналах;
7) том, что в них печатается;
8) нашем доме;
9) собственном невежестве;
10) способах полета тел тяжелее воздуха, а почему -- это
будет понятно позже...
Короче говоря, я успел подумать о десяти вещах
одновременно, а кроме того, о полной невозможности добиться
порядка в собственных мыслях. Огорченный их хаотичностью, я
протянул левую руку к стакану, в то время как правая возвращала
бутылку в вертикальное положение и ставила ее на стол; обхватил
стакан пальцами, приблизил ко рту... -- Если я буду писать
таким способом, роман наверняка получится длинным! -- ...и
выпил.
Тут я почувствовал, что клапаны открываются, вернее,
вылетают из своих гнезд, как пробки из шампанского. Я едва
успел добежать до пишущей машинки, сунуть в нее чистый лист
бумаги и написать: "Вот! С этого и надо было начинать!".
Исходя из того, что "Бог любит Троицу" -- а почему,
неизвестно, -я предполагаю, что у меня будет три подступа к
роману, подобно тому, как я трижды начинал его писать и только
на четвертый раз путем не совсем корректных ухищрений заставил
клапаны покинуть насиженные места. Роман тронулся, поехал,
поплыл, теперь только успевай его записывать!
Сейчас я хочу, кроме вопроса о клапанах, которые, слава
Богу, уже открыты, исследовать вопрос о квадратном метре.
-- Мы займемся геометрией? Чудесно!
Замечали ли вы в некоторых районах нашего быстро растущего
города странные скопления людей, с завидным постоянством
собирающихся в одном и том же месте? Место это, как правило,
ничем не примечательно: это может быть сквер, пустырь, бульвар
и тому подобное. Самое удивительное, что скопление это никак не
зависит от внешних обстоятельств. На моих глазах сквер, в
котором существовало одно из таких сборищ, был разрыт и завален
трубами, вдобавок там стали рыть яму под фундамент будущего
дома.
-- И что же?
Скопление продолжало образовываться в яме среди труб.
Строителям пришлось прекратить работы и перенести усилия на
другой объект, иначе я никак не могу объяснить, почему яма и
трубы существуют без всякого движения вот уже третий год.
Если в месте скопления случится расти дереву, торчать
столбу или тянуться забору, то -- несчастная их судьба! -- они
вмиг обрастают налепленными на них бумажными прямоугольничками,
на которых можно прочитать целые повести о семейных неурядицах,
алчности, глупости и поисках счастья. Там можно запастись
адресами и телефонами прекраснейших -- со всеми удобствами,
туалет отдельно, соседи превосходные -квартир и комнат, кои по
неизвестным причинам срочно меняются на равноценные, а чаще на
несколько большие по площади. Здесь царит квадратный метр, это
его вотчина.
Сам по себе квадратный метр ничем не замечателен, его
может изготовить каждый. Проведем на полу мелом отрезок прямой
длиною в метр и, если мы не упремся в стенку, из его конца под
прямым углом проведем еще такой же отрезок. Теперь из
оставшихся свободных концов обоих отрезков протянем
параллельные им линии, пока они не пересекутся. Получившаяся на
полу фигура, носящая название "квадрат", по площади равна
квадратному метру. У вас достаточно места, чтобы отойти и
полюбоваться ею? Если из вашей квартиры вынести мебель, то
можно расчертить весь пол такими квадратами, после чего,
подсчитав их число, твердо установить, чему же равняется ваша
жилплощадь.
-- Между прочим, милорд, на всех пятистах шестнадцати
страницах вашего романа, на чудесных, остроумнейших и
забавнейших страницах, полных рассуждений о прямых и кривых
линиях, пуговичных петлях, усах и носах, я ни разу не встретил
упоминания о жилплощади. Позволительно будет спросить: где
живут ваши герои, Учитель?
-- Они живут в Шенди-холле.
-- Ну, вот! Я так и думал. А у нас совсем другие проблемы.
Обитателям вашего Шенди-холла и в голову не приходило, что
какой-нибудь квадратный метр в гостиной перед камином может
служить предметом страсти и гордости, предметом купли и
продажи.
-- Что вы говорите?
-- Да, предметом купли и продажи, ибо квадратный метр
обладает стоимостью, он имеет цену.
-- У меня это в голове не укладывается.
-- У меня тоже.
Посмотрим еще раз внимательнейшим образом на квадрат,
нарисованный нами на полу комнаты. Представьте себе, что его
цена... Ну, скажем... Да вы прекрасно знаете и без меня, что он
стоит сто рублей.
-- Почему сто рублей? Почему не двести? Что, что в этом
квадрате стоит сто рублей? Пол? Да, пол паркетный, я охотно это
признаю, но будь он сделан из мрамора, он стоил бы в десять раз
дороже. Значит, не пол. Что же тогда?
-- Площадь!
-- Но не удивительно ли говорить о стоимости площади? Это
все равно, что завести ценник на солнечную погоду, чистый
воздух и поцелуй женщины.
У меня есть соображение относительно конкретной стоимости
квадратного метра. Уверен, что вы не отгадаете. Я далек от
мысли, что сто рублей были взяты с потолка (это же стоимость
пола, в конечном итоге!) или были назначены по причине удобства
запоминания и краткости. Причина глубже и научнее. Для ее
объяснения нам придется еще немного поработать.
Возьмем тот же мел и расчертим наш квадрат (вы еще не
устали?) на маленькие квадратики. Для этого нам придется
провести 99 линий в одном направлении и ровно столько же в
другом. У нас получится 10 000 квадратиков площадью в один
квадратный сантиметр каждый. Какая густая сеть! Мы славно
потрудились. Но я забыл предупредить, что нам понадобятся
копеечные монетки, и в большом количестве. Они нужны для
определения стоимости квадратного метра. Так что прошу
запастись десятью килограммами медной мелочи по одной копейке,
а теперь... Готово? Раскладывайте, раскладывайте их по
квадратикам!
-- Чрезвычайно красивая картина!
Кладите единообразно -- гербом вверх. Теперь нетрудно
убедиться, что на квадратном метре помещается ровно 10 000
копеечных монеток, что и составляет искомую сумму в 100 рублей.
Видите, как просто? Именно таким путем впервые была определена
стоимость квадратного метра.
Прошу не трогать это произведение, может быть, оно нам еще
понадобится. Всегда приятно иметь в доме лишние сто рублей.
Огородите квадратный метр, не пускайте на него кошку, не
употребляйте монетки на бесцельные звонки по автомату --
любуйтесь!
А мы вернемся к началу нашего подступа, чтобы подойти к
его концу. Как вы уже поняли, надеюсь, в романе будут
присутствовать и отступы, где мы будем толковать с милордом о
попутных вещах. Не так ли и жизнь наша (это сентенция, не
обращайте внимания) состоит из бесконечных подступов и
отступов: сначала мы подступаем, а потом отступаем и снова
подступаем, а там, глядишь, время прошло, и что самое
удивительное -- что-то из этого времени образовалось.
Но пока не образовалось ничего, кроме скопления людей в
строительной яме. Среди них много нынешних жильцов нашего дома,
которые с плачевным видом топчутся на месте, безнадежно
повторяя: "Две на одну... Три на две... В другом районе... По
договоренности...".
Однако никто с ними не меняется, потому как наш дом
выкинул фокус (а какой -- об этом роман) и покинуть его теперь
стало трудно, почти невозможно, милорд.
Если бы спасательным кругам присваивали имена, то мой
литературный спасательный круг назывался бы "Реализм". Я
голосую за реализм. Я отдаю ему голос. Я был бы счастлив
называться реалистом.
Но всякий термин требует определения.
Не обращайтесь только к литературоведам, заклинаю вас!
Кроме недоумения, вы ничего не получите. Так, например, они
утверждают, что запуск пивного ларька на орбиту вокруг Земли
нельзя считать реалистической деталью повествования. А я
отвечаю: смотря в каком сочинении. Реализм -- не метод, а цель.
Ежели запуск ларька необходим для достижения реалистической
цели повествования, то он абсолютно реалистичен. Под
реалистической же целью я понимаю правду.
Иногда, чтобы приблизиться к жизни, нужно довольно далеко
отойти от нее. И я не хочу спасательного круга с надписью
"Правдоподобие", когда под рукой Реализм в широком понимании
этого слова.
-- Реализм "без берегов"?
-- Нет, с берегами, с руслом, с холмиками на берегу, со
стадами коров, дающих реалистическое молоко, но чтобы река была
широкой и живой -Волга, к примеру, а не прямая, как палка,
Лебяжья канавка, -- ибо нашу удивительную российскую
действительность может вместить река разнообразная и не менее
удивительная.
Поэтому я прошу прощения, милорд, если в моем сочинении вы
найдете факты, плохо согласующиеся с законами природы или
маловероятные...
-- Вы хотите сказать, что ничего такого, о чем вы
сочиняете роман, не было?
-- Что вы, милорд, Господь с вами! Здесь все чистая
правда! Да вот и Евгений Викторович, сосед мой, подтвердит. И в
милиции подтвердят.
-- Значит, было не так?
-- Нет, именно так!
-- Тогда почему "плохо согласующиеся"?
-- Да потому, что законы природы в каждом сочинении --
свои, а мои плохо согласуются с установленными критикой в
качестве образца.
-- Плюньте на критиков!
-- Хорошая мысль, милорд.
Спохватившись... -- за всеми этими разговорами я чуть было
не пропустил действительно важную тему -- ...я хочу представить
вам кооператив.
Нет, надо торжественнее: Кооператив.
Или даже так: КООПЕРАТИВ!
Тут я взял с полки "Словарь иностранных слов" (благо, он
всегда под рукой) и открыл его на стр. 363 -- там, где КОО...
пробежал взглядом... -- КООПЕРАТИВА нет! Но есть КООПЕРАЦИЯ,
которая растолковывается как одна из форм организации труда,
при которой много лиц совместно участвуют в одном и том же
процессе труда или в разных, но связанных между собою процессах
труда (ну, вот как мы с мистером Стерном пишем эту книжку,
например), а также как массовые коллективные объединения в
области производства и обмена.
Производство здесь совершенно ни при чем, его я
отбрасываю. В самом деле, никогда и ничего совместно мы в нашем
жилищно-строительном кооперативе не производили за все десять
лет его существования. Остается обмен, но... предполагать, что
наш ЖСК был организован только для того, чтобы его
члены-кооператоры обменивали свои квартиры?.. Нет, здесь что-то
не так!
А какая была идея! Какой музыкой отзывалась она в душе! Вы
представьте: тысяча человек разных возрастов, профессий,
национальностей, вероисповеданий, убеждений, привычек,
характеров и семейного положения объединяются в единый
КООПЕРАТИВ (чуть было не сказал КООллектив!), чтобы сообща
построить прекрасный дом на 287 квартир и жить в нем
припеваючи, в полном соответствии с правилами социалистического
общежития. Вот я вижу: они идут вносить деньги на постройку
дома.
-- Где они их взяли?
-- Скопили, милорд, назанимали, где можно, с рассрочкой
платежа, собрали по крохам, взяли у родителей, выиграли в
лотерею -- и вот несут... Я сам когда-то нес примерно две
тысячи рублей (сейчас несут больше), собранных всеми указанными
способами и отложенных на сберкнижку, откуда в один прекрасный
день вся сумма была снята и доставлена в другую сберкассу... Я
очень волновался: мало ли что? Никогда в жизни я не держал в
руках такой суммы наличных денег.
-- А много это или мало?
-- Это моя годовая зарплата по тем временам. И вот суммы
этой не стало, вернее сказать, она влилась слабой струйкой в
общий денежный поток коллектива, чтобы уже через год возникнуть
в виде девятиэтажного дома на бывшей Илларионовской улице,
переименованной вскоре (уж не в честь ли появления дома?) в
улицу Кооперации.
Мы стали кооператорами с улицы Кооперации.
Господи! Дай нам, кроме жилплощади, еще и умение ею
пользоваться! Дай нам, кроме свобод, которые у нас есть, еще и
навык с ними обращаться! Дай нам, кроме идеи кооператива, еще и
чуточку человеческой расположенности, предупредительности,
общительности и доверия!
За десять лет я не познакомился ни с одним из наших
кооператоров. Я не говорю -- подружился...
-- Неужели у вас такой скверный характер?
Что же мы купили за деньги, заработанные путом и кровью, в
борьбе и лишениях? Идею кооператива? Идеалы равноправия, союза
и взаимопомощи? Нет, мы спрятались в своих квартирках, мы
украшаем их каждый на свой лад, мы знать не знаем о соседях
(совсем как англичане, милорд!), хотя Правление кооператива
регулярно устраивает общие собрания, настойчиво вывешивает в
подъездах призывы к уплате задолженности за квартиру и даже
поздравляет жильцов с Новым годом путем красочного плаката.
...А за последнее время я всех узнал.
Вот, например, Евгений Викторович Демилле...
Впрочем, об Евгении Викторовиче -- в самом романе. Не
будем загромождать подступы к нему.
А пока займемся описанием дома. Нам нужно знать, как он
устроен.
Дом кирпичный... -- не правда ли, большое преимущество? --
терпеть не могу бетонные панели, соединяемые битумными швами,
бетонные потолки, бетонные стены, куда ни один гвоздь не
лезет... Бетонные дома гудят!.. Звенят!.. А наш кирпичный
молчалив... -- итак, он кирпичный. Высота потолков, как и
везде, два с половиною метра. Разумеется, лифт...
Кстати, о лифте. Лифт -- это наш клуб, мистер Стерн.
От первого до последнего этажа нашего дома лифт движется
полторы минуты. За это время можно успеть:
а) справиться у едущего с вами кооператора, на какой этаж
ему нужно. Поверите ли, за десять лет мы не запомнили такой
простой вещи. Я знал в лицо только соседей по этажу: Демилле,
его жену и маленького сына, инженера Вероятнова с семейством,
одинокую старуху без имени и отчества (может быть, и без
фамилии), двух Ментихиных и кое-кого еще. Их я доставлял вместе
с собою на девятый этаж, не спрашивая. У остальных приходилось
вежливо выпытывать, а после, получив ответ, хлопать себя по
лбу, приговаривая: "Да, верно! Как я мог забыть, что вы на
восьмом" (седьмом, шестом, пятом, четвертом, третьем -- на
второй этаж лифт не ходит);
б) сказать: "Ну и погодка!";
в) или: "Где вы брали апельсины?" -- "В нашем". --
"Спасибо";
г) сделать озабоченное лицо...
И тут лифт останавливался -- как раз вовремя, потому что
все решительно темы были исчерпаны. Клуб у нас мимолетный, не
обязывающий ровно ни к чему. Еще он отличается тем, что
одновременно служит стенгазетой.
-- Я не понимаю.
-- Ну, милорд, это совсем просто! О газете вы ведь имеете
представление?
-- Сударь...
-- А это то же самое, только без бумаги, на стене. Каждый
может написать, что ему вздумается. Свобода слова в клубной
стенгазете полнейшая. Правда, я ни разу не встречал в ней
статей по политическим вопросам. Наши кооператоры пишут по
вопросам пола, любви, дружбы; много стихотворений, а также --
по национальному вопросу.
Разберем еще маленький математический парадокс, связанный
с домом. В доме четыре подъезда и девять этажей. На каждой
лестничной площадке по восемь квартир. Умножим:
4 Ч 9 Ч 8 = 288.
А между тем, как вы уже знаете, в доме насчитывается 287
квартир. В последней живет семейство Демилле.
-- Куда же девалась одна квартира?
-- Это чудеса архитектуры. Но квартиры нет.
В этой несуществующей квартире живет несуществующая семья,
к которой, кстати, вы имеете прямое отношение, милорд.
-- Я?
-- Да, я вас потом познакомлю. Правление занимает
существующую квартиру на первом этаже второго подъезда.
А теперь, когда мы познакомились с устройством дома,
поговорили о квадратных метрах, клапанах, кооператорах и
реализме, мне ничего не остается, как со страхом скомандовать
себе:
-- Пять!
-- Четыре!
-- Три!
-- Два! (Вы не представляете, какой долгий путь нам
предстоит!)
-- Один!
-- Пуск!
Бог может любить, что ему вздумается -- это его личное
дело. А мы с мистером Стерном отныне любим Четверицу (в отличие
от Троицы -вы догадались?), почему и затеваем еще один подступ.
-- Вы просто боитесь!
-- Чего я боюсь?
-- Писать роман...
-- Попробовали бы сами. Интересное дело! (Конечно, боюсь.)
Отправляться в такие странствия, такие дебри (боюсь ужасно!)
-- 287 квартир! -- без всякой надежды на признание, прочтение и
опубликование, без... -- нет, наоборот: опубликование, прочтение и
признание -- ...моральной поддержки, без денег, наконец.
-- А на что вам деньги?
-- Бумага, милорд... Отправляться в это плавание в
одиночку (простите, мистер Стерн!), имея в качестве компаса и
маяка лишь собственные слабенькие представления о Прекрасном,
Высоком и Правдивом (это все одно и то же), и не бояться?
Страшно боюсь.
Будем считать, что наша ракета стартовала неудачно. Или же
будем считать, что она еще не стартовала.
А пока запустим на орбиту пивной ларек.
Это много проще, чем запустить роман. К тому же необходимо
расчистить место на Безымянной улице Петроградской стороны.
Кажется мне временами, что функции любого места в нашем
городе, любого здания и помещения были определены когда-то
очень давно -- может быть, царем Петром, -- и с тех пор
практически не меняются. Вернее, изменяется лишь форма, но
содержание остается неизменным. Так, например, в помещении
бывших царских конюшен, что на Конюшенной площади, находится
ныне таксомоторный парк, а в Казанском соборе -- Музей истории
религии и атеизма. Кавалергардская улица названа улицей Красной
Конницы -она лишь изменила цвет, в бывшем Адмиралтействе учат
военных моряков, а в зале Дворянского собрания по вечерам
собирается интеллигенция слушать музыку.
Наш пивной ларек на Безымянной не принадлежит к
достопамятным местам, ничего там не происходило значительного,
историко-революционного или литературно-художественного, но
именно здесь вот уже сто с лишним лет трудящиеся пили пиво.
Ларек выгоднее было бы поставить на углу Безымянной, однако его
отнесли чуть дальше, то есть туда, где более века тому назад
один предприимчивый немец по фамилии Кнолле организовал пивную
-- полуподвальное помещение, низкий сырой зал, темные дубовые
столы, сейчас там книжный склад.
Пивная Кнолле исчезла в гражданскую войну. Склад был
организован несколько позже. И вы представить себе не можете,
но эти несколько лет безвременья (в смысле пива) доказали
стойкую приверженность посетителей Кнолле к этому месту,
доказали их преданность Безымянной, то есть в конечном итоге
буду, и притом так громко, как только сумею...
Л. С.
Вот! С этого и надо было начинать!
Дело в том, что я трижды принимался писать этот роман, но
далее нескольких страниц не продвинулся. Погода ли была тому
виною, скверное расположение духа, отсутствие времени или что
там еще, но роман не желал увидеть себя на бумаге, несмотря на
то, что он -уверяю вас! -- давно написан и прочно занимает в
моей голове центральное место.
Примерно такое же положение (я говорю о прочности)
занимает и дом, стоящий ныне на Петроградской стороне,
неподалеку от Тучкова моста. Я могу сообщить точный адрес.
Дело было в непоправимой серьезности, с какой я
намеревался писать. "Устраняюсь! -- шептал я себе. -- Автора не
должно быть видно, даже если он и живет в этом доме.
Литературную воспитанность следует поставить во главу угла (я
долго искал этот угол) с тем, чтобы, не торопясь, предъявлять
читателю героев, оставаясь самому в тени, как и подобает
скромному автору. Не зря тебя уже упрекали в том, что ты к
месту и не к месту (последнее чаще) выскакиваешь на сцену и
начинаешь строить рожи..."
Так я уговаривал себя, в то время как самому хотелось
выскочить на сцену с очередной рожей и под свист и улюлюканье
читателей попытаться изобразить нечто.
-- Нечто?
-- Не торопитесь, не торопитесь!
Сначала послушайте некоторые размышления о клапанах, кои
должны быть открыты, чтобы на свет родилось нечто.
-- Нечто?
-- Тьфу ты, черт, так мы никогда не сдвинемся с места!
По моим наблюдениям, каждый человек обладает клапанами,
подобно четырехтактному двигателю внутреннего сгорания, с тем
отличием, что у человека их несравненно больше и расположены
они не столь симметрично, в разных уголках души. Для нормальной
работы двигателя клапаны должны быть поочередно открываемы
посредством так называемого кулачкового механизма. А если уж ты
решил излить всю душу, то будь добр открыть и все клапаны... С
этими словами я расстегнул пуговицы на пиджаке, снял его,
расстегнул пуговицы на рубашке, надеясь таким образом помочь
открытию клапанов души. Они не открывались. Перед моими глазами
все время маячили судьи: читатели, критики, литературоведы (их
особенно не люблю), редакторы (люблю их безгранично), цензоры
(никогда не видел), издатели и, наконец, наборщики в
типографии, которым предстоит когда-нибудь буковку за буковкой
набрать этот текст.
-- Вы читали Эмиля Золя?
-- Нет, не читал и читать не собираюсь.
Снисходительно-сочувствующая улыбка одной из моих
редакторш не дает мне покоя! Она несколько месяцев донимала
меня Эмилем Золя, которого я безгранично уважаю, но не читал
(видит Бог!), что и дало ей право улыбаться.
-- Зато я читал Стерна. Каждый читает то, что ему
нравится.
-- Ага, попался!
Да, милые критики и литературоведы (скулы сводит при
произнесении этого слова), я сам складываю оружие и поднимаю
обе руки кверху. Прошу не ломать голову: на что? на что,
Господи, это похоже?! Да на Стерна же, черт побери! Совсем не
на Эмиля Золя!
Учтите, я сам это сказал. Добровольное признание смягчает
меру наказания.
Кстати, эпиграф к части первой я взял из письма Лоренса
Стерна к одному высокопоставленному лицу, которое упрекало
писателя в неподобающей его духовному сану веселости. Для
несведущих: Лоренс Стерн был по образованию священником -- ну,
а я тоже не родился сочинителем!
Что же поделаешь, если среди авторов, наряду с
серьезнейшими их представителями (наподобие Эмиля Золя),
встречаются -- ни к селу ни к городу -- шуты гороховые,
насмешники, чтоб они провалились, для которых вся жизнь --
сплошная игра и развлечение. Они прожить не могут, чтобы не
позубоскалить, не вырядиться в колпак и не поплясать на
невинных костях современников. Современники им этого не
прощают.
Раздумывая таким образом, я приподнимал ногтем то один, то
другой клапан
-- из-под них с жалким свистом вырывались струйки пара -- я
был похож на органиста -- и напускал на себя повышенную серьезность,
мечтая даже почитать Эмиля Золя (дался мне этот Эмиль Золя!), чтобы примкнуть к
подавляюще серьезному большинству современников и
написать назидательный роман на морально-этическую тему, в котором
все морально-этические точки были бы расставлены над
морально-этическими "i"... -- и ни одна не была бы перепутана. Я почти
поверил в то, что смогу это сделать. Глупец!
Как вдруг в один прекрасный вечер, находясь в полном
одиночестве рядом с бутылкой вина и посматривая на эту бутылку
несколько виновато, ибо не в моих привычках пить одному, я, все
еще не веря в возможность полноценного питья в одиночку,
потянулся за штопором, ввинтил его в пробку, дернул... дернул
сильнее... Раздался невыразимо почему-то приятный звук -- пык!
-- и бутылка открылась. Стерн лежал на тахте, уткнувшись в плед
лицом (то есть обложкой). Я решил пить со Стерном. Я сказал:
-- Учитель! Обстоятельства сложились так, что мы остались
с вами вдвоем. Еще они так сложились, что вам было угодно
родиться на двести с лишком лет раньше. Я ни в коем случае не
укоряю вас за то, но хочу сказать, что ваши книги мешают мне
существовать. Что делать в таком случае?
Стерн помалкивал.
-- Не писать? Но уж вам-то должно быть известно, что
страсть к писательству хуже любой другой страсти и не поддается
излечению. Писать, как Бог положит на душу? ("Именно", --
отозвался Стерн, не поднимая обложки от тахты.) Но тогда меня
обвинят в плагиате, вторичности, третичности, четвертичности и
архаичности, поскольку клапаны моей души, будучи открыты,
источают потоки и струйки, чрезвычайно похожие на ваши, милорд.
Я выпил полстакана вина (это был венгерский "Токай"),
сделав предупредительный жест. На мою учтивую речь Стерн
ответил следующее:
-- Мне сдается, вы хотите продлить игру, начатую мною
двести лет назад. В таком случае не советую, потому что вы
будете иметь неприятности.
-- Я согласен их иметь, даже если размеры неприятностей
будут соответствовать размерам сочинения, -- сказал я.
-- Какой же роман вы намереваетесь сочинить?
-- Длинный, -- сказал я.
-- Ответ совершенно в духе шендианства! -воскликнул Стерн.
-- Так что же вам мешает?
Я приподнял бутылку "Токая", придал ей горизонтальное
положение и, медленно наклоняя, добился того, чтобы золотистое
вино заполнило мой стакан. Пока оно лилось, я успел подумать о:
1) клапанах;
2) плохой погоде;
3) количестве страниц в моем романе;
4) не явившемся ко мне на встречу приятеле (приятельнице);
5) тех нескольких страничках, что уже написаны и лежат в
специальном закуточке, где я храню на всякий случай начатые
сочинения с намерением когда-нибудь их продолжить, но так и не
продолжаю, потому что, если сочинение не идет своим ходом, то
нет никакого смысла тащить его на аркане -получится
издевательство над самой идеей сочинительства;
6) литературных журналах;
7) том, что в них печатается;
8) нашем доме;
9) собственном невежестве;
10) способах полета тел тяжелее воздуха, а почему -- это
будет понятно позже...
Короче говоря, я успел подумать о десяти вещах
одновременно, а кроме того, о полной невозможности добиться
порядка в собственных мыслях. Огорченный их хаотичностью, я
протянул левую руку к стакану, в то время как правая возвращала
бутылку в вертикальное положение и ставила ее на стол; обхватил
стакан пальцами, приблизил ко рту... -- Если я буду писать
таким способом, роман наверняка получится длинным! -- ...и
выпил.
Тут я почувствовал, что клапаны открываются, вернее,
вылетают из своих гнезд, как пробки из шампанского. Я едва
успел добежать до пишущей машинки, сунуть в нее чистый лист
бумаги и написать: "Вот! С этого и надо было начинать!".
Исходя из того, что "Бог любит Троицу" -- а почему,
неизвестно, -я предполагаю, что у меня будет три подступа к
роману, подобно тому, как я трижды начинал его писать и только
на четвертый раз путем не совсем корректных ухищрений заставил
клапаны покинуть насиженные места. Роман тронулся, поехал,
поплыл, теперь только успевай его записывать!
Сейчас я хочу, кроме вопроса о клапанах, которые, слава
Богу, уже открыты, исследовать вопрос о квадратном метре.
-- Мы займемся геометрией? Чудесно!
Замечали ли вы в некоторых районах нашего быстро растущего
города странные скопления людей, с завидным постоянством
собирающихся в одном и том же месте? Место это, как правило,
ничем не примечательно: это может быть сквер, пустырь, бульвар
и тому подобное. Самое удивительное, что скопление это никак не
зависит от внешних обстоятельств. На моих глазах сквер, в
котором существовало одно из таких сборищ, был разрыт и завален
трубами, вдобавок там стали рыть яму под фундамент будущего
дома.
-- И что же?
Скопление продолжало образовываться в яме среди труб.
Строителям пришлось прекратить работы и перенести усилия на
другой объект, иначе я никак не могу объяснить, почему яма и
трубы существуют без всякого движения вот уже третий год.
Если в месте скопления случится расти дереву, торчать
столбу или тянуться забору, то -- несчастная их судьба! -- они
вмиг обрастают налепленными на них бумажными прямоугольничками,
на которых можно прочитать целые повести о семейных неурядицах,
алчности, глупости и поисках счастья. Там можно запастись
адресами и телефонами прекраснейших -- со всеми удобствами,
туалет отдельно, соседи превосходные -квартир и комнат, кои по
неизвестным причинам срочно меняются на равноценные, а чаще на
несколько большие по площади. Здесь царит квадратный метр, это
его вотчина.
Сам по себе квадратный метр ничем не замечателен, его
может изготовить каждый. Проведем на полу мелом отрезок прямой
длиною в метр и, если мы не упремся в стенку, из его конца под
прямым углом проведем еще такой же отрезок. Теперь из
оставшихся свободных концов обоих отрезков протянем
параллельные им линии, пока они не пересекутся. Получившаяся на
полу фигура, носящая название "квадрат", по площади равна
квадратному метру. У вас достаточно места, чтобы отойти и
полюбоваться ею? Если из вашей квартиры вынести мебель, то
можно расчертить весь пол такими квадратами, после чего,
подсчитав их число, твердо установить, чему же равняется ваша
жилплощадь.
-- Между прочим, милорд, на всех пятистах шестнадцати
страницах вашего романа, на чудесных, остроумнейших и
забавнейших страницах, полных рассуждений о прямых и кривых
линиях, пуговичных петлях, усах и носах, я ни разу не встретил
упоминания о жилплощади. Позволительно будет спросить: где
живут ваши герои, Учитель?
-- Они живут в Шенди-холле.
-- Ну, вот! Я так и думал. А у нас совсем другие проблемы.
Обитателям вашего Шенди-холла и в голову не приходило, что
какой-нибудь квадратный метр в гостиной перед камином может
служить предметом страсти и гордости, предметом купли и
продажи.
-- Что вы говорите?
-- Да, предметом купли и продажи, ибо квадратный метр
обладает стоимостью, он имеет цену.
-- У меня это в голове не укладывается.
-- У меня тоже.
Посмотрим еще раз внимательнейшим образом на квадрат,
нарисованный нами на полу комнаты. Представьте себе, что его
цена... Ну, скажем... Да вы прекрасно знаете и без меня, что он
стоит сто рублей.
-- Почему сто рублей? Почему не двести? Что, что в этом
квадрате стоит сто рублей? Пол? Да, пол паркетный, я охотно это
признаю, но будь он сделан из мрамора, он стоил бы в десять раз
дороже. Значит, не пол. Что же тогда?
-- Площадь!
-- Но не удивительно ли говорить о стоимости площади? Это
все равно, что завести ценник на солнечную погоду, чистый
воздух и поцелуй женщины.
У меня есть соображение относительно конкретной стоимости
квадратного метра. Уверен, что вы не отгадаете. Я далек от
мысли, что сто рублей были взяты с потолка (это же стоимость
пола, в конечном итоге!) или были назначены по причине удобства
запоминания и краткости. Причина глубже и научнее. Для ее
объяснения нам придется еще немного поработать.
Возьмем тот же мел и расчертим наш квадрат (вы еще не
устали?) на маленькие квадратики. Для этого нам придется
провести 99 линий в одном направлении и ровно столько же в
другом. У нас получится 10 000 квадратиков площадью в один
квадратный сантиметр каждый. Какая густая сеть! Мы славно
потрудились. Но я забыл предупредить, что нам понадобятся
копеечные монетки, и в большом количестве. Они нужны для
определения стоимости квадратного метра. Так что прошу
запастись десятью килограммами медной мелочи по одной копейке,
а теперь... Готово? Раскладывайте, раскладывайте их по
квадратикам!
-- Чрезвычайно красивая картина!
Кладите единообразно -- гербом вверх. Теперь нетрудно
убедиться, что на квадратном метре помещается ровно 10 000
копеечных монеток, что и составляет искомую сумму в 100 рублей.
Видите, как просто? Именно таким путем впервые была определена
стоимость квадратного метра.
Прошу не трогать это произведение, может быть, оно нам еще
понадобится. Всегда приятно иметь в доме лишние сто рублей.
Огородите квадратный метр, не пускайте на него кошку, не
употребляйте монетки на бесцельные звонки по автомату --
любуйтесь!
А мы вернемся к началу нашего подступа, чтобы подойти к
его концу. Как вы уже поняли, надеюсь, в романе будут
присутствовать и отступы, где мы будем толковать с милордом о
попутных вещах. Не так ли и жизнь наша (это сентенция, не
обращайте внимания) состоит из бесконечных подступов и
отступов: сначала мы подступаем, а потом отступаем и снова
подступаем, а там, глядишь, время прошло, и что самое
удивительное -- что-то из этого времени образовалось.
Но пока не образовалось ничего, кроме скопления людей в
строительной яме. Среди них много нынешних жильцов нашего дома,
которые с плачевным видом топчутся на месте, безнадежно
повторяя: "Две на одну... Три на две... В другом районе... По
договоренности...".
Однако никто с ними не меняется, потому как наш дом
выкинул фокус (а какой -- об этом роман) и покинуть его теперь
стало трудно, почти невозможно, милорд.
Если бы спасательным кругам присваивали имена, то мой
литературный спасательный круг назывался бы "Реализм". Я
голосую за реализм. Я отдаю ему голос. Я был бы счастлив
называться реалистом.
Но всякий термин требует определения.
Не обращайтесь только к литературоведам, заклинаю вас!
Кроме недоумения, вы ничего не получите. Так, например, они
утверждают, что запуск пивного ларька на орбиту вокруг Земли
нельзя считать реалистической деталью повествования. А я
отвечаю: смотря в каком сочинении. Реализм -- не метод, а цель.
Ежели запуск ларька необходим для достижения реалистической
цели повествования, то он абсолютно реалистичен. Под
реалистической же целью я понимаю правду.
Иногда, чтобы приблизиться к жизни, нужно довольно далеко
отойти от нее. И я не хочу спасательного круга с надписью
"Правдоподобие", когда под рукой Реализм в широком понимании
этого слова.
-- Реализм "без берегов"?
-- Нет, с берегами, с руслом, с холмиками на берегу, со
стадами коров, дающих реалистическое молоко, но чтобы река была
широкой и живой -Волга, к примеру, а не прямая, как палка,
Лебяжья канавка, -- ибо нашу удивительную российскую
действительность может вместить река разнообразная и не менее
удивительная.
Поэтому я прошу прощения, милорд, если в моем сочинении вы
найдете факты, плохо согласующиеся с законами природы или
маловероятные...
-- Вы хотите сказать, что ничего такого, о чем вы
сочиняете роман, не было?
-- Что вы, милорд, Господь с вами! Здесь все чистая
правда! Да вот и Евгений Викторович, сосед мой, подтвердит. И в
милиции подтвердят.
-- Значит, было не так?
-- Нет, именно так!
-- Тогда почему "плохо согласующиеся"?
-- Да потому, что законы природы в каждом сочинении --
свои, а мои плохо согласуются с установленными критикой в
качестве образца.
-- Плюньте на критиков!
-- Хорошая мысль, милорд.
Спохватившись... -- за всеми этими разговорами я чуть было
не пропустил действительно важную тему -- ...я хочу представить
вам кооператив.
Нет, надо торжественнее: Кооператив.
Или даже так: КООПЕРАТИВ!
Тут я взял с полки "Словарь иностранных слов" (благо, он
всегда под рукой) и открыл его на стр. 363 -- там, где КОО...
пробежал взглядом... -- КООПЕРАТИВА нет! Но есть КООПЕРАЦИЯ,
которая растолковывается как одна из форм организации труда,
при которой много лиц совместно участвуют в одном и том же
процессе труда или в разных, но связанных между собою процессах
труда (ну, вот как мы с мистером Стерном пишем эту книжку,
например), а также как массовые коллективные объединения в
области производства и обмена.
Производство здесь совершенно ни при чем, его я
отбрасываю. В самом деле, никогда и ничего совместно мы в нашем
жилищно-строительном кооперативе не производили за все десять
лет его существования. Остается обмен, но... предполагать, что
наш ЖСК был организован только для того, чтобы его
члены-кооператоры обменивали свои квартиры?.. Нет, здесь что-то
не так!
А какая была идея! Какой музыкой отзывалась она в душе! Вы
представьте: тысяча человек разных возрастов, профессий,
национальностей, вероисповеданий, убеждений, привычек,
характеров и семейного положения объединяются в единый
КООПЕРАТИВ (чуть было не сказал КООллектив!), чтобы сообща
построить прекрасный дом на 287 квартир и жить в нем
припеваючи, в полном соответствии с правилами социалистического
общежития. Вот я вижу: они идут вносить деньги на постройку
дома.
-- Где они их взяли?
-- Скопили, милорд, назанимали, где можно, с рассрочкой
платежа, собрали по крохам, взяли у родителей, выиграли в
лотерею -- и вот несут... Я сам когда-то нес примерно две
тысячи рублей (сейчас несут больше), собранных всеми указанными
способами и отложенных на сберкнижку, откуда в один прекрасный
день вся сумма была снята и доставлена в другую сберкассу... Я
очень волновался: мало ли что? Никогда в жизни я не держал в
руках такой суммы наличных денег.
-- А много это или мало?
-- Это моя годовая зарплата по тем временам. И вот суммы
этой не стало, вернее сказать, она влилась слабой струйкой в
общий денежный поток коллектива, чтобы уже через год возникнуть
в виде девятиэтажного дома на бывшей Илларионовской улице,
переименованной вскоре (уж не в честь ли появления дома?) в
улицу Кооперации.
Мы стали кооператорами с улицы Кооперации.
Господи! Дай нам, кроме жилплощади, еще и умение ею
пользоваться! Дай нам, кроме свобод, которые у нас есть, еще и
навык с ними обращаться! Дай нам, кроме идеи кооператива, еще и
чуточку человеческой расположенности, предупредительности,
общительности и доверия!
За десять лет я не познакомился ни с одним из наших
кооператоров. Я не говорю -- подружился...
-- Неужели у вас такой скверный характер?
Что же мы купили за деньги, заработанные путом и кровью, в
борьбе и лишениях? Идею кооператива? Идеалы равноправия, союза
и взаимопомощи? Нет, мы спрятались в своих квартирках, мы
украшаем их каждый на свой лад, мы знать не знаем о соседях
(совсем как англичане, милорд!), хотя Правление кооператива
регулярно устраивает общие собрания, настойчиво вывешивает в
подъездах призывы к уплате задолженности за квартиру и даже
поздравляет жильцов с Новым годом путем красочного плаката.
...А за последнее время я всех узнал.
Вот, например, Евгений Викторович Демилле...
Впрочем, об Евгении Викторовиче -- в самом романе. Не
будем загромождать подступы к нему.
А пока займемся описанием дома. Нам нужно знать, как он
устроен.
Дом кирпичный... -- не правда ли, большое преимущество? --
терпеть не могу бетонные панели, соединяемые битумными швами,
бетонные потолки, бетонные стены, куда ни один гвоздь не
лезет... Бетонные дома гудят!.. Звенят!.. А наш кирпичный
молчалив... -- итак, он кирпичный. Высота потолков, как и
везде, два с половиною метра. Разумеется, лифт...
Кстати, о лифте. Лифт -- это наш клуб, мистер Стерн.
От первого до последнего этажа нашего дома лифт движется
полторы минуты. За это время можно успеть:
а) справиться у едущего с вами кооператора, на какой этаж
ему нужно. Поверите ли, за десять лет мы не запомнили такой
простой вещи. Я знал в лицо только соседей по этажу: Демилле,
его жену и маленького сына, инженера Вероятнова с семейством,
одинокую старуху без имени и отчества (может быть, и без
фамилии), двух Ментихиных и кое-кого еще. Их я доставлял вместе
с собою на девятый этаж, не спрашивая. У остальных приходилось
вежливо выпытывать, а после, получив ответ, хлопать себя по
лбу, приговаривая: "Да, верно! Как я мог забыть, что вы на
восьмом" (седьмом, шестом, пятом, четвертом, третьем -- на
второй этаж лифт не ходит);
б) сказать: "Ну и погодка!";
в) или: "Где вы брали апельсины?" -- "В нашем". --
"Спасибо";
г) сделать озабоченное лицо...
И тут лифт останавливался -- как раз вовремя, потому что
все решительно темы были исчерпаны. Клуб у нас мимолетный, не
обязывающий ровно ни к чему. Еще он отличается тем, что
одновременно служит стенгазетой.
-- Я не понимаю.
-- Ну, милорд, это совсем просто! О газете вы ведь имеете
представление?
-- Сударь...
-- А это то же самое, только без бумаги, на стене. Каждый
может написать, что ему вздумается. Свобода слова в клубной
стенгазете полнейшая. Правда, я ни разу не встречал в ней
статей по политическим вопросам. Наши кооператоры пишут по
вопросам пола, любви, дружбы; много стихотворений, а также --
по национальному вопросу.
Разберем еще маленький математический парадокс, связанный
с домом. В доме четыре подъезда и девять этажей. На каждой
лестничной площадке по восемь квартир. Умножим:
А между тем, как вы уже знаете, в доме насчитывается 287
квартир. В последней живет семейство Демилле.
-- Куда же девалась одна квартира?
-- Это чудеса архитектуры. Но квартиры нет.
В этой несуществующей квартире живет несуществующая семья,
к которой, кстати, вы имеете прямое отношение, милорд.
-- Я?
-- Да, я вас потом познакомлю. Правление занимает
существующую квартиру на первом этаже второго подъезда.
А теперь, когда мы познакомились с устройством дома,
поговорили о квадратных метрах, клапанах, кооператорах и
реализме, мне ничего не остается, как со страхом скомандовать
себе:
-- Пять!
-- Четыре!
-- Три!
-- Два! (Вы не представляете, какой долгий путь нам
предстоит!)
-- Один!
-- Пуск!
Бог может любить, что ему вздумается -- это его личное
дело. А мы с мистером Стерном отныне любим Четверицу (в отличие
от Троицы -вы догадались?), почему и затеваем еще один подступ.
-- Вы просто боитесь!
-- Чего я боюсь?
-- Писать роман...
-- Попробовали бы сами. Интересное дело! (Конечно, боюсь.)
Отправляться в такие странствия, такие дебри (боюсь ужасно!)
-- 287 квартир! -- без всякой надежды на признание, прочтение и
опубликование, без... -- нет, наоборот: опубликование, прочтение и
признание -- ...моральной поддержки, без денег, наконец.
-- А на что вам деньги?
-- Бумага, милорд... Отправляться в это плавание в
одиночку (простите, мистер Стерн!), имея в качестве компаса и
маяка лишь собственные слабенькие представления о Прекрасном,
Высоком и Правдивом (это все одно и то же), и не бояться?
Страшно боюсь.
Будем считать, что наша ракета стартовала неудачно. Или же
будем считать, что она еще не стартовала.
А пока запустим на орбиту пивной ларек.
Это много проще, чем запустить роман. К тому же необходимо
расчистить место на Безымянной улице Петроградской стороны.
Кажется мне временами, что функции любого места в нашем
городе, любого здания и помещения были определены когда-то
очень давно -- может быть, царем Петром, -- и с тех пор
практически не меняются. Вернее, изменяется лишь форма, но
содержание остается неизменным. Так, например, в помещении
бывших царских конюшен, что на Конюшенной площади, находится
ныне таксомоторный парк, а в Казанском соборе -- Музей истории
религии и атеизма. Кавалергардская улица названа улицей Красной
Конницы -она лишь изменила цвет, в бывшем Адмиралтействе учат
военных моряков, а в зале Дворянского собрания по вечерам
собирается интеллигенция слушать музыку.
Наш пивной ларек на Безымянной не принадлежит к
достопамятным местам, ничего там не происходило значительного,
историко-революционного или литературно-художественного, но
именно здесь вот уже сто с лишним лет трудящиеся пили пиво.
Ларек выгоднее было бы поставить на углу Безымянной, однако его
отнесли чуть дальше, то есть туда, где более века тому назад
один предприимчивый немец по фамилии Кнолле организовал пивную
-- полуподвальное помещение, низкий сырой зал, темные дубовые
столы, сейчас там книжный склад.
Пивная Кнолле исчезла в гражданскую войну. Склад был
организован несколько позже. И вы представить себе не можете,
но эти несколько лет безвременья (в смысле пива) доказали
стойкую приверженность посетителей Кнолле к этому месту,
доказали их преданность Безымянной, то есть в конечном итоге