Страница:
Степан сошел с воеводского крыльца, и весь народ повалил за ним к Волге…
Разинцы разгружали свое добро, прощаясь с судами, которые вынесли их снова к родным берегам. Со стругов снимали боевую добычу и пушки. Суда оставались лишенными парусов, безлюдные, мертвые. Есаулы успели купить в Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон.
Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был расставлен атаманский шатер.
— В Яицкий город к тебе я хотел ворочаться, меня схватили — в тюрьму: мол, казак! Я говорю: «Не казак, а гулящий». С год держали, пустили на волю, — врал Степану Никита. — В ту пору знали уж все, что ты ушел в море. Я в Астрахани поверстался в стрельцы. Пришла тебе царская милость, И довелось мне в корчме услыхать, что воеводский брат царской бумаги не хочет знать да тебя убить прибирает людишек. Я его у корчмы побил, хошь верь, хошь не верь. Оглоблей бил по рукам, по ногам, по башке — не убил! Окаянный, боярская сила, он ожил! Я — в бега. Мыслю — на Дон… Ан тут, в Царицыне, воевода велел хватать, кто с Волги на Дон идет. Схватили меня, как беглого, а покуда сидел в тюрьме, и бумага из Астрахани пришла: писали меня ловить за убойство. Признали… А ты подоспел!..
— У какой корчмы ты лупил воеводского брата? — спросил Степан.
— За стеной, у кладбища, старухи Марфы корчма.
— Правду молвил во всем, казак. Слыхал я, что ты побил воеводского брата. Да в ту корчму после они меня заманили, хотели побить, и стрелецкого сотника там казаки убили на улице за меня, а Михайла ушел.
— Погоди, атаман, от меня не уйдет! — злобно сказал Никита.
В это время в челне со стрельцами к разинской ладье подошел астраханский пристав. Тимошка сказал, что он хочет видеть Степана. Разин вышел к нему из шатра.
— Здорово, немецкая бобка! Ну, примай стружки да пиши мне запись, что я их отдал, — сказал Степан. — А воевода, дурак-то, страшился, что я их с собой унесу, по суше!
Видерос указал в отчаянии на пустые струги.
— Фалконеттен… Канонен… Пушка! — бормотал он. — Воевода, боярин, княссь указал…
Разин захохотал.
— Вот что, усатое чучело: хоть твой воевода боярин да князь, а я всех князей больше! Я казак! А ты, чучело, ведаешь, кто то — казак?! Дурак воевода велел тебе пушки мои взять? А ты спросил его, что же он сам не взял? Я две недели стоял у него и пушки увез, а немецкой блохе покорюсь да пушки оставлю?
Видерос хотел снова развернуть воеводский наказ, но Степан пригрозил ему кулаком.
— Ты опять за свою «уни-мать»?! Я такую тебе «унимать» покажу, что родную свою не узнаешь! Пошел прочь отселе! Тимошка, гони!..
… На рассвете челны тронулись вверх по Волге, к Камышинке. Полы атаманского шатра были спущены. Казаки говорили, что батька спит, а в это время Степан Тимофеевич всего с десятком своих казаков скакал прямиком от Царицына к Зимовейской станице, перегоняя ладьи, и конный обоз, и пешие толпы людей, увязавшихся по пути за его войском…
Разинцы разгружали свое добро, прощаясь с судами, которые вынесли их снова к родным берегам. Со стругов снимали боевую добычу и пушки. Суда оставались лишенными парусов, безлюдные, мертвые. Есаулы успели купить в Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон.
Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был расставлен атаманский шатер.
— В Яицкий город к тебе я хотел ворочаться, меня схватили — в тюрьму: мол, казак! Я говорю: «Не казак, а гулящий». С год держали, пустили на волю, — врал Степану Никита. — В ту пору знали уж все, что ты ушел в море. Я в Астрахани поверстался в стрельцы. Пришла тебе царская милость, И довелось мне в корчме услыхать, что воеводский брат царской бумаги не хочет знать да тебя убить прибирает людишек. Я его у корчмы побил, хошь верь, хошь не верь. Оглоблей бил по рукам, по ногам, по башке — не убил! Окаянный, боярская сила, он ожил! Я — в бега. Мыслю — на Дон… Ан тут, в Царицыне, воевода велел хватать, кто с Волги на Дон идет. Схватили меня, как беглого, а покуда сидел в тюрьме, и бумага из Астрахани пришла: писали меня ловить за убойство. Признали… А ты подоспел!..
— У какой корчмы ты лупил воеводского брата? — спросил Степан.
— За стеной, у кладбища, старухи Марфы корчма.
— Правду молвил во всем, казак. Слыхал я, что ты побил воеводского брата. Да в ту корчму после они меня заманили, хотели побить, и стрелецкого сотника там казаки убили на улице за меня, а Михайла ушел.
— Погоди, атаман, от меня не уйдет! — злобно сказал Никита.
В это время в челне со стрельцами к разинской ладье подошел астраханский пристав. Тимошка сказал, что он хочет видеть Степана. Разин вышел к нему из шатра.
— Здорово, немецкая бобка! Ну, примай стружки да пиши мне запись, что я их отдал, — сказал Степан. — А воевода, дурак-то, страшился, что я их с собой унесу, по суше!
Видерос указал в отчаянии на пустые струги.
— Фалконеттен… Канонен… Пушка! — бормотал он. — Воевода, боярин, княссь указал…
Разин захохотал.
— Вот что, усатое чучело: хоть твой воевода боярин да князь, а я всех князей больше! Я казак! А ты, чучело, ведаешь, кто то — казак?! Дурак воевода велел тебе пушки мои взять? А ты спросил его, что же он сам не взял? Я две недели стоял у него и пушки увез, а немецкой блохе покорюсь да пушки оставлю?
Видерос хотел снова развернуть воеводский наказ, но Степан пригрозил ему кулаком.
— Ты опять за свою «уни-мать»?! Я такую тебе «унимать» покажу, что родную свою не узнаешь! Пошел прочь отселе! Тимошка, гони!..
… На рассвете челны тронулись вверх по Волге, к Камышинке. Полы атаманского шатра были спущены. Казаки говорили, что батька спит, а в это время Степан Тимофеевич всего с десятком своих казаков скакал прямиком от Царицына к Зимовейской станице, перегоняя ладьи, и конный обоз, и пешие толпы людей, увязавшихся по пути за его войском…
Яблочным духом пахнет
Вокруг двора Разина по-прежнему бродили бездомные беглецы из российских краев, они до последнего времени передавали Алене слухи о муже. Теперь он был уже словно и не казак, а какой-то сказочный великан Вертидуб или Свернигора, про которого еще мать Алены рассказывала ей сказки. Говорили, что он потопил во Хвалынском море тысячу кораблей кизилбашского шаха, взял десять тысяч пленников и поменял их у шаха на русских людей, томившихся в басурманской неволе. Зато теперь у него несметное войско, ему бьют поклоны и воеводы и за столами садят его в красный угол…
И вдруг на несколько дней прервались все вести, беглецы приумолкли и будто бы даже несколько отшатнулись от разинского двора, словно что-то таили от Алены… Алена Никитична насторожилась, но ни о чем не могла дознаться. Вдруг Гришка принес со двора какую-то странную весть: будто батька хочет жениться на кизилбашской царевне…
— Что ты, глупый, плетешь! Кто там женится от жены да детей!
— Мужики ить сказали! — воскликнул Гришка, только теперь догадавшись о том, что принесенная им весть испугала мать. — Ты, матка, пусти меня, я к нему съеду, уговорю не жениться! — стал он просить, чтобы исправить свою оплошность.
— Не турка твой батька! Пустое плетут про него! — в сердцах сказала Алена, но сама затаила заботу, в задумчивости то и дело напевая про себя тоскливую песню про «былиночку, сиротиночку», которая стоит над рекой.
Степан не поехал улицей. Сопровождавших его казаков он разослал, кого куда, по разным станицам, других отпустил до вечера по домам, сам же пробрался задами по огородам и оказался внезапно под самым окошком… Приветливо и любовно смеялись его глаза.
— Стенька! Стенька! Степанушка! — словно в смертельном испуге, закричала Алена. — Родной ты мой! — задыхаясь от счастья, залепетала она. — Под окно прилетел да горе мое подслушал… Да что же ты там, во дворе… Ой, прямо в окошко!..
— В дверь-то к желанной далече! — смеясь, ответил Степан.
Большой, нарядный, веселый, он обнял ее и стоял, заглядывая ей сверху в лицо. Он глядел прежними любящими, молодыми глазами. От счастья и радостного смущения Алена вдруг растеряла слова и говорила совсем не то, что хотела. Она по-девичьи гладила его ладонью по рукаву, не решаясь коснуться ни руки, ни лица…
— Алешка, ты что? — ласково спросил муж, заметив ее слезы.
— Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, — шепнула она.
— Да что ты! Куды ж мне иное-то счастье! — ответил Степан. — Сколь нарядов ни сменишь, а сердце одно… И ты мне одна на свете!
— Не покинешь нас больше? — тихо спросила Алена, прямо взглянув в его глаза.
— Как кинуть такие-то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын-то Гришутка?
— Возро-ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! — заметалась Алена, словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа.
Она задыхалась от волнения, и ей было необходимо выскочить хоть на миг во двор или на станичную улицу, чтобы» отдышаться, чтобы радость не разорвала грудь.
У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа.
— Неслышно-то как под окошко подкрался! — вся светясь и сияя, сказала она. — Сейчас я Гришутку…
И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов:
— Гри-иша! Гри-ишка! Гришу-утка-а!..
«Смешны-то дела господни, — оставшись один, рассуждал про себя Разин. — Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды, славы искал… Ан вот богатства твои и правда твоя человечья — в донской станице, и правды краше не надо на всей земле. То ветер морской сладким казался, ан тут, в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того духа слаще…»
— Ба-атька-а-а! Батя-а-ня-а-а! Домой вороти-ился-а-а! — послышался крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы.
— Здоров! Ну, здоров, казачище Григорий! — воскликнул Степан, обнимая сына.
— Весь в батьку! — любуясь ими, нежно ворчала Алена. — Порода такая — дверей им, вишь, в избах нету! Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?! Наряд-то, гляди-ка, на нем замараешь! — строго остановила она.
— Аль наряд казака дороже?! — воскликнул Степан.
— Батька, батька, а сабля твоя, клинок адамашский? — уже приставал к отцу сын, овладевший саблей…
Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась.
— Ой, турка! Ой, турка! — кричала она.
Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком.
— Погоди, приобыкнет, — сказал Степан, снимая чужеземный наряд.
В радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть, лежавшую там два года, уставляла стол едой и питьем. Словно невзначай, касалась его руки, волос…
— Гляди, седина, — шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело несколько серебристых колечек…
— Седина, седина, — согласился Степан. — Не люб тебе старый муж, Аленушка? — улыбнувшись, спросил он.
— Сказывали — не воротишься; стал как князь, ходишь в парче да узорочье, пьешь с воеводами… — осмелясь, заговорила Алена, издалека подходя к тому, что казалось ей самым главным.
— И князем звали, и с воеводами пил, и парчи да узорочья хватит на всю твою жизнь, — ответил Степан.
— Сказывали — ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет ее бережешь, любишь ее, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь… — дрожащим голосом продолжала Алена.
— Была и княжна, — сказал атаман, помрачнев.
— Была? — тихо переспросила Алена, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезенную Степаном еще из Польши в подарок.
— Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить…
— Пей, Тимофеич, кушай… — едва слышно пролепетала жена, придвигая к нему еду и подливая вина.
Но не успел Степан с дороги поесть, как под окнами послышались голоса:
— Степан Тимофеич, надежа ты наша, выдь на одну духовинку!
— Атаман, народ собрался тебя видеть, заступника нашего!
— Выдь! Хоть глазком на тебя поглядеть!
— Ироды! Пропасти нет на вас! Дайте вздохнуть хоть с пути! — воскликнула Алена в сердцах, высунувшись в окошко. — Гришка, поди им скажи, чтобы отстали. Вздохнуть казаку…
— Что за люди, Алеша? — спросил Степан.
— Беглое мужичье, голытьба. Уж более года как лазят под окнами, все про тебя спрошают, — сказала Алена, в один миг забыв обо всех их заботах, о верности и любви к ней пришельцев.
— Год ходят, так надобен, стало, — сказал Степан, поднимаясь с лавки.
— Не побрезгуй, Степан Тимофевич, простым мужиком! — раздалось опять под окном. — Ведь насилу тебя дождались, как летнего солнышка ждали!
— Разом приду, атаманы, постойте! — откликнулся Разин, одним своим словом решая судьбу пришельцев, которых никто не хотел признавать казаками.
И снова, как в Астрахани, не понимал Степан: откуда такая слава и как поспевает она долететь прежде его самого? В этих голосах он услышал любовь мужиков, их веру в его защиту. Он подумал, что они представляют его себе больше, сильнее и умнее, чем он есть в самом деле…
«А что я? Простой гулевой атаман, да и все!» — раздумывал он.
На уличной траве, напротив его дома, усевшись в круг под высоким плетнем, в тени, мужики, ожидая его, разговаривали между собою.
— Бездомны, как псы, хоронятся по островам, — кивнув на них, сказала Алена и рассказала, как долгое время единственными друзьями ее были эти бездомные беглецы.
Вдруг мужики смятенно вскочили.
— Чего они? — не понял Степан.
— Опять, чай, старшинство скачет, — сказала Алена.
В самом деле, с десяток вооруженных всадников показались на улице. Степан разглядел среди подъезжавших Михайлу Самаренина и еще несколько человек домовитых черкасских казаков, а среди них станичного есаула Юрку Писаренка.
— Ну, куды вы бежите от нас, конокрадское племя! — воскликнул Юрка. — Идите ладом говорить, не страшитесь.
— Да мы тебя и не больно страшимся! — отозвался из толпы мужиков невысокий и коренастенький, как дубок молодой, малый и шагнул навстречу подъехавшей старшине.
— Вот что, робята, — важно сказал Самаренин. — Время шло, вас терпели, а более вас казаки не хотят терпеть. Завтра же утром чтобы тут, в Зимовейской, и духом вашим не пахло!
— А то чего будет? — спросили из толпы пришельцев.
— А то и будет, что вас казаки побьют! То и будет, дождетесь! — воскликнул Юрка. — Я тут есаул. Сказал…
— Вот беда — есаул! Да поболе тебя во станице есть атаманы! Чего ты собою гордишься! — воскликнул все тот же «дубок», как успел его про себя назвать Разин.
— Ты, что ли, побольше меня атаман? — насмешливо спросил Юрка.
— Не я, а Степан Тимофеич! Он, может, по-своему все рассудит. Его бы спрошать! — дерзко сказал малый.
— Худая надежа! — откликнулся Михайла Самаренин. — Стеньку-вора бояре в колодки забили. Ему уж назад не прийти!
— А может, прийти, как ведь знать. Он, бывает, лишь дунет — и нет колодок! — задорно и насмешливо крикнули из толпы.
— Бабьи басни! — вмешался второй войсковый есаул Семенов. — А хоть бы пришел, так в Черкасске тоже сыщем топор да плаху!
— И у нас топоров-то доволе на все старшинство! — воскликнул высокий, сухой, цыганистый парень, грозно шагнув из толпы в сторону всадников.
Толпа крестьян все плотнее сближалась. Люди стояли теперь уже так, что каждый мог локтем тронуть соседа. Эта близость давала им ощущение единства и чувства собственной силы. Слова о том, что для Разина в Черкасске найдутся топор и плаха, разъярили толпу.
— Сказано — сделано! — твердо сказал Самаренин. — Кто до утра не уйдет отсюда, тех возьмем — да к боярам, в Воронеж!
— А ну! Ну, возьми! Ну, возьми! — внезапно выкрикнул тот же цыган, еще ближе подступая к Самаренину. Он изловчился и крепко схватил его коня под уздцы. — Ну, возьми! — настойчиво крикнул он.
Самаренин вздыбил коня и хлестнул подступившего парня плетью. Толпа окружила всадников плотным кольцом, из которого было уже не вырваться.
— Самих их плетьми! Бей старшину!
— Дери, братцы, старшину с коней!
— Тащи с седел! — крикнули разом несколько голосов.
Над толпою взлетели дубины, свистнули плети, кто-то выхватил саблю…
— Ну-ка, стой, атаманы! — заглушая все выкрики, раздался голос Степана.
Он стоял на крыльце своего куреня спокойный, без зипуна и без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, стоял, раскуривал трубку, словно так просто никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора…
— А ну, атаманы, пустить брехунов подобру, пусть ноги уносят, — приказал он толпе. — Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем, да ладно!.. — Степан усмехнулся.
Толпа, окружавшая всадников, отхлынула, но внезапное появление Разина на крыльце ошеломило старшину… Юрка смущенно взглянул на Степана и, замявшись, снял шапку, но сразу не мог найти слов…
— Не бойсь, брехуны-старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили… Езжайте с миром! — подбодрил Разин.
— Здравствуй, Степан! — поклонился Разину Юрка.
— Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! — ответил Разин. — Скажите там крестному: царская милость мне вышла; топор, мол, да плаха теперь ни к чему. Ныне пиво варил бы: со всей семьей в гости буду, дары привезу.
Через час после столкновения старшины с мужиками Юркин двор, куда удалилась старшина на совещание, был окружен, и, когда Самаренин с товарищами попробовал выехать, их не пустили.
— Худа вам батька не сотворит, а ехать вам никуда не велел, пока сам не укажет, — сказал им все тот же чернявый цыганистый парень, который первым схватил под уздцы есаульскую лошадь.
— Что ж, ваш воровской атаман хочет нас как в тюрьме тут держать?! — возмущенно воскликнул Самаренин.
— А что за тюрьма! Гостите покуда у есаула! — сказали им. — Батька велел — вам дни три посидеть тут придется. В чем нехватка — сказали бы: мы вам всего нанесем…
Осажденные в доме Юрки пленники Разина целыми днями и ночами подсматривали с чердака и подслушивали, что творится в Зимовейской станице.
На третью ночь подошло все войско, отставшее от Степана. Станица гудела говором, скрипом несмазанных колес, ржанием лошадей. Народ торопливо и деловито шнырял по улицам. В Зимовейской станице и за станицей двигалась конница и пехота, Дон чернел от челнов, с воды, как клич лебедей, раздавался пронзительный визг уключин… По звукам можно было подумать, что целое Войско Донское встало в поход.
Юрка высунул голову из ворот посмотреть, что творится, но крепким толчком его посадили обратно во двор.
И даже тогда, когда все в станице затихло, когда разинская ватага явно куда-то ушла, старшина себя продолжала считать пленной и не смела высунуть носа с Юркина двора…
Но все-таки кто-то успел сообщить в Черкасск, в войсковую избу, о том, что Разин пришел на Дон и со многими пушками двинулся на низовья, ведя с собою несметное войско.
Всполошился весь Дон. Домовитые кинулись со своих хуторов спасаться в Черкасск. По черкасским стенам и башням тотчас же были выставлены пушки. Об исчезнувших есаулах, Самаренине с товарищами, шел уже слух, что Степан взял их в плен и замучил…
Однако на тот случай, если бы Степан захотел поладить миром, Корнила велел откопать лучший столетний бочонок вина и указал откармливать дюжину индюков…
По слухам о движении Разина к Черкасску, из верховых станиц на низовья повалила толпами голытьба.
Корнила погнал в Москву, к Алмазу, гонца с вестью о том, что астраханские воеводы, нарушая веление государя, изменно выпустили разбойников с пушками и что все Стенькино Разина скопище с большим пушечным боем идет на Черкасск.
По Дону от войсковой избы были высланы дозоры с наказом тотчас же сообщить, как только Разин дойдет до устья Донца, чтобы в тот же миг выставить на стены оборону и приниматься топить смолу для отбития приступа… Но разинские челны вместе с конницей и обозом вдруг сгинули, словно все потонули в Дону…
Черкасские подъездчики робко объезжали прибрежные станицы. Жители станиц, смеясь, говорили им, что Разин, должно быть, заколдовал свое войско и обратил в невидимок… Старшина ждала нападения с какой-нибудь необычной стороны. Не могло же, на самом деле, куда-то пропасть целое войско!..
И вдруг на несколько дней прервались все вести, беглецы приумолкли и будто бы даже несколько отшатнулись от разинского двора, словно что-то таили от Алены… Алена Никитична насторожилась, но ни о чем не могла дознаться. Вдруг Гришка принес со двора какую-то странную весть: будто батька хочет жениться на кизилбашской царевне…
— Что ты, глупый, плетешь! Кто там женится от жены да детей!
— Мужики ить сказали! — воскликнул Гришка, только теперь догадавшись о том, что принесенная им весть испугала мать. — Ты, матка, пусти меня, я к нему съеду, уговорю не жениться! — стал он просить, чтобы исправить свою оплошность.
— Не турка твой батька! Пустое плетут про него! — в сердцах сказала Алена, но сама затаила заботу, в задумчивости то и дело напевая про себя тоскливую песню про «былиночку, сиротиночку», которая стоит над рекой.
пела Алена и не раз повторяла последние, самые печальные слова:
Над рекой стоит
Да в реку глядит,
Дал мне бог красы,
Сиротиночке…
А кому краса
Моя надобна?! —
— Ну кому же еще! Мне и надобна! — услышала вдруг она под окном дорогой и любимый голос.
А кому краса
Моя надобна?!
Степан не поехал улицей. Сопровождавших его казаков он разослал, кого куда, по разным станицам, других отпустил до вечера по домам, сам же пробрался задами по огородам и оказался внезапно под самым окошком… Приветливо и любовно смеялись его глаза.
— Стенька! Стенька! Степанушка! — словно в смертельном испуге, закричала Алена. — Родной ты мой! — задыхаясь от счастья, залепетала она. — Под окно прилетел да горе мое подслушал… Да что же ты там, во дворе… Ой, прямо в окошко!..
— В дверь-то к желанной далече! — смеясь, ответил Степан.
Большой, нарядный, веселый, он обнял ее и стоял, заглядывая ей сверху в лицо. Он глядел прежними любящими, молодыми глазами. От счастья и радостного смущения Алена вдруг растеряла слова и говорила совсем не то, что хотела. Она по-девичьи гладила его ладонью по рукаву, не решаясь коснуться ни руки, ни лица…
— Алешка, ты что? — ласково спросил муж, заметив ее слезы.
— Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, — шепнула она.
— Да что ты! Куды ж мне иное-то счастье! — ответил Степан. — Сколь нарядов ни сменишь, а сердце одно… И ты мне одна на свете!
— Не покинешь нас больше? — тихо спросила Алена, прямо взглянув в его глаза.
— Как кинуть такие-то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын-то Гришутка?
— Возро-ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! — заметалась Алена, словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа.
Она задыхалась от волнения, и ей было необходимо выскочить хоть на миг во двор или на станичную улицу, чтобы» отдышаться, чтобы радость не разорвала грудь.
У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа.
— Неслышно-то как под окошко подкрался! — вся светясь и сияя, сказала она. — Сейчас я Гришутку…
И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов:
— Гри-иша! Гри-ишка! Гришу-утка-а!..
«Смешны-то дела господни, — оставшись один, рассуждал про себя Разин. — Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды, славы искал… Ан вот богатства твои и правда твоя человечья — в донской станице, и правды краше не надо на всей земле. То ветер морской сладким казался, ан тут, в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того духа слаще…»
— Ба-атька-а-а! Батя-а-ня-а-а! Домой вороти-ился-а-а! — послышался крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы.
— Здоров! Ну, здоров, казачище Григорий! — воскликнул Степан, обнимая сына.
— Весь в батьку! — любуясь ими, нежно ворчала Алена. — Порода такая — дверей им, вишь, в избах нету! Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?! Наряд-то, гляди-ка, на нем замараешь! — строго остановила она.
— Аль наряд казака дороже?! — воскликнул Степан.
— Батька, батька, а сабля твоя, клинок адамашский? — уже приставал к отцу сын, овладевший саблей…
Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась.
— Ой, турка! Ой, турка! — кричала она.
Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком.
— Погоди, приобыкнет, — сказал Степан, снимая чужеземный наряд.
В радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть, лежавшую там два года, уставляла стол едой и питьем. Словно невзначай, касалась его руки, волос…
— Гляди, седина, — шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело несколько серебристых колечек…
— Седина, седина, — согласился Степан. — Не люб тебе старый муж, Аленушка? — улыбнувшись, спросил он.
— Сказывали — не воротишься; стал как князь, ходишь в парче да узорочье, пьешь с воеводами… — осмелясь, заговорила Алена, издалека подходя к тому, что казалось ей самым главным.
— И князем звали, и с воеводами пил, и парчи да узорочья хватит на всю твою жизнь, — ответил Степан.
— Сказывали — ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет ее бережешь, любишь ее, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь… — дрожащим голосом продолжала Алена.
— Была и княжна, — сказал атаман, помрачнев.
— Была? — тихо переспросила Алена, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезенную Степаном еще из Польши в подарок.
— Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить…
— Пей, Тимофеич, кушай… — едва слышно пролепетала жена, придвигая к нему еду и подливая вина.
Но не успел Степан с дороги поесть, как под окнами послышались голоса:
— Степан Тимофеич, надежа ты наша, выдь на одну духовинку!
— Атаман, народ собрался тебя видеть, заступника нашего!
— Выдь! Хоть глазком на тебя поглядеть!
— Ироды! Пропасти нет на вас! Дайте вздохнуть хоть с пути! — воскликнула Алена в сердцах, высунувшись в окошко. — Гришка, поди им скажи, чтобы отстали. Вздохнуть казаку…
— Что за люди, Алеша? — спросил Степан.
— Беглое мужичье, голытьба. Уж более года как лазят под окнами, все про тебя спрошают, — сказала Алена, в один миг забыв обо всех их заботах, о верности и любви к ней пришельцев.
— Год ходят, так надобен, стало, — сказал Степан, поднимаясь с лавки.
— Не побрезгуй, Степан Тимофевич, простым мужиком! — раздалось опять под окном. — Ведь насилу тебя дождались, как летнего солнышка ждали!
— Разом приду, атаманы, постойте! — откликнулся Разин, одним своим словом решая судьбу пришельцев, которых никто не хотел признавать казаками.
И снова, как в Астрахани, не понимал Степан: откуда такая слава и как поспевает она долететь прежде его самого? В этих голосах он услышал любовь мужиков, их веру в его защиту. Он подумал, что они представляют его себе больше, сильнее и умнее, чем он есть в самом деле…
«А что я? Простой гулевой атаман, да и все!» — раздумывал он.
На уличной траве, напротив его дома, усевшись в круг под высоким плетнем, в тени, мужики, ожидая его, разговаривали между собою.
— Бездомны, как псы, хоронятся по островам, — кивнув на них, сказала Алена и рассказала, как долгое время единственными друзьями ее были эти бездомные беглецы.
Вдруг мужики смятенно вскочили.
— Чего они? — не понял Степан.
— Опять, чай, старшинство скачет, — сказала Алена.
В самом деле, с десяток вооруженных всадников показались на улице. Степан разглядел среди подъезжавших Михайлу Самаренина и еще несколько человек домовитых черкасских казаков, а среди них станичного есаула Юрку Писаренка.
— Ну, куды вы бежите от нас, конокрадское племя! — воскликнул Юрка. — Идите ладом говорить, не страшитесь.
— Да мы тебя и не больно страшимся! — отозвался из толпы мужиков невысокий и коренастенький, как дубок молодой, малый и шагнул навстречу подъехавшей старшине.
— Вот что, робята, — важно сказал Самаренин. — Время шло, вас терпели, а более вас казаки не хотят терпеть. Завтра же утром чтобы тут, в Зимовейской, и духом вашим не пахло!
— А то чего будет? — спросили из толпы пришельцев.
— А то и будет, что вас казаки побьют! То и будет, дождетесь! — воскликнул Юрка. — Я тут есаул. Сказал…
— Вот беда — есаул! Да поболе тебя во станице есть атаманы! Чего ты собою гордишься! — воскликнул все тот же «дубок», как успел его про себя назвать Разин.
— Ты, что ли, побольше меня атаман? — насмешливо спросил Юрка.
— Не я, а Степан Тимофеич! Он, может, по-своему все рассудит. Его бы спрошать! — дерзко сказал малый.
— Худая надежа! — откликнулся Михайла Самаренин. — Стеньку-вора бояре в колодки забили. Ему уж назад не прийти!
— А может, прийти, как ведь знать. Он, бывает, лишь дунет — и нет колодок! — задорно и насмешливо крикнули из толпы.
— Бабьи басни! — вмешался второй войсковый есаул Семенов. — А хоть бы пришел, так в Черкасске тоже сыщем топор да плаху!
— И у нас топоров-то доволе на все старшинство! — воскликнул высокий, сухой, цыганистый парень, грозно шагнув из толпы в сторону всадников.
Толпа крестьян все плотнее сближалась. Люди стояли теперь уже так, что каждый мог локтем тронуть соседа. Эта близость давала им ощущение единства и чувства собственной силы. Слова о том, что для Разина в Черкасске найдутся топор и плаха, разъярили толпу.
— Сказано — сделано! — твердо сказал Самаренин. — Кто до утра не уйдет отсюда, тех возьмем — да к боярам, в Воронеж!
— А ну! Ну, возьми! Ну, возьми! — внезапно выкрикнул тот же цыган, еще ближе подступая к Самаренину. Он изловчился и крепко схватил его коня под уздцы. — Ну, возьми! — настойчиво крикнул он.
Самаренин вздыбил коня и хлестнул подступившего парня плетью. Толпа окружила всадников плотным кольцом, из которого было уже не вырваться.
— Самих их плетьми! Бей старшину!
— Дери, братцы, старшину с коней!
— Тащи с седел! — крикнули разом несколько голосов.
Над толпою взлетели дубины, свистнули плети, кто-то выхватил саблю…
— Ну-ка, стой, атаманы! — заглушая все выкрики, раздался голос Степана.
Он стоял на крыльце своего куреня спокойный, без зипуна и без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, стоял, раскуривал трубку, словно так просто никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора…
— А ну, атаманы, пустить брехунов подобру, пусть ноги уносят, — приказал он толпе. — Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем, да ладно!.. — Степан усмехнулся.
Толпа, окружавшая всадников, отхлынула, но внезапное появление Разина на крыльце ошеломило старшину… Юрка смущенно взглянул на Степана и, замявшись, снял шапку, но сразу не мог найти слов…
— Не бойсь, брехуны-старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили… Езжайте с миром! — подбодрил Разин.
— Здравствуй, Степан! — поклонился Разину Юрка.
— Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! — ответил Разин. — Скажите там крестному: царская милость мне вышла; топор, мол, да плаха теперь ни к чему. Ныне пиво варил бы: со всей семьей в гости буду, дары привезу.
Через час после столкновения старшины с мужиками Юркин двор, куда удалилась старшина на совещание, был окружен, и, когда Самаренин с товарищами попробовал выехать, их не пустили.
— Худа вам батька не сотворит, а ехать вам никуда не велел, пока сам не укажет, — сказал им все тот же чернявый цыганистый парень, который первым схватил под уздцы есаульскую лошадь.
— Что ж, ваш воровской атаман хочет нас как в тюрьме тут держать?! — возмущенно воскликнул Самаренин.
— А что за тюрьма! Гостите покуда у есаула! — сказали им. — Батька велел — вам дни три посидеть тут придется. В чем нехватка — сказали бы: мы вам всего нанесем…
Осажденные в доме Юрки пленники Разина целыми днями и ночами подсматривали с чердака и подслушивали, что творится в Зимовейской станице.
На третью ночь подошло все войско, отставшее от Степана. Станица гудела говором, скрипом несмазанных колес, ржанием лошадей. Народ торопливо и деловито шнырял по улицам. В Зимовейской станице и за станицей двигалась конница и пехота, Дон чернел от челнов, с воды, как клич лебедей, раздавался пронзительный визг уключин… По звукам можно было подумать, что целое Войско Донское встало в поход.
Юрка высунул голову из ворот посмотреть, что творится, но крепким толчком его посадили обратно во двор.
И даже тогда, когда все в станице затихло, когда разинская ватага явно куда-то ушла, старшина себя продолжала считать пленной и не смела высунуть носа с Юркина двора…
Но все-таки кто-то успел сообщить в Черкасск, в войсковую избу, о том, что Разин пришел на Дон и со многими пушками двинулся на низовья, ведя с собою несметное войско.
Всполошился весь Дон. Домовитые кинулись со своих хуторов спасаться в Черкасск. По черкасским стенам и башням тотчас же были выставлены пушки. Об исчезнувших есаулах, Самаренине с товарищами, шел уже слух, что Степан взял их в плен и замучил…
Однако на тот случай, если бы Степан захотел поладить миром, Корнила велел откопать лучший столетний бочонок вина и указал откармливать дюжину индюков…
По слухам о движении Разина к Черкасску, из верховых станиц на низовья повалила толпами голытьба.
Корнила погнал в Москву, к Алмазу, гонца с вестью о том, что астраханские воеводы, нарушая веление государя, изменно выпустили разбойников с пушками и что все Стенькино Разина скопище с большим пушечным боем идет на Черкасск.
По Дону от войсковой избы были высланы дозоры с наказом тотчас же сообщить, как только Разин дойдет до устья Донца, чтобы в тот же миг выставить на стены оборону и приниматься топить смолу для отбития приступа… Но разинские челны вместе с конницей и обозом вдруг сгинули, словно все потонули в Дону…
Черкасские подъездчики робко объезжали прибрежные станицы. Жители станиц, смеясь, говорили им, что Разин, должно быть, заколдовал свое войско и обратил в невидимок… Старшина ждала нападения с какой-нибудь необычной стороны. Не могло же, на самом деле, куда-то пропасть целое войско!..
Матерый казак с Понизовья
В тот год, когда Разин зимовал на персидском острове, под самое рождество в Ведерниковской станице умер старый казак, выходец с Волги, Минай, по прозванию Мамай, один из тех «баламутов», что, как Тимош Разя, мутили казачество… Сын его Фрол остался после отца тридцатилетним казаком и сразу проявил себя по-иному, чем батька: вместо того чтобы шуметь по сходкам, Фрол перетряс оставшееся после отца добришко и вдруг, словно батька ему оставил сундук денег, стал, что ни день, обрастать богатством.
Месяца три прошло после смерти отца, как Фрол Минаевич собрался, поскакал в верховья, где шаталось без дела скопище московитских беглецов, и привел оттуда к себе в низовья толпу с полсотни бродяг. Потом с ними вместе отправился в запорожские земли, на рубеж Едичульской орды, и купил у ногайцев табун сотен в пять лошадей. Не прошло после этого месяца, едва степи начали покрываться свежей травой, как татары пригнали Минаеву несметно овец; кто говорил — тысяч пять, кто считал, что не меньше восьми… Лошадей и овец Фрол Минаев пустил пастись по донецким степям. Оставив свои табуны и отары овец на наемных людей, Фрол помчался в Воронеж, привез из Воронежа кос. Людей ему не хватало. Фрол кликнул клич и набрал еще голытьбы. Не менее сотни косцов работали у него на покосе, в степях между Донцом и Доном. Стога росли, что твой город…
Фрол приехал в Черкасск за солью. Купил возов десять, бранился, что больше не продают — страшатся оставить без соли Черкасск…
Атаманы почуяли новую силу, наперебой звали Фрола к себе.
— Чего-то ты все затеваешь, Фрол? — говорил Корнила. — Невиданно на Дону, как наливаешься, матереешь! Богату кубышку покинул тебе Мамай. А ведь кто бы подумал — тихоня! Всю жизнь с домовитыми лаялся, ан сам в домовитые лез! Неслыханной силы купец на Дону из тебя взрастет! Глядеть, вчуже сердце мое атаманское радо!
Фрол усмехнулся, довольный собой, весь налитой неистраченной силой, рослый, широкий, с крепким румянцем на загорелом, смуглом лице, с гулким, раскатистым голосом; он выпил полную чарку поднесенного Корнилой вина, смачно захрустел свежим огурчиком.
— Кубышка кубышкой, батька Корнила Яковлич. Да мне еще бог подает: вставать люблю рано, работы никак не страшусь, — зарокотал его звучный голос, налегая на «о». — Что делать-то, батька, золотко? Ратных дел что ни год — все меньше. С Азовом нам воевать не велят, крымцев указывают не задорить… Чем теперь станем жить на Дону? По-Стенькину персов шарпать? Волжские караваны громить? Не с голоду мне с молодою женой помирать?
— Ну, ты с голоду не помрешь! — засмеялся Корнила.
— Не помру, батька, золотко! Мне пошто помирать! И других накормлю! Нам, донским казакам, теперь только торгом жить. Я, батька, золотко, покажу донским, как торга вести. Нам, донским, батька, надо московских купцов забить торгом…
— Лошадей, говорят, покупаешь? — спросил Корнила.
— Кони, батька, — прямой казацкий товар. Покупаю! — сказал Минаев. — Я, Корнила Яковлич, одному тебе расскажу: слыхал от дружка я верное слово, что государь хочет войско великое конное строить. Стало, ему будет надо коней. До сих пор драгунских коней монахи растили. А я на донской траве подыму коньков, каких монахам не снилось! Ударю челом государю табунов голов с тысячу для начала… Посчитай-ка на пальцах, батька, сколько будет прибытка: у ногайцев беру я коней полтора рубли с головы — и то много, а государь мне по десять рублев с головы даст. Считай! Теперь — солонина баранья, сало… А где скот, там овчина, там кожи, там шорный товар… Вот ты сам и суди! — заключил Минаев.
— Зате-ейщик! — с завистью к его свежим силам, к его молодой живости восхищенно сказал Корнила.
— Новый путь торю для донского казачества, Корней Яковлич! — похвалялся Фрол. — Донской рыбой московски торга завалю… Рыбны бочки куплю, продаешь? — внезапно спросил Фрол Корнилу. — Солонинные бочки мясные тоже куплю. Лук, чеснок ты, сказывали, растишь, — все куплю… Соли мало у вас в Черкасске. В Астрахань мыслю послать приказчика соли куплять…
Кое-кто из черкасских знакомцев предлагал Минаеву поселиться в Черкасске, не жить на отшибе от прочих донских богатеев.
— Я круты бережки люблю. А в своей-то станице и дом у меня стоит над самым над крутояром, — простовато сказал Минаев.
По Дону плотами шел к Фролу с верховьев лес. У берега под станицей мокли придавленные в бочагах камнями серые кожи.
Станичные казаки потихоньку ворчали:
— Провонял всю станицу!
— Атаманы! Да что же в глаза мне не скажете! Мне ведь досуга нет обо всем подумать! Не обессудьте! Я на остров сойду, чтобы вам не смердело! — просто сказал Фрол.
И в два дня все кожи были увезены на лодках на широкий, просторный остров между Кагальницкой и Ведерниковской станицами, раскинувшийся на версту в ширину и в длину версты на три вдоль Дона. Остров порос ивняком, орешником; он был любимым пристанищем рыбаков, и Минаев тут тоже затеял рыбные ловли, стал держать здесь своих рыбаков, челны, даже выстроил для рыбаков жилища… Понизовые богатей старались сбыть Фролу свои товары. Он все покупал…
Из Москвы воротилась на Дон зимовая станица с недоброй вестью, что государь, ожидая возвращения Разина из морского похода, не прислал донским казакам хлебного жалованья и обещал прислать лишь тогда, когда все среди донских станет тихо и все будут мирно жить по своим станицам.
Фрол тотчас примчался в Черкасск.
— Атаманы, да как же так! Надо писать государю, что загинем без хлеба. Ведь у меня какова ватага — все жрать хотят!
— Вор Стенька Разин всему Дону помеха, Минаич! Нам, домовитым, всем вместе думать, как его успокоить навеки, когда он на Дон вернется, — сказал Самаренин. — Вести есть, что вор ворочается вскоре. Надо нам дружно стоять на него, а не то мы и все пропадем!
— А нуте вас! С вами пива, я вижу, не сваришь! Как на псарне, казак казака грызете! Мне хлеба, не свары собачьей надобно! — резко сказал Фрол, повернулся и вышел из войсковой избы, с досадою отмахнувшись от войскового есаула.
Фрол помчался куда-то под Курск и через две недели привез на всю свою братию хлеба — целый обоз.
В Черкасске лишь развели руками, удивляясь тому, где и как в эту трудную пору года Фрол ухитрился купить столько хлеба.
— Дорогою ценой купил, что тут делать?! Как деньги ни дороги, хлеб-то дороже! — пояснял Минаев.
Когда по Дону прошел слух, что Разин стоит в Астрахани и вот-вот будет на Дон, домовитые тайно съехались у Корнилы, в Черкасске. За Фролом Минаевым прислали гонца. Он был в это время занят на острове. Говорили, что строит там салотопню и свои струги для верхового торга. На острове курились дымки, стучало множество топоров, скрежетали пилы.
Покинув свои дела, без спешки Фрол Минаев приехал в Черкасск по вызову атамана. Безучастно слушал, когда домовитые говорили, что от Степана пойдет на Дону смятение, что надо его схватить и судить в Черкасске…
Корнила сказал, что по царской грамоте Разин должен оставить пушки в Астрахани и придет на Дон безоружным. Если заранее отогнать голытьбу, скопившуюся в Зимовейской станице, да выслать войсковую засаду, то можно легко схватить Разина дома и тут же, не мешкав, отправить его не в Черкасск, а сразу в Москву.
Самаренин и Семенов заспорили: со Стенькой самим казакам не справиться, надо просить государя прислать на Стеньку стрельцов. Другие не соглашались, говорили, что нужно собрать в Черкасск казаков из верховых станиц, словно бы по вестям с Азовского или с Крымского рубежа, будто турки или ногайцы хотят напасть на Черкасск, и с теми казаками пойти на Разина в Зимовейскую станицу, чтобы разбить его своими силами…
Месяца три прошло после смерти отца, как Фрол Минаевич собрался, поскакал в верховья, где шаталось без дела скопище московитских беглецов, и привел оттуда к себе в низовья толпу с полсотни бродяг. Потом с ними вместе отправился в запорожские земли, на рубеж Едичульской орды, и купил у ногайцев табун сотен в пять лошадей. Не прошло после этого месяца, едва степи начали покрываться свежей травой, как татары пригнали Минаеву несметно овец; кто говорил — тысяч пять, кто считал, что не меньше восьми… Лошадей и овец Фрол Минаев пустил пастись по донецким степям. Оставив свои табуны и отары овец на наемных людей, Фрол помчался в Воронеж, привез из Воронежа кос. Людей ему не хватало. Фрол кликнул клич и набрал еще голытьбы. Не менее сотни косцов работали у него на покосе, в степях между Донцом и Доном. Стога росли, что твой город…
Фрол приехал в Черкасск за солью. Купил возов десять, бранился, что больше не продают — страшатся оставить без соли Черкасск…
Атаманы почуяли новую силу, наперебой звали Фрола к себе.
— Чего-то ты все затеваешь, Фрол? — говорил Корнила. — Невиданно на Дону, как наливаешься, матереешь! Богату кубышку покинул тебе Мамай. А ведь кто бы подумал — тихоня! Всю жизнь с домовитыми лаялся, ан сам в домовитые лез! Неслыханной силы купец на Дону из тебя взрастет! Глядеть, вчуже сердце мое атаманское радо!
Фрол усмехнулся, довольный собой, весь налитой неистраченной силой, рослый, широкий, с крепким румянцем на загорелом, смуглом лице, с гулким, раскатистым голосом; он выпил полную чарку поднесенного Корнилой вина, смачно захрустел свежим огурчиком.
— Кубышка кубышкой, батька Корнила Яковлич. Да мне еще бог подает: вставать люблю рано, работы никак не страшусь, — зарокотал его звучный голос, налегая на «о». — Что делать-то, батька, золотко? Ратных дел что ни год — все меньше. С Азовом нам воевать не велят, крымцев указывают не задорить… Чем теперь станем жить на Дону? По-Стенькину персов шарпать? Волжские караваны громить? Не с голоду мне с молодою женой помирать?
— Ну, ты с голоду не помрешь! — засмеялся Корнила.
— Не помру, батька, золотко! Мне пошто помирать! И других накормлю! Нам, донским казакам, теперь только торгом жить. Я, батька, золотко, покажу донским, как торга вести. Нам, донским, батька, надо московских купцов забить торгом…
— Лошадей, говорят, покупаешь? — спросил Корнила.
— Кони, батька, — прямой казацкий товар. Покупаю! — сказал Минаев. — Я, Корнила Яковлич, одному тебе расскажу: слыхал от дружка я верное слово, что государь хочет войско великое конное строить. Стало, ему будет надо коней. До сих пор драгунских коней монахи растили. А я на донской траве подыму коньков, каких монахам не снилось! Ударю челом государю табунов голов с тысячу для начала… Посчитай-ка на пальцах, батька, сколько будет прибытка: у ногайцев беру я коней полтора рубли с головы — и то много, а государь мне по десять рублев с головы даст. Считай! Теперь — солонина баранья, сало… А где скот, там овчина, там кожи, там шорный товар… Вот ты сам и суди! — заключил Минаев.
— Зате-ейщик! — с завистью к его свежим силам, к его молодой живости восхищенно сказал Корнила.
— Новый путь торю для донского казачества, Корней Яковлич! — похвалялся Фрол. — Донской рыбой московски торга завалю… Рыбны бочки куплю, продаешь? — внезапно спросил Фрол Корнилу. — Солонинные бочки мясные тоже куплю. Лук, чеснок ты, сказывали, растишь, — все куплю… Соли мало у вас в Черкасске. В Астрахань мыслю послать приказчика соли куплять…
Кое-кто из черкасских знакомцев предлагал Минаеву поселиться в Черкасске, не жить на отшибе от прочих донских богатеев.
— Я круты бережки люблю. А в своей-то станице и дом у меня стоит над самым над крутояром, — простовато сказал Минаев.
По Дону плотами шел к Фролу с верховьев лес. У берега под станицей мокли придавленные в бочагах камнями серые кожи.
Станичные казаки потихоньку ворчали:
— Провонял всю станицу!
— Атаманы! Да что же в глаза мне не скажете! Мне ведь досуга нет обо всем подумать! Не обессудьте! Я на остров сойду, чтобы вам не смердело! — просто сказал Фрол.
И в два дня все кожи были увезены на лодках на широкий, просторный остров между Кагальницкой и Ведерниковской станицами, раскинувшийся на версту в ширину и в длину версты на три вдоль Дона. Остров порос ивняком, орешником; он был любимым пристанищем рыбаков, и Минаев тут тоже затеял рыбные ловли, стал держать здесь своих рыбаков, челны, даже выстроил для рыбаков жилища… Понизовые богатей старались сбыть Фролу свои товары. Он все покупал…
Из Москвы воротилась на Дон зимовая станица с недоброй вестью, что государь, ожидая возвращения Разина из морского похода, не прислал донским казакам хлебного жалованья и обещал прислать лишь тогда, когда все среди донских станет тихо и все будут мирно жить по своим станицам.
Фрол тотчас примчался в Черкасск.
— Атаманы, да как же так! Надо писать государю, что загинем без хлеба. Ведь у меня какова ватага — все жрать хотят!
— Вор Стенька Разин всему Дону помеха, Минаич! Нам, домовитым, всем вместе думать, как его успокоить навеки, когда он на Дон вернется, — сказал Самаренин. — Вести есть, что вор ворочается вскоре. Надо нам дружно стоять на него, а не то мы и все пропадем!
— А нуте вас! С вами пива, я вижу, не сваришь! Как на псарне, казак казака грызете! Мне хлеба, не свары собачьей надобно! — резко сказал Фрол, повернулся и вышел из войсковой избы, с досадою отмахнувшись от войскового есаула.
Фрол помчался куда-то под Курск и через две недели привез на всю свою братию хлеба — целый обоз.
В Черкасске лишь развели руками, удивляясь тому, где и как в эту трудную пору года Фрол ухитрился купить столько хлеба.
— Дорогою ценой купил, что тут делать?! Как деньги ни дороги, хлеб-то дороже! — пояснял Минаев.
Когда по Дону прошел слух, что Разин стоит в Астрахани и вот-вот будет на Дон, домовитые тайно съехались у Корнилы, в Черкасске. За Фролом Минаевым прислали гонца. Он был в это время занят на острове. Говорили, что строит там салотопню и свои струги для верхового торга. На острове курились дымки, стучало множество топоров, скрежетали пилы.
Покинув свои дела, без спешки Фрол Минаев приехал в Черкасск по вызову атамана. Безучастно слушал, когда домовитые говорили, что от Степана пойдет на Дону смятение, что надо его схватить и судить в Черкасске…
Корнила сказал, что по царской грамоте Разин должен оставить пушки в Астрахани и придет на Дон безоружным. Если заранее отогнать голытьбу, скопившуюся в Зимовейской станице, да выслать войсковую засаду, то можно легко схватить Разина дома и тут же, не мешкав, отправить его не в Черкасск, а сразу в Москву.
Самаренин и Семенов заспорили: со Стенькой самим казакам не справиться, надо просить государя прислать на Стеньку стрельцов. Другие не соглашались, говорили, что нужно собрать в Черкасск казаков из верховых станиц, словно бы по вестям с Азовского или с Крымского рубежа, будто турки или ногайцы хотят напасть на Черкасск, и с теми казаками пойти на Разина в Зимовейскую станицу, чтобы разбить его своими силами…