Страница:
– В точку попала. Не нужно так часто. И уби-вать так часто – тоже не нужно! Зачем так часто? Зачем вообще убивать? – Шатов вытер рот. – Я не могу понять. И никто не может понять. Даже Сергиевский понять не может. И Хорунжий тоже не может, иначе не прятался бы от меня. Давай выпьем за Хорунжего? Ты не можешь отказаться, он твое начальство. Вот и славно. Черт!
Шатов посмотрел на свои руки и обнаружил, что они в грязи. Это когда он снимал туфли…
– Свинья, – сказал Шатов. – Я – свинья. Напился до свинского состояния. Я сейчас, только руки помою. Сейчас.
Кран в ванной поддался сразу. Пошла теплая вода.
Шатов подставил под струю руки и с интересом смотрел, как вода по крупинке смывает успевшую подсохнуть грязь. Он умывает руки. Он умывает руки, не желая… Чего он, собственно, не желает, Шатов додумывать не стал. В голову вдруг пришла идея, что душ – это то, что нужно.
Ему нужно принять душ. Немедленно.
Шатов расстегнул рубаху. Одна пуговица заупрямилась, и за это была оторвана.
– Что там у тебя, Женя? – из-за двери спросила Вика.
– Все нормально, просто я решил принять душ и уронил тазик. Все нормально.
Шатов осторожно стал в ванну и задернул занавеску.
Вначале – горячую. Пошел пар. Хорошо они сегодня раскачегарили. Почти кипяток. Теперь добавить холодной. Еще. А вот теперь начать потихоньку выключать горячую. Совсем понемногу, миллиметр за миллиметром.
Холоднее, еще холоднее. Человек может привыкнуть к чему угодно, если привыкать по чуть-чуть. Вот как сейчас – горячая вода перекрыта, только холодная, а он стоит и даже не вскрикнул.
Так ты привыкнешь и к убийствам. И чувство вины уйдет от тебя. По чуть-чуть. Сегодня не обрати внимание на выброшенную из окна женщину. С утра. А к вечеру не принимай близко к сердцу то, что шестнадцатилетней девчонке перерезали горло… Или воткнули нож в позвоночник. Наплевать.
И потихоньку ты перестанешь воспринимать все это слишком лично. И тогда ты… Шатов выключил воду, растерся полотенцем. Тогда ты перестанешь быть человеком, Женя Шатов. Или Дракон имел ввиду именно это? Ты перестанешь быть человеком? Ты сделаешь выбор и перестанешь дергаться по поводу его игры. Откажешься – и никто не сможет заставить тебя ее продолжить. А то, что он будет штрафовать тебя в тройном размере… Это его проблемы, и проблемы тех, кто ему подвернется по руку. И, кстати, у Дракона появляется куда больше возможностей, чтобы ошибиться и попасться.
Что-то он протрезвел. Это не входит в его планы на сегодня. Он хочет напиться.
Шатов обернулся в полотенце и вышел из ванной.
Вики на кухне не было. Бутылка и стаканы стояли на столе.
– Вика, ты где? – крикнул Шатов.
– Стелю постель.
– Я сейчас приду, только вот захвачу бутылку и стаканы.
Пить не обязательно на кухне. Пить можно и в комнате.
Вика сидела в кресле, завернувшись в халат. При неуверенном свете ночника она была особенно похожа на Виту. Шатов торопливо отвел взгляд и сел на постель:
– Тебе налить?
– Это обязательно? – спросила Вика.
Шатов хмыкнул:
– Еще пятнадцать минут назад я думал, что обязательно.
– А сейчас?
Шатов посмотрел на бутылку:
– Не знаю. Как хочешь. Я, например, выпью, если ты не возражаешь.
– А это что-нибудь изменит? – Вика встала с кресла. – Ты делай что хочешь, а я схожу под душ. Чистое белье – в шкафу, как обычно.
– Хорошо, – Шатов поставил один стакан на пол, к стене, во второй налил водки, грамм пятьдесят. Поднес стакан к губам.
Зажмурился. Это ведь ничего не меняет. Ровным счетом ничего. От этого никто не оживет. Никто не восстанет из мертвых. Это просто он отгородится от них и от памяти о них зыбкой стеной опьянения. А завтра… Завтра либо снова пить, либо помнить.
Как мерзко пахнет водка. А он этого не замечал. Просто пил. Потому, что хотел забыться. Мерзость какая. Шатов почувствовал, как к горлу подкатила тошнота.
Выпить? Допить эту бутылку? Шатов сглотнул. А потом отправиться дразниться с унитазом.
Черт! Шатов встал, пристроил стакан на журнальный столик и открыл шкаф. Хотя бы трусы надел, моралист алкоголичный. Неудобно перед посторонней женщиной.
Шатов лег в постель, закинув руки за голову. Закрыл глаза и тут же почувствовал, как комната резко провернулась. Так с ним бывает часто. Положительный компонент опьянения, то, ради чего он вливал в себя водку, уходил быстро, оставляя тошноту и головокружение. Его давний приятель называл такие ощущения ночными полетами.
А Шатову не нужны ночные полеты. Шатов просто хотел забыться. Просто испытать облегчение. Если бы можно было выплакать все это, просто разреветься.
Отчего мужики не плачут? Отчего люди не летают, вопрошала героиня старой пьесы. А потом – хрясь с высокого волжского берега.
В комнату вошла Вика:
– Будем спать?
– Будем, – коротко ответил Шатов.
Вика сняла халат, оставшись в ночной рубашке, осторожно, чтобы не прикоснуться к Шатову, легла в постель, к стене.
Шатов на ощупь, не глядя, нашарил выключатель ночника, нажал на кнопку.
– Спокойной ночи, Вика – сказал Шатов.
– Спокойной ночи, Евгений Шатов.
Евгений Шатов. Она приняла к сведению его пожелания. Евгений Шатов. Так к нему обращалась Вита. И еще запах. Шатов понял, что Вика воспользовалась духами Виты. «Дюна».
Напрасно это она. Все это бессмысленно. Она никогда не станет Витой.
– Не нужно, – сказал Шатов, почувствовав, как Вика легонько провела рукой по его плечу. – Не нужно.
– Почему? – чуть охрипшим голосом спросила Вика.
– Ты не Вита.
– А почему я должна быть Витой? Я не восковая кукла. Я живая баба, и меня тоже может разозлить мужик, который спит со мной в одной постели которую ночь и даже не попытался…
– Не нужно, – повторил Шатов.
– Это ты говоришь. Это только слова. А что ты чувствуешь? Что? – Вика положила руку к нему на грудь. – У тебя колотится сердце.
– Я знаю. Еще у меня кружится голова и мне тошно. Я слишком торопливо пил.
– Только это? – рука скользнула по его лицу, пальцы прикоснулись к губам. – Только водка?
– Не только, – Шатов лежал неподвижно, даже не пытаясь отстраниться или оттолкнуть ее руку. – Еще три свежих трупа. Ты уже знаешь о площади Культуры?
– Да, – губы Вики почти коснулись его уха.
– А пока я шел домой через Парк, ко мне дважды позвонил Дракон. Первый раз дал мне послушать последний вздох человека по фамилии Изотов, а во второй раз, всего через пятнадцать минут, заставил меня отвечать на вопросы. Я ошибся в ответе и умерла Алена, которой не хватило двух месяцев до шестнадцатилетия. Ты полагаешь, что это должно возбуждать?
– И ты поэтому решил напиться?
– И я поэтому решил напиться. И даже этого толком не сумел сделать. Типичный неудачник.
– Типичный, – Вика потерлась щекой о его плечо.
Шатов почувствовал, что задыхается. Вздохнул раз, другой, словно всхлипнул. В горле запершило, и что-то едкое попало на глаза. Больно. Это не слезы, нет, это…
Отвернуться, хотя в темноте она все равно не заметит. Мужик он или нет…
Рядом с ним не Вита. Не Вита. Не Вита… Он не хочет, он не имеет права, он не может…
Он не ответил на ее поцелуй. Она просто притворяется. Ей приказали. Она выполняет инструкцию по поддержанию поднадзорного в нормальном психическом состоянии… Сейчас – она прошепчет: «Евгений Шатов», и он убедится, что его элементарно…
Какие у нее настойчивые губы… Ее учили целоваться на специальных курсах. Искусство обольщение мужиков. Глава вторая – женатые, раздел третий – жена в отъезде, пункт пятый – средняя стадия отравления алкоголем. Шлюха. Она просто шлюха… Ей приказали… Она трахнет любого, на кого ей укажет Хорунжий. И ляжет под любого… И…
– Женя, – прошептала Вика.
– Я…
– Молчи. И не смей обо мне думать плохо, – Вика чуть отстранилась, – не смей. Я знаю, что ты думаешь.
– Я не…
– Не ври. Ты думаешь, что мне приказали.
– А тебе не приказывали? – Шатов смотрел в темноту, пытаясь разглядеть Вику. – Не приказывали?
– Мне рекомендовали… Оставили на мое усмотрение.
– И ты сегодня усмотрела…
Резкая пощечина зажгла перед глазами Шатова гроздь огоньков.
– Еще добавить? – спросила Вика.
– А если фонарь подвесишь?
– Скажешь, что по пьяному делу на дверь налетел.
– Хорошая идея. И что теперь?
– А что теперь?
– Теперь мы будем спать? Или ты еще раз мне врежешь, чтобы доказать искренность своих чувств?
Перед глазами снова полыхнуло.
– Однако, – оценил Шатов, – хорошо удар поставлен.
– Хочешь еще?
– Искалечишь объект домоганий… – новый удар Шатов отбить успел и тут же пропустил следующую пощечину. – Отлично. А как насчет пистолета к виску? Только не волосы!
– За прическу боишься? – Вика наклонилась к самому его лицу. – Боишься?
Шатов попытался пошевелиться, но Вика крепко сжала его лицо ладонями:
– Боишься?
Ее губы шептали, чуть прикасаясь к его губам.
– Вика, – его губы пошевелились, и это был почти ответ на поцелуй.
– Ты ведь хочешь меня, – это был не вопрос, это было утверждение. – Хочешь. Сейчас, сию минуту. Я знаю…
– Не…
– Молчи, – ее губы стали требовательными, и от них стало просто невозможно отстранится.
А потом – оторваться.
Шатов попытался оттолкнуть ее тело, сжал плечи… И привлек ее к себе.
– Вот так, – выдохнула Вика, – вот так.
– Я…
– Молчи, молчи, не смей ничего говорить… Вот так… Вот так…
Кажется, она в последний момент закричала. Ее ногти скользнули по его спине, но и на это он не обратил внимания. Еще рывок, еще… Он застонал, чувствуя, как каждое движение ее тела обдает его жаром, как засасывает его в пылающий водоворот… Еще… Он вскрикнул, и разом все исчезло.
Только пустота, темная комната и тошнота, подкатившая внезапно к горлу. Шатов почти упал с дивана, борясь с позывами к рвоте. Встал с колен и на неверных ногах пошел в туалет.
Мысли разлетелись в клочья, только тошнота и отвращение к себе. И мерзкий вкус во рту. Не нужно было…
Что? Пить? Трахаться?
Шатов вышел из туалета и вошел в ванную. Наклонился над умывальником.
Не нужно было… Ничего не нужно было… Ничего.
Он не может даже шагу ступить, чтобы не ухудшить и без того хреновую жизнь. Мало ему было вины перед погибшими. Мало? Теперь он будет всем телом ощущать липкую пленку измены.
Шатов подставил голову под воду. Под ледяную воду. Закрыл кран, вытер волосы.
Возвращаться в постель? Как там отражение в зеркале? Живой. Помятый, но живой.
Что он сейчас скажет Вике? Просто придет в комнату, молча ляжет рядом с ней… Пожелать спокойной ночи? Или сказать, что все это было ошибкой… Ошибкой и изменой. И не может измена принести облегчения. И не может… Ни чем она не может быть.
А ему не дано быть в мире с самим собой.
Он пытается, честно пытается, но не может. Ведь мог он просто оттолкнуть Вику. Мог. Но не оттолкнул, понимал умом, что должен, но не смог… Самец.
Шатов прошел в комнату.
Тишина. Даже дыхания Вики не слышно. Затаила. Она сейчас ждет, что скажет он, как обидит. И она сейчас не агент Хорунжего, не восковая кукла, а просто баба, которая сжалась в ожидании удара или оскорбления.
И, наверное, правильно было бы сейчас сказать, что вышла ошибка, что больше этого не нужно, что он…
Но нельзя. Не может он вот так просто ее оттолкнуть.
Осторожно протянул руку в темноту, коснулся ее тела. Вика вздрогнула, словно от удара тока. Попыталась отодвинуться, но Шатов удержал ее. Наклонился и поцеловал в щеку. Во влажную от слез щеку.
– Извини, – сказал Шатов.
– За что?
– За водку, – Шатов осторожно привлек к себе Вику, погладил по голове, – я выпил слишком много водки…
– И полез из-за этого на чужую бабу?
– И полез из-за этого дразниться с унитазом. Извини.
Вика еле слышно всхлипнула, ее тело расслабилось.
– Извини, Вика – повторил Шатов.
Это я виноват. Только я.
Она поцеловала его в губы.
– Можно, я усну? – спросила Вика.
– Конечно.
– Вот так, прижавшись? – голос стал жалобным и просительным.
– Конечно, глупая.
– Спасибо, – еле слышно пробормотала Вика.
– Спокойной ночи, – Шатов осторожно погладил ее по плечу. – Спи.
Спи, подумал Шатов. Все будет хорошо. Завтра утром мы не вспомним об этой ночи. Завтра утром мы снова станем настороженными и злыми. И исполосованными собственными мыслями и собственными ошибками.
Завтра утром. А пока – спокойной ночи, подумал Шатов, проваливаясь в сон.
Глава 10
Шатов посмотрел на свои руки и обнаружил, что они в грязи. Это когда он снимал туфли…
– Свинья, – сказал Шатов. – Я – свинья. Напился до свинского состояния. Я сейчас, только руки помою. Сейчас.
Кран в ванной поддался сразу. Пошла теплая вода.
Шатов подставил под струю руки и с интересом смотрел, как вода по крупинке смывает успевшую подсохнуть грязь. Он умывает руки. Он умывает руки, не желая… Чего он, собственно, не желает, Шатов додумывать не стал. В голову вдруг пришла идея, что душ – это то, что нужно.
Ему нужно принять душ. Немедленно.
Шатов расстегнул рубаху. Одна пуговица заупрямилась, и за это была оторвана.
– Что там у тебя, Женя? – из-за двери спросила Вика.
– Все нормально, просто я решил принять душ и уронил тазик. Все нормально.
Шатов осторожно стал в ванну и задернул занавеску.
Вначале – горячую. Пошел пар. Хорошо они сегодня раскачегарили. Почти кипяток. Теперь добавить холодной. Еще. А вот теперь начать потихоньку выключать горячую. Совсем понемногу, миллиметр за миллиметром.
Холоднее, еще холоднее. Человек может привыкнуть к чему угодно, если привыкать по чуть-чуть. Вот как сейчас – горячая вода перекрыта, только холодная, а он стоит и даже не вскрикнул.
Так ты привыкнешь и к убийствам. И чувство вины уйдет от тебя. По чуть-чуть. Сегодня не обрати внимание на выброшенную из окна женщину. С утра. А к вечеру не принимай близко к сердцу то, что шестнадцатилетней девчонке перерезали горло… Или воткнули нож в позвоночник. Наплевать.
И потихоньку ты перестанешь воспринимать все это слишком лично. И тогда ты… Шатов выключил воду, растерся полотенцем. Тогда ты перестанешь быть человеком, Женя Шатов. Или Дракон имел ввиду именно это? Ты перестанешь быть человеком? Ты сделаешь выбор и перестанешь дергаться по поводу его игры. Откажешься – и никто не сможет заставить тебя ее продолжить. А то, что он будет штрафовать тебя в тройном размере… Это его проблемы, и проблемы тех, кто ему подвернется по руку. И, кстати, у Дракона появляется куда больше возможностей, чтобы ошибиться и попасться.
Что-то он протрезвел. Это не входит в его планы на сегодня. Он хочет напиться.
Шатов обернулся в полотенце и вышел из ванной.
Вики на кухне не было. Бутылка и стаканы стояли на столе.
– Вика, ты где? – крикнул Шатов.
– Стелю постель.
– Я сейчас приду, только вот захвачу бутылку и стаканы.
Пить не обязательно на кухне. Пить можно и в комнате.
Вика сидела в кресле, завернувшись в халат. При неуверенном свете ночника она была особенно похожа на Виту. Шатов торопливо отвел взгляд и сел на постель:
– Тебе налить?
– Это обязательно? – спросила Вика.
Шатов хмыкнул:
– Еще пятнадцать минут назад я думал, что обязательно.
– А сейчас?
Шатов посмотрел на бутылку:
– Не знаю. Как хочешь. Я, например, выпью, если ты не возражаешь.
– А это что-нибудь изменит? – Вика встала с кресла. – Ты делай что хочешь, а я схожу под душ. Чистое белье – в шкафу, как обычно.
– Хорошо, – Шатов поставил один стакан на пол, к стене, во второй налил водки, грамм пятьдесят. Поднес стакан к губам.
Зажмурился. Это ведь ничего не меняет. Ровным счетом ничего. От этого никто не оживет. Никто не восстанет из мертвых. Это просто он отгородится от них и от памяти о них зыбкой стеной опьянения. А завтра… Завтра либо снова пить, либо помнить.
Как мерзко пахнет водка. А он этого не замечал. Просто пил. Потому, что хотел забыться. Мерзость какая. Шатов почувствовал, как к горлу подкатила тошнота.
Выпить? Допить эту бутылку? Шатов сглотнул. А потом отправиться дразниться с унитазом.
Черт! Шатов встал, пристроил стакан на журнальный столик и открыл шкаф. Хотя бы трусы надел, моралист алкоголичный. Неудобно перед посторонней женщиной.
Шатов лег в постель, закинув руки за голову. Закрыл глаза и тут же почувствовал, как комната резко провернулась. Так с ним бывает часто. Положительный компонент опьянения, то, ради чего он вливал в себя водку, уходил быстро, оставляя тошноту и головокружение. Его давний приятель называл такие ощущения ночными полетами.
А Шатову не нужны ночные полеты. Шатов просто хотел забыться. Просто испытать облегчение. Если бы можно было выплакать все это, просто разреветься.
Отчего мужики не плачут? Отчего люди не летают, вопрошала героиня старой пьесы. А потом – хрясь с высокого волжского берега.
В комнату вошла Вика:
– Будем спать?
– Будем, – коротко ответил Шатов.
Вика сняла халат, оставшись в ночной рубашке, осторожно, чтобы не прикоснуться к Шатову, легла в постель, к стене.
Шатов на ощупь, не глядя, нашарил выключатель ночника, нажал на кнопку.
– Спокойной ночи, Вика – сказал Шатов.
– Спокойной ночи, Евгений Шатов.
Евгений Шатов. Она приняла к сведению его пожелания. Евгений Шатов. Так к нему обращалась Вита. И еще запах. Шатов понял, что Вика воспользовалась духами Виты. «Дюна».
Напрасно это она. Все это бессмысленно. Она никогда не станет Витой.
– Не нужно, – сказал Шатов, почувствовав, как Вика легонько провела рукой по его плечу. – Не нужно.
– Почему? – чуть охрипшим голосом спросила Вика.
– Ты не Вита.
– А почему я должна быть Витой? Я не восковая кукла. Я живая баба, и меня тоже может разозлить мужик, который спит со мной в одной постели которую ночь и даже не попытался…
– Не нужно, – повторил Шатов.
– Это ты говоришь. Это только слова. А что ты чувствуешь? Что? – Вика положила руку к нему на грудь. – У тебя колотится сердце.
– Я знаю. Еще у меня кружится голова и мне тошно. Я слишком торопливо пил.
– Только это? – рука скользнула по его лицу, пальцы прикоснулись к губам. – Только водка?
– Не только, – Шатов лежал неподвижно, даже не пытаясь отстраниться или оттолкнуть ее руку. – Еще три свежих трупа. Ты уже знаешь о площади Культуры?
– Да, – губы Вики почти коснулись его уха.
– А пока я шел домой через Парк, ко мне дважды позвонил Дракон. Первый раз дал мне послушать последний вздох человека по фамилии Изотов, а во второй раз, всего через пятнадцать минут, заставил меня отвечать на вопросы. Я ошибся в ответе и умерла Алена, которой не хватило двух месяцев до шестнадцатилетия. Ты полагаешь, что это должно возбуждать?
– И ты поэтому решил напиться?
– И я поэтому решил напиться. И даже этого толком не сумел сделать. Типичный неудачник.
– Типичный, – Вика потерлась щекой о его плечо.
Шатов почувствовал, что задыхается. Вздохнул раз, другой, словно всхлипнул. В горле запершило, и что-то едкое попало на глаза. Больно. Это не слезы, нет, это…
Отвернуться, хотя в темноте она все равно не заметит. Мужик он или нет…
Рядом с ним не Вита. Не Вита. Не Вита… Он не хочет, он не имеет права, он не может…
Он не ответил на ее поцелуй. Она просто притворяется. Ей приказали. Она выполняет инструкцию по поддержанию поднадзорного в нормальном психическом состоянии… Сейчас – она прошепчет: «Евгений Шатов», и он убедится, что его элементарно…
Какие у нее настойчивые губы… Ее учили целоваться на специальных курсах. Искусство обольщение мужиков. Глава вторая – женатые, раздел третий – жена в отъезде, пункт пятый – средняя стадия отравления алкоголем. Шлюха. Она просто шлюха… Ей приказали… Она трахнет любого, на кого ей укажет Хорунжий. И ляжет под любого… И…
– Женя, – прошептала Вика.
– Я…
– Молчи. И не смей обо мне думать плохо, – Вика чуть отстранилась, – не смей. Я знаю, что ты думаешь.
– Я не…
– Не ври. Ты думаешь, что мне приказали.
– А тебе не приказывали? – Шатов смотрел в темноту, пытаясь разглядеть Вику. – Не приказывали?
– Мне рекомендовали… Оставили на мое усмотрение.
– И ты сегодня усмотрела…
Резкая пощечина зажгла перед глазами Шатова гроздь огоньков.
– Еще добавить? – спросила Вика.
– А если фонарь подвесишь?
– Скажешь, что по пьяному делу на дверь налетел.
– Хорошая идея. И что теперь?
– А что теперь?
– Теперь мы будем спать? Или ты еще раз мне врежешь, чтобы доказать искренность своих чувств?
Перед глазами снова полыхнуло.
– Однако, – оценил Шатов, – хорошо удар поставлен.
– Хочешь еще?
– Искалечишь объект домоганий… – новый удар Шатов отбить успел и тут же пропустил следующую пощечину. – Отлично. А как насчет пистолета к виску? Только не волосы!
– За прическу боишься? – Вика наклонилась к самому его лицу. – Боишься?
Шатов попытался пошевелиться, но Вика крепко сжала его лицо ладонями:
– Боишься?
Ее губы шептали, чуть прикасаясь к его губам.
– Вика, – его губы пошевелились, и это был почти ответ на поцелуй.
– Ты ведь хочешь меня, – это был не вопрос, это было утверждение. – Хочешь. Сейчас, сию минуту. Я знаю…
– Не…
– Молчи, – ее губы стали требовательными, и от них стало просто невозможно отстранится.
А потом – оторваться.
Шатов попытался оттолкнуть ее тело, сжал плечи… И привлек ее к себе.
– Вот так, – выдохнула Вика, – вот так.
– Я…
– Молчи, молчи, не смей ничего говорить… Вот так… Вот так…
Кажется, она в последний момент закричала. Ее ногти скользнули по его спине, но и на это он не обратил внимания. Еще рывок, еще… Он застонал, чувствуя, как каждое движение ее тела обдает его жаром, как засасывает его в пылающий водоворот… Еще… Он вскрикнул, и разом все исчезло.
Только пустота, темная комната и тошнота, подкатившая внезапно к горлу. Шатов почти упал с дивана, борясь с позывами к рвоте. Встал с колен и на неверных ногах пошел в туалет.
Мысли разлетелись в клочья, только тошнота и отвращение к себе. И мерзкий вкус во рту. Не нужно было…
Что? Пить? Трахаться?
Шатов вышел из туалета и вошел в ванную. Наклонился над умывальником.
Не нужно было… Ничего не нужно было… Ничего.
Он не может даже шагу ступить, чтобы не ухудшить и без того хреновую жизнь. Мало ему было вины перед погибшими. Мало? Теперь он будет всем телом ощущать липкую пленку измены.
Шатов подставил голову под воду. Под ледяную воду. Закрыл кран, вытер волосы.
Возвращаться в постель? Как там отражение в зеркале? Живой. Помятый, но живой.
Что он сейчас скажет Вике? Просто придет в комнату, молча ляжет рядом с ней… Пожелать спокойной ночи? Или сказать, что все это было ошибкой… Ошибкой и изменой. И не может измена принести облегчения. И не может… Ни чем она не может быть.
А ему не дано быть в мире с самим собой.
Он пытается, честно пытается, но не может. Ведь мог он просто оттолкнуть Вику. Мог. Но не оттолкнул, понимал умом, что должен, но не смог… Самец.
Шатов прошел в комнату.
Тишина. Даже дыхания Вики не слышно. Затаила. Она сейчас ждет, что скажет он, как обидит. И она сейчас не агент Хорунжего, не восковая кукла, а просто баба, которая сжалась в ожидании удара или оскорбления.
И, наверное, правильно было бы сейчас сказать, что вышла ошибка, что больше этого не нужно, что он…
Но нельзя. Не может он вот так просто ее оттолкнуть.
Осторожно протянул руку в темноту, коснулся ее тела. Вика вздрогнула, словно от удара тока. Попыталась отодвинуться, но Шатов удержал ее. Наклонился и поцеловал в щеку. Во влажную от слез щеку.
– Извини, – сказал Шатов.
– За что?
– За водку, – Шатов осторожно привлек к себе Вику, погладил по голове, – я выпил слишком много водки…
– И полез из-за этого на чужую бабу?
– И полез из-за этого дразниться с унитазом. Извини.
Вика еле слышно всхлипнула, ее тело расслабилось.
– Извини, Вика – повторил Шатов.
Это я виноват. Только я.
Она поцеловала его в губы.
– Можно, я усну? – спросила Вика.
– Конечно.
– Вот так, прижавшись? – голос стал жалобным и просительным.
– Конечно, глупая.
– Спасибо, – еле слышно пробормотала Вика.
– Спокойной ночи, – Шатов осторожно погладил ее по плечу. – Спи.
Спи, подумал Шатов. Все будет хорошо. Завтра утром мы не вспомним об этой ночи. Завтра утром мы снова станем настороженными и злыми. И исполосованными собственными мыслями и собственными ошибками.
Завтра утром. А пока – спокойной ночи, подумал Шатов, проваливаясь в сон.
Глава 10
Играет музыка. Она далеко разносится из колоколов-громкоговорителей, развешанных по всему парку. И толпа людей. Центральная аллея забита народом.
Женька смеется. Ему сегодня не нужна веская причина. Ему радостно с самого утра, потому, что они идут в парк. Первый раз в этом году.
Первое мая. На демонстрацию он не ходил, но дома с самого утра витал запах праздника.
Они живут в коммуналке, в двух комнатах. В одной – бабушка. В другой – Женька Шатов, мама и старшая сестра. С самого утра мама готовила праздничный стол, а они с сестрой надували и развешивали в комнате воздушные шарики.
Потом пришли гости, Женькина тетя с мужем и сыном, и к запахам праздничной еды примешались запахи крепкого одеколона и духов. Его мама не пользовалась духами. А весь дом тети был пропитан запахами парфюмерии. Ядреной, отечественной.
Они посидели за столом, подняли несколько тостов, а Женька ждал «наполеона» с компотом или лимонадом из бутылки темного стекла. И еще он ждал поездки в парк.
Одиннадцатый, седьмой, пятый трамваи – все, казалось едет в Парк, и все люди едут в Парк. Потому, что сегодня открываются аттракционы в первый раз после прошлогоднего седьмого ноября.
Остро пахнут молодые листья на деревьях. И сосны разогрелись от солнечного тепла. Женька счастливо смеется, на мгновение умолкая лишь возле кондитерского киоска. Там очередь, но мама становится в нее. Что тебе купить, спрашивает мама, и Женька отвечает – не знаю.
Он всегда так отвечает, потому что у мамы может не оказаться денег. Нет, на первомайский парк она всегда откладывает намного денег, но Женька всегда боится, что их не хватит. Что если он попросит печенье или мороженное, то не хватит денег на лодочки или на тир.
Мать тянет их одна, так говорят воспитатели в детском саду. И денег до зарплаты с семидесяти маминых рублей никогда не хватает. Женька слышал, как тетя выговаривала маме, что та не заставила свою дочь, а Женькину старшую сестру, идти после восьмого класса на работу.
И вот Женька получает кулек с печеньем и приступает к обряду деления его между всеми. Маме, сестре…
И быстрее к качелям. К колесу обозрения.
Мама скажет, что не хочет кататься. Женька знает, это потому, что взрослый билет стоит десять копеек. А детский – всего пять. И мама экономит. Она и печенья съест только кусочек, оставив все Женьке и его сестре.
Какие везде громадные очереди! Здоровенные. Билеты куплены в кассе, на два рубля. И Женька понимает, что это очень много. Он знает, что мама тратит сегодня все, что может. И все-таки обидно, когда ему говорят о том, что билеты закончились. Все, вечер.
И тут Женька вспоминает, что еще не заходил в тир. И еще он вспоминает, что мама к тиру относится неодобрительно. Один выстрел – три копейки. Одного выстрела, конечно, мало, но один выстрел – это три копейки. Два выстрела – и Женя мог бы покататься на карусели еще раз. А тут просто два раза нажмет на спусковой крючок. Тир в смету не включен, тем более, что они собрались идти в кино. По двадцать пять копеек билет в первом ряду. Женьку мама возьмет на колени.
Тир. Женька оглядывается на него. И снова. И снова.
– Мама, – говорит сестра, – ты пока купи билеты, а мы с Женей сходим в тир.
Сестра учится в десятом классе. И у нее иногда бывают карманные деньги.
– Я только посмотрю, – жалобно тянет Женька.
– Идите, – говорит мама.
И они входят в тир.
Женьку поражает запах оружейного масла. Гр-рохот выстрелов. Это же воздушка! Она стреляет так громко, что закладывает уши. Бах! Бах!
Сестра протягивает Женьке монетку. Пятнадцать копеек. Он может купит целых пять выстрелов. Скорее. Патроны продают в комнатке слева от входа. Пульки маленькие, скользкие, и чтобы они не потерялись, Женька сжимает их в кулаке. Потом, когда он их все выстреляет, рука еще долго будет пахнуть остро и волнующе.
Только вот к барьеру, на котором разложены воздушные ружья, не протолкнуться. Там стоят и взрослые, и дети. Отцы показывают своим чадам, как правильно целиться, молодые люди демонстрируют своим подругам меткость глаза и твердость руки. И всем совершенно наплевать, что семилетний Женька чуть не плачет от бессилия.
Но вот кто-то отошел, и сестра подталкивает Женьку вперед. Он хватает тяжеленное ружье, пытается зарядить его, но сил еще пока хватает не совсем, и сестра помогает. Женька отталкивает ее, вставляет пульку, защелкивает ружье, кладет его ствол на подставку и замирает, выбирая цель.
И не обнаруживает привычных жестяных мишеней. Там, в глубине тира Женька видит город. Дома, улицы, машины, люди… Женька удивленно и испуганно оглядывается на сестру, но ее нет. И нет давки возле стола. Есть Женька и рядом с ним стоит человек, сжимая в руках такое же как у Женьки ружье, а за спиной у него стоит очередь, десятки и сотни людей, хвост очереди теряется где-то далеко, в тумане. Туман обступает Женьку и того, человека, который стоит рядом, и Женьке кажется, что в тумане стоит еще кто-то.
Его лицо нельзя рассмотреть, но он что-то говорит стоящему в очереди первым, указывает рукой на город. Человек кивает, прижимает приклад к плечу. Выстрел, и Женька с ужасом видит, что один из человечков между игрушечных домиков вдруг падает, бьется в агонии и замирает.
Стрелок смеется, тот, что скрыт в тумане, хлопает его по плечу, и место стрелка занимает другой, тот, кто стоял у него за спиной.
Этот второй достает из кармана деньги, и Женька поражается, увидев, что тот дает целых десять рублей. Это очень много денег. На эти деньги они с мамой, сестрой и бабушкой могут прожить целую неделю. Женька знает, что колбаса стоит два рубля двадцать копеек. А ту – десятка. С портретом Ленина.
Тот, что в тумане, берет деньги и выдает новому стрелку пульку. Одну пульку за десять рублей. Стрелок целится, нажимает на спуск, и еще один человечек падает мертвый. Это девочка. Женька видит, что он одета в странное черное пальто. И он видит, как у нее из раны течет кровь.
Подходит очередь третьего, он шепчет что-то в туман и вместо пульки в обмен на красную купюру получает нож. Открывается дверца в барьере, и человек с ножом подходит к городку, из тумана доносится голос, Женька не может разобрать, что именно говорит этот голос, но понимает, что тот указывает на одного из человечков. Взмах ножом – человечек умирает.
Но его не успевают убрать, потому что приходит новый, дает деньги и подносит спичку к одному из домиков. Крыша вспыхивает, Женька слышит крики и плач, видит, как мечутся крохотные фигурки в дыму.
А к городку подходит следующий.
Женька кричит. Не нужно, кричит Женька, остановись. Но мальчишка, ровесник Женьки, отдает тому, кто в тумане, деньги и щелчком раздавливает еще одного обитателя городка. А те даже не пытаются прятаться. Они словно не видят, что время от времени кто-то из них погибает.
А мальчишка вытаскивает из кармана еще одну красную купюру, и заносит руку над еще одним человечком. И Женька не выдерживает.
Выстрел.
Мальчишка вскрикивает, оборачивается и падает. Не так, как это показывают в кино, и не так, как падают мальчишки, играя в войнуху. Он не запрокидывает картинно руку, не хватается за сердце. Он валится как подкошенный. Быстро и неотвратимо. Женька видит, как подскакивает голова мальчишки, ударившись о цементный пол.
– Нехорошо, – говорит незнакомый голос над самым ухом Женьки.
Туман сгустился настолько, что даже вблизи Женька не может рассмотреть лица хозяина тира.
Женька беспомощно оглядывается, но они остались только вдвоем.
– Ты зачем его убил? – спрашивает хозяин тира.
У него очень неприятный голос, холодный и скользкий. И туман, окружающий его, тоже очень холодный и скользкий на ощупь.
Женька оглядывается на лежащего мальчишку. Убил? Рука мальчишки шевельнулась, дрогнули веки.
– Он живой, – говорит Женька, – он живой.
Маленькие человечки из города вдруг замирают, и небольшая группка их отправляется к мальчишке.
– Он живой, – повторяет Женька. – Он шевелится.
Хозяин тира поворачивает голову, секунду смотрит, а потом вдруг оказывается возле лежащего мальчишки.
– Он живой, – кричит Женька, но хозяин тира вынимает нож и склоняется над раненым.
– Нет, не нужно, – снова кричит Женька. – Он ведь живой!
– Это не больно, – говорит хозяин тира.
Женька не может отвернуться, он как зачарованный смотрит на все происходящее. Вот нож, отразив лезвием свет лампы, опускается на горло мальчишки. Еле слышный хруст.
– Ему не больно, – говорит хозяин тира, отрезая еще и кисти рук.
– Мне не больно, – говорит отрезанная голова.
А маленькие человечки из города подходят к обезглавленному телу, рассматривают его, недоуменно разводят своими крохотными руками…
– Тебя зовут Женя Шатов, – говорит хозяин тира.
– Да.
– Ты знаешь, что наделал?
– Я выстрелил в мальчика.
– Нет, ты помешал работе тира, милый Женя. Что я теперь скажу папе мальчишки, в которого ты выстрелил? Давай мы скажем, что его убили эти человечки? Давай?
На мгновение туман рассеивается, и Женьке кажется, что он видит лицо хозяина тира. Только на мгновение. Но этой секунды хватает, чтобы увидеть нечеловеческие глаза и оскал острых зубов.
– Ты Дракон! – кричит Женька.
– Я Дракон, – говорит Дракон.
– Я хочу уйти, – говорит Женька.
– Нет, нельзя, – Дракон улыбается, и туман вокруг них становится плотнее. – А то ведь, если они услышат, что выстрелов в тире нет, то могут подумать, что я плохо работаю.
Дракон взял ружье, зарядил его и навел на городок:
– В кого из них выстрелить?
Женька растерянно переводит взгляд с ружья на город. Человечки суетятся, бегут куда-то по своим делам. Дракон стреляет.
– Нет! – кричит Женька.
– Да, – говорит Дракон.
– Пожалуйста!
– Ты сам виноват. Сам. И теперь должен расплатиться, – Дракон наклоняется к Женьке, и того обдает волна холода и какого-то отвратительного запаха. Так пахнет вода в болоте.
– Давай договоримся. Ты выберешь человечка, а я в него выстрелю.
– Я не хочу! – кричит Женька, – Не хочу!
– Тот, что возле машины, или тот, что в окне? – не обращая внимания на Женькины крики, – спрашивает Дракон.
– Никто! – визжит Женька.
– Тогда оба, – два выстрела опрокидывают два силуэта. – Теперь женщину, или мальчишку?
Женька пытается закрыть глаза ладонями, но щупальца тумана оплели его крепко, не разорвать.
– Женщину или мальчишку? Ты должен выбрать, иначе я просто перестреляю всех. Ну?
– Я не буду…
– Это плохо, – смеется Дракон, – но теперь я знаю, что сказать родителям погибшего мальчика. Я скажу им, что это ты виноват, что благодаря твоей помощи человечки убили их сына. А ты убежал в городок и спрятался. И они станут тебя искать, а человечки не будут тебе помогать, потому, что им я скажу, что это ты виноват во всем…
Дракон потянулся к Женьке рукой. Длинной, когтистой, покрытой ржавой чешуей.
И некуда бежать. И нет возможности увернуться. И даже кричать Женька не может.
Дракон легко подхватывает Женьку и швыряет через стол, домики все ближе, они растут с угрожающей скоростью…
– Нет! – кричит Женька…
…-Нет, – вскрикивает Шатов и просыпается.
Только сон. Это был только сон. Шатов перевел дыхание. Только сон.
И ночью он не может спрятаться о Драконе. Хотя ночной кошмар – как раз и место для Дракона.
Сколько там времени? Восемь пятнадцать. А где Вика?
Шатов оглянулся – только примятая подушка.
– Нужно вставать, – неуверенно сказал Шатов. – Пора вставать.
Высушенная и выглаженная одежда лежала на кресле возле дивана. Шатов оделся, убрал постель.
Значит, ведем себя так, будто ничего не случилось. Доброе утро, спасибо за завтрак, до свидания. Ничего не произошло. Запомнил? Все нормально. Они снова в который раз спали в одной постели.
Плохо только то, что вечером он хлебнул лишнего. Вкус во рту – будто всю ночь носки жевал. Но то, что голова почти не болит, уже хорошо. Легкий зуд от виска к виску в счет не идет.
Шатов остановился перед дверью и покачал головой.
Значит, еще раз – доброе утро. Как спалось? Нет, эту фразу лучше опустить, как провокационную. Просто – доброе утро.
– Доброе утро! – сказал Шатов, входя на кухню.
– Доброе утро, – ответила Вика спокойно.
– Привет! – помахал рукой Хорунжий, – долго спишь, я уж заждался совсем.
Выглядел Хорунжий уверенно и жизнерадостно, как, впрочем, и всегда, напомнил себе Шатов. Хорунжий умудряется иметь хорошее настроение и утром и вечером.
– Завтракать будешь? – спросила Вика.
– Сейчас, я только приму душ.
Не слишком ли это похоже на бегство, спросил у себя Шатов. Зачем пришел Хорунжий? Вика не смогла ему сообщить всех подробностей, и он решил уточнить? И что я ему могу сказать? Снова об убитых и о том, что сил больше нет никаких терпеть? Старая песня, надоевшая уже даже самому Шатову. И потрясающая только своей безысходностью.
Женька смеется. Ему сегодня не нужна веская причина. Ему радостно с самого утра, потому, что они идут в парк. Первый раз в этом году.
Первое мая. На демонстрацию он не ходил, но дома с самого утра витал запах праздника.
Они живут в коммуналке, в двух комнатах. В одной – бабушка. В другой – Женька Шатов, мама и старшая сестра. С самого утра мама готовила праздничный стол, а они с сестрой надували и развешивали в комнате воздушные шарики.
Потом пришли гости, Женькина тетя с мужем и сыном, и к запахам праздничной еды примешались запахи крепкого одеколона и духов. Его мама не пользовалась духами. А весь дом тети был пропитан запахами парфюмерии. Ядреной, отечественной.
Они посидели за столом, подняли несколько тостов, а Женька ждал «наполеона» с компотом или лимонадом из бутылки темного стекла. И еще он ждал поездки в парк.
Одиннадцатый, седьмой, пятый трамваи – все, казалось едет в Парк, и все люди едут в Парк. Потому, что сегодня открываются аттракционы в первый раз после прошлогоднего седьмого ноября.
Остро пахнут молодые листья на деревьях. И сосны разогрелись от солнечного тепла. Женька счастливо смеется, на мгновение умолкая лишь возле кондитерского киоска. Там очередь, но мама становится в нее. Что тебе купить, спрашивает мама, и Женька отвечает – не знаю.
Он всегда так отвечает, потому что у мамы может не оказаться денег. Нет, на первомайский парк она всегда откладывает намного денег, но Женька всегда боится, что их не хватит. Что если он попросит печенье или мороженное, то не хватит денег на лодочки или на тир.
Мать тянет их одна, так говорят воспитатели в детском саду. И денег до зарплаты с семидесяти маминых рублей никогда не хватает. Женька слышал, как тетя выговаривала маме, что та не заставила свою дочь, а Женькину старшую сестру, идти после восьмого класса на работу.
И вот Женька получает кулек с печеньем и приступает к обряду деления его между всеми. Маме, сестре…
И быстрее к качелям. К колесу обозрения.
Мама скажет, что не хочет кататься. Женька знает, это потому, что взрослый билет стоит десять копеек. А детский – всего пять. И мама экономит. Она и печенья съест только кусочек, оставив все Женьке и его сестре.
Какие везде громадные очереди! Здоровенные. Билеты куплены в кассе, на два рубля. И Женька понимает, что это очень много. Он знает, что мама тратит сегодня все, что может. И все-таки обидно, когда ему говорят о том, что билеты закончились. Все, вечер.
И тут Женька вспоминает, что еще не заходил в тир. И еще он вспоминает, что мама к тиру относится неодобрительно. Один выстрел – три копейки. Одного выстрела, конечно, мало, но один выстрел – это три копейки. Два выстрела – и Женя мог бы покататься на карусели еще раз. А тут просто два раза нажмет на спусковой крючок. Тир в смету не включен, тем более, что они собрались идти в кино. По двадцать пять копеек билет в первом ряду. Женьку мама возьмет на колени.
Тир. Женька оглядывается на него. И снова. И снова.
– Мама, – говорит сестра, – ты пока купи билеты, а мы с Женей сходим в тир.
Сестра учится в десятом классе. И у нее иногда бывают карманные деньги.
– Я только посмотрю, – жалобно тянет Женька.
– Идите, – говорит мама.
И они входят в тир.
Женьку поражает запах оружейного масла. Гр-рохот выстрелов. Это же воздушка! Она стреляет так громко, что закладывает уши. Бах! Бах!
Сестра протягивает Женьке монетку. Пятнадцать копеек. Он может купит целых пять выстрелов. Скорее. Патроны продают в комнатке слева от входа. Пульки маленькие, скользкие, и чтобы они не потерялись, Женька сжимает их в кулаке. Потом, когда он их все выстреляет, рука еще долго будет пахнуть остро и волнующе.
Только вот к барьеру, на котором разложены воздушные ружья, не протолкнуться. Там стоят и взрослые, и дети. Отцы показывают своим чадам, как правильно целиться, молодые люди демонстрируют своим подругам меткость глаза и твердость руки. И всем совершенно наплевать, что семилетний Женька чуть не плачет от бессилия.
Но вот кто-то отошел, и сестра подталкивает Женьку вперед. Он хватает тяжеленное ружье, пытается зарядить его, но сил еще пока хватает не совсем, и сестра помогает. Женька отталкивает ее, вставляет пульку, защелкивает ружье, кладет его ствол на подставку и замирает, выбирая цель.
И не обнаруживает привычных жестяных мишеней. Там, в глубине тира Женька видит город. Дома, улицы, машины, люди… Женька удивленно и испуганно оглядывается на сестру, но ее нет. И нет давки возле стола. Есть Женька и рядом с ним стоит человек, сжимая в руках такое же как у Женьки ружье, а за спиной у него стоит очередь, десятки и сотни людей, хвост очереди теряется где-то далеко, в тумане. Туман обступает Женьку и того, человека, который стоит рядом, и Женьке кажется, что в тумане стоит еще кто-то.
Его лицо нельзя рассмотреть, но он что-то говорит стоящему в очереди первым, указывает рукой на город. Человек кивает, прижимает приклад к плечу. Выстрел, и Женька с ужасом видит, что один из человечков между игрушечных домиков вдруг падает, бьется в агонии и замирает.
Стрелок смеется, тот, что скрыт в тумане, хлопает его по плечу, и место стрелка занимает другой, тот, кто стоял у него за спиной.
Этот второй достает из кармана деньги, и Женька поражается, увидев, что тот дает целых десять рублей. Это очень много денег. На эти деньги они с мамой, сестрой и бабушкой могут прожить целую неделю. Женька знает, что колбаса стоит два рубля двадцать копеек. А ту – десятка. С портретом Ленина.
Тот, что в тумане, берет деньги и выдает новому стрелку пульку. Одну пульку за десять рублей. Стрелок целится, нажимает на спуск, и еще один человечек падает мертвый. Это девочка. Женька видит, что он одета в странное черное пальто. И он видит, как у нее из раны течет кровь.
Подходит очередь третьего, он шепчет что-то в туман и вместо пульки в обмен на красную купюру получает нож. Открывается дверца в барьере, и человек с ножом подходит к городку, из тумана доносится голос, Женька не может разобрать, что именно говорит этот голос, но понимает, что тот указывает на одного из человечков. Взмах ножом – человечек умирает.
Но его не успевают убрать, потому что приходит новый, дает деньги и подносит спичку к одному из домиков. Крыша вспыхивает, Женька слышит крики и плач, видит, как мечутся крохотные фигурки в дыму.
А к городку подходит следующий.
Женька кричит. Не нужно, кричит Женька, остановись. Но мальчишка, ровесник Женьки, отдает тому, кто в тумане, деньги и щелчком раздавливает еще одного обитателя городка. А те даже не пытаются прятаться. Они словно не видят, что время от времени кто-то из них погибает.
А мальчишка вытаскивает из кармана еще одну красную купюру, и заносит руку над еще одним человечком. И Женька не выдерживает.
Выстрел.
Мальчишка вскрикивает, оборачивается и падает. Не так, как это показывают в кино, и не так, как падают мальчишки, играя в войнуху. Он не запрокидывает картинно руку, не хватается за сердце. Он валится как подкошенный. Быстро и неотвратимо. Женька видит, как подскакивает голова мальчишки, ударившись о цементный пол.
– Нехорошо, – говорит незнакомый голос над самым ухом Женьки.
Туман сгустился настолько, что даже вблизи Женька не может рассмотреть лица хозяина тира.
Женька беспомощно оглядывается, но они остались только вдвоем.
– Ты зачем его убил? – спрашивает хозяин тира.
У него очень неприятный голос, холодный и скользкий. И туман, окружающий его, тоже очень холодный и скользкий на ощупь.
Женька оглядывается на лежащего мальчишку. Убил? Рука мальчишки шевельнулась, дрогнули веки.
– Он живой, – говорит Женька, – он живой.
Маленькие человечки из города вдруг замирают, и небольшая группка их отправляется к мальчишке.
– Он живой, – повторяет Женька. – Он шевелится.
Хозяин тира поворачивает голову, секунду смотрит, а потом вдруг оказывается возле лежащего мальчишки.
– Он живой, – кричит Женька, но хозяин тира вынимает нож и склоняется над раненым.
– Нет, не нужно, – снова кричит Женька. – Он ведь живой!
– Это не больно, – говорит хозяин тира.
Женька не может отвернуться, он как зачарованный смотрит на все происходящее. Вот нож, отразив лезвием свет лампы, опускается на горло мальчишки. Еле слышный хруст.
– Ему не больно, – говорит хозяин тира, отрезая еще и кисти рук.
– Мне не больно, – говорит отрезанная голова.
А маленькие человечки из города подходят к обезглавленному телу, рассматривают его, недоуменно разводят своими крохотными руками…
– Тебя зовут Женя Шатов, – говорит хозяин тира.
– Да.
– Ты знаешь, что наделал?
– Я выстрелил в мальчика.
– Нет, ты помешал работе тира, милый Женя. Что я теперь скажу папе мальчишки, в которого ты выстрелил? Давай мы скажем, что его убили эти человечки? Давай?
На мгновение туман рассеивается, и Женьке кажется, что он видит лицо хозяина тира. Только на мгновение. Но этой секунды хватает, чтобы увидеть нечеловеческие глаза и оскал острых зубов.
– Ты Дракон! – кричит Женька.
– Я Дракон, – говорит Дракон.
– Я хочу уйти, – говорит Женька.
– Нет, нельзя, – Дракон улыбается, и туман вокруг них становится плотнее. – А то ведь, если они услышат, что выстрелов в тире нет, то могут подумать, что я плохо работаю.
Дракон взял ружье, зарядил его и навел на городок:
– В кого из них выстрелить?
Женька растерянно переводит взгляд с ружья на город. Человечки суетятся, бегут куда-то по своим делам. Дракон стреляет.
– Нет! – кричит Женька.
– Да, – говорит Дракон.
– Пожалуйста!
– Ты сам виноват. Сам. И теперь должен расплатиться, – Дракон наклоняется к Женьке, и того обдает волна холода и какого-то отвратительного запаха. Так пахнет вода в болоте.
– Давай договоримся. Ты выберешь человечка, а я в него выстрелю.
– Я не хочу! – кричит Женька, – Не хочу!
– Тот, что возле машины, или тот, что в окне? – не обращая внимания на Женькины крики, – спрашивает Дракон.
– Никто! – визжит Женька.
– Тогда оба, – два выстрела опрокидывают два силуэта. – Теперь женщину, или мальчишку?
Женька пытается закрыть глаза ладонями, но щупальца тумана оплели его крепко, не разорвать.
– Женщину или мальчишку? Ты должен выбрать, иначе я просто перестреляю всех. Ну?
– Я не буду…
– Это плохо, – смеется Дракон, – но теперь я знаю, что сказать родителям погибшего мальчика. Я скажу им, что это ты виноват, что благодаря твоей помощи человечки убили их сына. А ты убежал в городок и спрятался. И они станут тебя искать, а человечки не будут тебе помогать, потому, что им я скажу, что это ты виноват во всем…
Дракон потянулся к Женьке рукой. Длинной, когтистой, покрытой ржавой чешуей.
И некуда бежать. И нет возможности увернуться. И даже кричать Женька не может.
Дракон легко подхватывает Женьку и швыряет через стол, домики все ближе, они растут с угрожающей скоростью…
– Нет! – кричит Женька…
…-Нет, – вскрикивает Шатов и просыпается.
Только сон. Это был только сон. Шатов перевел дыхание. Только сон.
И ночью он не может спрятаться о Драконе. Хотя ночной кошмар – как раз и место для Дракона.
Сколько там времени? Восемь пятнадцать. А где Вика?
Шатов оглянулся – только примятая подушка.
– Нужно вставать, – неуверенно сказал Шатов. – Пора вставать.
Высушенная и выглаженная одежда лежала на кресле возле дивана. Шатов оделся, убрал постель.
Значит, ведем себя так, будто ничего не случилось. Доброе утро, спасибо за завтрак, до свидания. Ничего не произошло. Запомнил? Все нормально. Они снова в который раз спали в одной постели.
Плохо только то, что вечером он хлебнул лишнего. Вкус во рту – будто всю ночь носки жевал. Но то, что голова почти не болит, уже хорошо. Легкий зуд от виска к виску в счет не идет.
Шатов остановился перед дверью и покачал головой.
Значит, еще раз – доброе утро. Как спалось? Нет, эту фразу лучше опустить, как провокационную. Просто – доброе утро.
– Доброе утро! – сказал Шатов, входя на кухню.
– Доброе утро, – ответила Вика спокойно.
– Привет! – помахал рукой Хорунжий, – долго спишь, я уж заждался совсем.
Выглядел Хорунжий уверенно и жизнерадостно, как, впрочем, и всегда, напомнил себе Шатов. Хорунжий умудряется иметь хорошее настроение и утром и вечером.
– Завтракать будешь? – спросила Вика.
– Сейчас, я только приму душ.
Не слишком ли это похоже на бегство, спросил у себя Шатов. Зачем пришел Хорунжий? Вика не смогла ему сообщить всех подробностей, и он решил уточнить? И что я ему могу сказать? Снова об убитых и о том, что сил больше нет никаких терпеть? Старая песня, надоевшая уже даже самому Шатову. И потрясающая только своей безысходностью.