Страница:
— Не сгуби, князь-боярин! Как можно купчишке без денег?! Ну, выручу, скажем, тебя, а сам-то куды — в кабалу?!
— Да что я, разбойник, что ли?! Не грабежом отымаю. За рост прошу денег! — сердито сказал Черкасский.
— Да, боярин, наше купецкое дело товары куплять. С товаров мне росту боле! Ведь наше-то дело торговый прибыток.
— А какие тебе товары купляти?
— Всяки товары, боярин: поташу, смолы, дегтю, жита…
— И я поташу ведь продам! — обрадовался Черкасский.
— Сойдемся ценой, то куплю. Твой товар — мои деньги, боярин!
— Я и хлеб продам! — подхватил старый князь.
С тех пор и пошла у них дружба. После этого года все товары из вотчин Черкасского шли на торга через Шорина. Несколько раз в году Шорин являлся в боярский дом Якова Куденетовича для купли товаров. В такой день боярин уже никого другого не принимал. Между старым князем и гостем начинался шумный горячий торг. Оба до смерти любили поторговаться, поспорить. Срядившись, они садились по-дружески пить, положив меж собою шахматную доску.
Под конец, чтобы потешить Шорина, боярин соглашался сыграть с ним в шашки, которые были больше по нраву Василию, и на прощание они посылали за боярским приказчиком, с которым Шорин заканчивал все дела.
Яков Куденетович знал цену Шорину как практичному собеседнику, как игроку в замысловатую шахматную игру и как человеку, связанному со всеми кругами Русского государства. Черкасский знал, что Шорин бывает во многих боярских домах, что он выручал в трудный час многих из тех, кто был заклятым его, князя Якова, врагом, что к Шорину ездит сам Афанасий Ордын-Нащокин.
Василий тоже знал, что в боярстве есть две враждебные партии. И когда пять лет назад на одну из них привалила гроза, Василий, переодетый крестьянином, прибежал к Черкасскому:
— Беда, боярин, какая смута в Москве! Народ на бояр грозится, прельстительны письма читают по площадям! — взволнованно заговорил он.
— Да что ты! — словно бы удивился боярин. — А в письмах-то что?
Но Василий видел, что старый татарин притворствует, что все ему уже давно донесли холопья. Прикинувшись, однако, и сам, что верит боярину, он рассказал, что чернь требует боярских голов Милославского, Ртищева и Стрешнева, но умолчал, что в тех письмах помянута и его голова.
— А тебе-то что, Шорин? — спросил Черкасский. — Ведь ты, чать, не ближний боярин! Чего ты страшишься? Ты гость. Одних-то бояр показнят за измену, другие-то сядут в приказах. А ты все одно и у новых станешь в такой же чести! Без торга не быть державе и без торговой пошлины — тоже!.. Аль тебе жалко корыстников-живодавов семейку?!
И Шорин прямо признался Черкасскому, что страшится измены своих друзей — страшится того, что от гнева народа бояре откупятся его купеческой головой, обвинив лишь его одного во всех бедах.
— А ты у меня оставайся. Ко мне за тобой не придут. На меня-то не гневен московский люд! — похвалился Черкасский.
Шорин подумал тогда, что, может быть, князь даже знает, кто писал те мятежные письма, и что если стрясется беда, то для улики против своих врагов не задумается он выдать под пытки его, Василия. Он пожалел, что надумал скрываться у старого хитреца…
Но все обошлось: мятеж задавили, никто из бояр не попал на плаху, разоренье домов считалось уже не такою большой ценой за спасение жизни, а то, что Василий скрывался у князя Черкасского, заставляло всех во враждебном кругу думать, что старый боярин в час мятежа позабыл о вражде с теперешними властителями государства, что, сам подвергаясь опасности, он сберегал одного из главных виновников мятежа, который мог бы сгубить всех личных врагов князя Якова, если бы выдать его на расспрос и расправу народу…
Злые языки, которые говорили вначале, что Черкасский не без греха в мятеже, должны были умолкнуть, когда узналось, что Шорин скрывался в Доме Черкасского.
Зато между Шориным и Черкасским дружба стала еще надежней и крепче.
Взвесив все и размыслив, Шорин решил, что легче всего рассказать о своем астраханском деле именно князю Черкасскому. Жадный старик сам захочет нажиться на выгодном хлебном торге и без лишней огласки даст человек с полета своих оружных холопей для бережения хлебного понизовского каравана.
Князь, услыхав о купеческой выдумке, сам загорелся.
— Ай ты хитрый какой ведь, Васька! Что умыслил, собака! Давай-давай! Поезжай скорым делом в Казань. Вели снаряжать мой хлеб в Нижний-Новгород и пятьдесят холопьев оружных бери. У меня там на будных майданах оружные люди живут для черемисы в острастку. Ружьем добро владают — вот их и возьми, — согласился князь.
Старик понял выгоду дела, но зато в этот раз не продал Василию хлеб, а лишь поручил ему для продажи, посылая своих людей на его стругах для охраны своего же товара. «Ну, ты, князь, похитрее торговых гостей!» — подумал Василий, уже жалея о том, что, в желании уговорить Черкасского, слишком жарко расхваливал выдумку и расписывал барыши.
Однако тотчас же Шорин поднял весь дом, указав приготовлять шубы, осматривать сбрую, кормить лошадей и готовить все к выезду в дальний путь. Он снова помолодел, уже не горбился, не плевался, стал ласков с Мотрей и Васькой и обещал навезти из поездки больших подарков.
Шапкой стоит над устьем Оки Нижний Новгород. И хотя он никогда не величался «господином», как Новгород Великий, но все же во многом себе господин: он отстаивал Русь от татар, от Казанского царства, сумел собрать силы, чтобы отстоять ее от нашествия польских панов… На всю русскую землю велико и священно имя нижегородца Кузьмы Минича Сухорука.
И не только ратными делами прославился Нижний среди городов России, — велик он богатым торгом и единением в торге множества разных народов…
С московскими палатами могут поравняться строения нижегородского кремля, его стены, башни и храмы. Каких пригожих богатых хором понаставлено на горе!
Василий Шорин любил Нижний Новгород за его широкий размах и бескрайний простор Заволжья, который открывается с вершины горы, с откоса над Волгой, за множество разных стругов, на парусах и веслах, режущих волжскую ширь, за богатство торговых людей…
«И монастырщина не бедна — сами себе помещики, сами купцы. Одни печерские богомольцы чего стоят! С любым богатым боярином потягаются, а если невзлюбят богатого гостя — задавят! А Макарьева Желтоводская обитель?! Ого, какова ее сила!» — раздумывал Шорин, по зимней дороге подъезжая к Нижнему и в снежном сиянии любуясь на кремль и поглядывая из возка по сторонам на встречные и обгоняемые вереницы бесконечных обозов.
Из обозов, тянувшихся к Нижнему, не менее пятой части касалось его самого, Василия Шорина: либо это были товары, закупленные им для понизового торга, либо товары, которые санным путем шли в Москву, либо в Нижний везли из Москвы им же проданные нижегородцам товары железного дела, сукна, вервье, полотно.
Обычно купцы съезжались в Нижний лишь с масленицы, когда начинали думать о весеннем вскрытии рек, о сплаве товаров в низовья, чтобы Волга могла тотчас же, вслед за льдом, поднять и по широкому половодью нести на низовья караваны торговых стругов.
Нижегородская голытьба гуляла всю масленицу, пропивая последний прожиток — все равно уже не умрешь голодною смертью: наедут приказчики и начнут рядить в караваны — всех разберут по рукам.
Во всех нижегородских кабаках приказчики с площадными подьячими писали порядные записи на ярыжных, тут же со звоном выбрасывая мелкие деньги вперед, и кабатчик тотчас же загребал половину этих деньжонок, а то и все, если не успевали их спасти голодные и раздетые семьи гулящих людей.
По зимним улицам, по снегу, в худых лаптишках, в беспятых валенках и босиком мчались, как голодные собачонки, оборванные ребята и жены бурлацкого сброда, чтобы удержать отцов и мужей от пропоя. Да где там!..
Но Василий Шорин, нарушая давний обычай, в этот год примчал в Нижний почти тотчас же после праздника богоявления. Он задержался тут всего три-четыре дня, перемолвился со своими приказчиками и с ближними из нижегородских торговых людей и сам ускакал в Казань на тройке, в возке, укрытом со всех сторон медвежьими полостями, закутанный в хорьковую шубу.
Тотчас после отъезда Василия его приказчики и ближние шоринские нижегородцы, торговые люди, помчались в уезды — в Балахну, Курмыш, Арзамас, в Ворсклу, Павлово, Лысково за товарами к понизовскому сплаву, а другие стали вскоре же рядить бурлаков на струги. Рядили небывалой дешевкой, потому что ни один из монастырей, ни из богатых нижегородцев, ни Строгановы — никто не начинал так рано порядные записи, а желающих записаться, усталых от голодной жизни и холода, было довольно.
К масленице с разных сторон стали сходиться обозы с товарами, которые выгружали в устье Почайны, где на нижнем торгу, невдалеке от строгановских хором, стояли лабазы Шорина, а возле них на берегу животами в снегу лежали струги…
— Да что я, разбойник, что ли?! Не грабежом отымаю. За рост прошу денег! — сердито сказал Черкасский.
— Да, боярин, наше купецкое дело товары куплять. С товаров мне росту боле! Ведь наше-то дело торговый прибыток.
— А какие тебе товары купляти?
— Всяки товары, боярин: поташу, смолы, дегтю, жита…
— И я поташу ведь продам! — обрадовался Черкасский.
— Сойдемся ценой, то куплю. Твой товар — мои деньги, боярин!
— Я и хлеб продам! — подхватил старый князь.
С тех пор и пошла у них дружба. После этого года все товары из вотчин Черкасского шли на торга через Шорина. Несколько раз в году Шорин являлся в боярский дом Якова Куденетовича для купли товаров. В такой день боярин уже никого другого не принимал. Между старым князем и гостем начинался шумный горячий торг. Оба до смерти любили поторговаться, поспорить. Срядившись, они садились по-дружески пить, положив меж собою шахматную доску.
Под конец, чтобы потешить Шорина, боярин соглашался сыграть с ним в шашки, которые были больше по нраву Василию, и на прощание они посылали за боярским приказчиком, с которым Шорин заканчивал все дела.
Яков Куденетович знал цену Шорину как практичному собеседнику, как игроку в замысловатую шахматную игру и как человеку, связанному со всеми кругами Русского государства. Черкасский знал, что Шорин бывает во многих боярских домах, что он выручал в трудный час многих из тех, кто был заклятым его, князя Якова, врагом, что к Шорину ездит сам Афанасий Ордын-Нащокин.
Василий тоже знал, что в боярстве есть две враждебные партии. И когда пять лет назад на одну из них привалила гроза, Василий, переодетый крестьянином, прибежал к Черкасскому:
— Беда, боярин, какая смута в Москве! Народ на бояр грозится, прельстительны письма читают по площадям! — взволнованно заговорил он.
— Да что ты! — словно бы удивился боярин. — А в письмах-то что?
Но Василий видел, что старый татарин притворствует, что все ему уже давно донесли холопья. Прикинувшись, однако, и сам, что верит боярину, он рассказал, что чернь требует боярских голов Милославского, Ртищева и Стрешнева, но умолчал, что в тех письмах помянута и его голова.
— А тебе-то что, Шорин? — спросил Черкасский. — Ведь ты, чать, не ближний боярин! Чего ты страшишься? Ты гость. Одних-то бояр показнят за измену, другие-то сядут в приказах. А ты все одно и у новых станешь в такой же чести! Без торга не быть державе и без торговой пошлины — тоже!.. Аль тебе жалко корыстников-живодавов семейку?!
И Шорин прямо признался Черкасскому, что страшится измены своих друзей — страшится того, что от гнева народа бояре откупятся его купеческой головой, обвинив лишь его одного во всех бедах.
— А ты у меня оставайся. Ко мне за тобой не придут. На меня-то не гневен московский люд! — похвалился Черкасский.
Шорин подумал тогда, что, может быть, князь даже знает, кто писал те мятежные письма, и что если стрясется беда, то для улики против своих врагов не задумается он выдать под пытки его, Василия. Он пожалел, что надумал скрываться у старого хитреца…
Но все обошлось: мятеж задавили, никто из бояр не попал на плаху, разоренье домов считалось уже не такою большой ценой за спасение жизни, а то, что Василий скрывался у князя Черкасского, заставляло всех во враждебном кругу думать, что старый боярин в час мятежа позабыл о вражде с теперешними властителями государства, что, сам подвергаясь опасности, он сберегал одного из главных виновников мятежа, который мог бы сгубить всех личных врагов князя Якова, если бы выдать его на расспрос и расправу народу…
Злые языки, которые говорили вначале, что Черкасский не без греха в мятеже, должны были умолкнуть, когда узналось, что Шорин скрывался в Доме Черкасского.
Зато между Шориным и Черкасским дружба стала еще надежней и крепче.
Взвесив все и размыслив, Шорин решил, что легче всего рассказать о своем астраханском деле именно князю Черкасскому. Жадный старик сам захочет нажиться на выгодном хлебном торге и без лишней огласки даст человек с полета своих оружных холопей для бережения хлебного понизовского каравана.
Князь, услыхав о купеческой выдумке, сам загорелся.
— Ай ты хитрый какой ведь, Васька! Что умыслил, собака! Давай-давай! Поезжай скорым делом в Казань. Вели снаряжать мой хлеб в Нижний-Новгород и пятьдесят холопьев оружных бери. У меня там на будных майданах оружные люди живут для черемисы в острастку. Ружьем добро владают — вот их и возьми, — согласился князь.
Старик понял выгоду дела, но зато в этот раз не продал Василию хлеб, а лишь поручил ему для продажи, посылая своих людей на его стругах для охраны своего же товара. «Ну, ты, князь, похитрее торговых гостей!» — подумал Василий, уже жалея о том, что, в желании уговорить Черкасского, слишком жарко расхваливал выдумку и расписывал барыши.
Однако тотчас же Шорин поднял весь дом, указав приготовлять шубы, осматривать сбрую, кормить лошадей и готовить все к выезду в дальний путь. Он снова помолодел, уже не горбился, не плевался, стал ласков с Мотрей и Васькой и обещал навезти из поездки больших подарков.
Шапкой стоит над устьем Оки Нижний Новгород. И хотя он никогда не величался «господином», как Новгород Великий, но все же во многом себе господин: он отстаивал Русь от татар, от Казанского царства, сумел собрать силы, чтобы отстоять ее от нашествия польских панов… На всю русскую землю велико и священно имя нижегородца Кузьмы Минича Сухорука.
И не только ратными делами прославился Нижний среди городов России, — велик он богатым торгом и единением в торге множества разных народов…
С московскими палатами могут поравняться строения нижегородского кремля, его стены, башни и храмы. Каких пригожих богатых хором понаставлено на горе!
Василий Шорин любил Нижний Новгород за его широкий размах и бескрайний простор Заволжья, который открывается с вершины горы, с откоса над Волгой, за множество разных стругов, на парусах и веслах, режущих волжскую ширь, за богатство торговых людей…
«И монастырщина не бедна — сами себе помещики, сами купцы. Одни печерские богомольцы чего стоят! С любым богатым боярином потягаются, а если невзлюбят богатого гостя — задавят! А Макарьева Желтоводская обитель?! Ого, какова ее сила!» — раздумывал Шорин, по зимней дороге подъезжая к Нижнему и в снежном сиянии любуясь на кремль и поглядывая из возка по сторонам на встречные и обгоняемые вереницы бесконечных обозов.
Из обозов, тянувшихся к Нижнему, не менее пятой части касалось его самого, Василия Шорина: либо это были товары, закупленные им для понизового торга, либо товары, которые санным путем шли в Москву, либо в Нижний везли из Москвы им же проданные нижегородцам товары железного дела, сукна, вервье, полотно.
Обычно купцы съезжались в Нижний лишь с масленицы, когда начинали думать о весеннем вскрытии рек, о сплаве товаров в низовья, чтобы Волга могла тотчас же, вслед за льдом, поднять и по широкому половодью нести на низовья караваны торговых стругов.
Нижегородская голытьба гуляла всю масленицу, пропивая последний прожиток — все равно уже не умрешь голодною смертью: наедут приказчики и начнут рядить в караваны — всех разберут по рукам.
Во всех нижегородских кабаках приказчики с площадными подьячими писали порядные записи на ярыжных, тут же со звоном выбрасывая мелкие деньги вперед, и кабатчик тотчас же загребал половину этих деньжонок, а то и все, если не успевали их спасти голодные и раздетые семьи гулящих людей.
По зимним улицам, по снегу, в худых лаптишках, в беспятых валенках и босиком мчались, как голодные собачонки, оборванные ребята и жены бурлацкого сброда, чтобы удержать отцов и мужей от пропоя. Да где там!..
Но Василий Шорин, нарушая давний обычай, в этот год примчал в Нижний почти тотчас же после праздника богоявления. Он задержался тут всего три-четыре дня, перемолвился со своими приказчиками и с ближними из нижегородских торговых людей и сам ускакал в Казань на тройке, в возке, укрытом со всех сторон медвежьими полостями, закутанный в хорьковую шубу.
Тотчас после отъезда Василия его приказчики и ближние шоринские нижегородцы, торговые люди, помчались в уезды — в Балахну, Курмыш, Арзамас, в Ворсклу, Павлово, Лысково за товарами к понизовскому сплаву, а другие стали вскоре же рядить бурлаков на струги. Рядили небывалой дешевкой, потому что ни один из монастырей, ни из богатых нижегородцев, ни Строгановы — никто не начинал так рано порядные записи, а желающих записаться, усталых от голодной жизни и холода, было довольно.
К масленице с разных сторон стали сходиться обозы с товарами, которые выгружали в устье Почайны, где на нижнем торгу, невдалеке от строгановских хором, стояли лабазы Шорина, а возле них на берегу животами в снегу лежали струги…
Поход на Азов
Когда станичная старшина к весне передала Степану новый атаманский приказ явиться в Черкасск, он засмеялся:
— А что бы Корниле сюда не приехать, размяться да жир растрясти?! Ух, пир бы я задал для крестного батьки!..
И Корнила не выдержал. Возвращаясь с весенней тяги с соколом, обвешанный дичью, Степан у въезда в свою станицу столкнулся с войсковым атаманом.
Корнила встречал отару овец, купленных у татар. Овцы, толкаясь, запрудили улицу. Разноголосое блеяние оглашало станицу. Широкоскулые всадники с луками и колчанами, полными стрел, хлопали длинными бичами, сгоняя отару; им помогали серые длинношерстные псы с волчьими мордами. Овцы терлись друг о друга и о плетни, теснясь и жалобно крича.
Грузный Корнила, прижавшись с конем к плетню, пропускал мимо себя овец. Степан поневоле сдержал коня, ожидая, когда освободится проезд по улице.
— Крестник! — окликнул с коня войсковой атаман.
Степан поднял голову, встретился с атаманом взглядом, но не ответил.
— Здоров, Степан! — невесело сказал Корнила. — Ты пожалел бы крестного: свой человек мне надобен! Глянь: тут овец пригнали, с верховьев плоты жду — прямо беда! Разорваться!
Осторожно проталкиваясь по краю дороги, Корнила подъехал к Степану вплотную.
— Впрямь! Хоть лопнуть тебе! — ответил Степан.
— Пособил бы, — словно не замечая дерзости, сказал Корнила.
— Я не купец и не холоп купецкий! В приказчиках не живал, — сурово ответил Степан.
— Слышь, Степан, от удачи я ласков. Послушай добром, — со скрытой угрозой, спрятав за улыбкой злость, сказал атаман. — Живешь ты не по-казацки: атаману грубишь, в войсковую избу не являлся всю зиму… Добром говорю: мирись… Не хошь ко крестному в дом — хоть в круг приходи…
Степан вспыхнул. При виде Корнилы закипела в нем вся ненависть к атаману, до того затаенная в сердце.
— Не забыл я, Корней, крови братней! Не быть мне в кругу, пока ты в атаманах. Вишь, не донской я казак — сечевик запорожский, — ответил Степан, сдвинув на голове красную запорожскую шапку.
— Не шути, Степан Тимофеевич. Заставлю смириться! Я хозяин всему Дону, — покраснев до шеи и стиснув в руке плеть, пригрозил атаман.
— Побачимо вперед да потягаемся, Корней Яковлич, кто кого! — твердо сказал Степан.
Степан помнил азовские стены и башни, до которых дорвался в погоне за крымцами после степного посольства. Мысли, тогда горячившие его, разгорелись снова. Он был уверен в том, что лишь поднимись на Азов, и разом весь Дон повстанет за ним с ружьем, не придется ни спорить на кругу, ни свариться с домовитыми — сами казаки пристанут к походу, сами решат, кому водить войско…
Взять если Азов да учинить там войсковую избу азовского казачества, открыть выход в море — сколько купцов понаедут к морскому торгу… А турки да крымцы посварятся и перестанут… Тогда уже будет служба всей голытьбе, что сходит на Дон из боярских поместий да вотчин. Хотят не хотят бояре, а станут на всех давать хлебное жалованье. Сызнова станет казацкая служба в почете у государя!
Степан понимал, что маловато у него пушек и пороху, что староваты пищали, что трудно с одними саблями воевать азовские башни, но отступать от задуманного похода было уже поздно.
Старый глуховатый казак, дед Кирюха, который ходил на Азов с Тимофеем Разей, не раз уже рассказывал Степану с Иваном Черноярцем, Еремеевым и Сергеем Кривым о своем знаменитом походе и великом азовском сидении.
Челны гулебщиков с первой весенней водой были готовы к походу. Пороху и свинцу сумели за зиму кое-как закупить, хлеб собрали почти Христа ради. Надо было идти в поход, пока его весь не приели…
Сойдясь еще раз, атаманы похода решились…
Солью и гнилым камышом дышал ветер от устьев Дона. Длинной вереницей тянулись казачьи челны. В каждом сидело по десятку казаков, кроме гребцов. Ветер дул в лоб, потому паруски были спущены. Шли на веслах. Плыли молчаливо. Над разношерстными казачьими шапками кое-где торчали пики да длинные стволы пищалей. На переднем челне сидел Разин.
Третий день они шли на веслах по Дону. Когда пришли в Понизовье, голытьба не вынесла вида богатых хором, красовавшихся над крутизной берега.
— Ишь богато живут, как дворяне! — заговорили в ладьях.
— Чай, хлеба у них!
— Да чего у них нету! — перекликнулись по челнам.
— Зайдем попросить на дорожку! — со смехом выкрикнул кто-то.
Несколько челнов повернуло к берегу. Возле Дона паслись большим стадом овцы, пощипывали на пригорке первую весеннюю зелень. Овец окружили, согнали к воде. Ловили целой ватагой, вязали и кидали в челны.
От хутора с криком бежали бабы. Для смеха схватили одну, спутали, как овцу, и кинули в челн. Когда развязали ее и пустили, баба скакнула по пояс в воду и с визгом кинулась от челнов. Ей атукали, хлопали в ладоши, смеялись. Не утерпев, пошли «щупать» кладовки. Вытащили несколько кулей хлеба.
Хозяина не нашли — куда-то запрятался. Сняли в курене со стены несколько ружей, сабель, укатили несколько бочек соленой рыбы, бочонок с икрой, бочку бараньего сала и по дороге стянули с шестов рыболовные сети.
Проходя через сад, залюбовались усыпанной белым праздничным цветом яблонькой, срубили ее и во всей весенней красе поставили посреди одного из челнов, подвязав к мачте…
— Баловство! Яблонь годами растет! По другим хуторам чтобы мне дерева не рубить! — строго сказал Степан, не сходивший с челна и молча следивший за всем озорством.
На всем понизовом пути голытьба приставала к хуторам домовитых и предавала их разграблению. На них вымещали зло тс, кого здесь когда-то отогнали собаками или побили, а то и просто погнали с бранью, не дав куска хлеба…
Когда подгребли к Черкасску, навстречу им вышли челны с посланцами войсковой избы.
— Пушки на башнях заряжены. Коль захотите в город зайти, то войсковой атаман указал вас побить, — предупредили черкасские.
— Что мы, нехристи, что ли! Мы не на вас — на азовцев, — ответил Степан и подумал: «А ваш-то черед впереди, как Азов станет наш — вот тогда».
— Пошто же вы казаков по пути обижали? С жалобой на вас прискакали в Черкасск из всех хуторов с побережья.
— А что за обида?! Вот чудаки! Поигрались робята трошки да кой-что позычили для похода. Воротимся на Дон — и все отдадим, — спокойно сказал Черноярец.
Степан только молча махнул своей шапкой. Гребцы по челнам осушили весла.
— Сколько есть фальконетов, пищалей, мушкетов — все зарядить! — приказал атаман.
Степан дал посланцам Черкасска опередить караван и войти в город.
Когда проплывали мимо Черкасска, от города отвалило еще с десяток челнов и пристало к гулебщикам…
На каждом ночлеге разинцев нагоняли челны с казаками верховых и понизовых станиц. Казаки говорили, что по станицам еще идут сборы и день ото дня надо ждать подмоги…
Но подмога сводилась медленно. Чего-то Степан Тимофеевич не рассчитал, в чем-то ошибся. Не «сорок тысяч волжских, донских и яицких» казаков шло за ним под каменные стены Азова, как пелось в песне про давний поход. Едва две тысячи казаков набралось в его войске…
Степан не учел, что долгая война с Польшей утомила Дон, что люди хотели мира, а не войны, что, придя домой, нашли казаки обветшалые хаты, покосившиеся плетни, несытых детей да пустые скотские стойла. Не до Азова было казачеству. Поправить дома, завести скотинку, пожить со своими семейками манило их, и за два прошедших года они еще не насытились тишиной станиц, лаской жен и детей… Ино дело бессемейная беглая голытьба, — да много ль ее?!
Перед самым Черкасском нагнали еще два десятка челнов — ну, двести пищалей…
«Не много!» — думал Степан.
Ту же мысль про себя таили его товарищи, есаулы.
Большинство молодых казаков из беглых не понимали того, что их мало. Озирая донскую ширь с длинною вереницей челнов, казаки думали, что их — бессчетная рать, которой вполне достаточно для взятия азовской твердыни…
Теперь оставался им последний ночлег, пред самым Азовом, чтобы, снявшись с места до света, сразу с похода начать первый приступ…
Близилось время к закату, когда с берега конный дозор подал знак тремя ударами из мушкетов. Замерли весла. Передний — атаманский струг — круто поворотил к берегу, откуда скакал навстречу на резвом коне всадник с красным значком на пике. Он направил коня прямо в поду. Вздернутая над течением реки конская морда сравнялась с носом челна.
— Степан Тимофеевич, тут для ночлега ладное место дозоры нашли: лесок невелик и лог за холмом, — сказал всадник.
Степан указал гребцам глазами на берег. В два дружных удара они бросили челны к песчаной косе; осушив весла, прыгнули за борта, подтащили к берегу. За Степаном пристало около полутора сотен челнов.
— Челны — в камыши, у челнов дозоры оставить! — коротко приказал Степан, даже не оглянувшись.
— Челны — в камыши, у челнов — дозоры! — пронеслось и многократно повторилось у него за спиной.
Дозорный казак придержал стремя заседланного вороного жеребчика, ожидавшего на берегу. Разин поскакал к логу, где находился расставленный атаманский шатер.
В нескольких местах вдоль лога над кострами уже развешаны были прокопченные котлы, в которых закипало просяное варево. Вдали по небосклону виднелись на лошадях дозорные казаки, оберегавшие стан.
С севера прокатились три выстрела. Иван Черноярец взбежал на холмик. Сказал Степану, что по степи скачут наметом какие-то казаки с чужими значками.
— Должно, из Черкасска. Пускать? — спросил он.
— Давай! — отозвался Степан.
Впереди чужих казаков мчался дозорный.
— Степан Тимофеевич! Гонцы к тебе от войсковой избы.
Разин молча кивнул. Дозорный живо поворотил коня, пронесся навстречу посланцам.
Пасынок Корнилы Петруха Ходнев и двое матерых донцов — станичный атаман Зимовейской станицы да войсковой есаул Самаренин — соскочили с коней.
Двое черкасских казаков быстро раскинули коврик, поставили на него бочонок с вином, расставили серебряные чарки, разложили закуски.
— Степан Тимофеич! Здорово, атаман, голубчик! — весело сказал Самаренин. — Сколько лет, сколько зим не видались!..
— Здоров, Михайло Лукьяныч! — с достоинством отвечал Степан. — Али с нами в Азов надумал?
Самаренин рассмеялся:
— Шутник ты, шутник, атаман!.. Не дело, голубчик!.. — по-прежнему весело продолжал он, будто корил за озорную проделку шустрого подростка. — Как же так: ни войсковой старшине, ни станичным слова не молвил, а сам — на! В поход в сто пятьдесят челнов!.. И пушки и зелье скопили!.. Домовитых в низовьях пошарпали, будто крымцы! Эх, Степан Тимофеич! Затеял Азов разбить без Войска Донского, с одной голутьбой! — укоризненно произнес он.
— А чем гулутьба не войско! — ответил Степан угрюмо, без шутки.
— И голутьба — не войско и ты — не войсковой атаман! — строже сказал Самаренин. — И круг вам идти на Азов не велит, а велит, не мешкав, назад ворочаться…
Степан с насмешкой мотнул головой.
— Назад в гнездо две тысячи казаков на насест не посадишь — не куры! Иди-ка скажи им, что ты идти не велишь. А в воду кинут — тогда на себя пеняй…
— Не от себя мы, Степан Тимофеич, — пытаясь смягчить столкновенье, вмешался станичный. — Письмо от круга тебе, — сказал он, протянув запечатанный столбец.
— «От круга»! — передразнил Разин, вырвав столбец из его рук, по-хозяйски распечатал грамоту, поглядел на замысловатые крючки и завитки писарского пера. — Писал писака, читай, собака! — со злостью сказал он.
К ним подскакал верхом Черноярец.
— Ты дюже грамотен, Ваня, читай-ка, что круг нам пишет.
— «Зимовейской станицы казаку, гулебному атаману Степану Тимофееву сыну Разину», — бойко прочел Черноярец.
Степан слушал молча послание тайного круга. Слово за словом Иван Черноярец прочитывал то, что Степан заранее угадал: что, столкнувшись с Азовом, гулебщики навлекут войну на все донское казачество, а Дон к войне не готов, пушки и пищали у донцов износились в польском походе, новых же царь не прислал, да тут еще выдался год, небогатый хлебом, и хлебного жалованья не будет до самых осенних дней…
Дальше старшина писала о том, что идти в двух тысячах казаков на Азовскую крепость никак не разумно, что с голытьбой, непривычной к мушкету и сабле, он неминуемо пропадет…
Степан ждал и этого довода. Тихая усмешка таилась в его бороде и в уголках глаз, когда слушал он старшинскую отповедь. Он рассчитывал не на силу и ратную выучку, а больше всего на бесшабашную удаль своей ватаги да на боевую удачу.
Но Черноярец читал дальше, и того, что читал он теперь, Разин уже не ждал.
Старшина сообщала цифирные выкладки о запасах хлеба, свинца и пороха, о пушках, мушкетах и ядрах, о числе ратных людей, о конях, ослах, верблюдах и о количестве овец и быков, припасенных в стенах Азова.
Разин потупил глаза и уже не смеялся. Слушая грамоту войсковой старшины, он понял свое легкомыслие.
«Вот как делают ратное дело!» — подумал он.
Трезвый расчет бывалых воителей убедил его и привел в смущенье.
«А мы, дураки, на авоську лезем!» — подумал он, тревожно взглянув на Черноярца.
Но это было еще не все. В завершение письма войсковая изба писала о том, что старшина не надеется на разум Степана.
Чтобы оберечь все Войско Донское от гибели, тайный круг указал учинить у Черкасска по Дону заставы и никого казаков ни из Черкасска, ни с верховьев в низы не пускать, а крымскому хану и мурзам азовским послали письмо, что Степан вышел с Дона разбойной статью и Войско Донское ему не заступа, если азовцы и крымские люди нападут на его голытьбу…
Это было неслыханное предательство: донская старшина не только от них отреклась, не только оставила их без подмоги с верховьев, на которую так рассчитывал Разин, но она изменнически выдавала русских людей азовцам и хану, предупредив их письмом о походе Разина.
Кровь бросилась в голову атамана… Схватить сейчас всех посланцев Корнилы да тут же казнить за продажу… Разин сжал кулаки, но широкая ладонь Черноярца тяжело и спокойно легла на его руку. Степан взглянул на товарища.
Черноярец, окончив чтенье, с насмешкой смотрел на черкасских посланцев.
— Наврали, собаки, с пять коробов! — прищурясь, спокойно сказал он и сплюнул.
— Как наврали?! — взъелся Самаренин. — Ведомо все войсковой старшине!
Иван качнул кудрявою головой.
— To, что вы написали, и мы раньше ведали, да не страшились того — пошли. Ан я ныне турского сотника в камышах уловил. Бежал он от ханского палача из Азова… Не четыре тысячи воинов ныне в Азове, а шесть, единорогов на башнях не десять — двадцать. Хлеба в привозе вчетверо больше, чем вы писали… Все то — не беда… Сказывал он иное: в азовской твердыне черная смерть, зараза…
Черкасские послы от этих слов вздрогнули и отшатнулись. Самаренин перекрестился. Разин удивленно и опасливо поглядел на своего есаула, но удержался от готового сорваться вопроса.
— Где же тот турок? — едва слышно спросил Самаренин.
— Только расспрос я ему учинил — и пятна по нем пошли, язвы… Степан Тимофеич вершить его указал. Ну, камня наклали в порты — да к рыбам!.. Вот для совета мы тут и на берег вышли.
Степан глядел в удивлении на бойкого есаула, не понимая смысла его выдумки, но чувствуя, что Иван затеял какую-то хитрость.
— Кишень табаку от него остался, — не сморгнув продолжал Черноярец, — добрый табак! — Он вытащил из-за голенища сафьяновый зеленый мешочек с медной застежкой, который Степан знал уже давно, и стал набивать трубку, радушным движением предлагая то же черкасским посланцам.
Самаренин отшатнулся.
— В огонь кинь, в огонь! Спали! Жив не будешь!.. — замахав руками, вскрикнули Самаренин и станичный.
Только Петька Ходнев с любопытством, хоть и с опаской, тянулся щепотью в кишень. Но Самаренин крепко схватил его за руку.
— Оставь! Подохнешь, как пес!
Он вдруг заспешил.
— Ну, Степан, сам смотри! Войсковой тайны круг тебе отписал, как ведал. А мнишь себя Войска Донского разумней — ступай! Да ведай, Войско Донское тебе не заступа, не помощь. А что голутьбу загубишь — о том мы жалеть не станем: иных наберется вдвое. А станете во станицы спасаться, то с черной заразой не пустим!
Напомнив еще раз Степану о том, что тайный круг с турками и с крымцами велел не биться и хана не задирать, послы, отказавшись от ужина и ночлега, хотя приближалась ночь, и, не повитавшись за руки, бочком, бочком отступили к своим лошадям, вскочили по седлам и унеслись обратно в Черкасск.
— А что бы Корниле сюда не приехать, размяться да жир растрясти?! Ух, пир бы я задал для крестного батьки!..
И Корнила не выдержал. Возвращаясь с весенней тяги с соколом, обвешанный дичью, Степан у въезда в свою станицу столкнулся с войсковым атаманом.
Корнила встречал отару овец, купленных у татар. Овцы, толкаясь, запрудили улицу. Разноголосое блеяние оглашало станицу. Широкоскулые всадники с луками и колчанами, полными стрел, хлопали длинными бичами, сгоняя отару; им помогали серые длинношерстные псы с волчьими мордами. Овцы терлись друг о друга и о плетни, теснясь и жалобно крича.
Грузный Корнила, прижавшись с конем к плетню, пропускал мимо себя овец. Степан поневоле сдержал коня, ожидая, когда освободится проезд по улице.
— Крестник! — окликнул с коня войсковой атаман.
Степан поднял голову, встретился с атаманом взглядом, но не ответил.
— Здоров, Степан! — невесело сказал Корнила. — Ты пожалел бы крестного: свой человек мне надобен! Глянь: тут овец пригнали, с верховьев плоты жду — прямо беда! Разорваться!
Осторожно проталкиваясь по краю дороги, Корнила подъехал к Степану вплотную.
— Впрямь! Хоть лопнуть тебе! — ответил Степан.
— Пособил бы, — словно не замечая дерзости, сказал Корнила.
— Я не купец и не холоп купецкий! В приказчиках не живал, — сурово ответил Степан.
— Слышь, Степан, от удачи я ласков. Послушай добром, — со скрытой угрозой, спрятав за улыбкой злость, сказал атаман. — Живешь ты не по-казацки: атаману грубишь, в войсковую избу не являлся всю зиму… Добром говорю: мирись… Не хошь ко крестному в дом — хоть в круг приходи…
Степан вспыхнул. При виде Корнилы закипела в нем вся ненависть к атаману, до того затаенная в сердце.
— Не забыл я, Корней, крови братней! Не быть мне в кругу, пока ты в атаманах. Вишь, не донской я казак — сечевик запорожский, — ответил Степан, сдвинув на голове красную запорожскую шапку.
— Не шути, Степан Тимофеевич. Заставлю смириться! Я хозяин всему Дону, — покраснев до шеи и стиснув в руке плеть, пригрозил атаман.
— Побачимо вперед да потягаемся, Корней Яковлич, кто кого! — твердо сказал Степан.
Степан помнил азовские стены и башни, до которых дорвался в погоне за крымцами после степного посольства. Мысли, тогда горячившие его, разгорелись снова. Он был уверен в том, что лишь поднимись на Азов, и разом весь Дон повстанет за ним с ружьем, не придется ни спорить на кругу, ни свариться с домовитыми — сами казаки пристанут к походу, сами решат, кому водить войско…
Взять если Азов да учинить там войсковую избу азовского казачества, открыть выход в море — сколько купцов понаедут к морскому торгу… А турки да крымцы посварятся и перестанут… Тогда уже будет служба всей голытьбе, что сходит на Дон из боярских поместий да вотчин. Хотят не хотят бояре, а станут на всех давать хлебное жалованье. Сызнова станет казацкая служба в почете у государя!
Степан понимал, что маловато у него пушек и пороху, что староваты пищали, что трудно с одними саблями воевать азовские башни, но отступать от задуманного похода было уже поздно.
Старый глуховатый казак, дед Кирюха, который ходил на Азов с Тимофеем Разей, не раз уже рассказывал Степану с Иваном Черноярцем, Еремеевым и Сергеем Кривым о своем знаменитом походе и великом азовском сидении.
Челны гулебщиков с первой весенней водой были готовы к походу. Пороху и свинцу сумели за зиму кое-как закупить, хлеб собрали почти Христа ради. Надо было идти в поход, пока его весь не приели…
Сойдясь еще раз, атаманы похода решились…
Солью и гнилым камышом дышал ветер от устьев Дона. Длинной вереницей тянулись казачьи челны. В каждом сидело по десятку казаков, кроме гребцов. Ветер дул в лоб, потому паруски были спущены. Шли на веслах. Плыли молчаливо. Над разношерстными казачьими шапками кое-где торчали пики да длинные стволы пищалей. На переднем челне сидел Разин.
Третий день они шли на веслах по Дону. Когда пришли в Понизовье, голытьба не вынесла вида богатых хором, красовавшихся над крутизной берега.
— Ишь богато живут, как дворяне! — заговорили в ладьях.
— Чай, хлеба у них!
— Да чего у них нету! — перекликнулись по челнам.
— Зайдем попросить на дорожку! — со смехом выкрикнул кто-то.
Несколько челнов повернуло к берегу. Возле Дона паслись большим стадом овцы, пощипывали на пригорке первую весеннюю зелень. Овец окружили, согнали к воде. Ловили целой ватагой, вязали и кидали в челны.
От хутора с криком бежали бабы. Для смеха схватили одну, спутали, как овцу, и кинули в челн. Когда развязали ее и пустили, баба скакнула по пояс в воду и с визгом кинулась от челнов. Ей атукали, хлопали в ладоши, смеялись. Не утерпев, пошли «щупать» кладовки. Вытащили несколько кулей хлеба.
Хозяина не нашли — куда-то запрятался. Сняли в курене со стены несколько ружей, сабель, укатили несколько бочек соленой рыбы, бочонок с икрой, бочку бараньего сала и по дороге стянули с шестов рыболовные сети.
Проходя через сад, залюбовались усыпанной белым праздничным цветом яблонькой, срубили ее и во всей весенней красе поставили посреди одного из челнов, подвязав к мачте…
— Баловство! Яблонь годами растет! По другим хуторам чтобы мне дерева не рубить! — строго сказал Степан, не сходивший с челна и молча следивший за всем озорством.
На всем понизовом пути голытьба приставала к хуторам домовитых и предавала их разграблению. На них вымещали зло тс, кого здесь когда-то отогнали собаками или побили, а то и просто погнали с бранью, не дав куска хлеба…
Когда подгребли к Черкасску, навстречу им вышли челны с посланцами войсковой избы.
— Пушки на башнях заряжены. Коль захотите в город зайти, то войсковой атаман указал вас побить, — предупредили черкасские.
— Что мы, нехристи, что ли! Мы не на вас — на азовцев, — ответил Степан и подумал: «А ваш-то черед впереди, как Азов станет наш — вот тогда».
— Пошто же вы казаков по пути обижали? С жалобой на вас прискакали в Черкасск из всех хуторов с побережья.
— А что за обида?! Вот чудаки! Поигрались робята трошки да кой-что позычили для похода. Воротимся на Дон — и все отдадим, — спокойно сказал Черноярец.
Степан только молча махнул своей шапкой. Гребцы по челнам осушили весла.
— Сколько есть фальконетов, пищалей, мушкетов — все зарядить! — приказал атаман.
Степан дал посланцам Черкасска опередить караван и войти в город.
Когда проплывали мимо Черкасска, от города отвалило еще с десяток челнов и пристало к гулебщикам…
На каждом ночлеге разинцев нагоняли челны с казаками верховых и понизовых станиц. Казаки говорили, что по станицам еще идут сборы и день ото дня надо ждать подмоги…
Но подмога сводилась медленно. Чего-то Степан Тимофеевич не рассчитал, в чем-то ошибся. Не «сорок тысяч волжских, донских и яицких» казаков шло за ним под каменные стены Азова, как пелось в песне про давний поход. Едва две тысячи казаков набралось в его войске…
Степан не учел, что долгая война с Польшей утомила Дон, что люди хотели мира, а не войны, что, придя домой, нашли казаки обветшалые хаты, покосившиеся плетни, несытых детей да пустые скотские стойла. Не до Азова было казачеству. Поправить дома, завести скотинку, пожить со своими семейками манило их, и за два прошедших года они еще не насытились тишиной станиц, лаской жен и детей… Ино дело бессемейная беглая голытьба, — да много ль ее?!
Перед самым Черкасском нагнали еще два десятка челнов — ну, двести пищалей…
«Не много!» — думал Степан.
Ту же мысль про себя таили его товарищи, есаулы.
Большинство молодых казаков из беглых не понимали того, что их мало. Озирая донскую ширь с длинною вереницей челнов, казаки думали, что их — бессчетная рать, которой вполне достаточно для взятия азовской твердыни…
Теперь оставался им последний ночлег, пред самым Азовом, чтобы, снявшись с места до света, сразу с похода начать первый приступ…
Близилось время к закату, когда с берега конный дозор подал знак тремя ударами из мушкетов. Замерли весла. Передний — атаманский струг — круто поворотил к берегу, откуда скакал навстречу на резвом коне всадник с красным значком на пике. Он направил коня прямо в поду. Вздернутая над течением реки конская морда сравнялась с носом челна.
— Степан Тимофеевич, тут для ночлега ладное место дозоры нашли: лесок невелик и лог за холмом, — сказал всадник.
Степан указал гребцам глазами на берег. В два дружных удара они бросили челны к песчаной косе; осушив весла, прыгнули за борта, подтащили к берегу. За Степаном пристало около полутора сотен челнов.
— Челны — в камыши, у челнов дозоры оставить! — коротко приказал Степан, даже не оглянувшись.
— Челны — в камыши, у челнов — дозоры! — пронеслось и многократно повторилось у него за спиной.
Дозорный казак придержал стремя заседланного вороного жеребчика, ожидавшего на берегу. Разин поскакал к логу, где находился расставленный атаманский шатер.
В нескольких местах вдоль лога над кострами уже развешаны были прокопченные котлы, в которых закипало просяное варево. Вдали по небосклону виднелись на лошадях дозорные казаки, оберегавшие стан.
С севера прокатились три выстрела. Иван Черноярец взбежал на холмик. Сказал Степану, что по степи скачут наметом какие-то казаки с чужими значками.
— Должно, из Черкасска. Пускать? — спросил он.
— Давай! — отозвался Степан.
Впереди чужих казаков мчался дозорный.
— Степан Тимофеевич! Гонцы к тебе от войсковой избы.
Разин молча кивнул. Дозорный живо поворотил коня, пронесся навстречу посланцам.
Пасынок Корнилы Петруха Ходнев и двое матерых донцов — станичный атаман Зимовейской станицы да войсковой есаул Самаренин — соскочили с коней.
Двое черкасских казаков быстро раскинули коврик, поставили на него бочонок с вином, расставили серебряные чарки, разложили закуски.
— Степан Тимофеич! Здорово, атаман, голубчик! — весело сказал Самаренин. — Сколько лет, сколько зим не видались!..
— Здоров, Михайло Лукьяныч! — с достоинством отвечал Степан. — Али с нами в Азов надумал?
Самаренин рассмеялся:
— Шутник ты, шутник, атаман!.. Не дело, голубчик!.. — по-прежнему весело продолжал он, будто корил за озорную проделку шустрого подростка. — Как же так: ни войсковой старшине, ни станичным слова не молвил, а сам — на! В поход в сто пятьдесят челнов!.. И пушки и зелье скопили!.. Домовитых в низовьях пошарпали, будто крымцы! Эх, Степан Тимофеич! Затеял Азов разбить без Войска Донского, с одной голутьбой! — укоризненно произнес он.
— А чем гулутьба не войско! — ответил Степан угрюмо, без шутки.
— И голутьба — не войско и ты — не войсковой атаман! — строже сказал Самаренин. — И круг вам идти на Азов не велит, а велит, не мешкав, назад ворочаться…
Степан с насмешкой мотнул головой.
— Назад в гнездо две тысячи казаков на насест не посадишь — не куры! Иди-ка скажи им, что ты идти не велишь. А в воду кинут — тогда на себя пеняй…
— Не от себя мы, Степан Тимофеич, — пытаясь смягчить столкновенье, вмешался станичный. — Письмо от круга тебе, — сказал он, протянув запечатанный столбец.
— «От круга»! — передразнил Разин, вырвав столбец из его рук, по-хозяйски распечатал грамоту, поглядел на замысловатые крючки и завитки писарского пера. — Писал писака, читай, собака! — со злостью сказал он.
К ним подскакал верхом Черноярец.
— Ты дюже грамотен, Ваня, читай-ка, что круг нам пишет.
— «Зимовейской станицы казаку, гулебному атаману Степану Тимофееву сыну Разину», — бойко прочел Черноярец.
Степан слушал молча послание тайного круга. Слово за словом Иван Черноярец прочитывал то, что Степан заранее угадал: что, столкнувшись с Азовом, гулебщики навлекут войну на все донское казачество, а Дон к войне не готов, пушки и пищали у донцов износились в польском походе, новых же царь не прислал, да тут еще выдался год, небогатый хлебом, и хлебного жалованья не будет до самых осенних дней…
Дальше старшина писала о том, что идти в двух тысячах казаков на Азовскую крепость никак не разумно, что с голытьбой, непривычной к мушкету и сабле, он неминуемо пропадет…
Степан ждал и этого довода. Тихая усмешка таилась в его бороде и в уголках глаз, когда слушал он старшинскую отповедь. Он рассчитывал не на силу и ратную выучку, а больше всего на бесшабашную удаль своей ватаги да на боевую удачу.
Но Черноярец читал дальше, и того, что читал он теперь, Разин уже не ждал.
Старшина сообщала цифирные выкладки о запасах хлеба, свинца и пороха, о пушках, мушкетах и ядрах, о числе ратных людей, о конях, ослах, верблюдах и о количестве овец и быков, припасенных в стенах Азова.
Разин потупил глаза и уже не смеялся. Слушая грамоту войсковой старшины, он понял свое легкомыслие.
«Вот как делают ратное дело!» — подумал он.
Трезвый расчет бывалых воителей убедил его и привел в смущенье.
«А мы, дураки, на авоську лезем!» — подумал он, тревожно взглянув на Черноярца.
Но это было еще не все. В завершение письма войсковая изба писала о том, что старшина не надеется на разум Степана.
Чтобы оберечь все Войско Донское от гибели, тайный круг указал учинить у Черкасска по Дону заставы и никого казаков ни из Черкасска, ни с верховьев в низы не пускать, а крымскому хану и мурзам азовским послали письмо, что Степан вышел с Дона разбойной статью и Войско Донское ему не заступа, если азовцы и крымские люди нападут на его голытьбу…
Это было неслыханное предательство: донская старшина не только от них отреклась, не только оставила их без подмоги с верховьев, на которую так рассчитывал Разин, но она изменнически выдавала русских людей азовцам и хану, предупредив их письмом о походе Разина.
Кровь бросилась в голову атамана… Схватить сейчас всех посланцев Корнилы да тут же казнить за продажу… Разин сжал кулаки, но широкая ладонь Черноярца тяжело и спокойно легла на его руку. Степан взглянул на товарища.
Черноярец, окончив чтенье, с насмешкой смотрел на черкасских посланцев.
— Наврали, собаки, с пять коробов! — прищурясь, спокойно сказал он и сплюнул.
— Как наврали?! — взъелся Самаренин. — Ведомо все войсковой старшине!
Иван качнул кудрявою головой.
— To, что вы написали, и мы раньше ведали, да не страшились того — пошли. Ан я ныне турского сотника в камышах уловил. Бежал он от ханского палача из Азова… Не четыре тысячи воинов ныне в Азове, а шесть, единорогов на башнях не десять — двадцать. Хлеба в привозе вчетверо больше, чем вы писали… Все то — не беда… Сказывал он иное: в азовской твердыне черная смерть, зараза…
Черкасские послы от этих слов вздрогнули и отшатнулись. Самаренин перекрестился. Разин удивленно и опасливо поглядел на своего есаула, но удержался от готового сорваться вопроса.
— Где же тот турок? — едва слышно спросил Самаренин.
— Только расспрос я ему учинил — и пятна по нем пошли, язвы… Степан Тимофеич вершить его указал. Ну, камня наклали в порты — да к рыбам!.. Вот для совета мы тут и на берег вышли.
Степан глядел в удивлении на бойкого есаула, не понимая смысла его выдумки, но чувствуя, что Иван затеял какую-то хитрость.
— Кишень табаку от него остался, — не сморгнув продолжал Черноярец, — добрый табак! — Он вытащил из-за голенища сафьяновый зеленый мешочек с медной застежкой, который Степан знал уже давно, и стал набивать трубку, радушным движением предлагая то же черкасским посланцам.
Самаренин отшатнулся.
— В огонь кинь, в огонь! Спали! Жив не будешь!.. — замахав руками, вскрикнули Самаренин и станичный.
Только Петька Ходнев с любопытством, хоть и с опаской, тянулся щепотью в кишень. Но Самаренин крепко схватил его за руку.
— Оставь! Подохнешь, как пес!
Он вдруг заспешил.
— Ну, Степан, сам смотри! Войсковой тайны круг тебе отписал, как ведал. А мнишь себя Войска Донского разумней — ступай! Да ведай, Войско Донское тебе не заступа, не помощь. А что голутьбу загубишь — о том мы жалеть не станем: иных наберется вдвое. А станете во станицы спасаться, то с черной заразой не пустим!
Напомнив еще раз Степану о том, что тайный круг с турками и с крымцами велел не биться и хана не задирать, послы, отказавшись от ужина и ночлега, хотя приближалась ночь, и, не повитавшись за руки, бочком, бочком отступили к своим лошадям, вскочили по седлам и унеслись обратно в Черкасск.