Степан напомнил ему о себе.
   — Постой, постой! Разин сын, атаманский крестник? Так, что ли? Кулачную правду хотел на Руси устроить?! — Думный дьяк добродушно и весело засмеялся. — Так вон ты какой возрос! Про тебя говорил дворянин Евдокимов, Иван Петрович, что Корнила растит из тебя атамана себе на смену? Тебе государь за спасенье князя Юрья Олексича посылал соболя? Молод казак, а сила в тебе играет. Верь старого дьяка слову, что быть тебе во больших атаманах, — заключил Алмаз. — К брату в войско поедешь?
   — Крестный велел погостить тут недолго да снова в Черкасск ворочаться для крымских дел.
   — Как на Дон сберешься, опять заезжай ко мне, с тобой крестному грамоту напишу. Твой крестный — орел в казаках. Держись к нему ближе, — посоветовал думный дьяк и на прощанье поднес Степану кружку литовского меда.
   — Долго ты не бывал, — сдержанно усмехнулся Иван, встретив брата.
   — Крестный замиловал меня, Ваня, — словно чувствуя какую-то нужду оправдаться перед Иваном, сказал Степан. Он видел, что Иван его встретил не по обычаю холодно. — Чего-то примстилось Корниле, что быть мне большим атаманом и Доном владеть. И с чего примстилось, никак не разумею. В посольстве меня посылал к калмыкам. На Едичульскую орду пошли в поход — велел мне быть при нем есаулом: к расспросным делам приучал в войсковой избе. Да и сюда прислал с тайным делом к Алмазу Иванычу. И снова велел поспешать к нему на Дон с отпиской Алмаза.
   — Подружил ты с Корнеем! Мимо брата родного промчался — перво к боярам по тайным делам да сызнова на Дон?! Говоришь, в атаманы собрался и ныне уж нас, казаков, знать не хочешь?!
   «Вон он на что осерчал», — догадался Степан.
   — Так, стало, сдружился с Корнеем? — настойчиво и ревниво переспросил Иван.
   — Люблю его. Хитрый он, черт. Скрозь землю на три сажени видит. А добрый…
   — Купил тебя лаской! — прервал Иван. — Ну ладно. Об том опосле рассудим. Ты про Дон расскажи, что там? Говорят, беглецов избегло из Москвы после бунта!
   — Ой, много! — признал Степан.
   — А Корнила назад их в Москву посылает?
   — Да что ты, Иван! — возмутился Степан.
   Иван усмехнулся.
   — Ты, стало, Степан, Корнею во всем прилежен? — спросил он. — Признавайся уж, что ли?
   Степан посмотрел на брата. Он сидел перед ним как утес, грузный, кряжистый, суровый. Даже усмешка на губах его показалась какой-то каменной, тяжелой. Иван смотрел в его глаза отчужденно, враждебно и не по-братски озлобленно.
   — Да в чем мне тебе признаваться? Измену я, что ли, какую замыслил? — вдруг неожиданно для себя, вспыхнув злостью, огрызнулся Степан.
   — А не ты ли с ним вместе беглых московских людей выдавал воронежску воеводе? — спросил Иван, по-прежнему глядя в упор Степану в глаза.
   Степан вскочил с места.
   — Что брешешь?! — выкрикнул он.
   — Не брешу. Ты беглого в свой курень заманил, изловил да в Воронеж послал. За то тебя обласкал Корнила.
   Степан кинулся на Ивана, но кулак его наткнулся словно на гранит. У Стеньки захватило дыхание и в глазах потемнело. Не помня себя, обхватил он брата, и под богатырской, несокрушимой тяжестью Стеньки Иван повалился на пол, опрокинув скамью…
   Есаул Иван Черноярец вдвоем с Сергеем Кривым, вбежав, насилу стащили рассвирепевшего Стеньку с атамана.
   — Идите отселе! — властно сказал Иван казакам. — Мы сами тут подобру разберемся. А ты, дурак, не кидайся на брата в кулачки, не махонький вырос, — одернул он Стеньку. — Садись на скамью, я сказывать буду.
   Подавленный холодным спокойствием брата и его суровой уверенностью в своей правоте, в смущенье Степан сел.
   — Дурак, — ворчливо сказал Иван. — Кулаки — не доказ, а ты с кулаками суешься. Ну, сказывай мне: из Москвы человек у тебя не живал, коего царь обманул рукобитьем? — понизив голос, спросил Иван.
   — Жил таков человек, — еще тише ответил Степан.
   — А где он теперь? — сурово спросил старший брат.
   — Как я в Черкасск в войсковую поехал, когда поправился после раны, то он у меня в дому за работника оставался. Потом я в посольство уехал, потом — война с крымцами… Так я в станице и не бывал, сюда подался, и вестей мне из дому не писали. Прислала Алена с попутными казаками гостинцев, поклон, да и все. Я все сам собирался изведать, — говорил Степан, удивленный, откуда знает Иван о его московском знакомце.
   — А ныне того человека в твоем курене нет, казак, — твердо сказал Иван, словно он сам только что побывал на Дону. — А вышел тот человек по своей нужде на рассвете, как тут же его, у тебя на базу, и схопили — в рот кляп, локти за спину, на башку тулуп, через плетень — да и в сани; сверху сеном заклали и повезли. А привезли к воронежску воеводе в дом тайно, да после в тюрьме он месяц был на цепи прикован к дубовому стулу[15], потом на Москву повезли…
   — Да кто ж то содеял? — поразился Степан. Он уже забыл о схватке с Иваном. Рассказ Ивана ошеломил его.
   — Кто содеял, тот нам не сказался, — ответил Иван. — Срам на весь Дон, а пуще всего — на семью Тимофея Рази… А ты сам посуди: кому надо наш род осрамить между казаками! Казаки говорят: «Как войну с панами прикончим, так разом пойдем в Черкасск с ружьем трясти старшину войсковую». Слух такой до Корнилы дошел. Меня он страшится. Вот и надумал тебя подманить да приблизить, чтобы все выпытывать про меня. У Корнилы лазутчики всюду, так мало ему: еще хочет брата на брата поднять, а ты поддаешься, а он за твоею спиной и брата погубит, и дому позор принесет!
   — Так я же не знал, Иван! Не Корней — ты брат мне. Я тебе покоряюсь во всем! — от души ответил Степан.
   — Покоряешься ты? — Иван усмешливо поглядел на кулаки брата.
   — Ворочусь сейчас на Дон, убью Корнилу! — воскликнул Степан.
   — Горячишься! — сказал Иван спокойно. — Нам с ними исподволь, без шума управиться надо; бить не хитро, а надо умом одолеть — в том и сила!


За казацкую правду


   Боярин Ордын-Нащокин ошибся, когда полагал, что польские сенаторы не поверят подсыльной грамотке шведского посла де Родеса. Льстивые, лживые речи шведского проходимца, который, по сговору с турками, сеял вражду между Россией и Польшей, соблазнили-таки панов: они стали упорнее в переговорах и, грозя, кричали русским послам, что если Москва не хочет мириться на их статьях, то они и совсем ничего не уступят, а будут отстаивать старые рубежи.
   Услышав об этом, царь приказал придвинуть свежее войско к польским границам.
   Свежие ратные силы шли к рубежу из Новгорода Великого, из Вязьмы, из Тулы, из Курска и с казачьего Дона.
   Особенно много войск проходило на самом виду у панов, через те места, где велись посольские съезды. Алмаз Иванов в беседе с поляками намекнул о великом множестве русских полков, стянутых к рубежам: старый дьяк хотел предотвратить ненужное кровопролитие. Но, как назло, в это время от крымского хана примчался гонец с извещением, что он вышлет десять тысяч ногайцев панам в подмогу. Паны сенаторы снова прервали переговоры…
   Стояла зима. Русские воеводы спорили и препирались: одни хотели начать наступленье немедля, другие думали дожидаться весны. Но именно только к весне могли появиться ногайцы из Крыма. Воевода князь Долгорукий настоял, чтобы двинуть полки немедля по зимним дорогам.
   В зимнюю стужу, в метель и буран все заранее стянутые русскими воеводами свежие ратные силы обрушились на польское войско. Польские полководцы от внезапности растерялись, стали сдавать один за другим города, утопая в снегах, отходить на запад. В первые же дни они проиграли несколько сражений, и хотя они были искусные, храбрые воины, это выбило их из равновесия. Им обещали поддержку крымцев, но крымцы не шли. Им говорили, что русское войско истощено и ослабло, но повсюду на них валились свежие русские полки на сытых конях, с добрым оружием, с твердой уверенностью в победе…
   Донские станицы Ивана Разина тоже незадолго до конца перемирия получили подкрепление, которое приняли поначалу за смену. Они уже собирались к домам, когда Польша прервала переговоры. Потому они были особенно злы и беспощадны. Не добром — значит, силою надо кончать войну, разорявшую и Россию и Польшу.
   Казаки наконец словно бы дорвались до удачи и мстили за все досадные поражения и утраты последних лет. Они твердо сказали себе, что будут двигаться только вперед и не дадут врагу передышки.
   Так же смотрели на эту новую схватку с противником и воеводы. Зная, что прошлогодние набеги на ногайцев только отсрочили присылку помощи Крыма панам, но все же ногайцы прибудут, они посылали еще и еще новые подкрепления.
   Миновала весенняя слякоть, зазеленели поля и леса, а удачи не оставляли русских воинов.
   Ненадолго останавливались казацкие станицы по местечкам и деревням, по панским маенткам и городишкам и снова рвались вперед.
   И снова, как в прошлую войну, на одной из стоянок зазвенела всем знакомая казацкая песня в четыре тысячи голосов, и радостно встретились казаки Ивана с новоприбывшими под водительством самого Корнилы Ходнева понизовскими донскими казаками.
   — Здорово, наказной! — радушно крикнул Ивану Корнила Яковлевич. В его восклицании было столько привета, радости и тепла, что никто не назвал бы их ни соперниками, ни врагами.
   Не меньше привета и радости выразил и Иван при встрече с войсковым атаманом. И Степан удивлялся, глядя на брата, как может он кривить душою.
   «Плюнул бы я в глаза ему, да опять же Иван не велит!» — досадливо подумал Степан, видя, как Корнила, спрянув с седла, дружески обнимался с Иваном.
   — Казачка твоя гостинцев прислала. Заезжай ко мне. Воз развяжут — и там для тебя целый куль. Где Степанка? — радостно и громко спросил Корнила.
   Степан подошел.
   — Сынку крестный, здоров! Что же ты на Дон не воротился? Знать, с саблей-то веселее в седле, чем в атаманских справах путлякаться? Вот и я так-то мыслю, что веселей. Тоже саблей махаться приехал. Повоюемо вкупе теперь с панами! Давно уже я им задолжался, латинцам проклятым, — весело приговаривал войсковой атаман, обнимая Степана и будто бы не замечая в нем никакой перемены к себе. — И для тебя есть подарки, Стенька, казачка прислала.
   — Здорово! Здорово, дети! — весело приветствовал Корнила подходивших казаков.
   От атамана так и несло радушием и теплотою родного Дона. Он привез с собой воза три подарков для казаков, и многие от души ему кланялись за заботу…
   Не было стремительней и бесшабашней в боях войска, чем казаки, и во многом казачьим станицам были обязаны русские воеводы за то, что панское войско, неся большие потери, дрогнуло и неудержимо покатилось к Варшаве.
   Видя, что никакой союз уже не в силах помочь разбитым польским войскам, коварные крымцы, пришедшие им на помощь, как десять тысяч разбойников ринулись по польским же селам и городам, зажигая дома, угоняя скот, увозя пожитки несчастных жителей и захватывая в неволю крестьян вместе с женами и детьми…
   Только тогда паны сенаторы и комиссары сейма поняли, что они оказались жертвой шведско-турецкого сговора, что они попались в ловушку. И они предложили России снова начать мирные посольские съезды.
   Ратные трубы с обеих сторон опять затрубили отбой.
   Битвы меча опять уступили место «битвам мудрости».

 

 
   После начала переговоров, когда войска обеих сторон остановились там, где застало их перемирие, Корнила заехал в гости к Ивану.
   Иван, погрозившись бровями брату, принял войскового атамана с почетом, поставил вина, польского стоялого меда.
   — Ну, как там послы? Небось ныне поляки отступятся ото всей Украины?! — спросил за чаркой Иван.
   — А я, Тимофеич, так мыслю, что наши послы правый берег им сами уступят, — ответил Корнила. — Хлопот с Украиной много. Народ беспокойный: повсюду вокруг мятежи, беснованье. Все хлопы в казацтво полезли, взялись за ружье и к волам не хотят ворочаться… И хлеба уже некому стало пахать!..
   — Побивают шляхетство? — сказал Иван.
   — Расходились! — качнув головою, с неодобрением подтвердил Корнила. — У них и казацкая шляхта большая. Я слышал, казацкая шляхта сама страшится большого повстанья да хочет под польского короля.
   — За что же мы кровь проливали, когда бояре опять отдадут Украину панам?! — воскликнул Степан. — Измена в боярах!
   — Стенько, язычок пришил бы! Не дома! На войне такие-то речи невместны! — одернул Корнила.
   — Больше бояр вы боярщики, значные казаки, — поддержал захмелевший Иван Степана. — Вы бы не то что пол-Украины — вы бы и всю Россию испродали начисто ляхам, лишь бы боярский обычай не нарушать. Он вас кормит, боярский обычай! Не вы ли, страшась Ивана Болотникова да его мужиков, за Владислава и Сигизмунда вместо с Заруцким бились?! Вот на Дон воротимся — потолкуем, чей верх!..
   Иван спохватился и прикусил язык, но Корнила уже поймал его неосторожное слово и спрятал свой взгляд, заставив себя смириться.
   — Брось, друг Иван Тимофеевич, — спокойно и рассудительно сказал он. — Не к месту нам свариться здесь. Дома встретимся — спорить станем, хошь за чаркой, хошь на кругу. А тут нам негоже!..
   Атаман уехал, а Иван Тимофеевич не мог простить себе, что во хмелю распустил язык и так откровенно высказал свои тайные мысли перед Корнилой…

 

 
   Вплоть до самого перемирия станицам Ивана Разина давалась удача в боях. Они бились с войсками польского коронного гетмана Потоцкого.
   Свои особые расчеты были с коронным гетманом у семейства Рази: это люди Потоцкого захватили тогда старого полковника Тимофея Разю и нанесли ему множество ран, от которых казак захирел да так уже и не оправился больше.
   Не зная врагов по именам, казаки замечали приметы самых искусных и злых противников, давая им свои клички и прозвища.
   — Вон в дозоре красуется тот длинный, оглобля, что зарубил Петра Плошку. Добрался бы я до него! — ворчал Степан, наблюдая с холма за польскими разъездами, маячившими на опушке небольшого лесочка. — В последнем бою я чуть было не срубил его, — досадовал он, — ан снова из рук ускочил…
   — Вот ведь лихо казацкое — воеводы! — бранились донцы. — Еще бы не боле двух недель — и пировали бы мы в Варшаве!

 

 
   — А вон скачет мой на рыжей кобыле! — с сожаленьем вздыхал Сережка Кривой. — Саблю я вышиб из рук у него, а сам, проклятый, ушел!
   — С пером?
   — Он. Хитрющий! Саблей не смеет драться, а из мушкета — ловок. Сколь казаков сгубил: Муху его пуля достигла, Головня от него пропал, Еропка Костяник застрелен…
   — А мне бы гетмана в руки добыть, так иных бы всех вам покинул, — замечал Иван Черноярец.
   Так переговаривались они, лежа за холмом возле отбитого у поляков хуторка.
   — Ныне уж не достать ни панов, ни гетманов. Как стала наша удача, так и войне конец.

 

 
   Казаки стояли там, где застало их перемирие, и держали только дозы. Им было приказано быть наготове к бою, чтобы избегнуть вражеского коварства, но в битвы самим не вступать.
   И вдруг однажды за лесом, впереди хуторка, началась перепалка из ружей. Казаки встрепенулись и повскакали на ноги, силясь увидеть с пригорка, что там творится, но лес скрывал происшествие.
   Есаул головного дозора Степан не мог допустить мысли о том, что где-то, совсем недалеко, происходит стычка, а он и не знает, что там такое.
   Степан мигом вскочил в седло и выехал за околицу. С ним помчались Иван Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев да еще с десяток ближайших товарищей.
   С хуторского пригорка они пустились к недалекому лесу, за которым стояли поляки. И вдруг навстречу им замелькали красные запорожские шапки и засвистали польские пули. Степан узнал своих запорожских друзей — Григория Наливайку и Бобу.
   Около сотни конных поляков выскакало из-за леса, преследуя полусотню запорожцев. Но, увидев донских казаков, поляки вдруг задержались, поворотили коней и скрылись в лесу…
   — Здоровы бувайте, донские! Здоров, Стенько, — крикнул Наливайко.
   — Чего вы поцапались, дядько Ондрию? — спросил Степан Бобу, когда они съехались. — У нас ныне с ляхами мирно. Послы наши с ними сидят.
   — Боярские послы нам не заступа! — возразил седой запорожец. — Послы вражьим ляхам хотят продать Украину. К бисовой матке ваших послов, нехай они сдохнут вкупе с панами, черти!
   — Чей хутор? — спросил Наливайко.
   — Хутор наш. Там донские.
   — Едемо к вам, там расскажем, — пообещал Боба.
   И пока запорожцам перевязывали на хуторе свежие раны, Боба и Наливайко рассказывали, как украинские казаки, собранные под рукою отважного кошевого атамана Сирка, прослышав о польских съездах, выбрали полковника Бобу с товарищами, чтобы донести до панов и бояр голос украинского казачества. Вначале паны не хотели допустить запорожцев к беседе послов, а когда их все-таки впустили в посольскую избу, казаки услыхали такое, чему не верили уши: паны и бояре сговаривались разделить Украину по Днепр между Россией и Польшей.
   В гневе, с шумом повскакивали казаки со своих мест и тут же самым крепким казацким словом поклялись, что не дадут хозяйничать над собою ни толстозадым панам, ни бородастым продажникам — царским боярам.
   Запорожские посланцы возмутили и бояр и панов. На следующее посольское сидение запорожцев не позвали, но они все же пришли туда сами. Поляки при виде их встали и заявили, что возвратятся к беседе только тогда, когда казацкое «быдло» покинет посольскую избу. С этим поляки ушли.
   Думный дьяк предложил запорожцам остаться в посольском стане, обещая, что русские послы будут рассказывать им обо всем, что творится на съездах, и держать с ними совет. Но Боба и Наливайко отрезали, что не хотят даже косвенно быть сообщниками в таком неслыханно постыдном торге.
   — Ты сам суди, думный дьяче, да как же совет держать с вами, когда ваш собачий съезд к тому, чтобы нашу родную мать за хвосты двух коней привязать ногами да надвое разодрать ее, бедную Украину нашу! О чем же тут с нами совет?! Не будет тут ни казацкой руки, ни единого казацкого слова приложено к вашей языческой справе. Вернемся к своим и всех призовем на коней, как при батьке Богдане. Хай горит до скончания века война, хай льется невинная кровь наших жен и детей, хай забудут нас белый царь и весь русский народ, — а мы не дозволим, чтобы наш батька Днипр рассек нашу мать надвое, будто саблей.
   Запорожцы вскочили по седлам и пустились назад к своему войску. Но, должно быть, польские послы успели шепнуть своим воеводам, и те по дороге выставили засаду, чтобы истребить до единого запорожских послов и не дать им посеять возмущение на Украине. Вот тут за лесочком поляки и грянули из засады на запорожцев, возвращавшихся в войско Сирка…
   — Все загнием, а все-таки не покоримся! — говорили донским казакам Боба и Наливайко, а за ними и прочие казаки. — Не стало Богдана, да все же не сирота Украина. Мы сами ее бороним от боярской и панской неправды!
   — Мы подобру пришли к царю в подданство, а не хочет он крепкой рукою отстаивать нас от врагов, то станем войною и на царя, и на бояр, и на ляхов с их проклятым крулем! — со слезами обиды в голосе говорил донцам старый Боба. — Турецкий султан нас хочет забрать под себя — и он не осилит! С самим Вельзевулом в сабли ударимся за единую мать — Украину! Одни будем биться со всеми врагами — с панами и с Крымом!..
   — Айда, поколотим панов, атаманы! — горячо воскликнул Степан. — Поможем полковнику Бобе с товарищами пробиться к своим! Не дадим им загинуть в панских засадах!
   Степан сказал то, что думали все, и на его призыв что было донцов возле хутора — около трехсот человек — все повскакали в седла…
   Поляки не ждали такого отпора. Они были готовы напасть лишь на горстку запорожских послов с их охраной, а нарвались на целую донскую станицу.
   Прогнав поляков за дальний лес, донские казаки далеко еще проводили своих гостей, обнимались, крепко жали им руки и долго стояли у дороги, махая запорожцам мохнатыми бараньими шапками.
   А когда донские возвращались назад на свой хутор, навстречу им из лесу выехали два польских полковника, думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов и окольничий князь Дмитрий Долгорукий, брат воеводы.
   — Отколь скачете, казаки? Где гостевали? — строго спросил Долгорукий.
   — Гостевать не гостевали, князь, а гостей провожали. Хоть белый день, а разбойники своеволят, на добрых людей нападают, — ответил Степан Тимофеевич.
   — Пшепрашем слухачь, Панове комиссары, как бранят казаки крулевское войско. Крулевски жолнеры — то для них есть разбойники, а запорожски быдла есть добры люди! — гневно сказал надутый и важный польский полковник. — Гонор шляхетский не может того терпеть, чтоб нас поносили таким словом.
   — Пошто вы напали на польских гусар? — спросил старый дьяк Степана. — И вы ли, казаки, напали вперед или на вас напали?
   Алмаз хотел помочь казакам, чтобы они могли оправдаться, но Степан не стерпел.
   — Не на нас, так на братьев наших ляхи напали, — ответил Степан. — Не может донской казак смотреть, как братьев его запорожцев паны катуют. А когда доведется еще увидеть — и снова дадим свою помощь!
   Мрачно усмехнулись в усы польские комиссары. Московские посланцы нахмурились. Сказав казакам, что послы не могут вершить посольство, когда казаки нарушают мир, и пригрозив нарушителям наказанием, они отъехали с хутора.
   Поутру на другой день с большой свитой, в которой был и Корнила Ходнев, прискакал на хутор сам воевода князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Черные брови низко сползли на круглые, немигающие глаза, рука крепко сжимала плеть и била концом ее по отвороту высокого сапога. Казаков собрали пешими. Пешим вышел к боярину и походный донской атаман Иван Тимофеевич, которого не было накануне на хуторе.
   — Что же ты, атаман, почитаешь себя выше всех в государстве российском? — грозно спросил, не сходя с коня, Долгорукий. — Послы государевы за мирное докончанье хлопочут, а ты со своими шарпальниками войну раздуваешь. Между державами — свару?! Комар ничтожный, худой мужичишка!..
   Ивану было легко оправдаться, но он не хотел.
   — Князь Юрий Олексич! Ты не гневись, ты наше казацкое сердце своим воеводским сердцем почуй. Запорожцы нам братья родные, а их побивают латинцы. Как стерпишь? — с жаром воскликнул Иван. — Ведь мы и они — православные люди!
   — Терпи, — раздраженно остановил Юрий, — ныне братьев нашел — мятежников, а завтра скажешь — крымцы тебе кумовья, а там — турки тебе сваты… Родни многовато!
   — Вот ты нас, казаков, шарпальниками назвал, князь-боярин! — настойчиво продолжал Иван. — Мы разумеем, что во гневе сказал, не возьмем твое слово в обиду. И ты не возьми в обиду моего противного слова: как ты хочешь, а мы с запорожцами братья! Не можем глядеть на их беды молча. Спроси у каждого казака, хоть Корнилу Яковлевича спроси.
   — Так, князь-боярин! Верно сказал атаман! — закричали казаки.
   Но Корнила смолчал.
   Долгорукий, натянув узду, сжал кулаки и метнул на казаков ненавидящий взгляд. Конь заплясал под боярином, и с удил на сапог Ивана капнула белая пена. Но Иван не сдвинулся с места. Он встретился взглядом с братом и, заметив волнение Степана, неприметно и молча погрозил бровями, остерегая его от вмешательства.
   — И еще, уж дозволь мне сказать ото всех донских казаков, князь-боярин Юрий Олексич! — твердо продолжал он. — Почитаем мы, все казаки, твое воеводское мужество, ратный ум и искусность. Под началом твоим с врагами сражаться всегда рады. Никто не хотел бы лучшего воеводы. А ныне нам слышно, что покоряешься ты Афанасию Ордын-Нащокину, а тот будто совесть латинцам продал… Всем польским панам он друг и приятель. Страшится, что украинские хлопы побьют шляхетство, затем и надумал, спасая панов, разодрать Украину. За то ли весь русский народ обливался кровью?! Затем ли панов мы до самой Варшавы гнали? За Украину нас звал государь на войну, за братскую правду!
   — Что брешешь! — прикрикнул боярин. — Как смеешь ты царских послов судить, мужичище!
   Но Иван не смутился вспышкой боярского гнева. Полный мужественного достоинства и спокойной уверенности, стоял он перед Долгоруким.
   — Ведь как вы ни хороните концы, а все равно слышно в народе, что судят послы не по-божьи. Ведь слышит народ, что хотят они надвое разодрать Украину, — решительно продолжал Иван. — Обидно и горько то запорожцам. Никак они в том не смирятся. А нам стоять тошно, боярин. Не устоим, когда на глазах у нас казаков терзают…
   — Изменничаешь! — прошипел боярин, сжимая плетку в руке. — Твое ли мужицкое дело судить о посольских спорах?! Когда то бывало?!
   — В том нет измены, боярин, — глядя ему в глаза, твердо сказал Иван. — Пошли нас драться, и головы сложим до одного… А ныне войны нет и свежие казаки пришли с Дона. Пусть Корнила Яковлич, по обычаю, сменит нас. Ты нас отпустил бы, князь воевода! А надо будет с ружьем встать — зови, и тотчас прискочим назад!
   — Разбаловал я тебя, атаман: долго слушал, — ответил боярин. — Ни одного мужика во всю жизнь столь долго не слушал!
   — Спасибо, боярин! — с прежним достоинством вставил Иван.
   — Теперь помолчи, — оборвал Долгорукий. — Мой воеводский указ — тут стоять, где стоите! Покуда на вас никто не напал, драки не затевать с королевским войском. А буде еще затеете драку — и оправданий слушать не стану, казню! Вы государю холопы и слова без воли моей не смеете молвить, не то что лезть в битву.
   При слове «холопы» среди казаков прошел ропот. Но Долгорукий больше уже никого не слушал, он считал, что и так оказал им большую честь и унизил перед ними свое боярство. Сказав последнее слово и повернув коня, он, не прощаясь, умчался со своей дворянскою свитой. Только Корнила остался и тяжело соскочил с седла.