Страница:
Вести с войны говорили о том, что Иван становился все больше любим походными казаками, и когда доведется ему живым возвратиться с войны, то нелегко будет с ним тягаться черкасской старшине.
И, возвращаясь в Черкасск из Москвы, войсковой атаман поразмыслил и понял, что от Ивана ему не уйти. Верховья Дона и вся голытьба, если ей предоставить волю, сами выберут в войсковую только Ивана.
«А пальца в рот не клади ему — руку откусит. Лишь допусти его рядом с тобою стать — подтолкнет плечом, и пропал Корней!.. Не будет он смирно сидеть, ему ширь нужна, власть нужна, воля! Он весь Дон подомнет, как медведь, и пикнуть никто не посмеет… А как ни верти, никого не поставишь иного: против него не родился таков-то второй. Нет, по мне, лучше свара со всем верховьем, чем самому своею рукой посадить сомутителя в войсковую, — сказал про себя атаман. — Упрям, своеволен, мечтаньям податлив, что вбил в башку, то дубиной не выбьешь! Со старшими дерзок, отважен и некорыстлив! Такого ничем не возьмешь — ни ласкою не заласкаешь, ни почестью, ни богатством, ни лестью… Во походные атаманы я сам его подпихнул, а ныне ему подыматься выше, да выше-то некуда, кроме как в атамана Корнилино место… А он и полезет… хоть сам поезжай на войну с ним тягаться… Ку-уда-а! Ведь ему сорока пяти нет! В нем сила!»
И в дни таких невеселых раздумий Корнилы из Зимовейской станицы, оправившись после раны, в войсковую избу явился Степан.
— Отпускай назад к брату, крестный! Здоров я по-старому, еще лучше! — удало похвалился он, в самом деле весь налитой силой и бодростью.
«Стенька! Да как же я раньше не вздумал?! — мгновенно мелькнуло в уме атамана. — Вот кого посадить во старшинство, и брат на него не встанет!»
Атаман радушнее и приветливей, чем всегда, поднялся навстречу.
— Коренным донцам, вишь, и раны на пользу, — обнимая Степана, ласково пошутил Корнила, — его что ни пуще колотят — он крепче да крепче! И не ведаешь ты, как я рад тебя видеть, Стенько! Страшился я за тебя: мол, неужто такой-то преславный казак пропадет?!
Радость Корнилы была искрення. Он увидал в Степане спасение от опасной схватки с Иваном. Горячий, прямой, без тени лукавства; приблизь его, обласкай, заставь полюбить себя крепче — и он за тебя всю душу нечистому даром отдаст, в пекло полезет! Уж он не изменит, не покривит. Верное и надежное сердце в Степане.
— Не время мне пропадать, еще повоюю! — лихо воскликнул Степан. — Пиши во походку станицу!
— Не пущу, Стенько, не пущу-у! Намахаться-то саблей поспеешь! Погости у меня в Черкасске, давно не бывал со крестным! — радушно и весело по-старинному уговаривал атаман. — Ведь я и гостинцев тебе задолжался!..
Степан остался гостить.
Корнила велел ему после обедни заказать попу благодарственный молебен за исцеление от раны. На молебне в церкви остался сам войсковой атаман, и никто из черкасской знати не вышел прежде него — вся старшина, целая сотня алых кафтанов, стояла впереди остальных молящихся казаков, чтобы хвалить создателя за спасение Стеньки от смерти. После молебна, приложась ко кресту, Корнила у всех на глазах обнял Стеньку, поцеловал и вытер слезу, скользнувшую на усы.
И все кармазинники вслед за Корнилой двинулись к Степану, обступили его толпой, каждый во свой черед трясли за руку, обнимали, говорили похвальные и ласковые слова да тут же из церкви, окружив его, повели в войсковую. А где толпа кармазинных кафтанов, уж там и простой народ; сошлось сотни три казаков… И Корнила не стал никого звать в войсковую: вся знать осталась тут, у крыльца, а иные столпились на самом крыльце войсковой, окружив Степана. Народу еще прибывало, словно на круг, хотя круга никто не звал и молчал войсковой набат; но так уже ведется: где сошлось два десятка людей, там и прохожие приставать начинают, а как сотня людей набралась, то уж прочие из домов выбегают, бросают дела, узнать, что случилось…
Степан стоял на крыльце войсковой избы. Его расспрашивали о том, как он спас воеводу. И вся тысяча казаков теснилась к крыльцу, чтобы слышать беседу. Кто был во знакомцах Степана, протискивались к нему обниматься, аж плечи и руки заныли…
Степан не заметил, как сам атаман ушел в войсковую вместе с писарем и есаулами, и вот они вышли торжественным выходом под войсковым бунчуком, и Корнила, как на кругу, скинул шапку, поклонился по чину всем и вдруг не по чину — особо ему, Степану… Куда деваться?! Степан смутился…
— Здравствуй, Степан Тимофеев, сын Разин, славный казак! — произнес атаман. — Радостно всем донским казакам, что господь исцелил тебя от твоей честной раны, упас от смерти. Радостно Войску Донскому приветить тебя, удалой атаман. Государь всея Руси, его величество царь Алексей Михайлович, буди он здрав, честь всему Войску, всем нам, казакам, за тебя оказал, прислал он нам, Войску, свое похвалительное слово за твой славный подвиг, Степан Тимофеевич! И нам, Войску, радостна царская похвала, и ты нам в гордость… Да государь указал нам, Войску, всем против тебя быть отечеству и престолу верностью, сметкой в битвах и казацкою удалью. Да за то государь тебя похваляет и жалует сорока собольми…
И тут два молодых нарядных казака вышли вперед, неся на руках царский дар, соболиное жалованье, и поклонились Степану…
Степан поклонился в ответ, взял соболя и не знал, куда их девать, только чувствовал, что лицо его обдало жаром; хотел сказать что-то в ответ, однако же только пробормотал невнятное, что и сам не понял… Но Корнила, подняв руку, остановил гул одобрительных и приветственных голосов, раздававшихся из толпы.
— Да еще за ту радость, что за тебя получили мы государеву похвалу, атаманы Великого Войска Донского и вся войсковая старшина жалуют тебя конем и со сбруей! — сказал Корнила, и двое других молодых казаков, из старшинских детей, вывели пред крыльцо серебристой масти коня под седлом с серебряными стременами.
Степан сошел с крыльца, принял повод коня и чувствовал, что щеки его, и уши, и шея все еще горят, будто от хмеля.
Вся толпа загудела гулом одобрения — хвалили коня, привечали Степана… Но атаман еще раз поднял руку и всех успокоил. Он отдал свой брусь есаулам и сам сошел на ступеньку вниз.
— А мне, Стенько, радостно, что ты крестник мой, и горько мне за кума Тимофея, что не дожил старый Тимош, тоже славный наш атаман, удалой полковник, полюбоваться, подивоваться на сына, — душевно сказал Корнила. — И от себя, в батьки Тимоша место, дарю я тебя кармазином на алый кафтан, саблей да шапкой!
И с этими словами атамана пасынок Корнилы Петруха вынес из войсковой избы Корнилин подарок Степану…
Корнила сошел со ступеней и снова обнялся с крестником, и тут опять стали все подходить, и Степан опомнился от шума объятий и поцелуев только в доме Корнилы за пирогом и чаркой вина…
— Пуще хмеля мне голову закружили шумом! — с радостным, возбужденным смехом сказал он Корниле.
— Ничего, приобыкнешь! — бодряще откликнулся атаман.
Степан сидел от него по правую руку, ближе всех есаулов. Крестный сам наливал ему чарку, сам потчевал…
«Да что ж я такого соделал?! Ну, доведись, спас бы я какого-нибудь полковника или стрелецкого голову таким же налетом, никто и не вздумал бы похвалить!» — размышлял Степан, подымая чарку за чаркой во здравие государя, и во здравие Великого Войска Донского, за атамана Корнилу Яковлича, за походные донские станицы, и за их атамана Ивана Тимофеевича, и опять за него самого — за Степана, славного и отважного казака…
Словно бы весь Черкасск жаловал, чтил и любил Степана. Он уже не спрашивал больше себя — почему. Знать-то он стоит того, чтобы его и любили и почитали… И каждый день попадал он к кому-нибудь на пирушку, на пляски глядел, сам плясал.
— Гуляй, крестник, чего же тебе не гулять! Кармазинный кафтан тебе личит! — смеясь, говорил Корнила. — Сказывают, вдовки в беседу на ночку тебя заманили?
Степан смутился. И вправду стряслось, что ночью шагнул он ошибкою через чужой плетень и попал на каких-то веселых женок. Сам хмелен, женки тоже хмельны, гусляр, казаки молодые, дым коромыслом… Загулял и ко крестному в дом ночевать не пришел.
— Не беда, молодое дело! Ведь с кем не бывало греха! — добродушно сказал атаман. — Честно повоевал и повеселился во славу!
И в гурьбе черкасской старшины через несколько дней Степан скакал по степям, с кречетом на рукавице… И ловля давалась ему, и черкасские казачки сверкали глазами на удальца, и всюду в домах уступали Степану почетное место… Но иногда вечерами, когда отгудит плясовыми бубнами день и хмель поуляжется в голове, сядет Степан и в молчаливой задумчивости уставится в пол меж колен, и почудится ему, что что-то неладно в его жизни…
— О чем думка, Стенька? — осторожно и с отеческой теплотою в голосе однажды спросил атаман в такой час.
— Война ведь, батька, а я тут…
— Один ты тут, что ли? Вон сколько казаков во Черкасске и по станицам… Вот станем станицы слать в подкрепление — крикнем тебя атаманом. Хочешь?.. Еще государю послужишь!..
И Степан не стерпел:
— Государю?!
Он все, как попу на духу, рассказал Корниле, рассказал про московского беглеца, как витался он за руку с государем за весь мир, за всех московских бедных людей, а царь — ведь подумать: сам царь! — вдруг нарушил свое рукобитье… Не то что ему служить, — Степан сказал прямо, что тошно ему было даже и принимать соболиное царское жалованье и царскую похвалу…
Корнила качнул головою и снисходительно засмеялся.
— Право, дите еще ты, Степан! Какое же тут рукобитье, когда наступили на глотку?! Да как тут не вдариться по рукам?! И государь — человек!.. Неслыханный грех совершиться бы мог на Руси!.. А соболя в дар казачке своей пошли. Соболя тебе в славу и ратную удаль. Каков же казак своей удалью не гордится? Ох, много еще, Степан, тебе надо постигнуть!
«Вот как просто-то рассудил! — удивился Степан. — И то ведь сказать: престрашное дело могло получиться… Помыслить — и то грех! Ведь государь себя должен блюсти для державы». И, примиренный этими мыслями, окруженный почестями и ласковою заботой Корнилы, он оставался в доме у атамана.
Степан выезжал в окрестные станицы, гостил, а когда воротился в Черкасск, Корнила был занят. Он сидел по каким-то тайным делам с посланцем Москвы дворянином.
— Когда же походны станицы готовить? — спросил Степан, на ходу столкнувшись с Корнилой.
— Как время придет, так скажу! — оборвал, как чужого, Корнила, словно даже досадуя, что Степан задержал его столь короткой беседой.
«На черта мне нужно твое хлебосольство?! — с обидой подумал Степан. — Али я навязался к тебе на шею? Сам удержал, не пустил на войну. Вот плюну на весь Черкасск да один и уеду к Ивану!..»
Он зашел во светличку, которую занимал у Корнилы в доме, и стал уже собирать свой пожиток к отъезду, когда прибежал Петруха, Корнилин пасынок, и сказал, что Корнила велел приходить ему в тайный круг…
— В тайный?! Да как же… — с некоторой даже растерянностью пробормотал Степан.
— Эх, ты-ы! — сплюнув сквозь зубы, сказал Петруха. — Зовут — и иди. Чего-то ты будто девка краснеешься! В тайный так в тайный! А чем ты не атаман?!
Тайный круг оказался собранием всего лишь десятка самых ближних Корниле значных низовиков. Они сидели даже не в войсковой избе, а просто в столовой горнице у Корнилы.
«Вот-то из тайных тайный!» — подумал Степан, все же с какой-то робостью переступив порог комнаты и сразу встретившись взглядом со стольником Евдокимовым, необычайно рослым и большеносым, которого он видал на кругу в Черкасске оба раза перед отправкою на войну.
«Знать-то, сызнова ратные вести», — мелькнуло в уме Степана.
Месяц назад смущение Степана было бы больше. Теперь же всех этих людей, кроме московского стольника, он успел видеть близко, успел посидеть с каждым из них за столом и стукнуться чаркой, и тотчас, отдав положенный по-казацки поклон, почувствовал себя тут спокойно и твердо.
«В тайный так в тайный! А чем я не атаман!» — повторил он словами Петрухи.
— Вот и Степан, сын Разин, брат походного атамана Ивана, а мой крестник, — сказал Корнила, обращаясь к московскому гостю.
Стольник молча кивнул длинным носом.
— Великую честь оказала тебе донская старшина, Степан, — торжественно произнес Корнила. — Прежде служил ты саблей, а ныне призвали мы тебя в тайный круг, чтобы велеть тебе служить разумом Войску. Поедешь ты во посольство к зюнгорскому[13] хану или, как бишь его, тайше с послом всего Войска Еремою Клином. Кланяйся кругу за честь!
— Кланяюсь атаманам на жалованье. Каков будет Войска указ — послужу на совесть, — сказал Степан.
— Покуда иди. А кончим сидеть по кругу — я покличу, — сказал Корнила.
Степан еще раз поклонился и вышел, при выходе нечаянно стукнув по уху дверью Петруху Ходнева, который подслушивал.
— Тю ты! Посо-ол! — потирая ухо, прошептал атаманский пасынок. — А ты было оробел, что кличут! Небось заспесивишься ныне!
— Холодной воды приложи, а то вспухнет, — сказал Степан вместо ответа.
После тайного круга Корнила призвал Степана.
— Вот вишь ты! А все нас верховья бранят, что своих во старшинстве садим. Вырос в верховьях добрый казак, Иван, — в походные атаманы обрали. Вырос того же семени добрый казак, Степан, — тайным послом учинили, и все почитаем, все любим!..
— Чего же я стану в посольстве делать?
— Покуда смотри посольски дела, приучайся. Клин во посольствах хожалый — научит. А надо будет — советом поможешь Клину. Хоть он и умен, а две головы всегда лучше.
И Корнила поведал, в чем смысл степного посольства. Несмотря на то что шли переговоры о заключении мира, Польша искала союза с Азовом и Крымом против России. Об этом прознали лазутчики Войска в Крыму. От тех же лазутчиков до Черкасской войсковой избы дошли слухи, что хан указал к весне сбирать ратных людей в соседних с Доном ногайских улусах. Получив от Корнилы вести, Москва решила предупредить лукавство панов и ратные сборы Крыма.
— Калмыки с ногайцами век бы грызлись, да смелости не хватает самим, — пояснял Степану Корнила. — Прошлый год, по вестям, ногайцы у них отогнали несметно коней и овец с пастухами вместе. Пусть калмыцкий хан посылает своих нечистых помститься — ногайцев пограбить, а мы ему пособим. Вот и не смогут ногайцы пойти панам на подмогу!
Царь не хотел посылать в степные кочевья своих послов, чтобы не было лишнего шума. Но именно ради степного посольства теперь и приехал в Черкасск стольник Иван Евдокимов.
Стольник вместе с Корнилой призвали к себе Ерему и Степана. Учили их, что обещать калмыцкому тайше от имени государя и чего добиваться от него.
— Там будет гостить в ту же пору черкесский князь Каспулат. Сестра его замужем за ханом калмыков. Тот князь Каспулат вам поможет кой-чем, — сказал дворянин, даже в тайной беседе понизив голос до шепота.
Дворянин показал им дары, которые царь посылал калмыцкому тайше, учил, как их подносить.
Степан, приглядевшись поближе к стольнику, увидел, что дворянин не так плох, как говорили всегда на Дону о дворянах. Иногда он казался совсем простым, любил посмеяться и выпить, порассказать о посольских делах. Иное в посольских делах казалось Степану бесчестным, но дворянин уверял, что любое бесчестье обращается в честь, если оно идет на пользу державе…
Казак из крещеных татар Иван Пинчейка учил Степана и Клина обычаям кочевников, словам приветствия и дружбы, названиям самых простых обиходных вещей. Он тоже ехал в посольстве.
— Ну, добрый путь! — на прощанье сказал Степану Корнила. — Вступил ты на атаманскую дорогу. А в большом атаманстве, Степан, и хитрость, и кривда, и разум, и силы, и жесточь, и зоркий глаз, и слух острый, и сердце широкое надобны. Войску правдой служи да учись — и взрастешь в атаманы!
И вот в сопровождении толмача и двух десятков казаков Степан и старый Ерема Клин выехали с целым караваном даров в калмыцкие степи.
Даже толмач Пинчейка, бывалый в степях, толком не знал, как добраться до цели: стойбище тайши так же меняло место, как и кочевые улусы простых степняков.
Толпы бродячих калмыков встречались и тут и там и, внезапно подкарауливая, пускали в казаков стрелы. Один молодой казак был убит стрелою. Казакам не терпелось нагнать кочевников и порубить их саблями, но Клин запретил даже выстрелить раз, и казаки не вступали в бой.
На ночлеге они опасались разжечь костер, чтобы огонь не обнаружил их стана перед врагами. Леденящий ночной ветер знобил так, что стучали зубы, и люди спасались от холода, лишь прижимаясь друг к другу…
Двигаясь по степи на восток, казаки заметили, что из-за холмов за ними, как волки, окружающие добычу, следят кучки вооруженных всадников в островерхих шапках.
— Дик народ! Обычаев посольских не разумеют. Заманят в пустыню, в арканы, да продадут трухменцам, — опасливо говорили между собою казаки.
Этот назойливо преследовавший их отряд разрастался все больше, и вскоре, вместо двух десятков шапок, на небосклоне уже маячило больше сотни. Когда казаки останавливались, они исчезали. Потом появлялись снова.
Наконец это надоело казакам. Когда островерхие шапки снова мелькнули днем на краю пустыни, казаки припустились за ними в погоню. Калмыков, сросшихся с детства с конями, было не так-то легко настигнуть. Они уходили, но не терялись из виду.
— Наше посольское дело — к хану попасть, — сказал Ерема Степану. — Может, ружье положить: пусть сами берут нас да и везут к своему царю. Так или сяк — лишь попасть бы!
Но Степан возразил:
— Разбойный народ! Не к хану сведут, а невесть куда. Увидят: дары для хана богаты, разграбят да и самих продадут… Лучше пускай не они нас ведут, а мы их захватим…
По совету Степана казаки в степи разложили к ночи костер, кочевники тотчас его заметили и, покинув своих коней, все тесней и тесней окружали огонь, вокруг которого расположились беспечно сидевшие и лежавшие на земле казаки.
Подобравшись близко, калмыки вскочили и кинулись с гиканьем на огонь…
— Убили бобра! — усмехнулся Степан, который рядом с Еремой лежал в стороне на вершинке холма, пока остальные казаки отгоняли в степь оставленных кочевниками лошадей.
У костра в это время сидел один лишь переводчик Пинчейка, остальных казаков изображали чучела, сделанные из казацкого платья. Калмыки подняли дикий галдеж, когда поняли, что попались в ловушку.
Недолго спустя от костра послышался крик Пинчейки, призывавший Степана и Ерему Клина. Начались переговоры.
К рассвету договорились, что калмыки пойдут пешком впереди казаков прямо к кочевью своего тайши, а казаки сзади на лошадях будут гнать их табун.
Они достигли кочевья неожиданно быстро: на второе же утро казаки проснулись, окруженные тысячью воинов с направленными на них стрелами.
Длинноусый всадник в кольчуге, на белом коне, с копьем, на котором был вздет белый флажок, въехал в круг своих воинов и закричал тонким голосом длинную, непонятную речь:
— Премудрый тайша Шикур-Дайчин, сын Хо Ормока, повелитель Зюнгар-орда, хозяин большая пустынь, старший брат Великого Змея, велит нам ружье положить, — перевел Пинчейка. — Ружье не кладем — собака нас жрать будет.
Делать было нечего. Объяснив, что они везут тайше подарки, что не враги, а послы, казаки сложили оружие. Тотчас же их окружила стража.
Казаки увидали большой шатер из белого войлока, обнесенный частоколом, а снаружи и внутри, за частоколом, — множество конных и пеших воинов с тощими псами, похожими на волков. Попасть на обед к этим псам было невесело. Собаки скалили зубы и рычали на казаков. Кочевники мрачно глядели на послов, превратившихся в пленников.
— Не робей, молодцы атаманы! Бог не выдаст, свинья не съест! — подбодрил старый Ерема Клин своих товарищей, но слышно было по голосу, что у него тоже мрачно на сердце.
И, возвращаясь в Черкасск из Москвы, войсковой атаман поразмыслил и понял, что от Ивана ему не уйти. Верховья Дона и вся голытьба, если ей предоставить волю, сами выберут в войсковую только Ивана.
«А пальца в рот не клади ему — руку откусит. Лишь допусти его рядом с тобою стать — подтолкнет плечом, и пропал Корней!.. Не будет он смирно сидеть, ему ширь нужна, власть нужна, воля! Он весь Дон подомнет, как медведь, и пикнуть никто не посмеет… А как ни верти, никого не поставишь иного: против него не родился таков-то второй. Нет, по мне, лучше свара со всем верховьем, чем самому своею рукой посадить сомутителя в войсковую, — сказал про себя атаман. — Упрям, своеволен, мечтаньям податлив, что вбил в башку, то дубиной не выбьешь! Со старшими дерзок, отважен и некорыстлив! Такого ничем не возьмешь — ни ласкою не заласкаешь, ни почестью, ни богатством, ни лестью… Во походные атаманы я сам его подпихнул, а ныне ему подыматься выше, да выше-то некуда, кроме как в атамана Корнилино место… А он и полезет… хоть сам поезжай на войну с ним тягаться… Ку-уда-а! Ведь ему сорока пяти нет! В нем сила!»
И в дни таких невеселых раздумий Корнилы из Зимовейской станицы, оправившись после раны, в войсковую избу явился Степан.
— Отпускай назад к брату, крестный! Здоров я по-старому, еще лучше! — удало похвалился он, в самом деле весь налитой силой и бодростью.
«Стенька! Да как же я раньше не вздумал?! — мгновенно мелькнуло в уме атамана. — Вот кого посадить во старшинство, и брат на него не встанет!»
Атаман радушнее и приветливей, чем всегда, поднялся навстречу.
— Коренным донцам, вишь, и раны на пользу, — обнимая Степана, ласково пошутил Корнила, — его что ни пуще колотят — он крепче да крепче! И не ведаешь ты, как я рад тебя видеть, Стенько! Страшился я за тебя: мол, неужто такой-то преславный казак пропадет?!
Радость Корнилы была искрення. Он увидал в Степане спасение от опасной схватки с Иваном. Горячий, прямой, без тени лукавства; приблизь его, обласкай, заставь полюбить себя крепче — и он за тебя всю душу нечистому даром отдаст, в пекло полезет! Уж он не изменит, не покривит. Верное и надежное сердце в Степане.
— Не время мне пропадать, еще повоюю! — лихо воскликнул Степан. — Пиши во походку станицу!
— Не пущу, Стенько, не пущу-у! Намахаться-то саблей поспеешь! Погости у меня в Черкасске, давно не бывал со крестным! — радушно и весело по-старинному уговаривал атаман. — Ведь я и гостинцев тебе задолжался!..
Степан остался гостить.
Корнила велел ему после обедни заказать попу благодарственный молебен за исцеление от раны. На молебне в церкви остался сам войсковой атаман, и никто из черкасской знати не вышел прежде него — вся старшина, целая сотня алых кафтанов, стояла впереди остальных молящихся казаков, чтобы хвалить создателя за спасение Стеньки от смерти. После молебна, приложась ко кресту, Корнила у всех на глазах обнял Стеньку, поцеловал и вытер слезу, скользнувшую на усы.
И все кармазинники вслед за Корнилой двинулись к Степану, обступили его толпой, каждый во свой черед трясли за руку, обнимали, говорили похвальные и ласковые слова да тут же из церкви, окружив его, повели в войсковую. А где толпа кармазинных кафтанов, уж там и простой народ; сошлось сотни три казаков… И Корнила не стал никого звать в войсковую: вся знать осталась тут, у крыльца, а иные столпились на самом крыльце войсковой, окружив Степана. Народу еще прибывало, словно на круг, хотя круга никто не звал и молчал войсковой набат; но так уже ведется: где сошлось два десятка людей, там и прохожие приставать начинают, а как сотня людей набралась, то уж прочие из домов выбегают, бросают дела, узнать, что случилось…
Степан стоял на крыльце войсковой избы. Его расспрашивали о том, как он спас воеводу. И вся тысяча казаков теснилась к крыльцу, чтобы слышать беседу. Кто был во знакомцах Степана, протискивались к нему обниматься, аж плечи и руки заныли…
Степан не заметил, как сам атаман ушел в войсковую вместе с писарем и есаулами, и вот они вышли торжественным выходом под войсковым бунчуком, и Корнила, как на кругу, скинул шапку, поклонился по чину всем и вдруг не по чину — особо ему, Степану… Куда деваться?! Степан смутился…
— Здравствуй, Степан Тимофеев, сын Разин, славный казак! — произнес атаман. — Радостно всем донским казакам, что господь исцелил тебя от твоей честной раны, упас от смерти. Радостно Войску Донскому приветить тебя, удалой атаман. Государь всея Руси, его величество царь Алексей Михайлович, буди он здрав, честь всему Войску, всем нам, казакам, за тебя оказал, прислал он нам, Войску, свое похвалительное слово за твой славный подвиг, Степан Тимофеевич! И нам, Войску, радостна царская похвала, и ты нам в гордость… Да государь указал нам, Войску, всем против тебя быть отечеству и престолу верностью, сметкой в битвах и казацкою удалью. Да за то государь тебя похваляет и жалует сорока собольми…
И тут два молодых нарядных казака вышли вперед, неся на руках царский дар, соболиное жалованье, и поклонились Степану…
Степан поклонился в ответ, взял соболя и не знал, куда их девать, только чувствовал, что лицо его обдало жаром; хотел сказать что-то в ответ, однако же только пробормотал невнятное, что и сам не понял… Но Корнила, подняв руку, остановил гул одобрительных и приветственных голосов, раздававшихся из толпы.
— Да еще за ту радость, что за тебя получили мы государеву похвалу, атаманы Великого Войска Донского и вся войсковая старшина жалуют тебя конем и со сбруей! — сказал Корнила, и двое других молодых казаков, из старшинских детей, вывели пред крыльцо серебристой масти коня под седлом с серебряными стременами.
Степан сошел с крыльца, принял повод коня и чувствовал, что щеки его, и уши, и шея все еще горят, будто от хмеля.
Вся толпа загудела гулом одобрения — хвалили коня, привечали Степана… Но атаман еще раз поднял руку и всех успокоил. Он отдал свой брусь есаулам и сам сошел на ступеньку вниз.
— А мне, Стенько, радостно, что ты крестник мой, и горько мне за кума Тимофея, что не дожил старый Тимош, тоже славный наш атаман, удалой полковник, полюбоваться, подивоваться на сына, — душевно сказал Корнила. — И от себя, в батьки Тимоша место, дарю я тебя кармазином на алый кафтан, саблей да шапкой!
И с этими словами атамана пасынок Корнилы Петруха вынес из войсковой избы Корнилин подарок Степану…
Корнила сошел со ступеней и снова обнялся с крестником, и тут опять стали все подходить, и Степан опомнился от шума объятий и поцелуев только в доме Корнилы за пирогом и чаркой вина…
— Пуще хмеля мне голову закружили шумом! — с радостным, возбужденным смехом сказал он Корниле.
— Ничего, приобыкнешь! — бодряще откликнулся атаман.
Степан сидел от него по правую руку, ближе всех есаулов. Крестный сам наливал ему чарку, сам потчевал…
«Да что ж я такого соделал?! Ну, доведись, спас бы я какого-нибудь полковника или стрелецкого голову таким же налетом, никто и не вздумал бы похвалить!» — размышлял Степан, подымая чарку за чаркой во здравие государя, и во здравие Великого Войска Донского, за атамана Корнилу Яковлича, за походные донские станицы, и за их атамана Ивана Тимофеевича, и опять за него самого — за Степана, славного и отважного казака…
Словно бы весь Черкасск жаловал, чтил и любил Степана. Он уже не спрашивал больше себя — почему. Знать-то он стоит того, чтобы его и любили и почитали… И каждый день попадал он к кому-нибудь на пирушку, на пляски глядел, сам плясал.
— Гуляй, крестник, чего же тебе не гулять! Кармазинный кафтан тебе личит! — смеясь, говорил Корнила. — Сказывают, вдовки в беседу на ночку тебя заманили?
Степан смутился. И вправду стряслось, что ночью шагнул он ошибкою через чужой плетень и попал на каких-то веселых женок. Сам хмелен, женки тоже хмельны, гусляр, казаки молодые, дым коромыслом… Загулял и ко крестному в дом ночевать не пришел.
— Не беда, молодое дело! Ведь с кем не бывало греха! — добродушно сказал атаман. — Честно повоевал и повеселился во славу!
И в гурьбе черкасской старшины через несколько дней Степан скакал по степям, с кречетом на рукавице… И ловля давалась ему, и черкасские казачки сверкали глазами на удальца, и всюду в домах уступали Степану почетное место… Но иногда вечерами, когда отгудит плясовыми бубнами день и хмель поуляжется в голове, сядет Степан и в молчаливой задумчивости уставится в пол меж колен, и почудится ему, что что-то неладно в его жизни…
— О чем думка, Стенька? — осторожно и с отеческой теплотою в голосе однажды спросил атаман в такой час.
— Война ведь, батька, а я тут…
— Один ты тут, что ли? Вон сколько казаков во Черкасске и по станицам… Вот станем станицы слать в подкрепление — крикнем тебя атаманом. Хочешь?.. Еще государю послужишь!..
И Степан не стерпел:
— Государю?!
Он все, как попу на духу, рассказал Корниле, рассказал про московского беглеца, как витался он за руку с государем за весь мир, за всех московских бедных людей, а царь — ведь подумать: сам царь! — вдруг нарушил свое рукобитье… Не то что ему служить, — Степан сказал прямо, что тошно ему было даже и принимать соболиное царское жалованье и царскую похвалу…
Корнила качнул головою и снисходительно засмеялся.
— Право, дите еще ты, Степан! Какое же тут рукобитье, когда наступили на глотку?! Да как тут не вдариться по рукам?! И государь — человек!.. Неслыханный грех совершиться бы мог на Руси!.. А соболя в дар казачке своей пошли. Соболя тебе в славу и ратную удаль. Каков же казак своей удалью не гордится? Ох, много еще, Степан, тебе надо постигнуть!
«Вот как просто-то рассудил! — удивился Степан. — И то ведь сказать: престрашное дело могло получиться… Помыслить — и то грех! Ведь государь себя должен блюсти для державы». И, примиренный этими мыслями, окруженный почестями и ласковою заботой Корнилы, он оставался в доме у атамана.
Степан выезжал в окрестные станицы, гостил, а когда воротился в Черкасск, Корнила был занят. Он сидел по каким-то тайным делам с посланцем Москвы дворянином.
— Когда же походны станицы готовить? — спросил Степан, на ходу столкнувшись с Корнилой.
— Как время придет, так скажу! — оборвал, как чужого, Корнила, словно даже досадуя, что Степан задержал его столь короткой беседой.
«На черта мне нужно твое хлебосольство?! — с обидой подумал Степан. — Али я навязался к тебе на шею? Сам удержал, не пустил на войну. Вот плюну на весь Черкасск да один и уеду к Ивану!..»
Он зашел во светличку, которую занимал у Корнилы в доме, и стал уже собирать свой пожиток к отъезду, когда прибежал Петруха, Корнилин пасынок, и сказал, что Корнила велел приходить ему в тайный круг…
— В тайный?! Да как же… — с некоторой даже растерянностью пробормотал Степан.
— Эх, ты-ы! — сплюнув сквозь зубы, сказал Петруха. — Зовут — и иди. Чего-то ты будто девка краснеешься! В тайный так в тайный! А чем ты не атаман?!
Тайный круг оказался собранием всего лишь десятка самых ближних Корниле значных низовиков. Они сидели даже не в войсковой избе, а просто в столовой горнице у Корнилы.
«Вот-то из тайных тайный!» — подумал Степан, все же с какой-то робостью переступив порог комнаты и сразу встретившись взглядом со стольником Евдокимовым, необычайно рослым и большеносым, которого он видал на кругу в Черкасске оба раза перед отправкою на войну.
«Знать-то, сызнова ратные вести», — мелькнуло в уме Степана.
Месяц назад смущение Степана было бы больше. Теперь же всех этих людей, кроме московского стольника, он успел видеть близко, успел посидеть с каждым из них за столом и стукнуться чаркой, и тотчас, отдав положенный по-казацки поклон, почувствовал себя тут спокойно и твердо.
«В тайный так в тайный! А чем я не атаман!» — повторил он словами Петрухи.
— Вот и Степан, сын Разин, брат походного атамана Ивана, а мой крестник, — сказал Корнила, обращаясь к московскому гостю.
Стольник молча кивнул длинным носом.
— Великую честь оказала тебе донская старшина, Степан, — торжественно произнес Корнила. — Прежде служил ты саблей, а ныне призвали мы тебя в тайный круг, чтобы велеть тебе служить разумом Войску. Поедешь ты во посольство к зюнгорскому[13] хану или, как бишь его, тайше с послом всего Войска Еремою Клином. Кланяйся кругу за честь!
— Кланяюсь атаманам на жалованье. Каков будет Войска указ — послужу на совесть, — сказал Степан.
— Покуда иди. А кончим сидеть по кругу — я покличу, — сказал Корнила.
Степан еще раз поклонился и вышел, при выходе нечаянно стукнув по уху дверью Петруху Ходнева, который подслушивал.
— Тю ты! Посо-ол! — потирая ухо, прошептал атаманский пасынок. — А ты было оробел, что кличут! Небось заспесивишься ныне!
— Холодной воды приложи, а то вспухнет, — сказал Степан вместо ответа.
После тайного круга Корнила призвал Степана.
— Вот вишь ты! А все нас верховья бранят, что своих во старшинстве садим. Вырос в верховьях добрый казак, Иван, — в походные атаманы обрали. Вырос того же семени добрый казак, Степан, — тайным послом учинили, и все почитаем, все любим!..
— Чего же я стану в посольстве делать?
— Покуда смотри посольски дела, приучайся. Клин во посольствах хожалый — научит. А надо будет — советом поможешь Клину. Хоть он и умен, а две головы всегда лучше.
И Корнила поведал, в чем смысл степного посольства. Несмотря на то что шли переговоры о заключении мира, Польша искала союза с Азовом и Крымом против России. Об этом прознали лазутчики Войска в Крыму. От тех же лазутчиков до Черкасской войсковой избы дошли слухи, что хан указал к весне сбирать ратных людей в соседних с Доном ногайских улусах. Получив от Корнилы вести, Москва решила предупредить лукавство панов и ратные сборы Крыма.
— Калмыки с ногайцами век бы грызлись, да смелости не хватает самим, — пояснял Степану Корнила. — Прошлый год, по вестям, ногайцы у них отогнали несметно коней и овец с пастухами вместе. Пусть калмыцкий хан посылает своих нечистых помститься — ногайцев пограбить, а мы ему пособим. Вот и не смогут ногайцы пойти панам на подмогу!
Царь не хотел посылать в степные кочевья своих послов, чтобы не было лишнего шума. Но именно ради степного посольства теперь и приехал в Черкасск стольник Иван Евдокимов.
Стольник вместе с Корнилой призвали к себе Ерему и Степана. Учили их, что обещать калмыцкому тайше от имени государя и чего добиваться от него.
— Там будет гостить в ту же пору черкесский князь Каспулат. Сестра его замужем за ханом калмыков. Тот князь Каспулат вам поможет кой-чем, — сказал дворянин, даже в тайной беседе понизив голос до шепота.
Дворянин показал им дары, которые царь посылал калмыцкому тайше, учил, как их подносить.
Степан, приглядевшись поближе к стольнику, увидел, что дворянин не так плох, как говорили всегда на Дону о дворянах. Иногда он казался совсем простым, любил посмеяться и выпить, порассказать о посольских делах. Иное в посольских делах казалось Степану бесчестным, но дворянин уверял, что любое бесчестье обращается в честь, если оно идет на пользу державе…
Казак из крещеных татар Иван Пинчейка учил Степана и Клина обычаям кочевников, словам приветствия и дружбы, названиям самых простых обиходных вещей. Он тоже ехал в посольстве.
— Ну, добрый путь! — на прощанье сказал Степану Корнила. — Вступил ты на атаманскую дорогу. А в большом атаманстве, Степан, и хитрость, и кривда, и разум, и силы, и жесточь, и зоркий глаз, и слух острый, и сердце широкое надобны. Войску правдой служи да учись — и взрастешь в атаманы!
И вот в сопровождении толмача и двух десятков казаков Степан и старый Ерема Клин выехали с целым караваном даров в калмыцкие степи.
Даже толмач Пинчейка, бывалый в степях, толком не знал, как добраться до цели: стойбище тайши так же меняло место, как и кочевые улусы простых степняков.
Толпы бродячих калмыков встречались и тут и там и, внезапно подкарауливая, пускали в казаков стрелы. Один молодой казак был убит стрелою. Казакам не терпелось нагнать кочевников и порубить их саблями, но Клин запретил даже выстрелить раз, и казаки не вступали в бой.
На ночлеге они опасались разжечь костер, чтобы огонь не обнаружил их стана перед врагами. Леденящий ночной ветер знобил так, что стучали зубы, и люди спасались от холода, лишь прижимаясь друг к другу…
Двигаясь по степи на восток, казаки заметили, что из-за холмов за ними, как волки, окружающие добычу, следят кучки вооруженных всадников в островерхих шапках.
— Дик народ! Обычаев посольских не разумеют. Заманят в пустыню, в арканы, да продадут трухменцам, — опасливо говорили между собою казаки.
Этот назойливо преследовавший их отряд разрастался все больше, и вскоре, вместо двух десятков шапок, на небосклоне уже маячило больше сотни. Когда казаки останавливались, они исчезали. Потом появлялись снова.
Наконец это надоело казакам. Когда островерхие шапки снова мелькнули днем на краю пустыни, казаки припустились за ними в погоню. Калмыков, сросшихся с детства с конями, было не так-то легко настигнуть. Они уходили, но не терялись из виду.
— Наше посольское дело — к хану попасть, — сказал Ерема Степану. — Может, ружье положить: пусть сами берут нас да и везут к своему царю. Так или сяк — лишь попасть бы!
Но Степан возразил:
— Разбойный народ! Не к хану сведут, а невесть куда. Увидят: дары для хана богаты, разграбят да и самих продадут… Лучше пускай не они нас ведут, а мы их захватим…
По совету Степана казаки в степи разложили к ночи костер, кочевники тотчас его заметили и, покинув своих коней, все тесней и тесней окружали огонь, вокруг которого расположились беспечно сидевшие и лежавшие на земле казаки.
Подобравшись близко, калмыки вскочили и кинулись с гиканьем на огонь…
— Убили бобра! — усмехнулся Степан, который рядом с Еремой лежал в стороне на вершинке холма, пока остальные казаки отгоняли в степь оставленных кочевниками лошадей.
У костра в это время сидел один лишь переводчик Пинчейка, остальных казаков изображали чучела, сделанные из казацкого платья. Калмыки подняли дикий галдеж, когда поняли, что попались в ловушку.
Недолго спустя от костра послышался крик Пинчейки, призывавший Степана и Ерему Клина. Начались переговоры.
К рассвету договорились, что калмыки пойдут пешком впереди казаков прямо к кочевью своего тайши, а казаки сзади на лошадях будут гнать их табун.
Они достигли кочевья неожиданно быстро: на второе же утро казаки проснулись, окруженные тысячью воинов с направленными на них стрелами.
Длинноусый всадник в кольчуге, на белом коне, с копьем, на котором был вздет белый флажок, въехал в круг своих воинов и закричал тонким голосом длинную, непонятную речь:
— Премудрый тайша Шикур-Дайчин, сын Хо Ормока, повелитель Зюнгар-орда, хозяин большая пустынь, старший брат Великого Змея, велит нам ружье положить, — перевел Пинчейка. — Ружье не кладем — собака нас жрать будет.
Делать было нечего. Объяснив, что они везут тайше подарки, что не враги, а послы, казаки сложили оружие. Тотчас же их окружила стража.
Казаки увидали большой шатер из белого войлока, обнесенный частоколом, а снаружи и внутри, за частоколом, — множество конных и пеших воинов с тощими псами, похожими на волков. Попасть на обед к этим псам было невесело. Собаки скалили зубы и рычали на казаков. Кочевники мрачно глядели на послов, превратившихся в пленников.
— Не робей, молодцы атаманы! Бог не выдаст, свинья не съест! — подбодрил старый Ерема Клин своих товарищей, но слышно было по голосу, что у него тоже мрачно на сердце.
Дела посольские
Степан и его спутники стояли перед тайшой. Угрюмый, толстый и длинноусый тайша Шикур-Дайчин сидел на шелковых подушках. На голове его красовался золотой двухконечный колпак с бобровой опушкой, на плечах была широкая соболья шуба. Вокруг ложа тайши дымились жаровни, в которых на горячих углях потрескивали какие-то благовонные курения. Позади тайши на коврах и подушках сидели его приближенные с редкобородыми и одутловатыми бабьими лицами, в богатых одеждах из мехов, шелков и парчи. За ними стояли мрачные воины в кольчугах и железных колпаках, вооруженные пиками, топорами, мечами. Монгольские глаза их глядели озлобленно, широкие скулы, выпирая, лоснились, усы топорщились, придавая страже хищный и устрашающий вид.
Брюхатый военачальник, ведший переговоры с казаками, вошел в шатер и повергся ниц — то ли перед тайшой, то ли перед красно-медным широкоскулым идолом, стоявшим по правую руку тайши, на возвышении, подобном алтарю.
Шикур-Дайчин лениво и невнятно сказал какое-то слово, и снова брюхатый заголосил тонким голосом.
Только тут впервые тайша с любопытством посмотрел на казаков. Глаза Степана встретились с его взглядом. Бегающие маленькие зрачки Дайчина снова спрятались.
«Хитрый», — подумал Степан.
Тайша Дайчин что-то заговорил, изредка взглядывая на казаков. Лица окружающих оживились. Они грозно хмурились и выражали гнев…
— Пошто, придя в землю премудрого тайши, казаки калмыцких людей обидели? Так нешто пригоже делать в чужой земле? — перевел Пинчей.
— Скажи: мы дорогие подарки везем тайше Дайчину. А в степи какой народ ходит — никак не узнаешь. Нападут разбойники да пограбят, тогда нам от нашего государя немилость будет за то, что не сумели подарков сберечь, — ответил Клин.
Тайша согласно кивнул головой и что-то оживленно спросил.
— А все ли подарки целы? — весело перевел толмач Пинчейка.
— Скажи: все блюли пуще глазу. Малости не истеряли, — ответил Ерема Клин.
Дайчин приказал показать подарки. При этом все казаки сразу повеселели.
Они развязывали тюки, вынимая шитые полотенца, богатые шубы, перстни, ожерелья, подносы, украшенную саблю, драгоценный кинжал, боевой топорок с каменьями, шелк, пряности, благовония в золоченых сосудах. Иные из даров тайша желал осмотреть лично, брал в руки, рассматривал и оценивал взглядом. Особенно он остался доволен собольей с бобрами шубой, янтарной турецкой трубкой, седлом и конским прибором, украшенным чеканной отделкой и бирюзой. Он тут же напялил соболью шубу, прямо поверх своей, надел на пальцы два перстня и прицепил дареную саблю к поясу.
— Сам царь прислал мне подарки? — спросил он.
— Его величество царь и великий князь всея Великия, Малыя и Белыя России, государь Алексей Михайлович нас к тебе не посылал, а послало Великое Войско Донское, а государь свое царское повеление дал, — ответил Ерема Клин.
— Казаки — наши соседи, — сказал тайша. — Соседи соседей должны любить. Мы донских казаков не обидим, а ваши казаки моих пастухов грабят. Так хорошо ли?
— Твои молодцы тоже спуску нам не дают. Зазевайся в степи — лошадей покрадут, а то и самих уведут, продадут в Дербень, — возразил старый Клин.
Тайша засмеялся, трясясь в своих шубах. Калмыки захихикали вслед за ним.
— Зевать ведь не надо, — сказал Дайчин.
— Сосед у соседа коней покрадет, барашков сведет, а сойдутся в шатре — помирятся, — ответил Клин. — А то бывает такой сосед, как крымцы. Те нападут — ни детей, ни женщин не пощадят, все разграбят, а что увезти не могут — огню предадут. Такие соседи — беда!
При упоминании о своих вечных недругах калмыки помрачнели. Глаза их сверкнули злостью.
— У донских казаков нет хуже врага, чем крымцы, — вставил Степан.
— У калмыцких людей нет больше врага, чем крымцы! — воскликнул тайша.
— Великое Войско Донское прислало нас к тебе, Шикур-Дайчин, просить твоего союза против ногайцев. Тебе одному не справиться с ними. Войско Донское вместе с тобою на них ударит, — прямо сказал старый Ерема.
Стояло непогожее время. Казаки сидели целыми днями на мягких подушках и ели баранину, пили кумыс. Приближенные тайши угощали их, легонько похлопывали ладонями по плечам, о чем-то по-своему говорили им, дружески улыбаясь.
Степан обменял своего жеребца на молоденького степного жеребчика, дал перстень за кречета.
Хотя тайша Дайчин через своих близких изъявлял казакам свою дружбу и доверие, несколько раз Клин пытался заговорить с приближенными тайши о союзе против ногайцев, но ни братья, ни сыновья Дайчина, ни дядя его, ни князья не хотели вступать в беседу об этом.
— Гость не должен спешить с делом, — отвечали им. — Тайша хочет, чтобы вы отдыхали, гостили, пили кумыс, ели мясо. Будет время еще говорить обо всех делах.
Казаки осторожно вызнавали о брате жены Дайчина Каспулате Муцаловиче. Узнали, что он далеко от стойбища тайши, гостит у своей сестры, которая с младшим сыном живет в теплых степях на кумысе.
— Пропадем во степях тут! — ворчал в нетерпении Степан. — Так до лета и не уедешь!
Но вот после нескольких дней непогоды настал теплый день. Тайша в честь донских послов устроил празднество: скачки на лошадях и верблюдах, стрельбу из луков, борьбу.
И опять их не звали к тайше.
— Хитрят скуломордые что-то, — сказал Ерема Степану.
На другой день тайша собрался на птичью ловлю и пригласил казаков. Сотни две степных охотников ехали к югу за караванами улетавших гусей, лебедей, за журавлиными стаями.
Брюхатый военачальник, ведший переговоры с казаками, вошел в шатер и повергся ниц — то ли перед тайшой, то ли перед красно-медным широкоскулым идолом, стоявшим по правую руку тайши, на возвышении, подобном алтарю.
Шикур-Дайчин лениво и невнятно сказал какое-то слово, и снова брюхатый заголосил тонким голосом.
Только тут впервые тайша с любопытством посмотрел на казаков. Глаза Степана встретились с его взглядом. Бегающие маленькие зрачки Дайчина снова спрятались.
«Хитрый», — подумал Степан.
Тайша Дайчин что-то заговорил, изредка взглядывая на казаков. Лица окружающих оживились. Они грозно хмурились и выражали гнев…
— Пошто, придя в землю премудрого тайши, казаки калмыцких людей обидели? Так нешто пригоже делать в чужой земле? — перевел Пинчей.
— Скажи: мы дорогие подарки везем тайше Дайчину. А в степи какой народ ходит — никак не узнаешь. Нападут разбойники да пограбят, тогда нам от нашего государя немилость будет за то, что не сумели подарков сберечь, — ответил Клин.
Тайша согласно кивнул головой и что-то оживленно спросил.
— А все ли подарки целы? — весело перевел толмач Пинчейка.
— Скажи: все блюли пуще глазу. Малости не истеряли, — ответил Ерема Клин.
Дайчин приказал показать подарки. При этом все казаки сразу повеселели.
Они развязывали тюки, вынимая шитые полотенца, богатые шубы, перстни, ожерелья, подносы, украшенную саблю, драгоценный кинжал, боевой топорок с каменьями, шелк, пряности, благовония в золоченых сосудах. Иные из даров тайша желал осмотреть лично, брал в руки, рассматривал и оценивал взглядом. Особенно он остался доволен собольей с бобрами шубой, янтарной турецкой трубкой, седлом и конским прибором, украшенным чеканной отделкой и бирюзой. Он тут же напялил соболью шубу, прямо поверх своей, надел на пальцы два перстня и прицепил дареную саблю к поясу.
— Сам царь прислал мне подарки? — спросил он.
— Его величество царь и великий князь всея Великия, Малыя и Белыя России, государь Алексей Михайлович нас к тебе не посылал, а послало Великое Войско Донское, а государь свое царское повеление дал, — ответил Ерема Клин.
— Казаки — наши соседи, — сказал тайша. — Соседи соседей должны любить. Мы донских казаков не обидим, а ваши казаки моих пастухов грабят. Так хорошо ли?
— Твои молодцы тоже спуску нам не дают. Зазевайся в степи — лошадей покрадут, а то и самих уведут, продадут в Дербень, — возразил старый Клин.
Тайша засмеялся, трясясь в своих шубах. Калмыки захихикали вслед за ним.
— Зевать ведь не надо, — сказал Дайчин.
— Сосед у соседа коней покрадет, барашков сведет, а сойдутся в шатре — помирятся, — ответил Клин. — А то бывает такой сосед, как крымцы. Те нападут — ни детей, ни женщин не пощадят, все разграбят, а что увезти не могут — огню предадут. Такие соседи — беда!
При упоминании о своих вечных недругах калмыки помрачнели. Глаза их сверкнули злостью.
— У донских казаков нет хуже врага, чем крымцы, — вставил Степан.
— У калмыцких людей нет больше врага, чем крымцы! — воскликнул тайша.
— Великое Войско Донское прислало нас к тебе, Шикур-Дайчин, просить твоего союза против ногайцев. Тебе одному не справиться с ними. Войско Донское вместе с тобою на них ударит, — прямо сказал старый Ерема.
Стояло непогожее время. Казаки сидели целыми днями на мягких подушках и ели баранину, пили кумыс. Приближенные тайши угощали их, легонько похлопывали ладонями по плечам, о чем-то по-своему говорили им, дружески улыбаясь.
Степан обменял своего жеребца на молоденького степного жеребчика, дал перстень за кречета.
Хотя тайша Дайчин через своих близких изъявлял казакам свою дружбу и доверие, несколько раз Клин пытался заговорить с приближенными тайши о союзе против ногайцев, но ни братья, ни сыновья Дайчина, ни дядя его, ни князья не хотели вступать в беседу об этом.
— Гость не должен спешить с делом, — отвечали им. — Тайша хочет, чтобы вы отдыхали, гостили, пили кумыс, ели мясо. Будет время еще говорить обо всех делах.
Казаки осторожно вызнавали о брате жены Дайчина Каспулате Муцаловиче. Узнали, что он далеко от стойбища тайши, гостит у своей сестры, которая с младшим сыном живет в теплых степях на кумысе.
— Пропадем во степях тут! — ворчал в нетерпении Степан. — Так до лета и не уедешь!
Но вот после нескольких дней непогоды настал теплый день. Тайша в честь донских послов устроил празднество: скачки на лошадях и верблюдах, стрельбу из луков, борьбу.
И опять их не звали к тайше.
— Хитрят скуломордые что-то, — сказал Ерема Степану.
На другой день тайша собрался на птичью ловлю и пригласил казаков. Сотни две степных охотников ехали к югу за караванами улетавших гусей, лебедей, за журавлиными стаями.