Страница:
— Смелый ты, Мишка! Вижу, по правде все молвил, — сказал боярин.
— Оттого и по правде, что смелый. Кто страшится, тот брешет, — по-прежнему твердо ответил беглец.
— Мог бы тебя я насмерть замучить, — начал боярин, — никто бы с меня за то не спросил…
— За бедного кто же спросит! — согласно вставил Михайла, тряхнув головой.
— Ан князь Федор Никитич мне сказал, что ты работник искусный на якорну снасть. Шеймы сучишь любой толщины…
— Не один я. Иные не хуже есть! — непочтительно перебил Михайла.
— Что ты мне слова сказать не даешь? Боярин ить я! — раздраженно прикрикнул Одоевский.
— Ну давай говори. Я тебе не помеха, — согласился пленник с прежним спокойствием.
— А что, Мишка, когда я тебя на волю пущу, да поставлю за старшего верводела, да денег стану платить за работу — неужто ты и тогда побежишь? — с любопытством спросил боярин.
— А много ли денег положишь? — невозмутимо отозвался пленник, словно сам, подобру, пришел наниматься к боярину.
— Ну, скажем, я полтора рубли положу тебе, как приказчику. Станешь ты якорны шеймы сучить и за всеми за прочими дозирать, чтобы работали добро? Неужто ты и тогда побежишь?
— Да что ты, боярин Никита Иваныч, за дурака меня почитаешь? Куды же я побегу тогда. Стану служить. Ведь бегут от худого! От доброго кто же бежит?!
— Легкой жизни захочешь, в казаки сбежишь, на грабеж…
— Какой я грабитель! — с обидой сказал верводел. — А бог-то на что?!
— Что же, оженишься тотчас? — спросил боярин.
— Жениться пока погожу.
— А пошто погодишь?
— Ты, может, обманешь. Боярское слово некрепко!
— Дурак! — возмутился Одоевский. — А ну развяжите его, — приказал он холопам.
Те кинулись, подняли верводела с колен, развязали узлы, стянувшие за спиной его руки. Михайла с наслаждением расправил плечи, вздохнул и вдруг неожиданно развернулся и, коротко крякнув, страшным ударом швырнул одного из холопов в угол боярской горницы. От второго удара его громадного кулака также, как неживой, отлетел и второй холоп. Никита Иванович вскочил и попятился с искаженным от страха лицом. Но верводел стоял перед ним, не собираясь больше ни на кого нападать.
— Сучья кровь! Что творят с людьми у тебя в подвалах, ты знал бы, боярин! Убить их ведь мало, как измываются над несчастным людом! — сказал Михайла.
Боярин понял, что за себя ему можно не опасаться. Еще тяжело дыша от волнения, он не сразу опомнился.
— Да что ж ты, мужицкое рыло, в боярском дому дерешься при мне?! — крикнул он.
— А где мне потом-то их взять, боярин! Ан тут я за всех помстился, — простодушно сказал Михайла.
— Ну, че-ерт! — уже отойдя от страха, усмехнулся Одоевский. — Такого, как ты, в палачи взять в Земский приказ.
Холопы, видя, как мирно беседуют верводел и боярин, молча поднялись; один из них сплюнул кровь и пробовал пальцем зуб под разбитой губой.
Боярин налил вина в золотой кубок, не убранный после ухода Ордын-Нащокина, протянул его беглецу.
— Пей боярское здравье за новый почин. Ставлю тебя на полтора рубли в год за старшего верводела в крутильне.
— Оттого и по правде, что смелый. Кто страшится, тот брешет, — по-прежнему твердо ответил беглец.
— Мог бы тебя я насмерть замучить, — начал боярин, — никто бы с меня за то не спросил…
— За бедного кто же спросит! — согласно вставил Михайла, тряхнув головой.
— Ан князь Федор Никитич мне сказал, что ты работник искусный на якорну снасть. Шеймы сучишь любой толщины…
— Не один я. Иные не хуже есть! — непочтительно перебил Михайла.
— Что ты мне слова сказать не даешь? Боярин ить я! — раздраженно прикрикнул Одоевский.
— Ну давай говори. Я тебе не помеха, — согласился пленник с прежним спокойствием.
— А что, Мишка, когда я тебя на волю пущу, да поставлю за старшего верводела, да денег стану платить за работу — неужто ты и тогда побежишь? — с любопытством спросил боярин.
— А много ли денег положишь? — невозмутимо отозвался пленник, словно сам, подобру, пришел наниматься к боярину.
— Ну, скажем, я полтора рубли положу тебе, как приказчику. Станешь ты якорны шеймы сучить и за всеми за прочими дозирать, чтобы работали добро? Неужто ты и тогда побежишь?
— Да что ты, боярин Никита Иваныч, за дурака меня почитаешь? Куды же я побегу тогда. Стану служить. Ведь бегут от худого! От доброго кто же бежит?!
— Легкой жизни захочешь, в казаки сбежишь, на грабеж…
— Какой я грабитель! — с обидой сказал верводел. — А бог-то на что?!
— Что же, оженишься тотчас? — спросил боярин.
— Жениться пока погожу.
— А пошто погодишь?
— Ты, может, обманешь. Боярское слово некрепко!
— Дурак! — возмутился Одоевский. — А ну развяжите его, — приказал он холопам.
Те кинулись, подняли верводела с колен, развязали узлы, стянувшие за спиной его руки. Михайла с наслаждением расправил плечи, вздохнул и вдруг неожиданно развернулся и, коротко крякнув, страшным ударом швырнул одного из холопов в угол боярской горницы. От второго удара его громадного кулака также, как неживой, отлетел и второй холоп. Никита Иванович вскочил и попятился с искаженным от страха лицом. Но верводел стоял перед ним, не собираясь больше ни на кого нападать.
— Сучья кровь! Что творят с людьми у тебя в подвалах, ты знал бы, боярин! Убить их ведь мало, как измываются над несчастным людом! — сказал Михайла.
Боярин понял, что за себя ему можно не опасаться. Еще тяжело дыша от волнения, он не сразу опомнился.
— Да что ж ты, мужицкое рыло, в боярском дому дерешься при мне?! — крикнул он.
— А где мне потом-то их взять, боярин! Ан тут я за всех помстился, — простодушно сказал Михайла.
— Ну, че-ерт! — уже отойдя от страха, усмехнулся Одоевский. — Такого, как ты, в палачи взять в Земский приказ.
Холопы, видя, как мирно беседуют верводел и боярин, молча поднялись; один из них сплюнул кровь и пробовал пальцем зуб под разбитой губой.
Боярин налил вина в золотой кубок, не убранный после ухода Ордын-Нащокина, протянул его беглецу.
— Пей боярское здравье за новый почин. Ставлю тебя на полтора рубли в год за старшего верводела в крутильне.
Кабы столб стоял на пупе земли…
Воеводский товарищ из Астрахани стольник князь Семен Иванович Львов приехал в Москву в приказ Посольских дел, куда по указу царя шли все известия касательно «вора» Стеньки Разина и его казаков. Стольник привез письмо астраханского воеводы боярина Ивана Прозоровского о том, что им в устье Волги пойман разинский казак. Сперва вор сказался, что он убежал от своего атамана и пробирается на Дон для мирной жизни, но, не выдержав пыток, казак перед самой смертью признался, что Разин сам послал его в Астрахань и наказал разведать, сколько в городе стрелецкого войска и каков на стенах пушечный бой. Казак больше уже не успел признаться ни в чем прежде смерти, но и эта весть была достаточно важной, чтобы, покинув все остальные дела, воеводский товарищ помчался в Москву немедленно сообщить о предстоящем возвращении Разина и просить у царя несколько приказов московских стрельцов, потому что астраханские стрельцы уже показали себя ненадежными, перейдя на сторону Разина, когда были посланы с воеводою Беклемишевым для заставы против разинцев с Волги в море.
По этому поводу предстояло подготовить все дело к докладу самому государю, и думный дьяк Алмаз Иванов достал из сундука и отпер особый железный ларец с потайным замком, в котором хранились ранее присланные бумаги о разинских казаках. Вместе со стольником князем Семеном думный дьяк разбирал содержимое сундучка.
Тут были расспросные речи многих людей, бывших в Яицком городке, пока он находился во власти Разина, показания казаков-перебежчиков, убоявшихся морского похода, покинувших разинское войско и пойманных на обратном пути на Дон, вести с Терека, от черкесского князя Каспулата Муцаловича, который по приказу астраханского воеводы в прошедшем году посылал лазутчиков в земли персидского шаха и сообщал о нападении Разина на Дербент, Баку, Фарабат и Решт. Тут хранились и два письма от самого шаха с жалобой на разграбление Разиным городов каспийского побережья и на сожжение шаховых увеселительных дворцов. В письме исчислялись многотысячные убытки.
— Еще государь за воров им станет платить экую уйму деньжищ! Сами, голубчики, берегли бы свое добро! — проворчал думный дьяк. — Ведомо между всеми державами, что морской разбой — беззаконное зверство. Кто настиг беззаконников, тот и карай!
— Так и писали им из Приказной палаты, — сказал стольник. — Да и то еще им указали, что его величество шах добром с вором ладил, в подданство звал к себе и жалованье давал им по двести рублев на ватагу на каждые сутки…
Дальше шли челобитья армянских и персидских купцов, ограбленных казаками в море. Эти тоже писали свои убытки.
— В десять крат небось наплели! Поверить, так чистым золотом были гружены их корабли! — заметил Алмаз.
Возвратясь к расспросным речам пойманного в Астрахани разинца, думный дьяк укоризненно покачал головой.
— Не страшася греха, обманул вас вор перед смертью! — сказал он. — Да как вы поверили, князь Семен, что вор прилез в Астрахань дознаваться о чем-то?! Неужто он после тою по морю плыл бы назад к Стеньке-вору?! Один? На челнишке, что ли?! Эх, вы-ы! Надо было его спрошать не про то, что вор вызнать ему велел, а что он велел наказать дружкам своим, да каким дружкам! — раздраженно сказал Алмаз. — Не палач, а словно разбойник вел розыск: и расспросных речей на пятак, а вора замучил!..
Воеводский товарищ не участвовал в розыскных делах Астраханской приказной палаты. Хотя он и был из старого боярского рода, но вся молодость его прошла в битвах. Он больше привык к седлу, к походной жизни среди ратных людей. Только год назад, после заключения мира с Польшей, он в первый раз за всю жизнь был послан на мирную службу, в Астрахань, товарищем воеводы. Но и тут воевода возлагал на него все то, что касалось крепостного городского строения и ратных дел.
— Я в сии дела не вступаюсь, Алмаз Иваныч. Розыск ведет боярин Иван Семенович сам, а мое дело ратное, — оправдываясь, сказал стольник.
— Во-он что! Так ты, князь, лишь ратное дело ведаешь? Ну тогда тебе пыточные дела ни к чему! Не тебе их ведать! — как бы соглашаясь, сказал Алмаз. — Тебя государь пошлет ратью на вора, то будет справа твоя!.. А скажи, сударь ратный начальник, сколь же ныне у вора во скопе людей? Не ведаешь? Как так?! А сколь у них пушек? Какие у них корабли? И тоже не ведаешь? Вот тебе раз! А как же ты биться станешь?! Вот тебе — не твое дело розыск, князь! — Думный дьяк покачал головой и вздохнул. — Привезли бы вора в Москву, — продолжал он, — и тут бы его расспросили справно… У нас палач, будто поп, прости господи, исповедует: все грехи по жилочке выпустит, а насмерть не заморит!.. Государь-то прогневается на вас. Он всегда велит пытать с бережением, тихо, чтобы про всякую малость дознаться…
Перед отъездом из Астрахани князь Семен просил воеводу послать в Москву не его, а второго воеводского товарища, брата Прозоровского, князя Михайлу Семеновича. Но воевода ответил, что считает Михайлу слишком неопытным и молодым и не надеется, что тот сумеет все рассказать государю как нужно. Львов понимал, что в самом деле Прозоровский не хочет посылать к царю брата с недобрыми вестями.
Прозоровскому с товарищами далось нелегкое воеводство. Их предшественник воевода Хилков был смещен из Астрахани именно потому, что не управился с «воровскими казаками» и пропустил их через волжское устье в море, откуда они проскочили и в Яицкий городок, а после того Хилков не сумел отбить городок обратно.
Однако и Прозоровскому похвастаться было нечем: уже во время его воеводства в Яицком городке произошло восстание, и в море к Разину убежали стрельцы и казаки, которых держали в тюрьме за сдачу города Разину. Так же во время воеводства Прозоровского с Волги прорвался в море разинский есаул Сережка Кривой с ватагой в семьсот человек, которые захватили морские струги у Черного Яра. Теперь же грозил набег всей разинской силы…
Думный дьяк отложил письмо Прозоровского и записал для памяти: «Доброго палача послать в Астрахань, в пыточну башню, к сыскным делам».
— Волгу блюсти надо будет теперь от воров, — сказал он стольнику. — Как воротишься в Астрахань, тотчас по Волге повсюду в низовьях дозоры поставьте. Слух пройдет, что Разин-вор с моря лезет, — и хлынет вся волжская ярыжная рвань на сустречу!..
— И отколе берется столько ворья?! — в размышлении произнес князь Семен. — Поговоришь с казаками, так будто и любят свой Дон, а не сидится им тихо, все лезут куда-то во свару, во грабежи!
— Правду сказать-то, князь, не от доброй жизни ворье у нас множится, — просто сказал думный дьяк. — Мужик, чем бы силу свою положить во хлебную нивку, он от боярской жесточи землю свою на вдовство покидает, бежит на Дон. На Дону ему тоже сытости нет; он уж с Дона глядит! А руки-то ему богом даны, а сила-то в жилках скопилась! Сила хлебушка хочет! И лезет на грабежи! Ведь экую силу, князь, да пустить бы на доброе дело — она с чем хошь совладает! А ныне от них одно разорение, да мятеж, да раздоры между державами… — Алмаз безнадежно вздохнул. — Придется тебе, князь Семен Иваныч, пойти со стрельцами побить воров, а Стеньку, слышь, ты его непременно живьем бери, не убей! Да когда во полон возьмешь, то в Астрахани вам его не пытать, а прислать в Москву.
Слухи, которые доходили до князя Семена о «воровском» атамане, рождали в душе Львова двойственные чувства. Он возмущался тем, что Хилков и начальники ратных сил Астраханского царства допустили безнаказанный выход разбойников в море. С другой стороны, как ратный человек, князь Семен восхищался Разиным, который не только побил на Волге ратных людей, не только сумел захватить порубежный город, но пересек Каспийское море, разгромил прибрежные крепости персидского шаха и простер свою дерзость до того, что не бежал из персидских пределов, а там же, возле разгромленных им городов, рядом с летним дворцом шаха, на острове выстроил крепость и стал на зимовку.
Князю Семену теперь предстояло выйти против отважного атамана и разбить его войско. Львов представлял себе, что это будет совсем не простая задача. Больше четырех или пяти приказов московских стрельцов ему не дадут. Струги, которые были в Астрахани, к тому же совсем не годились для боя. Надо успеть их проконопатить и подсмолить — на все это нужно время. А кто же знает, когда вор придет к астраханскому берегу?..
— А все же, Алмаз Иваныч, он дивно удал! Отколь столько сметки ратной, отваги, искусства?! — воскликнул Львов. — Правду сказать, Стенька больше государевых воевод возвеличил державу: море наскрозь прошел, силу русскую за морем показал, полоняников русских выкупил и на изменное шахово жалованье не прельстился! А ведь не князь, не боярин — простой нахальщина-вор!.. Могуча держава, где даже разбойники сердцем велики!
— Князь Семен! Стольник! — остановил Алмаз. — Ох, не так-то и молод, а прост ты, князь, как дитя! — укоризненно напутствовал стольника думный дьяк. — Сердцем прям, смел — все ладно, да словом прост… Не быть тебе во больших боярах!
И когда ушел стольник, долго еще сидел думный дьяк один при свечах над ворохом астраханских отписок.
«Да-а, сила, сила в ворище! — заключил он. — Скажи-ка нашим боярам струги снарядить на войну в Кизилбашцы. Перво ответят, что у нас от дедов того не велось, потом — что стругов боевых у нас недостача, далее — что и наше-де войско на море плавать от века веков непривычно… да так и не сладят. А Стенька-вор набрал голытьбы, сел в челнишко, махнул веслишком — да в заморском царстве и ну города полонять со дворцами!.. — раздумывал старый дьяк. — От бога талан, да попал не в те руки. Вот и пропал: один ему путь — на плаху! Много таких людей есть в русском народе. Глядишь на него и мыслишь: кабы ему во боярах родиться, вот был бы на диво отечеству муж!.. А он — и на плаху!..»
Отодвинув всю кучу бумаг, Алмаз зевнул.
— Эх, русский народ, ты русский народ! И сколь в тебе силищи, русский народ! — нараспев произнес он уже вслух.
Алмазу припомнилась древняя старина про Илью Муромца, которую еще в его детстве сказывал нищий поп, ослепленный шляхтою самозванца. И старческим, надтреснутым голосом Алмаз пропел себе под нос, в задумчивости мерно раскачиваясь всем грузным телом:
Алмаз хотел встать, загасить свечу и ехать домой, но задумался, уронил на руки крупную беловолосую голову, да так и остался сидеть. Он дремал, а в ушах его все продолжал звучать словно чужой голос:
— Притомился ты, сударь, сдремнул, — сказал древний сторож приказа, слегка приотворив дверь. — Там донской атаман тебя мочи нет как добиватца. Велишь ли впустить? Баит, наперво в дом к тебе ездил, потом и сюды.
— Какой атаман?
— Сам большой прискакал, Корнила.
— Корней! — оживился Алмаз. — Добрый гость всегда в пору!
Думный дьяк встал навстречу атаману Великого Войска Донского. Корнила, войдя, помолился на широкий кивот, потом уж шагнул к хозяину и обнялся с ним.
— Насилу тебя доискался! Чаял, поздно в приказ, поскакал домовь, ан ты тут засиделся! — говорил Корнила.
Голос его начинал уже по-старчески дребезжать, как у Алмаза. Голова поседела, он несколько сгорбился, осел, но все старался держаться по-прежнему молодцом…
Корнила с Алмазом дружили уже лет двадцать пять.
Войсковой атаман благодаря дружбе с Алмазом чувствовал всегда за спиной поддержку Москвы и верно угадывал, чего Москва хочет. Это помогало ему в управлении Доном.
Оба — Алмаз и Корнила — хорошо понимали взаимную выгодность их дружбы и пользу ее для Дона и для всего государства.
Стародавняя дружба с Корнилой давала возможность Алмазу отстаивать свое место в Посольском приказе от покушений царского любимца боярина Ордын-Нащокина, который хотел один, своей волей вершить все посольские дела державы. С тех пор как Ордын-Нащокин появился в приказе Посольских дел, у них повелась борьба, тем более трудная, что умный и хитрый боярин околдовал царя своей книжной просвещенностью, ловкостью в спорах с послами иноземных держав, показной богомольностью и видимой кротостью.
Ордын-Нащокин подобрал под себя весь Посольский приказ, но казацкие донские дела оставались еще по-прежнему в ведении Алмаза, за этими делами шли сношения с Крымом и Азовом, забота о Волжском понизовье и степях Заволжья. Алмаз получал в первую очередь все самые важные вести с Дона, которые помогали ему всегда верно угадывать намерения Азова и Крыма. Несмотря на вековую тлеющую вражду, Алмазу в течение ряда лет удавалось удерживать мир на южных рубежах государства, не допуская вспышки большой войны с крымским ханом и с турками, которые не раз порывались к тому, пока у России были заняты руки на шведском рубеже и в Польше. И за это, несмотря на свою привязанность к Ордын-Нащокину, царь по-прежнему продолжал ценить думного дьяка.
— Я ныне весь день только и мыслю лишь об одних казацких делах, — сказал Алмаз атаману и пояснил: — Из Персии вести…
— Ну, задал крестник хлопот! — воскликнул Корнила. — Да было бы поп его утопил в купели в тот час, как я ему стал крестным батькой! Тьфу, пропасть! Когда ж то покончится, право?! И я к тебе с тем же… — Корнила понизил голос: — Рыбка попалась мне не простая, а золотое перо: Самаренин Мишка писал письмо мимо тебя, прямо боярину в руки. Сегодня казак привез. Вместе со мною ехал. Верно, еще отдать не успел…
— Афанасию? — осторожно спросил Алмаз.
Корнила молча кивнул и подал бумагу.
Это был точный список[25] с перехваченной грамоты, которую донской есаул Михайла Самаренин, один из ближайших людей Корнилы, посылал тайно в Москву Ордын-Нащокину. Войсковой атаман и раньше знал цену приятельству и «дружбе» Михайлы с ним, Корнилой: Самаренин много лет уже зарился стать атаманом вместо Корнилы, не раз посылал на него изветы, и только дружба Алмаза Иванова всегда выручала Ходнева.
Алмаз читал, а Корнила еще раз слушал ябеду, хотя за время пути в Москву с Дона, озлобляя и горяча себя против Самаренина, он перечитывал ее много раз и теперь знал почти наизусть:
«…А на Дону объявились вести от Стеньки-вора, что скоро-де вор на Дон будет. От тех вестей весь Дон замутился, ну, чисто с ума посходили, боярин-батюшка! Кричат его свободителем православных невольников из басурманского плена и любят его. Да мужицкий скоп беглых людишек с пять сот дожидает безбожника Стеньку Разина с моря, и войсковой атаман Корней того скопа нам, войсковым есаулам, отгонять не велит, сказывает, что от того отгона быть сваре и мятежу…»
— И подлинно быть! — перебил Корнила.
— Не горячись, Корнила! — спокойно остановил Алмаз и продолжал чтение: — «А ныне я, батюшка боярин, того страшусь, что Стенька-вор хитростью на Дон проскочит, минуя Астрахань, а нам тут не справиться с ним, и вы бы помыслили загодя, чтобы казацкому войску в подмогу стрельцов и прочих государевых ратных людей пять или шесть полков выслать в Черкасск. И я войсковому атаману Корнейке про то сказывал, да Корней отрекается, государева войска страшится хуже лихих иноземцев.
И я про все то думному дьяку Алмазу Иванову не пишу того ради, что думный дьяк от Корнилы задарен дарами и во всяких донских делах глядит изо рта у Корнилы. Того ради, боярин, о Стенькином Разина воровстве довожу тебе, как ты, боярин, велел — мимо Посольска приказа». «Как ты, боярин, велел»! — значительно повторил Алмаз.
— Так что же теперь будет, Алмаз Иваныч? — спросил атаман. — Ведь боярин-то лист получит, прочтет… А в листе-то что!..
— Ну, что в листе? Ничего! Власти хочет, ко власти и лезет! Кто же без свары ее берет! — успокоил приятеля думный дьяк. — Ты, Корней, мне иное скажи: может Стенька скакнуть на Дон с моря, минуя Волгу? Да коли выскочит вправду, — что делать станешь?
— Не дай бог, Иваныч, чтобы пролез! Надо его всеми силами не пустить! Непокой на Дону… Только стрельцов на Дон слать — боже избави! Стенька тогда объявит себя заступником воли донской и обычаев дедовских, и домовитые многие, мыслю, пристанут к нему! Надо Стеньку побить, покуда он плавает в море. Тогда я и скоп мужицкий рассею. А ныне, Алмаз Иваныч, Стенька Дону — гроза. Такая гроза, — страх и помыслить, что станет с Доном, если, избави бог, он степями пролезет!..
— Эк малюешь! Как богомаз сатану в церковном притворе, — усмехнулся Алмаз.
— Уж лучше пусть сатана, прости боже, придет на Дон! — воскликнул Корнила, и столько в голосе и во всем его облике было тревоги и опасения, что думный дьяк успокоил его:
— Не придет, Корней! Кто же пустит его хоть единый шаг ступить на российский берег, что ты! Ведь сколько злодейства наделал!.. Астраханского воеводы товарищ в море пойдет со стрельцами московских приказов и там все потопит.
— Туды и дорога! Тужить не стану о крестном сынке! — облегченно вздохнул Корнила. — Отбился от рук — на себя пусть богу пеняет!
— Пойдем ко мне домой, все рассудим, — вставая, сказал Алмаз.
Корнила поднялся вслед за ним от стола, но в это время примчавшийся от царя дворянин потребовал думного дьяка без мешкоты во дворец «вместе с тем сундуком, каков ему ведом».
Думный дьяк выразительно посмотрел на Корнилу.
— Упредил он тебя? — осторожно спросил Корнила, и в глазах его отразился испуг.
— Сколь ям на большом пути попадает, а бывалый конек их все перескочит! — успокоил Алмаз. — За правду стоять — и царя не страшиться, Корнила Яковлич! А мы с тобой всегда за правду…
Ввиду поспешности и важности дела, несмотря на поздний час, царь ожидал прибытия думного дьяка. Алмаз пошел в маленькую горенку, удаленную от прочих покоев. Тут почасту царь говорил со своими ближними обо всяких тайных делах, потому и самую горенку во дворе называли «посольской» или «тайною» комнатой. Алмазу тут приходилось бывать много раз. Здесь были скамьи в три ряда, царское кресло и широкая лавка с волосяным расшитым полавником, на которой царь, утомившись, любил полежать на боку во время затяжной и нередко трудной беседы; стол, два кресла, на столе — подсвечники с толстыми свечами, рядом — кувшин хлебного кваса и две небольшие глиняные кружки.
Недавно овдовевший и от печали осунувшийся и похудевший царь сидел с Ордын-Нащокиным. Посланный дворянин внес за Алмазом тяжелый ларец, поставил его на стол и тотчас же вышел.
Думный дьяк подошел к царской руке.
… Старческий, надтреснутый голос Алмаза, монотонность чтения, непрерывные зевки, от которых, по старости, Алмаз уже не умел удержаться, дрожание его пальцев — все раздражало царя, пока Алмаз перечитывал письма и доношения.
— Терпеть не люблю приказны отписки! — прервал царь чтение. — Может, в том письме и вся истина, да души нет — одна быль… Вот ты прочитал, Алмаз, что Стенька русских невольников на кизилбашцев выменял, чуть ли не целое войско, а мне невнятно: отколь же у них столько русских?
— Язычники всякие, государь, на твоих людей и на земли твои нападают повсядни. Когда застанут в немногом числе, нечестно хватают и полоняют. И я не по разу тебя молил, государь, послать воевод проучить их, — пояснил думный дьяк.
— Послушать Алмаза Иваныча — выйдет, что Стенька-вор их теперь проучил! — с насмешкой сказал царский любимец.
— Прямо лыцарь, за христианскую веру воитель! — раздраженно воскликнул царь. — Завеличался вор, да и ты, думный, тоже его величания умножаешь… Как он там у тебя в бумаге… шаха «братом своим любезным», что ли, назвал?
Алмаз усмехнулся.
— А шаху то поделом! Не водись с ворами! Шах Стеньку изменой на службу к себе звал, а тот его — братом!..
— И смеху в том нет никакого! — вспылил царь. — К святыням, к величествам лезет вор! Должно, он с Хмельницкого взял обычай: тот тоже по братству писал к молдавскому господарю и ко крымскому хану… По запрыску зверя знать! Християн свободитель!.. — со злобной насмешкой сказал царь. — А как мы теперь того «християн свободителя» от «милостей» его к нашей державе отговорим? Чем его унимать, как мыслите? Как нам с «лыцарем» далее быть? Что ты скажешь, Алмаз?
— Мыслю я, государь, что стольник Семен Иваныч князь Львов выйдет в море вору навстречу да, к астраханским стенам его не допустив, и утопит в пучине морской со всем скопищем черни, — ответил Алмаз.
Царь не ответил и вопросительно посмотрел на боярина.
— Чернь — как червь, — важно ответил Ордын-Нащокин. — Червя рассечет садовник лопатой, и каждая половина живет по себе. Снова секи их на два, и каждая часть сызнова станет жить. Души в черве нет — одно бытие. Так и чернь бездушна… В море простор велик. Коли станем в море воров побивать, разобьются они на части, рассеются по морю, потом возвернутся малыми ватажками, да каждая станет расти по себе. Стенька-вор тем уж хорош, что вся смута донская сошлась под него воедино. Мыслю, на Дон его пропустить, не спугнуть единства воров, а наших стрельцов московских не в Астрахань слать, а на Дон, в подмогу добрым донским казакам, кои государю и державе прилежны; да там, на Дону, ворам головы прочь!
У Алмаза перехватило дыхание от негодованья и злобы. Он видел, что происки Михайлы Самаренина поддержаны боярином, поддержаны вопреки ратному разуму и здравому смыслу. Вот сейчас, тут же, перед царем, все раскрыть, крикнуть в лицо боярину, что он поддается корыстному властолюбцу Мишке… Пусть знает царь, что его любимец, вопреки указу, пишет сам и получает тайные письма о разинском воровстве мимо приказа Посольских дел… Бешенство одолело думного дьяка, но многолетний навык помог Алмазу сдержаться…
По этому поводу предстояло подготовить все дело к докладу самому государю, и думный дьяк Алмаз Иванов достал из сундука и отпер особый железный ларец с потайным замком, в котором хранились ранее присланные бумаги о разинских казаках. Вместе со стольником князем Семеном думный дьяк разбирал содержимое сундучка.
Тут были расспросные речи многих людей, бывших в Яицком городке, пока он находился во власти Разина, показания казаков-перебежчиков, убоявшихся морского похода, покинувших разинское войско и пойманных на обратном пути на Дон, вести с Терека, от черкесского князя Каспулата Муцаловича, который по приказу астраханского воеводы в прошедшем году посылал лазутчиков в земли персидского шаха и сообщал о нападении Разина на Дербент, Баку, Фарабат и Решт. Тут хранились и два письма от самого шаха с жалобой на разграбление Разиным городов каспийского побережья и на сожжение шаховых увеселительных дворцов. В письме исчислялись многотысячные убытки.
— Еще государь за воров им станет платить экую уйму деньжищ! Сами, голубчики, берегли бы свое добро! — проворчал думный дьяк. — Ведомо между всеми державами, что морской разбой — беззаконное зверство. Кто настиг беззаконников, тот и карай!
— Так и писали им из Приказной палаты, — сказал стольник. — Да и то еще им указали, что его величество шах добром с вором ладил, в подданство звал к себе и жалованье давал им по двести рублев на ватагу на каждые сутки…
Дальше шли челобитья армянских и персидских купцов, ограбленных казаками в море. Эти тоже писали свои убытки.
— В десять крат небось наплели! Поверить, так чистым золотом были гружены их корабли! — заметил Алмаз.
Возвратясь к расспросным речам пойманного в Астрахани разинца, думный дьяк укоризненно покачал головой.
— Не страшася греха, обманул вас вор перед смертью! — сказал он. — Да как вы поверили, князь Семен, что вор прилез в Астрахань дознаваться о чем-то?! Неужто он после тою по морю плыл бы назад к Стеньке-вору?! Один? На челнишке, что ли?! Эх, вы-ы! Надо было его спрошать не про то, что вор вызнать ему велел, а что он велел наказать дружкам своим, да каким дружкам! — раздраженно сказал Алмаз. — Не палач, а словно разбойник вел розыск: и расспросных речей на пятак, а вора замучил!..
Воеводский товарищ не участвовал в розыскных делах Астраханской приказной палаты. Хотя он и был из старого боярского рода, но вся молодость его прошла в битвах. Он больше привык к седлу, к походной жизни среди ратных людей. Только год назад, после заключения мира с Польшей, он в первый раз за всю жизнь был послан на мирную службу, в Астрахань, товарищем воеводы. Но и тут воевода возлагал на него все то, что касалось крепостного городского строения и ратных дел.
— Я в сии дела не вступаюсь, Алмаз Иваныч. Розыск ведет боярин Иван Семенович сам, а мое дело ратное, — оправдываясь, сказал стольник.
— Во-он что! Так ты, князь, лишь ратное дело ведаешь? Ну тогда тебе пыточные дела ни к чему! Не тебе их ведать! — как бы соглашаясь, сказал Алмаз. — Тебя государь пошлет ратью на вора, то будет справа твоя!.. А скажи, сударь ратный начальник, сколь же ныне у вора во скопе людей? Не ведаешь? Как так?! А сколь у них пушек? Какие у них корабли? И тоже не ведаешь? Вот тебе раз! А как же ты биться станешь?! Вот тебе — не твое дело розыск, князь! — Думный дьяк покачал головой и вздохнул. — Привезли бы вора в Москву, — продолжал он, — и тут бы его расспросили справно… У нас палач, будто поп, прости господи, исповедует: все грехи по жилочке выпустит, а насмерть не заморит!.. Государь-то прогневается на вас. Он всегда велит пытать с бережением, тихо, чтобы про всякую малость дознаться…
Перед отъездом из Астрахани князь Семен просил воеводу послать в Москву не его, а второго воеводского товарища, брата Прозоровского, князя Михайлу Семеновича. Но воевода ответил, что считает Михайлу слишком неопытным и молодым и не надеется, что тот сумеет все рассказать государю как нужно. Львов понимал, что в самом деле Прозоровский не хочет посылать к царю брата с недобрыми вестями.
Прозоровскому с товарищами далось нелегкое воеводство. Их предшественник воевода Хилков был смещен из Астрахани именно потому, что не управился с «воровскими казаками» и пропустил их через волжское устье в море, откуда они проскочили и в Яицкий городок, а после того Хилков не сумел отбить городок обратно.
Однако и Прозоровскому похвастаться было нечем: уже во время его воеводства в Яицком городке произошло восстание, и в море к Разину убежали стрельцы и казаки, которых держали в тюрьме за сдачу города Разину. Так же во время воеводства Прозоровского с Волги прорвался в море разинский есаул Сережка Кривой с ватагой в семьсот человек, которые захватили морские струги у Черного Яра. Теперь же грозил набег всей разинской силы…
Думный дьяк отложил письмо Прозоровского и записал для памяти: «Доброго палача послать в Астрахань, в пыточну башню, к сыскным делам».
— Волгу блюсти надо будет теперь от воров, — сказал он стольнику. — Как воротишься в Астрахань, тотчас по Волге повсюду в низовьях дозоры поставьте. Слух пройдет, что Разин-вор с моря лезет, — и хлынет вся волжская ярыжная рвань на сустречу!..
— И отколе берется столько ворья?! — в размышлении произнес князь Семен. — Поговоришь с казаками, так будто и любят свой Дон, а не сидится им тихо, все лезут куда-то во свару, во грабежи!
— Правду сказать-то, князь, не от доброй жизни ворье у нас множится, — просто сказал думный дьяк. — Мужик, чем бы силу свою положить во хлебную нивку, он от боярской жесточи землю свою на вдовство покидает, бежит на Дон. На Дону ему тоже сытости нет; он уж с Дона глядит! А руки-то ему богом даны, а сила-то в жилках скопилась! Сила хлебушка хочет! И лезет на грабежи! Ведь экую силу, князь, да пустить бы на доброе дело — она с чем хошь совладает! А ныне от них одно разорение, да мятеж, да раздоры между державами… — Алмаз безнадежно вздохнул. — Придется тебе, князь Семен Иваныч, пойти со стрельцами побить воров, а Стеньку, слышь, ты его непременно живьем бери, не убей! Да когда во полон возьмешь, то в Астрахани вам его не пытать, а прислать в Москву.
Слухи, которые доходили до князя Семена о «воровском» атамане, рождали в душе Львова двойственные чувства. Он возмущался тем, что Хилков и начальники ратных сил Астраханского царства допустили безнаказанный выход разбойников в море. С другой стороны, как ратный человек, князь Семен восхищался Разиным, который не только побил на Волге ратных людей, не только сумел захватить порубежный город, но пересек Каспийское море, разгромил прибрежные крепости персидского шаха и простер свою дерзость до того, что не бежал из персидских пределов, а там же, возле разгромленных им городов, рядом с летним дворцом шаха, на острове выстроил крепость и стал на зимовку.
Князю Семену теперь предстояло выйти против отважного атамана и разбить его войско. Львов представлял себе, что это будет совсем не простая задача. Больше четырех или пяти приказов московских стрельцов ему не дадут. Струги, которые были в Астрахани, к тому же совсем не годились для боя. Надо успеть их проконопатить и подсмолить — на все это нужно время. А кто же знает, когда вор придет к астраханскому берегу?..
— А все же, Алмаз Иваныч, он дивно удал! Отколь столько сметки ратной, отваги, искусства?! — воскликнул Львов. — Правду сказать, Стенька больше государевых воевод возвеличил державу: море наскрозь прошел, силу русскую за морем показал, полоняников русских выкупил и на изменное шахово жалованье не прельстился! А ведь не князь, не боярин — простой нахальщина-вор!.. Могуча держава, где даже разбойники сердцем велики!
— Князь Семен! Стольник! — остановил Алмаз. — Ох, не так-то и молод, а прост ты, князь, как дитя! — укоризненно напутствовал стольника думный дьяк. — Сердцем прям, смел — все ладно, да словом прост… Не быть тебе во больших боярах!
И когда ушел стольник, долго еще сидел думный дьяк один при свечах над ворохом астраханских отписок.
«Да-а, сила, сила в ворище! — заключил он. — Скажи-ка нашим боярам струги снарядить на войну в Кизилбашцы. Перво ответят, что у нас от дедов того не велось, потом — что стругов боевых у нас недостача, далее — что и наше-де войско на море плавать от века веков непривычно… да так и не сладят. А Стенька-вор набрал голытьбы, сел в челнишко, махнул веслишком — да в заморском царстве и ну города полонять со дворцами!.. — раздумывал старый дьяк. — От бога талан, да попал не в те руки. Вот и пропал: один ему путь — на плаху! Много таких людей есть в русском народе. Глядишь на него и мыслишь: кабы ему во боярах родиться, вот был бы на диво отечеству муж!.. А он — и на плаху!..»
Отодвинув всю кучу бумаг, Алмаз зевнул.
— Эх, русский народ, ты русский народ! И сколь в тебе силищи, русский народ! — нараспев произнес он уже вслух.
Алмазу припомнилась древняя старина про Илью Муромца, которую еще в его детстве сказывал нищий поп, ослепленный шляхтою самозванца. И старческим, надтреснутым голосом Алмаз пропел себе под нос, в задумчивости мерно раскачиваясь всем грузным телом:
Старик придвинул к себе железный ларец длинными дрожащими пальцами, искалеченными старческим костоломом, сложил в ларец все бумаги, из-под рубахи достал ключ, висевший вместе с крестом на цепочке, запер ларец, нагрел воску и запечатал печатью.
Кабы столб стоял на пупе земли
Да кольцо на столбу железное,
Ухватился бы я за тое кольцо,
Повернул вокруг землю-матушку!..
Алмаз хотел встать, загасить свечу и ехать домой, но задумался, уронил на руки крупную беловолосую голову, да так и остался сидеть. Он дремал, а в ушах его все продолжал звучать словно чужой голос:
Думный дьяк вздрогнул от стука в дверь и проснулся. На одной свече нагорел длинный, коптящий фитиль, вторая совсем оплыла, и фитилек ее жалобно мигал в лужице воска.
Ухватился бы я за тое кольцо,
Повернул вокруг землю-матушку!..
— Притомился ты, сударь, сдремнул, — сказал древний сторож приказа, слегка приотворив дверь. — Там донской атаман тебя мочи нет как добиватца. Велишь ли впустить? Баит, наперво в дом к тебе ездил, потом и сюды.
— Какой атаман?
— Сам большой прискакал, Корнила.
— Корней! — оживился Алмаз. — Добрый гость всегда в пору!
Думный дьяк встал навстречу атаману Великого Войска Донского. Корнила, войдя, помолился на широкий кивот, потом уж шагнул к хозяину и обнялся с ним.
— Насилу тебя доискался! Чаял, поздно в приказ, поскакал домовь, ан ты тут засиделся! — говорил Корнила.
Голос его начинал уже по-старчески дребезжать, как у Алмаза. Голова поседела, он несколько сгорбился, осел, но все старался держаться по-прежнему молодцом…
Корнила с Алмазом дружили уже лет двадцать пять.
Войсковой атаман благодаря дружбе с Алмазом чувствовал всегда за спиной поддержку Москвы и верно угадывал, чего Москва хочет. Это помогало ему в управлении Доном.
Оба — Алмаз и Корнила — хорошо понимали взаимную выгодность их дружбы и пользу ее для Дона и для всего государства.
Стародавняя дружба с Корнилой давала возможность Алмазу отстаивать свое место в Посольском приказе от покушений царского любимца боярина Ордын-Нащокина, который хотел один, своей волей вершить все посольские дела державы. С тех пор как Ордын-Нащокин появился в приказе Посольских дел, у них повелась борьба, тем более трудная, что умный и хитрый боярин околдовал царя своей книжной просвещенностью, ловкостью в спорах с послами иноземных держав, показной богомольностью и видимой кротостью.
Ордын-Нащокин подобрал под себя весь Посольский приказ, но казацкие донские дела оставались еще по-прежнему в ведении Алмаза, за этими делами шли сношения с Крымом и Азовом, забота о Волжском понизовье и степях Заволжья. Алмаз получал в первую очередь все самые важные вести с Дона, которые помогали ему всегда верно угадывать намерения Азова и Крыма. Несмотря на вековую тлеющую вражду, Алмазу в течение ряда лет удавалось удерживать мир на южных рубежах государства, не допуская вспышки большой войны с крымским ханом и с турками, которые не раз порывались к тому, пока у России были заняты руки на шведском рубеже и в Польше. И за это, несмотря на свою привязанность к Ордын-Нащокину, царь по-прежнему продолжал ценить думного дьяка.
— Я ныне весь день только и мыслю лишь об одних казацких делах, — сказал Алмаз атаману и пояснил: — Из Персии вести…
— Ну, задал крестник хлопот! — воскликнул Корнила. — Да было бы поп его утопил в купели в тот час, как я ему стал крестным батькой! Тьфу, пропасть! Когда ж то покончится, право?! И я к тебе с тем же… — Корнила понизил голос: — Рыбка попалась мне не простая, а золотое перо: Самаренин Мишка писал письмо мимо тебя, прямо боярину в руки. Сегодня казак привез. Вместе со мною ехал. Верно, еще отдать не успел…
— Афанасию? — осторожно спросил Алмаз.
Корнила молча кивнул и подал бумагу.
Это был точный список[25] с перехваченной грамоты, которую донской есаул Михайла Самаренин, один из ближайших людей Корнилы, посылал тайно в Москву Ордын-Нащокину. Войсковой атаман и раньше знал цену приятельству и «дружбе» Михайлы с ним, Корнилой: Самаренин много лет уже зарился стать атаманом вместо Корнилы, не раз посылал на него изветы, и только дружба Алмаза Иванова всегда выручала Ходнева.
Алмаз читал, а Корнила еще раз слушал ябеду, хотя за время пути в Москву с Дона, озлобляя и горяча себя против Самаренина, он перечитывал ее много раз и теперь знал почти наизусть:
«…А на Дону объявились вести от Стеньки-вора, что скоро-де вор на Дон будет. От тех вестей весь Дон замутился, ну, чисто с ума посходили, боярин-батюшка! Кричат его свободителем православных невольников из басурманского плена и любят его. Да мужицкий скоп беглых людишек с пять сот дожидает безбожника Стеньку Разина с моря, и войсковой атаман Корней того скопа нам, войсковым есаулам, отгонять не велит, сказывает, что от того отгона быть сваре и мятежу…»
— И подлинно быть! — перебил Корнила.
— Не горячись, Корнила! — спокойно остановил Алмаз и продолжал чтение: — «А ныне я, батюшка боярин, того страшусь, что Стенька-вор хитростью на Дон проскочит, минуя Астрахань, а нам тут не справиться с ним, и вы бы помыслили загодя, чтобы казацкому войску в подмогу стрельцов и прочих государевых ратных людей пять или шесть полков выслать в Черкасск. И я войсковому атаману Корнейке про то сказывал, да Корней отрекается, государева войска страшится хуже лихих иноземцев.
И я про все то думному дьяку Алмазу Иванову не пишу того ради, что думный дьяк от Корнилы задарен дарами и во всяких донских делах глядит изо рта у Корнилы. Того ради, боярин, о Стенькином Разина воровстве довожу тебе, как ты, боярин, велел — мимо Посольска приказа». «Как ты, боярин, велел»! — значительно повторил Алмаз.
— Так что же теперь будет, Алмаз Иваныч? — спросил атаман. — Ведь боярин-то лист получит, прочтет… А в листе-то что!..
— Ну, что в листе? Ничего! Власти хочет, ко власти и лезет! Кто же без свары ее берет! — успокоил приятеля думный дьяк. — Ты, Корней, мне иное скажи: может Стенька скакнуть на Дон с моря, минуя Волгу? Да коли выскочит вправду, — что делать станешь?
— Не дай бог, Иваныч, чтобы пролез! Надо его всеми силами не пустить! Непокой на Дону… Только стрельцов на Дон слать — боже избави! Стенька тогда объявит себя заступником воли донской и обычаев дедовских, и домовитые многие, мыслю, пристанут к нему! Надо Стеньку побить, покуда он плавает в море. Тогда я и скоп мужицкий рассею. А ныне, Алмаз Иваныч, Стенька Дону — гроза. Такая гроза, — страх и помыслить, что станет с Доном, если, избави бог, он степями пролезет!..
— Эк малюешь! Как богомаз сатану в церковном притворе, — усмехнулся Алмаз.
— Уж лучше пусть сатана, прости боже, придет на Дон! — воскликнул Корнила, и столько в голосе и во всем его облике было тревоги и опасения, что думный дьяк успокоил его:
— Не придет, Корней! Кто же пустит его хоть единый шаг ступить на российский берег, что ты! Ведь сколько злодейства наделал!.. Астраханского воеводы товарищ в море пойдет со стрельцами московских приказов и там все потопит.
— Туды и дорога! Тужить не стану о крестном сынке! — облегченно вздохнул Корнила. — Отбился от рук — на себя пусть богу пеняет!
— Пойдем ко мне домой, все рассудим, — вставая, сказал Алмаз.
Корнила поднялся вслед за ним от стола, но в это время примчавшийся от царя дворянин потребовал думного дьяка без мешкоты во дворец «вместе с тем сундуком, каков ему ведом».
Думный дьяк выразительно посмотрел на Корнилу.
— Упредил он тебя? — осторожно спросил Корнила, и в глазах его отразился испуг.
— Сколь ям на большом пути попадает, а бывалый конек их все перескочит! — успокоил Алмаз. — За правду стоять — и царя не страшиться, Корнила Яковлич! А мы с тобой всегда за правду…
Ввиду поспешности и важности дела, несмотря на поздний час, царь ожидал прибытия думного дьяка. Алмаз пошел в маленькую горенку, удаленную от прочих покоев. Тут почасту царь говорил со своими ближними обо всяких тайных делах, потому и самую горенку во дворе называли «посольской» или «тайною» комнатой. Алмазу тут приходилось бывать много раз. Здесь были скамьи в три ряда, царское кресло и широкая лавка с волосяным расшитым полавником, на которой царь, утомившись, любил полежать на боку во время затяжной и нередко трудной беседы; стол, два кресла, на столе — подсвечники с толстыми свечами, рядом — кувшин хлебного кваса и две небольшие глиняные кружки.
Недавно овдовевший и от печали осунувшийся и похудевший царь сидел с Ордын-Нащокиным. Посланный дворянин внес за Алмазом тяжелый ларец, поставил его на стол и тотчас же вышел.
Думный дьяк подошел к царской руке.
… Старческий, надтреснутый голос Алмаза, монотонность чтения, непрерывные зевки, от которых, по старости, Алмаз уже не умел удержаться, дрожание его пальцев — все раздражало царя, пока Алмаз перечитывал письма и доношения.
— Терпеть не люблю приказны отписки! — прервал царь чтение. — Может, в том письме и вся истина, да души нет — одна быль… Вот ты прочитал, Алмаз, что Стенька русских невольников на кизилбашцев выменял, чуть ли не целое войско, а мне невнятно: отколь же у них столько русских?
— Язычники всякие, государь, на твоих людей и на земли твои нападают повсядни. Когда застанут в немногом числе, нечестно хватают и полоняют. И я не по разу тебя молил, государь, послать воевод проучить их, — пояснил думный дьяк.
— Послушать Алмаза Иваныча — выйдет, что Стенька-вор их теперь проучил! — с насмешкой сказал царский любимец.
— Прямо лыцарь, за христианскую веру воитель! — раздраженно воскликнул царь. — Завеличался вор, да и ты, думный, тоже его величания умножаешь… Как он там у тебя в бумаге… шаха «братом своим любезным», что ли, назвал?
Алмаз усмехнулся.
— А шаху то поделом! Не водись с ворами! Шах Стеньку изменой на службу к себе звал, а тот его — братом!..
— И смеху в том нет никакого! — вспылил царь. — К святыням, к величествам лезет вор! Должно, он с Хмельницкого взял обычай: тот тоже по братству писал к молдавскому господарю и ко крымскому хану… По запрыску зверя знать! Християн свободитель!.. — со злобной насмешкой сказал царь. — А как мы теперь того «християн свободителя» от «милостей» его к нашей державе отговорим? Чем его унимать, как мыслите? Как нам с «лыцарем» далее быть? Что ты скажешь, Алмаз?
— Мыслю я, государь, что стольник Семен Иваныч князь Львов выйдет в море вору навстречу да, к астраханским стенам его не допустив, и утопит в пучине морской со всем скопищем черни, — ответил Алмаз.
Царь не ответил и вопросительно посмотрел на боярина.
— Чернь — как червь, — важно ответил Ордын-Нащокин. — Червя рассечет садовник лопатой, и каждая половина живет по себе. Снова секи их на два, и каждая часть сызнова станет жить. Души в черве нет — одно бытие. Так и чернь бездушна… В море простор велик. Коли станем в море воров побивать, разобьются они на части, рассеются по морю, потом возвернутся малыми ватажками, да каждая станет расти по себе. Стенька-вор тем уж хорош, что вся смута донская сошлась под него воедино. Мыслю, на Дон его пропустить, не спугнуть единства воров, а наших стрельцов московских не в Астрахань слать, а на Дон, в подмогу добрым донским казакам, кои государю и державе прилежны; да там, на Дону, ворам головы прочь!
У Алмаза перехватило дыхание от негодованья и злобы. Он видел, что происки Михайлы Самаренина поддержаны боярином, поддержаны вопреки ратному разуму и здравому смыслу. Вот сейчас, тут же, перед царем, все раскрыть, крикнуть в лицо боярину, что он поддается корыстному властолюбцу Мишке… Пусть знает царь, что его любимец, вопреки указу, пишет сам и получает тайные письма о разинском воровстве мимо приказа Посольских дел… Бешенство одолело думного дьяка, но многолетний навык помог Алмазу сдержаться…