Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 1,2

плаща и вытащил сигареты. Ни слова не говоря, он потянулся к
Демилле за огоньком, улыбкой испросив разрешение. Демилле зажег
спичку. Мужчина затянулся, вежливо проговорил: "Извините за
беспокойство", -- и скрылся в темной подворотне.

Демилле так и не понял -- знал или не знал он о нем?
догадался ли? за какое беспокойство просил прощения? Он вошел в
подъезд, отпер дверь своим ключом. Настроение было -- сквернее
не придумаешь. Наталья плескалась в ванной, что-то тихонько
напевая. Он вдруг позавидовал ей и тому старичку, остро так
позавидовал -- любовник... А он в телеге пятое колесо.

Не раздеваясь, принялся собирать чемодан, довольно
небрежно, укладывая самое необходимое. Сумку оставил -- не
выходить же ночью с двумя нагруженными руками, за вора могут
принять! В состоянии все той же апатии написал Наталье записку:
"Спасибо за все. Позвоню. Не волнуйся. Всего хорошего!" --
придавил записку ключом и вышел из квартиры с чемоданом,
щелкнув замком.

Глава 22
ПРАЗДНИК

Впервые в истории кооператива (и не только нашего, а и
кооперативов вообще) в первомайской демонстрации участвовала
колонна жильцов дома -- и многие воздухоплаватели предпочли
шагать в ней, игнорировав колонны своих предприятий. Лишь
кооператоры, облеченные служебной властью (завотделом
Вероятнов, начальник цеха Карапетян и еще несколько), были
вынуждены шествовать со своими организациями, прочие же,
возглавляемые майором Рыскалем и членами Правления, шли в
небольшой, но сплоченной колонне улетевшего дома.

Дворники Храбров и Соболевский несли транспарант с
надписью: "Да здравствует воздушный флот!" -- вполне безобидно,
но с подтекстом (Рыскаль возражал, но молодежь его уговорила),
шли рука об руку Ментихины и Вера Малинина, Клара Семеновна и
Файнштейн, и кавторанг в отставке Сутьин, и даже Серенков
пожаловал, как всегда хмурый и неизвестно почему кривящий рот.
Шли и Ирина Михайловна с Егоркой и генералом Николаи. На них
бросали осторожные любопытствующие взгляды.

Шагали, пели, кричали "ура!"; на Марсовом поле,
объединившись, подкрепились бутербродами и лимонадом (кое-кто и
вином, припрятанным за пазухою) и с песнями пошли через
Кировский мост домой.

И уже праздничным вечером висел на стене штаба
"Воздухоплаватель ¹ 2", в котором центральное место
занимал рисунок первомайской демонстрации в том же
шаржированном духе.

Рыскаль посмотрел, улыбнулся, сдержанно похвалил... в душу
прокралось сомнение: что это они веселятся? все же
демонстрация, дело серьезное! Посоветовал шире привлекать актив
дома к выпуску стенгазеты и наметил ряд тем, требующих
отражения: дежурства в подъездах, лифтовое хозяйство,
неразглашение. Дворники послушно кивали.

Окружавшие центральный рисунок печатные тексты,
исполненные на разбитой машинке "Москва", принадлежавшей
Храброву, являли собою образцы творчества обоих дворников.
Рыскаль прочитал внимательно, но ничего не понял. В просторном
рассказе, называвшемся "Синдром черепахи", говорилось о
каком-то человеке по фамилии Елбимов (фамилия майору резко не
понравилась), который потихоньку затягивался роговым веществом
снизу, как ноготь, пока не превращался в твердокожее существо в
прозрачном панцире, малоподвижное, с остекленевшим взглядом.
Под конец рассказа его неосторожно протыкали вилкой, и он
вытекал из панциря, как студень, лишь твердые стеклянные глаза
остались в оболочке, закатившись почему-то в пятку левой ноги.
Игорь Сергеевич брезгливо поморщился, представив себе эту
картину, и перешел к стихам. Стихи были еще более непонятны, но
раздражения не вызывали. Что-то, как можно было догадаться, о
любви, но уж больно заумно.

-- О жизни надо писать, ребята, -- сказал Рыскаль.

Дворники понимающе переглянулись, однако снова кивнули.
"Дураком считают", -- горько подумалось Игорю Сергеевичу, но он
удержался от дальнейших советов, решив поглядеть, как будут
разворачиваться события дальше.

А на следующий день празднично одетые кооператоры снова
потянулись в школу -- концерт был назначен на четыре часа.

Ирина Михайловна и на сей раз шла с генералом. Перед этим
к ней забежала Завадовская и вернула деньги на банкет, загодя
уплаченные Григорием Степановичем. Завадовская без обиняков
объяснила Ирине, как велел Рыскаль: вам же лучше хотим, во
избежание... и т. п. Ирина Михайловна почти обрадовалась тому,
что отказ исходит не от нее, а от начальства. По правде
сказать, она сама чувствовала себя неловко. Вроде бы наплевать
на чужие мнения, а вот ведь не наплевать! Что-то мешает. Но на
концерт все же взяла.

С одной стороны, Николаи ей уже чуть-чуть поднадоел своею
учтивостью и предупредительностью, а главное -- постоянным
оптимизмом. И это несмотря на то, что Григорий Степанович уже
давно висел на волоске; он пережил два инфаркта, и в любую
минуту мог наступить третий.

Ирина недоумевала: чего старик бодрится? хорошего в жизни
гораздо меньше в сравнении с плохим! Куда ни глянь -- беды и
горести, и беспросветный мрак впереди. А улыбка генерала, его
звонкий, уверенный голос отвечали ей: это не совсем так,
уважаемая Ирина Михайловна! посмотрите вокруг внимательнее!
ваши беды не стоят выеденного яйца! вы живы и, слава Богу,
здоровы, чего же вам еще надо?

С другой стороны, Ирина уже привыкла к генералу. При ее-то
консервативности! нелюдимости! Однако Николаи уже вписался в
быт, стал не то чтобы членом семьи, а вроде доброго домового.
Как бы и нет его, а все же есть. А может, не домовой, а
Карлсон, который живет на крыше, правда, без моторчика за
спиной и кнопки на животе. Стоило Егорке распахнуть окно, как
генерал тут как тут! И рассказы, и стрельбы, и бумажные
голубки, и мыльные пузыри...

Теперь, торопясь на концерт с Егоркой и генералом, Ирина
опасалась лишь одного: как бы генерал не вышел на сцену с
каким-нибудь номером художественной самодеятельности. Мысль
эта, сначала показавшаяся ей фантастической, по мере
приближения к школе становилась все более правдоподобной. Ирина
не выдержала и спросила вроде бы в шутку:

-- А сегодня вы не собираетесь выступать, Григорий
Степанович?

-- Ах, черт! -- воскликнул Николаи. -- Как же я не
подумал! Можно было фокусы показать. Знаете, Ирина Михайловна,
я недурно показываю карточные фокусы. Но колоду не захватил.
Жаль!

Он вдруг рассмеялся и заглянул ей в глаза -- поверила или
нет? Ирина смутилась.

Актовый зал встретил их возбужденной предпраздничной
суетой
-- рассаживались по рядам, занимали места соседям,
переговаривались... По проходу промчалась Клара Семеновна с
пышной прической, в драгоценностях, на высоких каблуках... кто-то
в углу настраивал гитару; провели, придерживая за
худенькие плечи, двух детей в молдавских национальных
костюмах... На сцене взъерошенный молодой человек пробовал
микрофон, время от времени над рядами разносился его хриплый, с
потрескиваниями голос: "Раз, два, три, проба, проба, проба..."

Вся обстановка и тревожное томительное ожидание напомнили
Ирине Михайловне что-то давнее, из детства... вдруг она
вспомнила: пионерский сбор! Это ощущение родилось не у нее
одной, многие истосковавшиеся по коллективизму кооператоры с
наслаждением обнаруживали в себе прочно забытые, казалось,
желания. Хотелось скандировать и рапортовать.

Потому, когда на сцене появилась Светозара Петровна с
красным бантом на лацкане костюма и подняла руку, обратив ее
раскрытой ладонью к залу, кооператоры разом смолкли.

-- Внимание, товарищи! Торжественное собрание кооператива
объявляю открытым! -- звонким приподнятым голосом возвестила
Ментихина, и тут же за сценой ударили в барабан и заиграли марш
на баяне.

Открылась противоположная сцене дверь, и по проходу через
весь зал под звуки марша быстро и четко прошел майор Рыскаль в
парадной форме. Его сопровождали Светозар Петрович и Вера
Малинина. В руках у Рыскаля была тоненькая стопка почетных
грамот.

Это напоминало вынос пионерского знамени дружины.

Кооператоры встали со своих мест и овацией в такт маршу
сопроводили майора к сцене.

В этот миг на сцене появился знакомый уже кооператорам
транспарант "Да здравствует воздушный флот!", который вынесли
из-за кулис дворники. Овация перешла в беспорядочные
рукоплескания.

Рыскаль не без молодцеватости взбежал по ступенькам на
сцену и занял место рядом с Ментихиной. Старушка не могла
скрыть счастливой улыбки. Дожила-таки до торжества тех,
правильных, идей! Рыскаль зачем-то пожал ей руку, что не
предусматривалось сценарием, и жестом усадил кооператоров.

Речи, а тем более доклада, не планировалось. Тем не менее,
оказавшись лицом к лицу со внимающим залом, майор почувствовал
ее необходимость. Слова нашлись легко -- и не казенные, а свои,
от сердца, давно забытые, оставшиеся там, в туманной дали
пятидесятых.

И те из кооператоров, кто помнил иные, еще более туманные
времена, и сорокалетние, и молодежь, родившаяся после войны,
сидя в этом обыкновенном зале обыкновенной школы, украшенном
обыкновенными плакатами, чувствовали, что происходит нечто
такое, чего уже давно ждали, о чем неосознанно грезили, страдая
от разъедающих общество язв, когда на словах человек человеку
был "друг, товарищ и брат", а на деле оборачивался волком,
когда... но что об этом говорить!

У тех, кто постарше, это смутно с чем-то ассоциировалось;
молодые же внимали с чувством, поскольку дух коллективизма,
вспыхнувший в кооперативе, благодаря беде и общей борьбе, был,
что ни говори, весьма притягателен.

И вот что удивительно -- формы единения были те же,
казенные: собрание, субботник, демонстрация, художественная
самодеятельность, а чувства рождали истинные. Должно быть,
потому происходило так, что беда коснулась самого сокровенного
-- собственного дома -- и стало вдруг понятно, что справиться с
нею можно только самим.

Со сцены уже лились взвизгивающие звуки молдаванески, а те
самые дети в костюмчиках потешно и не в такт топтались на
месте, взявшись за руки и высоко вскидывая голые коленки.
Аккомпанировал на баяне Серенков, его застывшее лицо ничего не
выражало, в то время как пальцы с удивительным проворством
бегали по клавиатуре.

Детям щедро похлопали, и Светозара Петровна объявила
следующий номер: художественное чтение. На сцену вышла Вера
Малинина -- она сильно изменилась в последнее время, стала
увереннее, помолодела и похорошела. "Лермонтов. Мцыри", --
сказала она и принялась читать хрестоматийный отрывок из поэмы
-- поединок с барсом... "Но в горло он успел воткнуть и там два
раза повернуть свое оружье. Зверь завыл..." -- читала уверенно
и с выражением.

Затем Армен Карапетян без сопровождения спел армянскую
народную песню, а Файнштейн прочитал свою юмореску о
сантехниках.

На сцену вышел квартет Рыскалей -- майор при параде, Клава
и Марина с Наташей, вполне оформившиеся уже девицы, очень
похожие на мать. Серенков склонил голову, прикрыл глаза и
заиграл "Ромашки спрятались, поникли лютики...". Клава повела
чисто, дочки подхватили: "Зачем вы, девочки, красивых
любите...", Рыскаль тихо и печально вторил.

Женщины в зале прослезились, а мужчины сурово нахмурили
брови, кроме генерала Николаи, который, наоборот, распахнул
глаза и с удивлением взирал на сцену.

-- Надо же, какие молодцы! -- шепнул он Ирине, тоже против
воли растроганной.

Рукоплескали Рыскалям еще добротнее, а они, смущенно
покланявшись, затянули есенинское "Не жалею, не зову, не
плачу..." -- да еще лучше прежнего! Девочки порозовели, голос
Клавы дрожал от волнения, а майор усердно помогал себе бровями,
оставаясь в целом вполне статуарным.

На "бис" исполнили "Вечерний звон" -- коронный номер.
Рыскаль глубоко и неторопливо подавал свои "бом-бом", пока жена
и дочки, точно ангелы на небесах, выводили мелодию. Зал рыдал в
буквальном смысле слова.

Кроме удовольствия, доставляемого пением, еще одна причина
заставляла кооператоров радоваться, возможно, и неосознанно, а
именно -- простота и душевность руководителя, которые
демонстрировались с полной убедительностью.

Выступавший после Рыскалей вокальный дуэт с самодеятельной
песенкой на тему летающих домов не имел и половины того успеха.
И тут нравственное чутье не подвело кооператоров. Может быть,
это и грубое сравнение, но... "в доме повешенного не говорят о
веревке".

Молодожены-студенты, занимающиеся в кружке бального танца,
показали бразильскую самбу -- он в черном смокинге, она в
пышной кружевной юбочке... Серенков аккомпанировал всем весьма
квалифицированно, а затем исполнил свою "коронку" -- "Полет
шмеля" композитора Римского-Корсакова, блеснув виртуозной
техникой. Старики Ментихины порадовали юмористической
миниатюрой, ими же и сочиненной, -- Светозара Петровна
изображала кассиршу "Универсама", а Светозар Петрович
воришку-покупателя, припрятавшего под полою банку сардин. При
этом брат и сестра обнаружили бездну юмора и артистического
дара -- кооператоры покатывались, глядя, как Светозара
Петровна, оставив кассовый аппарат, производит детальный обыск
покупателя и извлекает на свет божий содержимое карманов...

Вообще раскованность на сцене и в зале была полнейшая.
Будто рухнули разделявшие кооператоров перегородки -- никто не
боялся показаться таким, как есть, и принимал другого со всеми
его достоинствами и слабостями.

Ирина заметила, что генерал достал из кармана носовой
платок и как-то странно комкает его в руках, теребит, прячет в
кулаке... Он бросил на нее взгляд и смутился.

-- Не могу вспомнить один фокус... Очень забавный фокус.
Исчезновение носового платка. Хотелось бы показать...

Не успела Ирина придумать какое-нибудь возражение, как
Светозара Петровна, вновь появившаяся на сцене в качестве
ведущей, объявила:

-- А сейчас, товарищи, гвоздь нашего вечера! Валентин
Борисович Завадовский! Опыты с телекинезом!

Зал загудел. Несколько мужчин, не проживающих в нашем доме
и сидевших в первом ряду, подобрались и вскинули головы,
уставившись на сцену с повышенным вниманием.

Из-за кулис вышел Валентин Борисович, сопровождаемый
Кларой. Она осталась стоять у задника, не спуская глаз с мужа,
а Завадовский вышел на авансцену и едва заметно поклонился.
Публика по инерции приветствовала его аплодисментами.

-- Это тот, который дом угнал! -- возбужденно проговорил
кто-то, объясняя соседу.

С Валентином Борисовичем произошли изменения. Он прибавил
достоинства, почувствовал себе цену. Куда девался робкий
кооператор, которого привыкли видеть с собачкой на спортивной
площадке, куда девалась его заискивающая улыбка! Перед
зрителями предстал маленький, изящный, хорошо одетый мужчина
аристократического вида, с несколько усталым и надменным лицом.
Он подчеркнуто медленно потер одна о другую руки и проговорил
чуть слышно:

-- Ну что ж... Начнем.

По сигналу Клары дворники вынесли на сцену стол, а
Светозара Петровна -- графин с водой и пустой стакан. Все это
поставили перед Завадовским на самом краю сцены. Валентин
Борисович отступил на шаг, прикрыл ладонью лицо и несколько
мгновений сосредоточивался. В зале наступила гробовая тишина.
Завадовский жестом, исполненным артистизма, приподнял руку и
плавно взмахнул ею снизу вверх.

И тут кооператоры увидели, как графин, дотоле мирно
занимавший свое место на столе, медленно взлетел в воздух и,
повинуясь движениям руки Завадовского, сделал небольшой круг
над стаканом. Затем графин наклонился, и из него в стакан
полилась вода. Бульканье воды с ужасающей отчетливостью
слышалось в помертвевшем зале.

-- Да, здесь мне делать нечего... -- восторженно выдохнул
генерал.

Завадовский опустил руку, и графин занял свое место на
столе. Зал, пришедший в себя от шока, взорвался аплодисментами.
Не аплодировала только Клара, впервые лицезревшая новый талант
мужа. Она застыла на фоне разрисованного под пионерский лагерь
с горнами и барабанами задника, сцепила на груди пальцы и
вглядывалась в затылок Валентина Борисовича с болью и
нежностью.

А муж, дождавшись, когда стихнут рукоплескания, поднял обе
руки перед собой и обратил их ладонями к Кларе. Затем он закрыл
глаза и согнул сомкнутые на обеих руках пальцы. Лицо его
исказилось нечеловеческой мукой, в то время как пальцы стали
медленно возвращаться в вертикальное положение. И тогда Клара,
точно привязанная к кончикам этих пальцев невидимой ниточкой,
поползла вверх, как пионерский флаг на веревке, что был
изображен на заднике. Несколько мгновений она не соображала,
что с нею происходит, но потом вдруг с ужасом заболтала ногами
в воздухе и завизжала на весь зал:

-- Валентин, опомнись!

Валентин Борисович, не открывая глаз, улыбнулся
самодовольной улыбкой и переломился в поклоне, бросив обе руки
книзу. Клара за его спиной опустилась на пол с завидной
быстротою, то есть почти упала с метровой высоты, встряхнулась
всем телом, точно собака после купания, и убежала за кулисы, не
посмев даже подойти к дерзкому мужу.

Случись такое пару месяцев назад, от Валентина Борисовича
остались бы лишь рожки да ножки!

Нечего и говорить, что зал неистовствовал: хохотал, рыдал,
топотал ногами.

-- Еще! Еще! -- скандировали кооператоры, словно не
догадываясь, что в любую минуту каждый из них может повторить
трюк Клары Семеновны.

И Завадовский дал понять свою власть над зрительным залом.
Бывший забитый циркач, угождавший публике, наслаждался сейчас
своей силой. Он выпрямился и, придав взгляду гипнотизм,
принялся шарить по рядам глазами, словно выискивая очередную
жертву. Кооператоры притихли и вдавились в стулья. Завадовский
будто кружил над залом -- горный орел, кондор, стервятник, --
сейчас он отплатит им за годы унижения, сейчас он взметнет эти
ряды, закрутит их в спираль и вышвырнет в чистое майское небо,
которое пока еще ничего не подозревало, раскинувшись за
широкими окнами актового зала во всей своей голубизне.

Валентин Борисович сверкал очами, пальцы его хищно
шевелились. Похоже было, что он слегка помрачился рассудком. Но
минута триумфа и помрачения длилась недолго. В переднем ряду
встал мужчина в штатском и тихо, но внятно произнес:

-- Прекратите, Завадовский!

И Валентин Борисович мгновенно сник, осунулся,
помельчал...

-- Простите, Роберт Павлович... -- прошептал он,
поклонился и быстрыми шагами ушел со сцены за кулисы.

Зрители, облегченно вздохнув, проводили его хлопками.

На сцену выпорхнула Светозара Петровна с лицом чуть
бледнее обычного и крикнула в зал:

-- Концерт окончен!

Последний номер, несмотря на его безусловную
сенсационность, несколько испортил праздничное настроение
кооператоров. Опять повеяло страхами и загадками памятной ночи,
о которых хотелось бы забыть навсегда. Кооператоры расходились
встревоженные, потому как нельзя кстати маячил впереди банкет,
где можно будет забыться и залить тревоги вином.

Генерал проводил Ирину до щели и, уже прощаясь, вдруг
сказал:

-- Ирина Михайловна, я давно хотел спросить: какие у вас
планы на лето?

Ирина замялась. Планов никаких у нее еще не было. По
правде сказать, все эти дни на новом месте проскочили впопыхах;
ее не покидало вокзальное ощущение временности, а потому
строить какие-либо планы она просто боялась.

Генерал, не дождавшись определенного ответа, продолжал:

-- Я хочу предложить вам с Егором провести лето у меня на
даче. Это в семидесяти километрах от города в сторону
Приозерска. Там немного запущено после смерти моей супруги, но
вполне сносно...

-- Спасибо, Григорий Степанович, я как-то не знаю...

-- После будете "спасибо" говорить. Когда у вас отпуск?

-- В июле. Впрочем, я не знаю -- отпустят ли. Я всего
третий месяц на этом месте. Отпуск мне еще не положен.

-- Это в училище-то? Отпустят! -- сказал генерал. --
Начальник училища -бывший мой подчиненный.

Ирина не знала -- благодарить генерала или нет. Настолько
неожиданным было его предложение, что она не успела взвесить,
удобно ли, что скажут посторонние... впрочем, что за ерунда!
Какие посторонние?

-- Ну, вы подумайте, потом скажете. Я настоятельно советую
и приглашаю. Мальчику будет хорошо, -- сказал Григорий
Степанович, обратив взгляд на Егорку и потрепав того по плечу.
-- И вам, надеюсь, тоже... И мне... -- добавил он после паузы
неожиданно дрогнувшим голосом. -- Всего доброго! Желаю весело
провести вечер! -- закончил он бодрым опять голосом, повернулся
и пошел к своему дому.

-- Ну что, Егор? Поедем к Григорию Степановичу? --
растерянно спросила Ирина.

-- Поедем! -- обрадовался Егорка, но тут же вспомнил: -- А
папа?

-- Папа... -- упавшим голосом повторила Ирина. -- В общем,
это еще не скоро, посмотрим...

На банкет к семи часам вечера она пошла с неохотой, чуть
ли не по обязанности: не любила выделяться. В ресторане ей
указали, куда садиться; столики компоновались по лестничным
клеткам, и Ирина обнаружила за своим Ментихиных и чету
Вероятновых, остальные соседи по этажу отсутствовали: Сарра
Моисеевна по возрасту, я -- по занятости совсем другими делами,
прочие -- по неизвестным причинам.

Здесь уже торжественная часть прошла мигом в виде тоста
Светозара Петровича "за дружбу и взаимопонимание", после чего
торжество рассыпалось на отдельные застолья -- где скучнее, где
веселее, официанты работали спустя рукава, посетитель был
больно уж беден -- восемь пятьдесят на человека! -- они почти
не скрывали презрения... а когда по рукам пошли бутылки водки,
принесенной "с собой" в двух сумках Клары Семеновны, то все
стало знакомо и неинтересно...

Разговор за столиком Ирины не вязался. Вероятнов
отмалчивался; все еще таил обиду на кооператоров, сместивших
его с поста, хотя -- видит Бог! -- нужен он ему был как собаке
пятая нога, да и новый председатель чувствовал себя в соседстве
с предшественником неуютно. Ментихина придвинулась к Ирине и
слово за слово начала целенаправленный разговор о жизни:
хватает ли денег? скоро ли вернется муж из командировки? что
будет летом делать мальчик? неужели в городе останется?.. вы
простите, Иринушка, что я вторгаюсь, но с мужем у вас все, так
сказать, в порядке?.. извините, Бога ради!

-- Я видел его, -- вдруг брякнул Вероятнов после рюмки.

-- Кого? -- удивилась Ирина, ибо Вероятнов обращался к
ней.

-- Мужа вашего.

-- Где? -- вскинулась Ирина, будто Демилле был потерянным
в городе, хотя достаточно было позвонить мужу на работу, чтобы
он отыскался.

-- На демонстрации, -- ответил Вероятнов.

Он перестал жевать и удивленно уставился на Ирину --
больно уж она переменилась в лице! Ментихина обратилась в слух.

-- На демонстрации... -- повторила Ирина. -- Он никогда на
демонстрации не ходил.

-- А тут пошел. Да еще с портретом, -- Вероятнов хохотнул,
вспомнив нелепый вид Демилле.

Пришлось ему рассказать подробнее об их встрече. Ирина
пришла в себя ("В самом деле, чего я волнуюсь? не маленький!
ему, видно, все равно, раз на демонстрации ходит!"), но
старушка успела все же определить для себя, что дела в
семействе Демилле обстоят неважно.

По мере того как содержимое бутылок вливалось в единый
организм кооператива, шум в зале нарастал, вот уже полетели
пятаки в музыкальный ящик и первые пары закружились между
столиков. Идейное воодушевление, охватившее кооператоров на
концерте, незаметно переходило в алкогольную эйфорию с горьким
осадком на дне. И официанты с постными ухмылочками, и бутылки
водки, тайком передаваемые под столами, и закуски, один вид
которых навевал мысли об ОБХСС, -- все, буквально все разрушало
с таким трудом созданное единство, намекало на тщетность
коллективистских отношений. Будто из нарисованного на заднике
пионерлагеря вернулись в реальную жизнь...

И уже текли пьяные речи, и струились пьяные слезы, а поток
брудершафтов и лобызаний достиг опасной силы. Тянулись с
бокалами к Рыскалю, высказывали ему слова признательности и
любви, которые, будь они сказаны в трезвом состоянии,
безусловно, имели бы больше веса, чем теперь. Рыскаль хмурился,
вертел фужер с "пепси-колой" за тонкую ножку. Не позволил себе
выпить ни грамма, хотя абсолютным трезвенником не был,
употреблял -- но лишь в семье или с друзьями по праздникам.
Никак не на работе. А здесь была работа.

Инесса Ауриня, сверкая глазами и размахивая пышной копной
волос, вдруг пустилась в пляс под зажигательные звуки
цыганочки. Кооператоры-мужчины хлопали в такт, не жалея
ладоней, официанты смеялись в кулак, сгрудившись у дверей зала.

И уже Файнштейн с Серенковым, заложив большие пальцы рук
под мышки, синхронно танцевали "семь сорок", точно родные
братья, Клара Семеновна вертелась перед ними колбасой,
подзуживала, подкрикивала...

В разгар веселья у дверей в зал произошло движение.
Официанты преграждали кому-то дорогу, разводили руками: мол,
мест нет, но потом расступились и пропустили в ресторан
незнакомую женщину. Она поискала кого-то глазами, затем подошла
к столику моих соседей и уселась рядом с Ириной. Только тут
Ирина ее узнала. Это была дочь генерала Николаи.

Рыскаль, конечно, заметил появление женщины и не спускал с
нее глаз. Не хватало ему, кроме людей Коломийцева, еще и
неизвестных посторонних! Мало ли откуда? Вдруг Управление
прислало проверить?.. Он несколько успокоился, увидев, что