Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 1,2

самых пикантных и экстренных дел, -- а Мамед, действуя
проворно, но без спешки, принялся приводить комнату в порядок.

Мамед был низенького роста, щуплый, с восточной печалью в
глазах. Он застелил постели, смел со стола крошки и принялся
готовить чай, для чего включил электрический чайник, а на стол
выставил синие пиалы и фарфоровый чайничек для заварки,
чрезвычайно красиво расписанный.

Демилле присел на стул, огляделся. Комната была
просторной, состоящей из двух частей: передней, где стояли
обеденный стол, диван, торшер, висели книжные полки и украшения
(среди прочих -- неизвестный музыкальный инструмент), и
закутка, отгороженного платяным шкафом; за ним помещались две
койки и письменный стол, заваленный книгами.

Вернулся сияющий Тариэль и сообщил, что за ломтик сушеной
дыни тетя Варя готова пустить ночевать не только одинокого
мужчину, но и весь кордебалет варьете гостиницы "Советская".
Мамед встрепенулся, с надеждой посмотрел на товарища.

-- Завтра начинаем отстрел, -- деловито распорядился
Тариэль.

-- Да вы что! -- закричал Костя. -- Дайте человеку
освоиться.

-- А мы и Евгению Викторовичу девушку подберем, -учтиво
сказал Тариэль.

-- Нет-нет, не надо, -- сказал Демилле. -- Я, знаете, не
любитель. У меня жена, сын...

Тариэль подмигнул Косте.

-- Да мы жениться не заставляем, Евгений Викторович!

-- Для польза здоровья, -- с печальной озабоченностью
произнес Мамед, и все расхохотались.

...Дух легкомысленного эпикурейства, поселившийся в
комнатке, отнюдь не мешал аспирантам заниматься наукой. Как
быстро понял Демилле, оба аспиранта всерьез работали над
диссертациями -- Мамед в области теории чисел, а Тариэль --
автоматического регулирования, но за пределами библиотек и
кафедр преврашались в молодых людей без проблем, со склонностью
к легким и озорным увеселениям. Тариэль являл собою современный
вариант Ходжи Насреддина -неунывающий, склонный к шуткам и
проказам, обаятельный, компанейский. Мамед оттенял его грустным
резонерством.

В первый же вечер аспиранты устроили обсуждение методики
поисков улетевшего дома.

Расстелив на столе карту города, они принялись
разрабатывать математическую модель. Связав воедино исходные
данные, полученные от Кости (отрыв дома от фундамента, его
полет), и допустив отсутствие человеческих жертв, на что
указывала встреча Демилле со Светиками и посещение детсада
Ириной, аспиранты пришли к выводу, что дом где-то приземлился в
сохранности. Но где? Логика подсказывала: в новых районах. Там
много места -- в Купчино, на Ржевке, на Комендантском
-- там однотипные дома, так что приземление дома могло пройти относительно
незамеченным, не то что, скажем, на Невском или на Петроградской
стороне.

Это была ошибка, но ошибка честная. Далее аспиранты,
пользуясь картой, разбили возможные районы приземления на
квадраты и начали составлять алгоритм оптимального пути
поиска... Демилле тупо смотрел на карту, по которой скользили
пальцы Тариэля.

-- Мы минимизируем время поиска, -- сказал Тариэль. --
Понимаете?

-- Нет, -- честно сказал Демилле.

-- Нужно найти оптимальную траекторию по критерию
наименьшего времени... Евгений Викторович, почему не понимаете?
Я же ясно говорю?

-- Трудный решений, -- покачал головой Мамед.

-- Эх, почему мы не в Баку! -- воскликнул Тариэль. -- Если
бы мы были в Баку, я пошел бы на базар, я обошел бы ряды, я
купил бы орехов, изюма, шербета... Я выпил бы чаю в чайхане, я
поел бы халвы...

Тариэль вскинул руку, декламируя, точно стихи:

-- И через три часа я знал бы не только, куда делся этот
несчастный дом, но и что сказал дядюшка Ибрагим тетушке Галиме
наутро, когда не обнаружил во дворе зарытого кувшина с вином,
потому что двора тоже не обнаружил!.. Северные люди молчаливы и
нелюбопытны! Дом взлетел, как орел, а им хоть бы что! Ва!

Мамед скорбно качал головой.

-- В Ташкенте землетрясений был -- вся страна узнал, --
сказал он.

Демилле с грустью и завистью смотрел на новых восточных
приятелей. Их оптимизм, энергия молодой крови, бьющая через
границы республик, восхищали и одновременно тревожили: сам он
был точно парализован несчастьем.

Из этого состояния его вывел телефонный звонок Любаши,
последовавший в понедельник на службу Евгению Викторовичу.
Сестра сообщила, что в субботу приходили Ирина с Егоркой...

-- Как? -- вскричал Демилле, испытав мгновенную радость и
благодарность к жене.

-- Минут через сорок явилась -- как ты ушел. Принесла твои
вещи. Чемодан и сумка... -- Любаша не скрывала осуждения.

-- Понятно... -- Демилле потух, спросив со слабой
надеждой: -- Не сказала, где они сейчас?

-- А то ты ее не знаешь. Конечно, нет!.. Зайдешь за
вещами?

-- Мать видела? -- спросил Евгений Викторович.

-- Ее, слава Богу, дома не было. Вещи я спрятала.

-- Хорошо, молодец... -- вяло похвалил сестру Евгений
Викторович, а затем попросил вынести чемодан и сумку в
назначенный час из дому, опять-таки незаметно от матери.

Встреча с сестрой состоялась неподалеку от родительского
дома, на пустыре, где раньше был сад Ивана Игнатьевича. Здесь
еще сохранились три-четыре одичавшие яблони.

Демилле тут же, приткнувшись к камням фундамента,
распахнул чемодан. Люба обеспокоенно смотрела на брата: он
похудел за два дня, глаза были воспалены, движения порывисты.

-- Что она говорила? -- глухо спросил Демилле, роясь в
вещах.

-- Сказала, что хватит. Устала, -- пожала плечами Люба.

-- Выбрала момент.

Он безотчетно искал письмо, записку, какой-нибудь знак,
дающий надежду или объяснение. Ничего не было. Вещи сложены
аккуратно, паспорт в карманчике крышки, тапки завернуты в
газету.

В сумке точно так же тщательно уложены были чертежные
инструменты. Ни "прости", ни "бывай". Сентиментальностью Ирина
не страдала.

-- Такую тайну изобразила, -- говорила Любаша. -- Тоже мне
цаца! Ты плюнь на нее, Женька. Помучился с нею, и хватит.

Демилле судорожными движениями стал застегивать молнию на
сумке -та не поддавалась -- вдруг отлетел замочек. Евгений
Викторович швырнул его на землю и, оборотившись к сестре,
закричал:

-- Не смей так говорить! Ты ее не знаешь! Ирина святая
женщина!

-- Да пошел ты к черту... -- несколько даже удивленно, но
без обиды произнесла Любаша. -- Мне-то что. Можешь на нее
молиться... Жалости в ней нету.

-- А я не достоин жалости! -- вскричал Демилле, подхватил
сумку и чемодан -- в распахнутом плаще он выглядел, как птица с
гирьками на крыльях -- и полетел, не разбирая дороги, прочь,
между голых яблонь, по прошлогодней траве.

-- Чокнутый, -- сказала Любаша почти с нежностью и
крикнула вслед: -- Ты хоть звони! Пропадешь!

-- Не боись! -- сквозь зубы ответил Евгений Викторович и
сам удивился мальчишескому слову, забытому с тех пор, как бегал
по саду Ивана Игнатьевича с пацанами и грыз кислые яблоки.

В общежитии его ждали новые друзья. На вечер был назначен
Большой плов.

-- Что первично -- духовное или материальное? -- блестя
глазами, рассуждал Тариэль, повязывая галстук. -- Для нас, как
представителей науки, безусловно, первично духовное. Верно,
Мамед?.. Потому мы сейчас пойдем на отстрел, а лишь потом -- на
рынок. Мамед, где будем охотиться?

-- Такой официантка в шашлычной видел... -- мечтательно
сказал Мамед.

-- О нет, Мамед! Начинать сезон надо культурно. Официантки
твои нажрутся, начнут материться... Тетя Варя будет недовольна.

-- Балерина не надо. Не хочу балерина, -- сказал вдруг
Мамед.

-- Ну, зачем так высоко! Балерин нужно отстреливать
заранее, а времени у нас в обрез. Евгений Викторович, что вы
предлагаете?

Демилле ничего не предлагал, но, повинуясь охватившему
приятелей энтузиазму, а скорее чувству обиды на жену, тоже
выгладил лучшую свою сорочку и через десять минут был готов к
отстрелу.

Тариэль повел их дворами на проспект Благодарности. Оба
аспиранта были одеты с иголочки -- кожаные пальто, клетчатые
кепки, в руках короткие трубки импортных зонтиков... Демилле в
этом проигрывал.

Неподалеку, в новом девятиэтажном доме, смахивавшем на
улетевшее жилище Евгения Викторовича, размещалась библиотека.
Охотники прошли сквозь стеклянные двери, разделись в гардеробе,
затем Тариэль и Мамед проникли туда, где за деревянным барьером
томилась молоденькая кудрявая библиотекарша. Демилле остался в
холле, наблюдая за отстрелом издали.

Читателей в этот субботний час было в библиотеке мало.
Старушка-уборщица неслышно водила шваброй по паркетному полу,
другая дремала в гардеробе. Демилле видел, как аспиранты завели
тихую беседу с девушкой-библиотекарем, перегнувшись через
барьер. Та слушала внимательно, наконец улыбнулась и,
поднявшись со стула, принесла какую-то книгу. Затем она
придвинула к себе бланк формуляра и принялась старательно
писать, в то время как Мамед листал маленький плотный томик и
что-то читал вслух. Девушка краснела и улыбалась.

Вскоре девушка снова скрылась и пришла вместе с двумя
подругами: одна была черненькая, с косой и чуть раскосыми
по-азиатски глазами, а другая -- высокая, нескладная, с большим
красивым лицом.

Тариэль продолжал что-то говорить, размахивая томиком,
девушки слушали слегка настороженно -- видно, не решались.
Вдруг все трое взглянули в сторону Демилле, и черненькая
прыснула. Две другие несмело улыбнулись. Демилле поспешно
отвернулся.

Через минуту охотники покидали библиотеку. Вся операция
заняла пятнадцать минут.

-- Значит, запоминайте, -- сказал Тариэль. -- Кудрявая --
Таня, высокая -- Майя, черненькая -- Рая. Она наполовину
якутка. Главное -- не перепутать и не забыть. Девушки этого не
любят.

-- Таня, Майя, Рая, -- повторил Мамед, как заклинание.

-- А это что? -- спросил Демилле, указывая на томик.

-- Омар Хайям, -- сказал Тариэль. -- Он нам сегодня
пригодится. Будет культурная программа. А теперь -- на базар!

На рынке алели ряды южных тюльпанов и гвоздик, цокали
грецкие орехи, пересыпаемые смуглыми руками, горы влажной
зелени дышали весенним ароматом. Аспиранты не спеша двигались в
толпе, выискивая среди торговцев своих, с которыми вступали в
торг на родном языке, что помогало добиться скидки. Одна за
другой из карманов кожаных пальто появлялись тонкие нейлоновые
сумки, заполнявшиеся луком, редиской, петрушкой, морковью.

Далее был черед мясного магазина, где у Тариэля имелся
знакомый мясник, отваливший три килограмма отличной парной
баранины, и, как водится, кончили винным отделом гастронома.

Устроители Большого плова вернулись в общежитие, и на
кухне третьего этажа началось священнодействие.

Сняв лишь пиджаки и оставшись в белых рубашках с
закатанными рукавами и при галстуках, аспиранты накинули
расшитые восточным узором передники, на головы надели
тюбетейки. Свой передник с тюбетейкой получил и Евгений
Викторович.

На двух больших кухонных столах разложены были острейшие
ножи, широкие деревянные доски, тазики с мясом, морковкой и
луком, широкие блюда для разделанных продуктов. Появился
огромный медный казан с обожженным днищем; в кухню, как на
представление, стал стекаться народ из соседних комнат. Молодые
аспиранты и аспирантки разных национальностей занимали места,
не вмешивались, следили за происходящим. Видно было, что
Большой плов принадлежит к числу любимых зрелищ и
достопримечательностей общежития.

-- Плов, Евгений Викторович, -- мужское занятие, --
объяснял Тариэль, готовя столы для работы. -- Женщина не может
приготовить настоящий плов, потому что спешит и думает только о
пище. Она озабочена тем, чтобы не пересолить или не сжечь
мясо...

Вокруг улыбались, как улыбаются знакомому и родному.

-- Мы же займем работой руки, и пусть наш ум отдается
достойной беседе, а сердце откроется добру и любви...

-- Родителей нужно вспоминать. Сестру, брата, -- серьезно
сказал Мамед.

Уже шумел голубой огонь горелки, в казане плавился белый
курдючный жир.

Тариэль не спеша разделывал мясо, Мамед, тоже не торопясь,
но при этом удивительно проворно, резал красную очищенную
морковь, которая под его ножом превращалась в тончайшую
соломку.

-- У нас на востоке говорят: "Тот, кто ни разу не
приготовил плова с друзьями, не знает, что такое дружба". Один
мужчина может приготовить плов, но лучше, если его сделают двое
мужчин, трое мужчин... И это не только ритуал, тут технология!
Каждый продукт должен поспеть в нужный момент, -- объяснял
Тариэль.

Демилле промывал в глубокой кастрюле рис. Тариэль велел
добиться, чтобы сливаемая после промывки вода была абсолютно
прозрачна. Демилле набирал воду раз, другой, третий, шевеля
руками массу зерен, и вода каждый раз мутнела, так что ему
стало казаться, что задача невыполнима.

-- Плов вырабатывает терпение и ответственность,
-- продолжал Тариэль. -- Один подведет, схалтурит, как у вас
говорят, -- и пропал плов.

Сам он уже разделал мясо, вымыл руки и спокойно закурил,
наблюдая за кипевшим в казане жиром.

-- Тариэль, расскажи легенду, -- попросила одна из
зрительниц.

-- Женщина, как смеешь ты вмешиваться, когда мужчины
готовят плов?! -- вскричал Тариэль, негодуя, и все рассмеялись,
ибо и вопрос, и ответ повторялись при каждом приготовлении
плова и были рассчитаны на свежего человека, каким являлся в
настоящий момент Демилле.

-- Я повелеваю тебе покинуть наше общество, -- продолжал
Тариэль. -- Впрочем, оставайся, -- величественно взмахнул он
рукою с сигаретой, заметив обеспокоенный взгляд Евгения
Викторовича.

Проклятый рис никак не желал быть чистым. Лоб под
тюбетейкой у Евгения Викторовича взмок.

Тариэль отбросил сигарету и обеими руками поднял с доски
пригоршню баранины. Он подошел к казану и важно опустил мясо в
кипящий жир; раздалось бульканье, шипенье, скворчанье. За
первой пригоршней последовала вторая, третья, пока все мясо, до
последнего кусочка, не оказалось в казане. Почти сразу же в
кухне возник восхитительный аромат жареной баранины, вызвавший
глухой завистливый стон публики.

Тариэль присоединился к Мамеду; из-под ножа сыпалась
морковная соломка.

-- Лучше на терке, Тариэль! На терке быстрее, --
взмолилась та же аспирантка.

-- Женщина! -- мрачно воскликнул Тариэль. -- Я в самом
деле удалю тебя отсюда, если ты не перестанешь вмешиваться в
дела, недоступные твоему уму! Она воображает, что владение
романской филологией дает ей право советовать мужчинам, как
варить плов, -- пояснил он Демилле.

Аспирантка покраснела, обиделась.

-- Я же как лучше...

Демилле, желая спасти несчастную филологиню, показал
Тариэлю последний прозрачный слив. Тариэль удовлетворенно
кивнул. Евгений Викторович распрямился над раковиной, снял
тюбетейку и вытер тыльной стороной ладони лоб.

В кухне было уже человек восемь, не считая поваров. Лица
русские, грузинские, казахские... Появились и зарубежные гости:
два низеньких вьетнамца в синих пиджаках и немец из ГДР с
фотовспышкой, которая время от времени озаряла помещение кухни.

Мамед между тем ссыпал в казан огромный ворох мелко
нарезанного лука, отчего аромат в кухне приобрел новый оттенок.

Текли слюнки.

Вслед за луком туда же последовала гора морковной соломки,
соль, перец. Из казана валил уже одуряющий залах жареного мяса,
лука и специй, приводящий душу в экстаз.

Тариэль зачерпнул варево половником, подул и попробовал.
На лице его изобразилось блаженство.

-- И нам! И нам попробовать! -- раздались возгласы.

Даже у скромных вьетнамцев горели глаза.

Тариэль успокоил толпу взмахом половника.

-- Тихо, братья! Всем желающим будет выдана порция плова.
Подчеркиваю: плова, а не промежуточного продукта. Прошу зайти в
нашу комнату в девять ноль-ноль.

Народ стал расходиться, ибо выносить далее аромат такой
концентрации было не под силу.

Тариэль взял кастрюлю с рисом и выгреб мокрые слипшиеся
зерна в казан, поверх аппетитного варева. Рис покрыл мясо и
овощи ровным слоем, сквозь который прорывались кое-где гейзеры
жира. Тариэль успокоил их, разровняв рис, затем точными
движениями воткнул вглубь несколько неочищенных долек чеснока,
снова разровнял поверхность шумовкой, осторожно долил кипятком,
так чтобы вода прикрыла рис "на фалангу мизинца", как он
выразился, и накрыл тяжелой крышкой.

-- Вот и все, -- сказал он, снимая тюбетейку. -- Остается
сотворить намаз.

Они с Мамедом скинули передники, расстелили их на полу и
встали на колени. Полушутя-полусерьезно они преклонили головы к
востоку, беззвучно шевеля губами. Демилле ошеломленно смотрел
на них. Через минуту аспиранты поднялись на ноги, отряхнули
передники.

-- Теперь плов будет -- о'кей! -- сказал Тариэль.

...Девушки пришли точно в назначенное время, когда плов
уже взопрел, впитав в себя воду и ароматы; на столе в комнате
аспирантов ждало его огромное, расписанное синими цветами и
арабской вязью блюдо, вокруг которого теснились тарелки с
зеленью и бутылки вина, а сами аспиранты и Евгений Викторович,
отдохнув от трудов, снова приняли праздничный вид.

Девушки тоже сильно отличались от тех, что скучали в
библиотеке. Все три были нарядно одеты и еще более нарядно
накрашены. Щечки порозовели от румян, ресницы удлинились,
благодаря специальной французской туши, веки поголубели, губки
вишнево пылали. Мамед лишь вздыхал и качал головой; Тариэль
мелькал, как Фигаро, помогая девушкам раздеваться; Демилле
натянуто кланялся, представляясь: "Евгений Викторович". Вдруг
остро почувствовал свой возраст, он был по крайней мере на
десять лет старше любого из присутствующих.

Девушки вежливо кивнули; Демилле запоздало поцеловал руку
высокой Майе, которая знакомилась последней, другим не
догадался. Это как бы выделило ее, и по мимолетному ободряющему
взгляду Тариэля Евгений Викторович понял -- все правильно: Майя
предназначена ему. Вскоре так же непостижимо, но достоверно
выяснилось, что за Раисой ухаживает Мамед, а ставшую еще более
кудрявой Таню взял на себя сам Тариэль.

Все логично: Таня выделялась из подруг красотой и
бойкостью, Рая была тиха, а Майя -- заметно старше других.
Тариэль предпочел принцип соответствия принципу
дополнительности.

Вожделенный плов торжественно вплыл в комнату и был
вывален на синее блюдо. Образовалась дымящаяся гора
нежно-розового риса; тут и там выглядывали из-под разбухших,
рассыпчатых зерен аппетитные кусочки баранины.

Не привыкшие к такому великолепию девушки притихли;
видимо, ожидали чего-то другого, попроще, но вот Таня,
расхрабрившись, воткнула широкую ложку в глубину горы и
выложила на тарелку первую порцию плова. Тариэль уже разливал
вино. Сразу зашевелились, потянулись за зеленью. Тариэль поднял
бокал.

-- Я хочу выпить за этот город, объединивший нас --
жителей юга и севера, запада и востока, -- за его
гостеприимство, за то, что в нем живут лучшие девушки
Советского Союза!

Чокнулись, выпили. Демилле грыз редиску.

Пир набрал высоту круто, как реактивный лайнер. Через
полчаса в комнате стоял гам, девушки раскраснелись, рыхлое лицо
Майи покрылось пятнами. Демилле поглядывал на него, стараясь
(скорее, из вежливости), чтобы девушка ему понравилась. Не
получалось. "Глаза как у козы", -- подумал он некстати.

Заглядывали на минутку аспиранты из публики,
присутствовавшие на приготовлении плова, получали порцию,
восхищались, понимающе покидали компанию. Снова пришла тетя
Варя, оценивающе оглядела девушек, выпила вина, похвалила плов,
ушла. Тариэль подмигнул Мамеду: "Все путем!". Вдруг ввалился
философ Рустам с двумя бутылками коньяка и двумя девушками,
похожими друг на друга, как те же бутылки. Это были двойняшки
Валя и Галя из культпросветучилиша, им было лет по
восемнадцать. Рустам вот уже две недели находился в полной
растерянности, ибо двойняшки были неотличимы, и философ не мог
понять -- какая нравится ему больше. На всякий случай ходил с
обеими. Двойняшки получили плов, выпили коньяку и серьезно
вытаращили глазки, стараясь соответствовать.

Демилле подобрел, размяк, глядел на молодых людей разных
народов, и любезная его сердцу мысль о всемирном братстве вновь
затеплилась в душе. Красивы были и Тариэль, и Мамед, и Таня, и
Рустам, и двойняшки из культпросветучилища ("В чем их там
просвещают?"), да и широколицая Майя в шуршащем платье из
тонкой блестящей ткани стала казаться не такой неуклюжей.
Только вот косточки на локтях раздражали.

Внезапно Тариэль объявил культурную программу. Сделал он
это как раз вовремя, ибо еще немного и вечеринка стала бы
неуправляемой.

На стол поставили подсвечник с толстой красной перевитой
свечой. Верхний свет потушили, огонек свечи сблизил лица,
сделал их значительней и одухотворенней. Мамед снял со стены
музыкальный инструмент с длинным грифом, положил деку на
колени, прикрыл глаза.

-- Мамед исполнит старинные мелодии на национальном
инструменте -- таре, -объявил Тариэль.

-- Мугам, -- сказал Мамед.

-- Это название, -- перевел Тариэль.

Мамед щипнул струну. Резкий высокий звук вырвался из тара,
был подхвачен другими звуками заунывными и протяжными
-- лицо Мамеда вытянулось, печальные тени легли на веки.

Огонек свечи выжег в красном воске ямку, окрашивая комнату
тревожным багровым цветом.

Тариэль начал читать стихи. Их мерный ритм накладывался на
прихотливые звуки мугама, создавая завораживающий душу рисунок.
Тариэль тоже преобразился. Теперь за столом перед девушками
сидел не легкомысленный повеса, а воин и философ, чеканящий
гортанные строки.

Дун[cedilla]нънг тилагъ, самаръ хам бъз,

Акл кюзън корасъ -- жовхаръ хам бъз.

Тюгарбк жахоннъ узук дйб билсбк,

Шаксиз энинг кюзи -- гавхаръ хам бъз!

Закончив, он сделал паузу, в то время как инструмент
продолжал свое заунывное пение, точно муэдзин с минарета. Затем
Тариэль раскрыл томик Хайяма и прочитал перевод:

Светоч мысли, сосуд сострадания -- мы.

Средоточие высшего знания -- мы.

Изреченье на этом божественном перстне,

На бесценном кольце мироздания -- мы!

Он прочитал наизусть на фарси еще несколько рубаи,
переводы читал по книге. Мамед экстатически сдвинул брови, лицо
его выражало страдание, тар тенькал, подвывал, повизгивал...
музыка, лишенная на русский слух всяких признаков мелодичности,
вызывала в маленьком худом аспиранте сложные чувства.

Демилле слушал, и вместе с восхищением в его душе копилась
неясная досада на себя и на других, не помнящих родства, на
присущую русским беспечность в сохранении своей культуры.
"Почему эти молодые люди помнят, а я -- нет? Как дошли до них
из глубин эти звуки и слова? Неужели нам достаточно ощущать
себя великой нацией, а на все остальное наплевать? Мол, само
приложится..."

Едва Мамед кончил, Демилле взмахнул рукой:

-- Ну, а теперь нашу. Девочки, подхватывайте!

И он высоким голосом, негромко и протяжно затянул "Степь
да степь кругом..." Девушки молчали, в глазах двойняшек
отобразилось недоумение, лишь Майя подхватила на второй
строчке, но, допев куплет до конца, остановилась -- слов дальше
не знала.

Демилле выдержал еще два куплета и тоже сбился. Что-то там
насчет "слова прощального" -- черт его знает, вариантов
много... Бог с ним! Он горестно вздохнул, потянулся за вином.

Майя преданно смотрела на него своими козьими глазами. Он
заметил у нее на лице тщательно запудренный прыщик. Ему стало
неловко. Она придвинулась к нему ближе, шепнула:

-- Можно, я стихи почитаю?

-- Конечно, -- разрешил Демилле. -- Сейчас Майя прочитает
стихи. Свои? -спросил он у девушки.

Она кивнула.

Кудрявая Таня со скучающим видом отвернулась. Рая потупила
глаза.

-- "Милый мой, серебряный, Свет в окне! -- начала нараспев
Майя. -- В кофточке сиреневой Я приду к тебе. До утра замучаю,
погублю И слезой горючею окроплю..."

-- Врешь ты, Майка. Нету у тебя никакого серебряного, --
сказала Таня.

-- Ну, зачем ты так! -- вскинулась Рая.

Майя сидела неподвижно, будто боялась пошевельнуться,
чтобы не расплескать переполнявшие ее слезы. Лицо у нее было,
как чаша с водой. И все же не выдержала -- расплескала. Из
уголков глаз поползли по напудренным щекам две мелкие,
блестевшие в свете пламени слезинки. Майя выскочила из-за
стола, выбежала из комнаты. За нею следом кинулась Рая.

Двойняшки переглянулись и вдруг с неожиданной бодростью
затянули песню, слышанную Демилле, кажется, по радио. Что-то
там было про "притяженье Земли", а припев кончался так:

Мы -- дети Галактики,

Но, самое главное,

Мы -- дети твои,

Дорогая Земля!

И так звонко, старательно и вдохновенно пели они этот
текст, что Демилле не знал -- плакать ему или смеяться.
"Господи, Боже мой! Воистину дети Галактики! Не России, а
Галактики, вот ведь как! И верно, так оно и естьь" Философ
Рустам очумело смотрел на двойняшек, видимо, не предполагая до
того наличия у них музыкальных талантов. Надо сказать, что Валя
и Галя пели абсолютно слаженно, как и полагается
сестрам-двойняшкам.

Дети Галактики были крепкие, тугие, со вздернутыми
носиками.

Появился магнитофон, грянула музыка, сдвинули в сторону
стол и стулья. Валя с Галей первыми вышли на освободившееся
место и так же синхронно, как пели, принялись танцевать,
касаясь друг друга в определенной последовательности плечами,
локтями, грудью, бедрами, коленками. Они напоминали идеальный
танцевальный механизм, были поразительно серьезны, не