Страница:
— Кто промыслы держит, те противиться станут, а молодые голодны, как псы. Им кус покажи — и пойдут за тобой на край света… Волжские, ведь сам говоришь, пошли. Да пей ты, Левка!..
— С виноградного голова болит, Федор Власыч. Каб хлебной! — заметил Левка, пыхая трубкой.
— Вот чудак, ты бы сразу сказал — добра-то!..
Есаул вышел из горницы и возвратился с сулейкой.
— Давай пей! — налив чарку водки, сказал он. — А я к виноградным привык. И сладко и пьяно. Сладость люблю.
Левка выпил с наслаждением, крутя головой, сморщился, закусил.
— Сладость в бабе нужна, а в вине то и сладко, что горько! — сказал он. — Ну что ж, Федор Власыч, мне ведомы степи. Пиши. Отвезу…
— А куды ж ты поедешь? Они не на месте стоят.
— Кочевые в степи-то укажут!..
Сукнин откинулся к стенке спиной.
— Да-а!.. Зате-ея!.. — задумчиво протянул он и тоже вытащил из кармана трубку.
Левка кинул на стол свой кишень, предлагая табак. Табачные крошки рассыпались возле хлеба на скатерть.
— Тю, ты! Голову мне сымаешь! — воскликнул Сукнин. — Хозяйка меня за такое со свету сживет…
Он осторожно собрал со стола табак, потом уже набил свою трубку. Левка выкрошил огонь из своей — на раскурку. Оба сидели молча, курили в задумчивом размышлении, не прикасаясь к вину.
— Да слышь, Левка, не в степи надо. Сети возьми, на челнок — да в море. Струги-то не посуху ходят!..
Сукнин вдруг сунул трубку вместе с огнем в карман, подошел к окошку, откинув в сторону занавеску, раздвинул густые веточки хмеля и, высунув голову, крикнул на солнечный двор:
— Мишат-ка-ау!..
— Тять-кау! — неожиданно близко откликнулся молодой голосок.
Двенадцатилетний казачонок вбежал в дом, шлепая босыми ногами.
— Ну, жарина нынче — все пятки спек! — бойко воскликнул он от порога. — Здравствуй, Левонтий Иваныч! — Он поклонился Левке.
— Сбегай, сынок, к подьячему Васильку, — сказал Федор, — зови-ка без мешкоты. Мол, тятька заветный кувшин открыл, пробовать шел бы…
— Да чернила, мол, захватил бы с собой, — добавил Левка. — Так, что ли? — спросил он Федора.
— И перо и бумагу, — сказал есаул, понизив голос. — Да не кричи, сказывай тихо, а будет чужой кто в избе, то просто скажи — зашел бы вина отведать, а про чернила и бумагу не надо.
— А оттоле и сразу купаться? — вопросительно произнес Мишатка.
— Ладно, купайся.
Мишатка скользнул в дверь.
— Ну что ж, пьем, что ль? — сказал Федор, подняв свою чарку.
— Дай бог начало к добру! — ответил Левка, стукнувшись чаркой с хозяином.
— С виноградного голова болит, Федор Власыч. Каб хлебной! — заметил Левка, пыхая трубкой.
— Вот чудак, ты бы сразу сказал — добра-то!..
Есаул вышел из горницы и возвратился с сулейкой.
— Давай пей! — налив чарку водки, сказал он. — А я к виноградным привык. И сладко и пьяно. Сладость люблю.
Левка выпил с наслаждением, крутя головой, сморщился, закусил.
— Сладость в бабе нужна, а в вине то и сладко, что горько! — сказал он. — Ну что ж, Федор Власыч, мне ведомы степи. Пиши. Отвезу…
— А куды ж ты поедешь? Они не на месте стоят.
— Кочевые в степи-то укажут!..
Сукнин откинулся к стенке спиной.
— Да-а!.. Зате-ея!.. — задумчиво протянул он и тоже вытащил из кармана трубку.
Левка кинул на стол свой кишень, предлагая табак. Табачные крошки рассыпались возле хлеба на скатерть.
— Тю, ты! Голову мне сымаешь! — воскликнул Сукнин. — Хозяйка меня за такое со свету сживет…
Он осторожно собрал со стола табак, потом уже набил свою трубку. Левка выкрошил огонь из своей — на раскурку. Оба сидели молча, курили в задумчивом размышлении, не прикасаясь к вину.
— Да слышь, Левка, не в степи надо. Сети возьми, на челнок — да в море. Струги-то не посуху ходят!..
Сукнин вдруг сунул трубку вместе с огнем в карман, подошел к окошку, откинув в сторону занавеску, раздвинул густые веточки хмеля и, высунув голову, крикнул на солнечный двор:
— Мишат-ка-ау!..
— Тять-кау! — неожиданно близко откликнулся молодой голосок.
Двенадцатилетний казачонок вбежал в дом, шлепая босыми ногами.
— Ну, жарина нынче — все пятки спек! — бойко воскликнул он от порога. — Здравствуй, Левонтий Иваныч! — Он поклонился Левке.
— Сбегай, сынок, к подьячему Васильку, — сказал Федор, — зови-ка без мешкоты. Мол, тятька заветный кувшин открыл, пробовать шел бы…
— Да чернила, мол, захватил бы с собой, — добавил Левка. — Так, что ли? — спросил он Федора.
— И перо и бумагу, — сказал есаул, понизив голос. — Да не кричи, сказывай тихо, а будет чужой кто в избе, то просто скажи — зашел бы вина отведать, а про чернила и бумагу не надо.
— А оттоле и сразу купаться? — вопросительно произнес Мишатка.
— Ладно, купайся.
Мишатка скользнул в дверь.
— Ну что ж, пьем, что ль? — сказал Федор, подняв свою чарку.
— Дай бог начало к добру! — ответил Левка, стукнувшись чаркой с хозяином.
Черноярские плотники
Воздух над низкой холмистой степью был раскален и струился прозрачным течением, как над огнем костра. Даже дремотный ветер, едва тянувший с устья реки, от моря, не приносил прохлады, хотя солнце уже опускалось к закату.
На воротной башне Яицкого Гурьева-городка по приказу стрелецкого головы уже две недели подряд выставляли двойной дозор для бережения от набегов, по тайным вестям полученным от астраханского воеводы.
Воротные стрельцы были довольны: стоять вдвоем все-таки веселей. Когда начинала томить жажда, время от времени они похрустывали свежими огурцами, прихлебывали квасом из тыквенной сулеи, припрятанной для прохлады в одной из бойниц, да тешились сплетнями о соседях.
Суконные кафтаны их парили, и стрельцы с завистью поглядывали с башни на городские дворы, где лениво двигались полуголые, разморенные июньским зноем люди.
Высокие и широкие городские стены были накалены солнцем. Раскаленные пушки молча глядели с раскатов в мирную ширь степей, в густые заросли камышей, тянувшиеся по Яику до самого моря. Вокруг до краев небосклона не было видно ни паруса, ни человека.
Стрелецкий голова никому не сказал, от какого врага выставляет двойной караул, но в народ через незримые щели крепостных стен сочились слухи, что опасаются не киргиз, не ногайцев и не морского набега хивинцев или кизилбашцев, а своих донских казаков и их атамана Степана Разина, который на Волге разбил караван с хлебом, возле Астрахани побил высланного против него воеводу с большим отрядом стрельцов, а теперь скитается где-то в степях Заволжья, спасаясь от кары…
В мертвой степи только, у самой городской стены, на берегу Яика, утонувшего в шелестящих зарослях камышей, купаясь, по-воробьиному щебетали загорелые ребятишки.
Стрельцы на башне скучали. Зной навевал дремоту. Старший из них, с изрытым оспой лицом и седенькой редкой бородкой, зевнул, закрестил зевок, чтобы в открытый рот не вскочил нечистый, и потянулся.
— Соснуть бы часок, — мечтательно сказал он.
— Усни, усни, а он почует — и тут как тут! И нагрянет! — лукаво сказал младший.
— Он? Кто «он»? — переспросил старик, хотя хорошо знал, о ком идет речь.
— Сам ведаешь кто, — загадочно отозвался младший.
— А как он почует, что я заснул?! Врешь! Вот голова наш, Иван Кузьмич, тот враз чует, когда в карауле дремлешь… Я в позапрошлом годе так-то заснул — и доселе все плети помню…
Старик повел плечами, словно все еще чувствуя зуд на спине.
— Что плети! Тот не с плетями, не с батожьем… Его и бояре страшатся! — сказал младший с такой похвальбой, точно бояре страшились его самого. — Сказывал намедни казак… К ночи такое взяло, что всякий сон разогнал…
— Разгони-кось мой, что ли, — зевнув, проворчал старик. — Все казаки, воры, врут!.. Чего он там вракал?
— А такое, что Стенька — колдун. Будто есть у него в запорожцах кум и ездил он к куму в гости, а запорожцы, мол, издавна с турками в дружбе и ведают от турков черт знает что — всякую нечисть…
— Ну, уж ты тут того, — оборвал молодого старик. — У меня самого тоже кум в Запорожье, а не скажи худа: водку пьет, как медведь, и саблей владеет, и в бога верует…
— Кум куму рознь, — возразил молодой. — Тот кум верует, а у того хвост в сажень!..
— Брешешь, в сажень не бывает! В сажень — в шаровары не спрятать…
— Може, и не в сажень, а меньше, — сплюнув сквозь зубы, легко согласился второй, — а только знал он всякое ведовство и сманил того Стеньку в туретчину. Тот оттуда и воротился домой колдуном.
— Каким же обычаем он колдует? Наговором аль след вынимает?
— Соловьем свистит, — таинственно сообщил молодой.
Старик презрительно отмахнулся.
— Невидаль! У меня внучонок Петяйка свистит любой птахой. Ишь ведовство! — сказал он, подзадоривая товарища к рассказам об атамане, однако не желая показать своего «любопытства.
— Да слышь ты, дед, чудно что: свистнет с берега — и река не течет, замрет, будто замерзла, а люди как подняли весла, так и застынут. Сидят на стругах болванами: видят, слышат, а слова молвить не могут… — Стрелец увлекся. — Под самым Царицыном он стоял на бугре, триста стругов полонил. Хотел его черноярский воевода имать — пушки выставили по стенам, стрельцов, а Степан отмахнулся платочком, и порох из пушки запалом вышел. И пули тоже отвел. Они обратно на город, да в воеводском доме и окна все вдребезги.
— Ишь воры! — выбранился старик.
— Кто воры?
— Черноярские стрельцы… и пушкари тоже воры: балуют! Чего-то порох из пушек запалом попятится?! На то он и порох, чтобы в ядро бить, а не назад. И пуля тоже: куды повернешь мушкет, туды и летит — хоть в воеводские окна… У нас как-то было во Пскове…
— Глянь-ка, в степи народ! — перебил молодой.
Гурьба человек в тридцать брела с закатной стороны к городу. Солнце, садясь, отбрасывало от ног их длинные тени, словно они шли на ходулях.
— Так, мужики! — отмахнулся старик. — Ну, ври, что ли, дальше, — нетерпеливо поощрил он, досадуя на то, что рассказчик отвлекся, — сон вроде проходит.
— …А сам он плывет передом на царском струге чистого золота, а за ним еще триста стругов. Окружили его в протоке Волги стрельцы, обманом взошли на струг, а он обернулся рыбой — да в Волгу. И поминай его Яковом!
— И рыбой может? Ну хва-ат! — одобрил старик.
— Он всяко может! — восторженно продолжал молодой. — Обернется птицей, черным дроздом, возьмет разрывную траву в клюв и летит в тюрьму. Цепи с колодников снимет, колодки собьет, замки все отворит и улетит…
— А потом сторожей кнутами секут, что колодников распустили! Кому смех, а кому и слезы…
— А что тебе сторожа дались?
— А тебе-то, знать, воры любезней, кои сидят в тюрьме?
— А тебе сторожа?!
— В сторожах-то свой брат — стрельцы.
— И в колодниках тоже стрельцы почасту. Каков голова — а то и стрельцы из тюрьмы не выходят.
— Кто праведно службу несет, тот не сядет!
— Сам не сядет — посадят. Жалованье годами не платят, а то и торговать не велят… Что за закон, чтобы стрельцам не сидеть у лавок?!
— Тебя не спросили — законы писать!
— Да кто его пишет, закон-то? В других городах все стрельцы торгуют, а наш голова свои законы чинит: старым стрельцам торговать, а новоприборным не мочно… Пошто? Голодуем! Впору и вправду сбежать в казаки.
— А ты не воруй, Андрюшка! Ты крест целовал. Перво в словах воруешь, потом учнешь и на деле. Перво голову хаешь, а там и царя учнешь хаять…
— От головы до царя ты знаешь, сколь верст? — с насмешкой спросил молодой.
В церкви возле воротной башни ударили ко всенощной. Оба стрельца сняли шапки и перекрестились. Внизу под башней гремели ключи — запирали на ночь городские ворота. Колокольный звон поплыл густым гулом по степи. Жара вдруг спала. Подул ветерок. Солнце присело на дальний холм и стало спускаться. Слышно было, как к караульной избе подъехал казачий ночной караул.
— И нам скоро смена, — сказал старый стрелец.
— Эй там, воротные! — крикнули из, небольшой толпы оборванцев, через широкую степь прибредшей к подножию башни.
— Аиньки, детки! — отозвался старик с башни.
— Отворяй, козлиная борода: вишь, бояре прилезли! — крикнули снизу.
— Что за люди? По какому делу? — начальственно спросил стрелец.
— А люд мы отменный, всякому городу надобный. Люди рабочие, до дела охочие, каменщики да плотники.
— Пошто прилезли?
— То, козлиная борода, не твоего ума. Про то воеводы ведают. Ты прытче беги к голове Ивану Кузьмичу да повести его, что пришли работные люди по городовому делу.
— Опосле заката впуску нет. Не сдохнете до утра в степи! — огрызнулся старый.
— У людей-то всенощная, а мы, знать, зверье, что нам впуску нет?! — крикнули снизу.
— А ты язык окрести, язычник! Старому человеку хальное молвишь, да я же тебе и прытко скачи!.. Посиди под стеной, про козлиную бороду поразмысли.
— Да ты не серчай, дедушка, — послышался снизу другой голос. — Он смехом, без злобы сказал! Он у нас, как скоморох, веселый!
— Скоморохи нам без нужды! У нас люд крещеный! — упорствовал старый стрелец.
— Дедко, ты его одного не впускай. А нам пошто пропадать за чужую дурость? Ночью в степи наедут ногайцы да уведут в полон. И так пять ночей как осиновый лист дрожали. Мы не своею волей пришли — по воеводскому указу.
Старый стрелец обернулся к младшему.
— Сбегай к Иван Кузьмичу, повести, — послал он товарища.
Он знал, что крепостной снаряд Гурьева Яицкого города обветшал, понимал крепостную службу и сообразил, что плотники в городе надобны.
— Он, чай, в церкви, — откликнулся молодой.
Старик махнул рукой.
— Куды ему в церковь! Три дня у казачьего есаула, у Федора Власыча, бражничает. Добежишь — и тебе поднесут за службу…
Младший стрелец не заставил себя ждать.
— Послал я товарища к голове, — сказал старый стрелец пришельцам.
Они уселись в виду башни за городским рвом, развязали котомки, достали хлеб, лук, чеснок и закусывали. Видно было, что шли издалека и долго не отдыхали.
Гасли лучи заката. Старик слышал снизу, из церкви, пение. Изредка ветерок доносил до него запах ладана.
По ступеням снизу послышалось шарканье ног. На башню поднялись хозяин города стрелецкий голова Яцын и казацкий есаул Сукнин. За ними шел молодой стрелец.
— Эй! Что за люди? — выкрикнул голова.
— По твоему прошению, сударь Иван Кузьмич! — закричали внизу. — Послал нас астраханский воевода окольничий князь Хилков городской снаряд чинить. А доселе чинили мы в Черном Яру, а там ныне все справно. Воевода смотрел, велел нам вина поставить…
— Ладно, ночуйте там, где сидите. Утре впущу, — решительно заключил голова.
— Помилуй, сударь! — взмолились работные люди. — Ведь завтра петров день, а у нас два Петра да целых три Павла. Пусти свечку богу поставить!..
— От греха пустить бы, Иван Кузьмич, — подсказал Сукнин. — А то, неравно, нападут немирные люди в степи, уведут работных, а нам снаряд чинить надо. Надолбу пни ногой — полетит к чертям!
— Эй, сколь вас внизу?
— Смилуйся, воевода боярин! Мене трех дюжин людишек. Хлебом не объедим и всего вина в кабаке не выпьем!
Яцын брякнул ключами.
— Старой, впусти сам, а как смена придет, то ключи принеси ко мне. Я у Федора буду. А работных поставить к посадским людям в дома.
Голова и Сукнин пошли вниз.
Заскрипели тяжелые, кованого железа ворота, отворились вторые ворота у надолб. Старик стоял у моста, в сумерках пропуская счетом работных людей в город. Первым прошел высокий, чернобородый, широкоплечий мужик в красной рубахе и с топором. Он поглядел на стрельца и усмехнулся. Воротный принял усмешку в обиду.
— Но-но-о! Проходи! — сурово рыкнул он, изобразив воинственный вид и тряхнув ратовище своего бердыша.
— Эй, ворона! Старосту нашего не замай! — окрикнул шедший вторым здоровущий лапотник.
Старик хотел отпустить ему бранное слово, как вдруг третий плотник, русобородый кудрявый мужик, со смехом обнял его.
— Дядя Максим! Псковской земляк! — радостно крикнул он. — Ты ли?!
— Постой ты, постой!.. Ты кто таков, человек? — барахтаясь в сильных объятьях, забормотал старик. — Ты кто, человек?
— Истомы хромого Иванку помнишь? — спросил кудрявый.
— Привел господь! Семнадцать годов тут служу, никого земляков не ветрел! — умиленно сказал старик. — Да что ты, да что ты, Вань?! — вдруг испуганно забормотал он, заметив, что дюжий земляк тянет ему назад локти.
— Молчи, старик! Губить тебя не хочу, — тихо сказал русобородый плотник.
Он засунул в рот старому сальную тряпку…
За воротами в сгущающемся сумраке степи раздался пронзительный свист, и тотчас послышались крики многих людей, как на пожаре; залились встревоженным лаем, почуяв чужих, городские собаки… А через ворота еще и еще шли и шли нескончаемые «черноярские плотники». Из вечерней мути, где-то еще за городскими воротами, прорвалось тонкое и задорное ржанье горячего молодого жеребчика, другой откликнулся ему низким грудным криком совсем у ворот. Забряцала сбруя. И вот конные сотни лавой стали вливаться в ворота и потекли по улицам.
Над городом тонко завыл набат. Под сводом ворот лязгнули и блеснули сумеречным приглушенным отблеском сабли конников. Коротко перекликнулось несколько голосов, отдавая и принимая приказы, а где-то на дальних улицах уже ударили пищальные выстрелы и завязалась рукопашная драка.
Федор Сукнин, только в последнюю ночь получив ответное письмо Разина, не успел подготовить стрельцов к приему донских гостей. Озабоченный тем, чтобы споить стрелецкого голову Яцына прежде всенощной, когда должны были подойти к городским воротам «черноярские плотники», он не мог сам отлучиться от дому. Левка же Неделин, ездивший к Разину, взял на себя сговор только с казаками, с местными рыбаками и с посадскими. Он успел позаботиться о том, чтобы казаки воротного караула не вмешивались, когда в ворота пойдет войско, да еще чтобы у домов стрелецких сотников и пятидесятников и у церквей, где идет церковная служба, тотчас стали казацкие караулы и никуда не пускали стрелецких начальных людей.
Когда разинцы входили в город, вышедший случайно из церкви стрелецкий пятидесятник Пичуга успел ударить в набат. Ничего не понимая, послушные только зову набата, стрельцы бежали к назначенным, привычным местам на городских стенах, на бегу высекая искры и заслоняя от ветра полами кафтанов огни разгоревшихся смоляных факелов. Спотыкаясь и толкаясь, они взбирались по лестницам на стены, разбегались по бойницам. И только тогда, когда половина их была уже у бойниц, стрельцы поняли, что враг проник в город, занял ворота и что боем охвачены улицы, площади и дома… Стрельцов сковал ужас. К тому же при них не было никого из начальных людей, никто их не вел, никто ничего не приказывал.
— Откуда? Кто в город влез? — растерянно спрашивали они друг друга.
— Ногайцы!.. Набег!
— Трухменцы, с моря, должно быть…
— По башням, по башням, стрельцы! — послышался ясный и трезвый приказ.
Мужественный и сильный, как звук медного рога, голос заставил стрельцов оправиться от смятенья. Суетливо, подхватывая с земли брошенные и оброненные пищали и бердыши, стрельцы кинулись к башням. Но башни оказались уже захваченными неведомым врагом. По бегущим стрельцам ударили с башен выстрелы. Стрельцы покатились со стен, чтобы не быть мишенями. Только в одну Ильинскую башню, которую не успели занять враги, вбежали стрельцы под началом Пичуги. У служаки, исправного всегда и во всем пятидесятника, все было в порядке: на башне перекликались уже пушкари, и оттуда роняли искры горящие факелы…
— Не толпись, подымайся ладом! — крикнул тот же звенящий голос. И по винтовой каменной лестнице мерно затопотали тяжелые шаги.
Первое ядро пушкари с башни послали за город, в темную и незримую степь…
— Куды бьешь, старина?! — гаркнул, входя на башню, пятидесятник Пичуга, самочинно принявший главенство над всеми.
— Куды бог направит… Кого там увидишь! — огрызнулся пушкарь.
— А ты, дура-ягодка, огонь потуши, так увидишь: был Гурьев-город наш, а стал черт-те чей!.. Супостат-то в стенах уж!
Наскоро потушив огни, не сразу разглядели внизу свалку, но послышали крики битвы с площади и с близлежащих улиц. Две легкие пушки пушкари сумели повернуть хоботами на город.
— Кто там? В городе кто? Какой супостат-то? — настойчиво повторяли вокруг.
Разом ударили обе повернутые пушки, всех оглушив громовым раскатом. Вздрогнула вся башня, с верхнего свода ее выпал кирпич.
Загремели пищали…
Голоса стали казаться тонкими, как воробьиный писк.
— Кого бьем? Кто там? — по-детски кричал рыжий бочар, стрелецкий десятник Антон Астраханец.
— Разин, донской вор! — ему на ухо пояснил Пичуга.
— Тьфу ты, грех-то! Я чаял, ордынцы! — выкрикнул Астраханец и швырнул пищаль. — Кой черт в русских палить!..
— Возьми пищаль, дьявол! Не твоя — государева справа, подыми! — прошипел Пичуга, направляя пистоль в голову рыжего.
Астраханец поднял пищаль.
— Эй, на башне, сдавайся, сходи вниз! — кричал кто-то снизу. Покрик был впятеро крепче, чем зычный голос Пичуги.
В красной рубахе, без шапки, кудрявый, с черной, как смоль, бородой, словно черт на коне, бесстрашно выехал атаман, освещенный факелами…
На десяток шагов позади оставив своих казаков, он стал под самою башней.
— Стрельцы, живота дарую! Бросай ружье! — крикнул он осажденным. — Бей дворян да слезай с башни. Приму, как своих, и вином употчую.
— Бей! — разом всем стрельцам крикнул Пичуга.
Грянули десятки пищалей в упор с башни по стоящему впереди толпы атаману. Дым застелил башенные бойницы…
Толпа казаков шарахнулась и нестройно пустилась за лавки и торговые лари, стоявшие под стеною на площади, где находился базар, и только несколько разинцев остались у башни ранеными и убитыми.
Не тронутый пулями, Степан сидел на коне, будто ему и не грозила смерть.
— Не балуй, ребята! Мы не на вас — на бояр идем. Кто положит ружье, тем прощу, сотворю казаками, — сказал Степан, закинув голову вверх, словно глядя в стволы направленных на него пищалей. Он видел, что оружием взять стрельцов почти невозможно.
Разину было жаль губить казаков, чтобы взятьем брать эту неприступную каменную башню. Он искал способа, как ее одолеть.
— Колдун! Ишь, пули его не берут, — в волнении заговорили стрельцы на башне.
В это время Степан опять обратился к ним.
— Ну, последнее слово, стрельцы: побивайте своих начальных. Идите ко мне! — крикнул Разин, уже придумав способ победы.
В ответ на его слова послышалась с башни громкая брань, и чугунное пушечное ядро, брошенное руками, мелькнуло в воздухе. Крик спасенья и ожиданья замер над толпой казаков… Ядро глухо ухнуло в землю перед самой мордой атаманского коня. Конь вздыбился. Невозмутимо сдержав его удилами, атаман заставил коня перешагнуть через тяжелый чугунный шар и кивнул есаулу, подскочившему к нему.
— Добром не возьмешь их. Давай-ка силой! — громко сказал атаман и отъехал в сторону, что-то еще говоря Черноярцу.
В дубовую окованную дверь наугольной башни загремели мушкетные приклады и обухи. Разинцы старались вышибить крепкую дверь, за которой были еще и решетки. Теперь стрельцы били их прямо сверху, на выбор, в головы, пулями и просто камнями. С десяток казацких трупов лежало уже у подножия башни. Но как только падал один казак, два-три новых смельчака кидались ему на смену. Раненых относили за лавки.
— К сатане! Пушку тащи! Пушкой выбить! — крикнул Разин.
Однако разгорячившихся казаков трудно было остановить: ни один не пошел за пушкой. Крепче, упрямей гремели удары. И вот рухнула дверь, открыв глубокую каменную нору, уходящую вверх. Казачье «ура» взлетело и тотчас смолкло. Из башни послышался грохот, и чугунное ядро, пущенное по витой лестнице сверху, подпрыгнув, сбило с ног сразу троих казаков. Теперь донеслось «ура» сверху. Стрельцы не смутились тем, что разинцы вышибли дверь: каменный узкий витой вход в башню позволил бы одному стрельцу, только с саблей в руках, обороняться от сотни противников…
— Братцы! Лавки, лари круши! В топоры лавки! — крикнул Черноярец.
Лавки и лари, стоявшие на площади под стеной башни, с треском разлетались вдребезги под казацкими топорами.
Стрельцы из пищалей расстреливали сверху разорителей лавок. Набежавшие из ночного города владельцы ларей — посадские торговцы — стонали и плакались, умоляя не трогать лавчонок…
Гора досок и обломков летела к подножию башни и в отверстую нору лестницы. Вдруг пламя, лизнув сухие доски, как в печную трубу, змеей потянулось вверх по витому каменному подъему…
Треск выстрелов сверху оборвался, и настала напряженная тишина. На башне решали: умереть в огне или сдаться на милость?
Разинцы, отступив к стороне, ожидали теперь, что пламя само за них сделает дело. Мрачно и торжествующе посматривали они из темноты на башню, в которой сидели обреченные на верную смерть враги.
— Эй, вы, там! Как спечетесь, так крикните сверху! — издевательски выкрикнул какой-то казак.
Но ему никто не отозвался. Готовые биться насмерть в честном бою, ратные люди притихли от приближения злой и мучительной смерти, которой грозило им пламя. Искры начали по каменной лестнице проскакивать уже снизу с тягою воздуха. Золотые снопы взметнулись над самой вершиной осаждаемой казаками башни…
— Э-эй! Сдаемся! Слыхали — сдаемся! — приглушенно крикнули с башни, где за дымом, валившим как из печной трубы, уже нельзя было видеть людей…
На воротной башне Яицкого Гурьева-городка по приказу стрелецкого головы уже две недели подряд выставляли двойной дозор для бережения от набегов, по тайным вестям полученным от астраханского воеводы.
Воротные стрельцы были довольны: стоять вдвоем все-таки веселей. Когда начинала томить жажда, время от времени они похрустывали свежими огурцами, прихлебывали квасом из тыквенной сулеи, припрятанной для прохлады в одной из бойниц, да тешились сплетнями о соседях.
Суконные кафтаны их парили, и стрельцы с завистью поглядывали с башни на городские дворы, где лениво двигались полуголые, разморенные июньским зноем люди.
Высокие и широкие городские стены были накалены солнцем. Раскаленные пушки молча глядели с раскатов в мирную ширь степей, в густые заросли камышей, тянувшиеся по Яику до самого моря. Вокруг до краев небосклона не было видно ни паруса, ни человека.
Стрелецкий голова никому не сказал, от какого врага выставляет двойной караул, но в народ через незримые щели крепостных стен сочились слухи, что опасаются не киргиз, не ногайцев и не морского набега хивинцев или кизилбашцев, а своих донских казаков и их атамана Степана Разина, который на Волге разбил караван с хлебом, возле Астрахани побил высланного против него воеводу с большим отрядом стрельцов, а теперь скитается где-то в степях Заволжья, спасаясь от кары…
В мертвой степи только, у самой городской стены, на берегу Яика, утонувшего в шелестящих зарослях камышей, купаясь, по-воробьиному щебетали загорелые ребятишки.
Стрельцы на башне скучали. Зной навевал дремоту. Старший из них, с изрытым оспой лицом и седенькой редкой бородкой, зевнул, закрестил зевок, чтобы в открытый рот не вскочил нечистый, и потянулся.
— Соснуть бы часок, — мечтательно сказал он.
— Усни, усни, а он почует — и тут как тут! И нагрянет! — лукаво сказал младший.
— Он? Кто «он»? — переспросил старик, хотя хорошо знал, о ком идет речь.
— Сам ведаешь кто, — загадочно отозвался младший.
— А как он почует, что я заснул?! Врешь! Вот голова наш, Иван Кузьмич, тот враз чует, когда в карауле дремлешь… Я в позапрошлом годе так-то заснул — и доселе все плети помню…
Старик повел плечами, словно все еще чувствуя зуд на спине.
— Что плети! Тот не с плетями, не с батожьем… Его и бояре страшатся! — сказал младший с такой похвальбой, точно бояре страшились его самого. — Сказывал намедни казак… К ночи такое взяло, что всякий сон разогнал…
— Разгони-кось мой, что ли, — зевнув, проворчал старик. — Все казаки, воры, врут!.. Чего он там вракал?
— А такое, что Стенька — колдун. Будто есть у него в запорожцах кум и ездил он к куму в гости, а запорожцы, мол, издавна с турками в дружбе и ведают от турков черт знает что — всякую нечисть…
— Ну, уж ты тут того, — оборвал молодого старик. — У меня самого тоже кум в Запорожье, а не скажи худа: водку пьет, как медведь, и саблей владеет, и в бога верует…
— Кум куму рознь, — возразил молодой. — Тот кум верует, а у того хвост в сажень!..
— Брешешь, в сажень не бывает! В сажень — в шаровары не спрятать…
— Може, и не в сажень, а меньше, — сплюнув сквозь зубы, легко согласился второй, — а только знал он всякое ведовство и сманил того Стеньку в туретчину. Тот оттуда и воротился домой колдуном.
— Каким же обычаем он колдует? Наговором аль след вынимает?
— Соловьем свистит, — таинственно сообщил молодой.
Старик презрительно отмахнулся.
— Невидаль! У меня внучонок Петяйка свистит любой птахой. Ишь ведовство! — сказал он, подзадоривая товарища к рассказам об атамане, однако не желая показать своего «любопытства.
— Да слышь ты, дед, чудно что: свистнет с берега — и река не течет, замрет, будто замерзла, а люди как подняли весла, так и застынут. Сидят на стругах болванами: видят, слышат, а слова молвить не могут… — Стрелец увлекся. — Под самым Царицыном он стоял на бугре, триста стругов полонил. Хотел его черноярский воевода имать — пушки выставили по стенам, стрельцов, а Степан отмахнулся платочком, и порох из пушки запалом вышел. И пули тоже отвел. Они обратно на город, да в воеводском доме и окна все вдребезги.
— Ишь воры! — выбранился старик.
— Кто воры?
— Черноярские стрельцы… и пушкари тоже воры: балуют! Чего-то порох из пушек запалом попятится?! На то он и порох, чтобы в ядро бить, а не назад. И пуля тоже: куды повернешь мушкет, туды и летит — хоть в воеводские окна… У нас как-то было во Пскове…
— Глянь-ка, в степи народ! — перебил молодой.
Гурьба человек в тридцать брела с закатной стороны к городу. Солнце, садясь, отбрасывало от ног их длинные тени, словно они шли на ходулях.
— Так, мужики! — отмахнулся старик. — Ну, ври, что ли, дальше, — нетерпеливо поощрил он, досадуя на то, что рассказчик отвлекся, — сон вроде проходит.
— …А сам он плывет передом на царском струге чистого золота, а за ним еще триста стругов. Окружили его в протоке Волги стрельцы, обманом взошли на струг, а он обернулся рыбой — да в Волгу. И поминай его Яковом!
— И рыбой может? Ну хва-ат! — одобрил старик.
— Он всяко может! — восторженно продолжал молодой. — Обернется птицей, черным дроздом, возьмет разрывную траву в клюв и летит в тюрьму. Цепи с колодников снимет, колодки собьет, замки все отворит и улетит…
— А потом сторожей кнутами секут, что колодников распустили! Кому смех, а кому и слезы…
— А что тебе сторожа дались?
— А тебе-то, знать, воры любезней, кои сидят в тюрьме?
— А тебе сторожа?!
— В сторожах-то свой брат — стрельцы.
— И в колодниках тоже стрельцы почасту. Каков голова — а то и стрельцы из тюрьмы не выходят.
— Кто праведно службу несет, тот не сядет!
— Сам не сядет — посадят. Жалованье годами не платят, а то и торговать не велят… Что за закон, чтобы стрельцам не сидеть у лавок?!
— Тебя не спросили — законы писать!
— Да кто его пишет, закон-то? В других городах все стрельцы торгуют, а наш голова свои законы чинит: старым стрельцам торговать, а новоприборным не мочно… Пошто? Голодуем! Впору и вправду сбежать в казаки.
— А ты не воруй, Андрюшка! Ты крест целовал. Перво в словах воруешь, потом учнешь и на деле. Перво голову хаешь, а там и царя учнешь хаять…
— От головы до царя ты знаешь, сколь верст? — с насмешкой спросил молодой.
В церкви возле воротной башни ударили ко всенощной. Оба стрельца сняли шапки и перекрестились. Внизу под башней гремели ключи — запирали на ночь городские ворота. Колокольный звон поплыл густым гулом по степи. Жара вдруг спала. Подул ветерок. Солнце присело на дальний холм и стало спускаться. Слышно было, как к караульной избе подъехал казачий ночной караул.
— И нам скоро смена, — сказал старый стрелец.
— Эй там, воротные! — крикнули из, небольшой толпы оборванцев, через широкую степь прибредшей к подножию башни.
— Аиньки, детки! — отозвался старик с башни.
— Отворяй, козлиная борода: вишь, бояре прилезли! — крикнули снизу.
— Что за люди? По какому делу? — начальственно спросил стрелец.
— А люд мы отменный, всякому городу надобный. Люди рабочие, до дела охочие, каменщики да плотники.
— Пошто прилезли?
— То, козлиная борода, не твоего ума. Про то воеводы ведают. Ты прытче беги к голове Ивану Кузьмичу да повести его, что пришли работные люди по городовому делу.
— Опосле заката впуску нет. Не сдохнете до утра в степи! — огрызнулся старый.
— У людей-то всенощная, а мы, знать, зверье, что нам впуску нет?! — крикнули снизу.
— А ты язык окрести, язычник! Старому человеку хальное молвишь, да я же тебе и прытко скачи!.. Посиди под стеной, про козлиную бороду поразмысли.
— Да ты не серчай, дедушка, — послышался снизу другой голос. — Он смехом, без злобы сказал! Он у нас, как скоморох, веселый!
— Скоморохи нам без нужды! У нас люд крещеный! — упорствовал старый стрелец.
— Дедко, ты его одного не впускай. А нам пошто пропадать за чужую дурость? Ночью в степи наедут ногайцы да уведут в полон. И так пять ночей как осиновый лист дрожали. Мы не своею волей пришли — по воеводскому указу.
Старый стрелец обернулся к младшему.
— Сбегай к Иван Кузьмичу, повести, — послал он товарища.
Он знал, что крепостной снаряд Гурьева Яицкого города обветшал, понимал крепостную службу и сообразил, что плотники в городе надобны.
— Он, чай, в церкви, — откликнулся молодой.
Старик махнул рукой.
— Куды ему в церковь! Три дня у казачьего есаула, у Федора Власыча, бражничает. Добежишь — и тебе поднесут за службу…
Младший стрелец не заставил себя ждать.
— Послал я товарища к голове, — сказал старый стрелец пришельцам.
Они уселись в виду башни за городским рвом, развязали котомки, достали хлеб, лук, чеснок и закусывали. Видно было, что шли издалека и долго не отдыхали.
Гасли лучи заката. Старик слышал снизу, из церкви, пение. Изредка ветерок доносил до него запах ладана.
По ступеням снизу послышалось шарканье ног. На башню поднялись хозяин города стрелецкий голова Яцын и казацкий есаул Сукнин. За ними шел молодой стрелец.
— Эй! Что за люди? — выкрикнул голова.
— По твоему прошению, сударь Иван Кузьмич! — закричали внизу. — Послал нас астраханский воевода окольничий князь Хилков городской снаряд чинить. А доселе чинили мы в Черном Яру, а там ныне все справно. Воевода смотрел, велел нам вина поставить…
— Ладно, ночуйте там, где сидите. Утре впущу, — решительно заключил голова.
— Помилуй, сударь! — взмолились работные люди. — Ведь завтра петров день, а у нас два Петра да целых три Павла. Пусти свечку богу поставить!..
— От греха пустить бы, Иван Кузьмич, — подсказал Сукнин. — А то, неравно, нападут немирные люди в степи, уведут работных, а нам снаряд чинить надо. Надолбу пни ногой — полетит к чертям!
— Эй, сколь вас внизу?
— Смилуйся, воевода боярин! Мене трех дюжин людишек. Хлебом не объедим и всего вина в кабаке не выпьем!
Яцын брякнул ключами.
— Старой, впусти сам, а как смена придет, то ключи принеси ко мне. Я у Федора буду. А работных поставить к посадским людям в дома.
Голова и Сукнин пошли вниз.
Заскрипели тяжелые, кованого железа ворота, отворились вторые ворота у надолб. Старик стоял у моста, в сумерках пропуская счетом работных людей в город. Первым прошел высокий, чернобородый, широкоплечий мужик в красной рубахе и с топором. Он поглядел на стрельца и усмехнулся. Воротный принял усмешку в обиду.
— Но-но-о! Проходи! — сурово рыкнул он, изобразив воинственный вид и тряхнув ратовище своего бердыша.
— Эй, ворона! Старосту нашего не замай! — окрикнул шедший вторым здоровущий лапотник.
Старик хотел отпустить ему бранное слово, как вдруг третий плотник, русобородый кудрявый мужик, со смехом обнял его.
— Дядя Максим! Псковской земляк! — радостно крикнул он. — Ты ли?!
— Постой ты, постой!.. Ты кто таков, человек? — барахтаясь в сильных объятьях, забормотал старик. — Ты кто, человек?
— Истомы хромого Иванку помнишь? — спросил кудрявый.
— Привел господь! Семнадцать годов тут служу, никого земляков не ветрел! — умиленно сказал старик. — Да что ты, да что ты, Вань?! — вдруг испуганно забормотал он, заметив, что дюжий земляк тянет ему назад локти.
— Молчи, старик! Губить тебя не хочу, — тихо сказал русобородый плотник.
Он засунул в рот старому сальную тряпку…
За воротами в сгущающемся сумраке степи раздался пронзительный свист, и тотчас послышались крики многих людей, как на пожаре; залились встревоженным лаем, почуяв чужих, городские собаки… А через ворота еще и еще шли и шли нескончаемые «черноярские плотники». Из вечерней мути, где-то еще за городскими воротами, прорвалось тонкое и задорное ржанье горячего молодого жеребчика, другой откликнулся ему низким грудным криком совсем у ворот. Забряцала сбруя. И вот конные сотни лавой стали вливаться в ворота и потекли по улицам.
Над городом тонко завыл набат. Под сводом ворот лязгнули и блеснули сумеречным приглушенным отблеском сабли конников. Коротко перекликнулось несколько голосов, отдавая и принимая приказы, а где-то на дальних улицах уже ударили пищальные выстрелы и завязалась рукопашная драка.
Федор Сукнин, только в последнюю ночь получив ответное письмо Разина, не успел подготовить стрельцов к приему донских гостей. Озабоченный тем, чтобы споить стрелецкого голову Яцына прежде всенощной, когда должны были подойти к городским воротам «черноярские плотники», он не мог сам отлучиться от дому. Левка же Неделин, ездивший к Разину, взял на себя сговор только с казаками, с местными рыбаками и с посадскими. Он успел позаботиться о том, чтобы казаки воротного караула не вмешивались, когда в ворота пойдет войско, да еще чтобы у домов стрелецких сотников и пятидесятников и у церквей, где идет церковная служба, тотчас стали казацкие караулы и никуда не пускали стрелецких начальных людей.
Когда разинцы входили в город, вышедший случайно из церкви стрелецкий пятидесятник Пичуга успел ударить в набат. Ничего не понимая, послушные только зову набата, стрельцы бежали к назначенным, привычным местам на городских стенах, на бегу высекая искры и заслоняя от ветра полами кафтанов огни разгоревшихся смоляных факелов. Спотыкаясь и толкаясь, они взбирались по лестницам на стены, разбегались по бойницам. И только тогда, когда половина их была уже у бойниц, стрельцы поняли, что враг проник в город, занял ворота и что боем охвачены улицы, площади и дома… Стрельцов сковал ужас. К тому же при них не было никого из начальных людей, никто их не вел, никто ничего не приказывал.
— Откуда? Кто в город влез? — растерянно спрашивали они друг друга.
— Ногайцы!.. Набег!
— Трухменцы, с моря, должно быть…
— По башням, по башням, стрельцы! — послышался ясный и трезвый приказ.
Мужественный и сильный, как звук медного рога, голос заставил стрельцов оправиться от смятенья. Суетливо, подхватывая с земли брошенные и оброненные пищали и бердыши, стрельцы кинулись к башням. Но башни оказались уже захваченными неведомым врагом. По бегущим стрельцам ударили с башен выстрелы. Стрельцы покатились со стен, чтобы не быть мишенями. Только в одну Ильинскую башню, которую не успели занять враги, вбежали стрельцы под началом Пичуги. У служаки, исправного всегда и во всем пятидесятника, все было в порядке: на башне перекликались уже пушкари, и оттуда роняли искры горящие факелы…
— Не толпись, подымайся ладом! — крикнул тот же звенящий голос. И по винтовой каменной лестнице мерно затопотали тяжелые шаги.
Первое ядро пушкари с башни послали за город, в темную и незримую степь…
— Куды бьешь, старина?! — гаркнул, входя на башню, пятидесятник Пичуга, самочинно принявший главенство над всеми.
— Куды бог направит… Кого там увидишь! — огрызнулся пушкарь.
— А ты, дура-ягодка, огонь потуши, так увидишь: был Гурьев-город наш, а стал черт-те чей!.. Супостат-то в стенах уж!
Наскоро потушив огни, не сразу разглядели внизу свалку, но послышали крики битвы с площади и с близлежащих улиц. Две легкие пушки пушкари сумели повернуть хоботами на город.
— Кто там? В городе кто? Какой супостат-то? — настойчиво повторяли вокруг.
Разом ударили обе повернутые пушки, всех оглушив громовым раскатом. Вздрогнула вся башня, с верхнего свода ее выпал кирпич.
Загремели пищали…
Голоса стали казаться тонкими, как воробьиный писк.
— Кого бьем? Кто там? — по-детски кричал рыжий бочар, стрелецкий десятник Антон Астраханец.
— Разин, донской вор! — ему на ухо пояснил Пичуга.
— Тьфу ты, грех-то! Я чаял, ордынцы! — выкрикнул Астраханец и швырнул пищаль. — Кой черт в русских палить!..
— Возьми пищаль, дьявол! Не твоя — государева справа, подыми! — прошипел Пичуга, направляя пистоль в голову рыжего.
Астраханец поднял пищаль.
— Эй, на башне, сдавайся, сходи вниз! — кричал кто-то снизу. Покрик был впятеро крепче, чем зычный голос Пичуги.
В красной рубахе, без шапки, кудрявый, с черной, как смоль, бородой, словно черт на коне, бесстрашно выехал атаман, освещенный факелами…
На десяток шагов позади оставив своих казаков, он стал под самою башней.
— Стрельцы, живота дарую! Бросай ружье! — крикнул он осажденным. — Бей дворян да слезай с башни. Приму, как своих, и вином употчую.
— Бей! — разом всем стрельцам крикнул Пичуга.
Грянули десятки пищалей в упор с башни по стоящему впереди толпы атаману. Дым застелил башенные бойницы…
Толпа казаков шарахнулась и нестройно пустилась за лавки и торговые лари, стоявшие под стеною на площади, где находился базар, и только несколько разинцев остались у башни ранеными и убитыми.
Не тронутый пулями, Степан сидел на коне, будто ему и не грозила смерть.
— Не балуй, ребята! Мы не на вас — на бояр идем. Кто положит ружье, тем прощу, сотворю казаками, — сказал Степан, закинув голову вверх, словно глядя в стволы направленных на него пищалей. Он видел, что оружием взять стрельцов почти невозможно.
Разину было жаль губить казаков, чтобы взятьем брать эту неприступную каменную башню. Он искал способа, как ее одолеть.
— Колдун! Ишь, пули его не берут, — в волнении заговорили стрельцы на башне.
В это время Степан опять обратился к ним.
— Ну, последнее слово, стрельцы: побивайте своих начальных. Идите ко мне! — крикнул Разин, уже придумав способ победы.
В ответ на его слова послышалась с башни громкая брань, и чугунное пушечное ядро, брошенное руками, мелькнуло в воздухе. Крик спасенья и ожиданья замер над толпой казаков… Ядро глухо ухнуло в землю перед самой мордой атаманского коня. Конь вздыбился. Невозмутимо сдержав его удилами, атаман заставил коня перешагнуть через тяжелый чугунный шар и кивнул есаулу, подскочившему к нему.
— Добром не возьмешь их. Давай-ка силой! — громко сказал атаман и отъехал в сторону, что-то еще говоря Черноярцу.
В дубовую окованную дверь наугольной башни загремели мушкетные приклады и обухи. Разинцы старались вышибить крепкую дверь, за которой были еще и решетки. Теперь стрельцы били их прямо сверху, на выбор, в головы, пулями и просто камнями. С десяток казацких трупов лежало уже у подножия башни. Но как только падал один казак, два-три новых смельчака кидались ему на смену. Раненых относили за лавки.
— К сатане! Пушку тащи! Пушкой выбить! — крикнул Разин.
Однако разгорячившихся казаков трудно было остановить: ни один не пошел за пушкой. Крепче, упрямей гремели удары. И вот рухнула дверь, открыв глубокую каменную нору, уходящую вверх. Казачье «ура» взлетело и тотчас смолкло. Из башни послышался грохот, и чугунное ядро, пущенное по витой лестнице сверху, подпрыгнув, сбило с ног сразу троих казаков. Теперь донеслось «ура» сверху. Стрельцы не смутились тем, что разинцы вышибли дверь: каменный узкий витой вход в башню позволил бы одному стрельцу, только с саблей в руках, обороняться от сотни противников…
— Братцы! Лавки, лари круши! В топоры лавки! — крикнул Черноярец.
Лавки и лари, стоявшие на площади под стеной башни, с треском разлетались вдребезги под казацкими топорами.
Стрельцы из пищалей расстреливали сверху разорителей лавок. Набежавшие из ночного города владельцы ларей — посадские торговцы — стонали и плакались, умоляя не трогать лавчонок…
Гора досок и обломков летела к подножию башни и в отверстую нору лестницы. Вдруг пламя, лизнув сухие доски, как в печную трубу, змеей потянулось вверх по витому каменному подъему…
Треск выстрелов сверху оборвался, и настала напряженная тишина. На башне решали: умереть в огне или сдаться на милость?
Разинцы, отступив к стороне, ожидали теперь, что пламя само за них сделает дело. Мрачно и торжествующе посматривали они из темноты на башню, в которой сидели обреченные на верную смерть враги.
— Эй, вы, там! Как спечетесь, так крикните сверху! — издевательски выкрикнул какой-то казак.
Но ему никто не отозвался. Готовые биться насмерть в честном бою, ратные люди притихли от приближения злой и мучительной смерти, которой грозило им пламя. Искры начали по каменной лестнице проскакивать уже снизу с тягою воздуха. Золотые снопы взметнулись над самой вершиной осаждаемой казаками башни…
— Э-эй! Сдаемся! Слыхали — сдаемся! — приглушенно крикнули с башни, где за дымом, валившим как из печной трубы, уже нельзя было видеть людей…
Топор и плаха
Стрельцы, пропахшие копотью, кашляя, выходили из накаленной башни, отплевывались и жадно глотали воздух, со злостью и страшным отчаяньем кидая в кучу пищали, сабли и бердыши.
Теперь стояли они безмолвной толпой, угрюмые и покорные пленники, спасшиеся от огня. Выпяченные обыкновенно вперед по привычной стрелецкой осанке, бороды их сейчас замызганными, нечистыми метлами уперлись в груди, глаза были тупо опущены. Они поняли, что наделали, и молча ждали расправы. Они не говорили даже между собой. Каждый из трехсот пленников, насупясь, думал и ждал в одиночку, и каждый, не утешаясь, знал, что не будет милости…
Разин сидел на сваленных в кучу смоленых бревнах в плотницком непривычном наряде и испытующе разглядывал пленных стрельцов.
Томила духота. Раскаленный город не охладился и ночью. Пыль и дым увеличивали томленье. Набитые песком рты пересохли. Скупой, трудный пот выступал мелкими каплями на закопченных лицах…
Вокруг атамана и пленных кипело море пришельцев: донских и запорожских казаков, астраханских стрельцов Беклемишевского приказа, перебежавших к Разину у Красного Яра, и ярыжного сброда, со всех сторон пристававшего к казакам. Радостные от победы, люди галдели, как на базаре, спеша поделиться рассказами о подвигах, совершенных в короткой битве.
Глумясь над пленными, кучка донских казаков кричала стрельцам:
— Паленое мясо! Было бы вам разом сдаться — батька бы жаловал вас!
— Быка — сперва топором, а после в огне пекут, а вас и навыворот — сперва испекли, а теперь под топор! — издевался какой-то чернявый удалец с окровавленной головой.
Один из казаков подтащил и кинул к ногам пленных пьяного стрелецкого голову Яцына.
— Вот ваш воевода поганый! За таких дворян-воевод вы на смерть идете!
Взятых из церкви и из домов полтора десятка стрелецких сотников и пятидесятников сунули в ту же толпу пленных.
«Казнить всех начальных людей, а прочих казнею пристрастить, чтобы милость почуяли больше», — подумал Разин.
— Ну, паленые бороды, кто из вас хочет ко мне?
Стрельцы, потупясь, молчали.
— Я пойду, — вызвался молодой стрелецкий десятник со смелым блеском в прямых, открытых глазах, с крутым лбом и широкими бронзовыми скулами, весь налитой здоровьем, силой и крепостью.
Теперь стояли они безмолвной толпой, угрюмые и покорные пленники, спасшиеся от огня. Выпяченные обыкновенно вперед по привычной стрелецкой осанке, бороды их сейчас замызганными, нечистыми метлами уперлись в груди, глаза были тупо опущены. Они поняли, что наделали, и молча ждали расправы. Они не говорили даже между собой. Каждый из трехсот пленников, насупясь, думал и ждал в одиночку, и каждый, не утешаясь, знал, что не будет милости…
Разин сидел на сваленных в кучу смоленых бревнах в плотницком непривычном наряде и испытующе разглядывал пленных стрельцов.
Томила духота. Раскаленный город не охладился и ночью. Пыль и дым увеличивали томленье. Набитые песком рты пересохли. Скупой, трудный пот выступал мелкими каплями на закопченных лицах…
Вокруг атамана и пленных кипело море пришельцев: донских и запорожских казаков, астраханских стрельцов Беклемишевского приказа, перебежавших к Разину у Красного Яра, и ярыжного сброда, со всех сторон пристававшего к казакам. Радостные от победы, люди галдели, как на базаре, спеша поделиться рассказами о подвигах, совершенных в короткой битве.
Глумясь над пленными, кучка донских казаков кричала стрельцам:
— Паленое мясо! Было бы вам разом сдаться — батька бы жаловал вас!
— Быка — сперва топором, а после в огне пекут, а вас и навыворот — сперва испекли, а теперь под топор! — издевался какой-то чернявый удалец с окровавленной головой.
Один из казаков подтащил и кинул к ногам пленных пьяного стрелецкого голову Яцына.
— Вот ваш воевода поганый! За таких дворян-воевод вы на смерть идете!
Взятых из церкви и из домов полтора десятка стрелецких сотников и пятидесятников сунули в ту же толпу пленных.
«Казнить всех начальных людей, а прочих казнею пристрастить, чтобы милость почуяли больше», — подумал Разин.
— Ну, паленые бороды, кто из вас хочет ко мне?
Стрельцы, потупясь, молчали.
— Я пойду, — вызвался молодой стрелецкий десятник со смелым блеском в прямых, открытых глазах, с крутым лбом и широкими бронзовыми скулами, весь налитой здоровьем, силой и крепостью.