Лесков Николай Семёнович. Некуда

   Кс. де Бараль».
   — От кого это, Лизочка, ты получила письмо? — спросила Ольга Сергеевна.
   — От маркизы, — спокойно ответила Лиза.
   — Что ж она вам пишет? — осведомилась Варвара Ивановна.
   — Она зовёт меня к себе; я хочу с ней познакомиться.
   Лиза купила себе дешёвой ценой первого врага в Москве, в лице своей тётушки Варвары Ивановны.
   Розанов был у маркизы на минуточку и застал её в страшной ажитации. Она сидела калачиком на оттоманке, крутила полосочку пахитосной соломинки и вся дёргалась, как в родимце. Перед нею молча сидел Персиянцев. Она ни о чем не могла говорить складно и все стояла на панихиде.
   — Где Орест Григорьевич? — спросил её Розанов.
   — Что?
   Розанов повторил вопрос.
   — Гггааа! — воскликнула маркиза. — Оничка там. Он час один спал во всю ночь и не завтракал.
   — Что ж так?
   — Нельзя же, мой милый: взялись, так уж надо делать.
   — Да что там так много хлопот?
   — Гггааа! Как же? Цветы будут и все.
   Персиянцев поднялся и, вынув из кармана коротенькую германскую трубочку и бумажку с кнастером, пошёл в залу. Розанов смотрел на маркизу. Она сидела молча и судорожно щипала соломинку, на глазах у неё были слезы, и она старалась сморгнуть их, глядя в сторону.
   Доктору стало жаль её.
   — Чего вы так беспокоитесь? — сказал он успокоительно.
   — За Оничку страшно мне, — отвечала маркиза голосом, в котором слышна была наша простоволосая русская мать, питательница, безучастная ко всякой политике.
   — Да успокойтесь, ему ничто не угрожает.
   — Ба! как вы это говорите, мой милый доктор.
   — Ведь это не заговор, ничто, а самая простая вещь, панихида по почтённом человеке и только.
   — Да, да, только эти монтаньяры со Вшивой Горки чтоб не наделали каких-нибудь гадостей.
   — Они, я думаю, совсем к этому равнодушны.
   — Да, помилуй Бог! Надо все сделать тихо, смирно. Одно слово глупое, один жест, и сейчас придерутся. Вы, мой милый, идите возле него, пожалуйста; пожалуйста, будьте с ним, — упрашивала маркиза, как будто сыну её угрожала опасность, при которой нужна была скорая медицинская помощь.
   «Эк натолковала себе!» — подумал Розанов, прощаясь с маркизою, которую все более оставляла храбрость.
   — Через два дня увидимся? — спросила она, отирая глаза.
   — Увидимся, маркиза.
   — Что будет через эти два дня… Боже мой!.. А я вас познакомлю с одной замечательной девушкой. В ней виден положительный талант и чувство, — добавила маркиза, вставая и впадая в свою обычную колею.
   — Кто это такая?
   — Весьма замечательная девушка. Я теперь ещё о ней не хочу говорить. Мне нужно прежде хорошенько поэкзаменовать её, и если она стоит, то мы должны ею заняться.
   Розанов чуть было не заикнулся о Лизе, но ничего не сказал и уехал, думая: «Может быть, и к лучшему, что Лизавета Егоровна отказалась от своего намерения. Кто знает, что выйдет, если они познакомятся?»

Глава одиннадцатая.
Разворошённый муравейник

   Предсказания Розанова сбылись вполне: никто не помешал панихиде, тревожившей маркизу. Радость на Чистых Прудах была большая; но в этой радости было что-то ещё более странное, чем в том непонятном унынии, в которое здесь приходили в ожидании этого торжественного обстоятельства. Все как-то неимоверно высоко задрали носы и подняли головы. Точно была одержана блистательнейшая победа и победители праздновали свой триумф, влача за своими колесницами надменных вождей вражьего стана. Маркиза совсем уж, как говорят в Москве, даже в мыслях расстроилась: сидит да прядёт между пальцев обрывочки пахитосок и вся издёргалась, словно окунь на удочке. Что ни вечер, — да что вечер! — что ни час, то у неё экстраординарное собрание. Madame Ролан уже совсем позабыта. Страсти славянской натуры увлекли маркизу. Собственно, чему она радовалась — сам черт не знал этого. У народа есть пословица: «Рад зайка, что железце нашёл». Неведомо, на что было зайке это железце, точно так как неведомо, что приводило теперь в высокоторжественное настроение маркизу. Было дело совсем простое, и прошло оно совсем попросту, никем не отмеченное ни в одной летописи, а маркиза всклохталась, как строившаяся пчелиная матка.
   — Слышали вы? — спрашивала она, встречая Розанова.
   — Я сам был, — отвечал Розанов, догадавшись, о чем идёт дело.
   — Гггааа! это ужасно! Оничка шёл и все… Пусть лопаются.
   «Фу ты, дьявол возьми, что это такое! — думал Розанов, — из-за чего это у неё сыр-бор горит?»
   — Ужасно, — рассказывала маркиза другим. — Народ идёт, и Оничка идёт, и все это идёт, идёт…
   «Эк, черт возьми, фантазирует», — думали другие.
   — Теперь уж не удержать, — радостно смеясь, замечала маркиза, — общество краснеет.
   Некоторые, точно, краснели, в числе краснеющих был Розанов, Райнер и Рациборский.
   В тот вечер, когда происходил этот разговор, было и ещё одно существо, которое было бы очень способно покраснеть от здешних ораторств, но оно здесь было ещё ново и не успело осмотреться.
   Маркиза возвещала об этом существе необыкновенно торжественно.
   — Какую я, батюшка, девочку приобрела! — говорила она Розанову, целуя кончики своих пальцев, — материял. Мы за неё возьмёмся.
   — Какую я, батюшка, девочку приобрела! — говорила она Рациборскому, целуя кончики своих пальцев, — материял. Мы за неё возьмёмся.
   То же самое она сказала и Бычкову, и Белоярцеву, и Брюхачеву. Белоярцев сейчас же усики по губке расправил и ножки засучил, как зелёный кузнечик: «мы, дескать, насчёт девочки всегда как должно; потому женский пол наипаче перед всем принадлежит свободному художеству».
   Этим временем в гостиную из задних комнат вошли три девушки. Одна из них была Рогнеда Романовна, другая — дочь маркизы, а третья — Лиза. Лиза-то и была тот материал, о котором говорилось.
   Пренеприятно было маркизе, что Розанов оказался старым знакомым Лизы. Она о нем уж слишком много ей наговорила.
   — Материял, — говорила она. — Неглуп, связи имеет и практичен! Мы за него возьмёмся.
   — Кто же это такой? — пытала Лиза.
   — Увидите, моё дитя, — отвечала таинственно маркиза.
   А тут вышло, что и глядеть им друг на друга нечего. Другим Лиза не понравилась, Брюхачев сказал о ней, что это сверчок, а Белоярцев буркнул: «карандаш». Так она в этот вечер и звалась «карандашом». Лизу теребили нарасхват и не давали Розанову сказать с нею ни одного слова. Розанов только знал, что Лиза попала сюда «сама», но как это она сама сюда попала — он не мог добраться.
   От маркизы честная компания зашла в Барсов трактир и, угощаясь пивом и прочими назидательностями, слушала белоярцевские предположения насчёт «карандаша» в натуре.
   Райнера здесь не было, а Розанов все мог слушать, и его способность слушать все насчёт Лизы через несколько страниц, может быть, и объяснится. По привычке возиться в грязи и тине Розанов не замечал некоторой особенной теплоты в участии Лизы и, не будучи сам циником, без особого возмущения мог слушать о ней такие разговоры, которых Лиза не могла слышать на губернаторском бале о Женни. То прекрасное качество, которое благовоспитанные люди называют «терпимостью», в некоторых случаях было усвоено Розановым в весьма достаточном количестве. Он не вытерпел бы, если бы Лизу злословили, ну а цинически разбирать женщину? — Это что же? Это не вредит. Остановить — в другом месте заговорят ещё хуже.
   Прошло некоторое время. Бахаревы переехали на собственную квартиру; Лиза ещё побывала раза три у маркизы; доктор досконально разузнал, как совершилось это знакомство, и тоже наведывался.
   Победный дух маркизы все ещё торжествовал, но торжество это начинало приедаться. С неимоверною быстротою сведения о городских со студентами событиях облетели Москву, и Розанов с яростнейшим негодованием бросился к маркизе. Он весь дрожал от бессильной злобы. Маркиза сидела на стуле в передней и вертела пахитосную соломинку. Перед нею стоял Брюхачев и Мареичка. Брюхачев доказывал, что студенты поступают глупо, а маркиза слушала: она никак не могла определить, какую роль в подобном деле приняла бы madame Ролан.
   Розанов рыкнул на Брюхачева и сказал:
   — Все это вздор; надо стоять там, где людей бьют, а не ораторствовать.
   Это было в четвёртом часу пополудни.
   Лобачевский посмеялся над подбитым носом Розанова и сказал:
   — Так вам и следовало.
   — За что же это? — спросил Розанов.
   — Так, чтоб не болтались попусту.
   Розанов немножко рассердился и пошёл в свою комнату.
   — Я у вас одну барышню велел дёгтем помазать, — крикнул вслед ему Лобачевский.
   — Какую это?
   — Там увидите, — на пятой койке лежит.
   — А вы были в моей палате?
   — Надобно ж было кому-нибудь посмотреть на больных, — отвечал Лобачевский.
   Тем этот день и покончился, а через три дня наших московских знакомых уж и узнать нельзя было. Только одно усиленное старание Лобачевского работать по больнице за себя и Розанова избавляло последнего от дурных последствий его крайней неглижировки службой. Он исчезал по целым суткам и пропадал без вести. Квартира Арапова сделалась местом сходок всех наших знакомых. Там кипела деятельность. По другим местам тоже часто бывали собрания: у маркизы были «эписпастики» — как Арапов называл собрания, продолжавшиеся у ней.
   На этих собраниях бывали: Розанов, Арапов, Райнер, Слободзиньский, Рациборский и многие другие. Теперь маркиза уже не начинала разговора с «il est mort» или «толпа идёт, и он идёт». Она теперь говорила преимущественно о жандармах, постоянно окружающих её дом.
   Романовны также каркали об опасном положении маркизы, но отставали в сторону; Брюхачев отзывался недосугами; Бычков вёл какое-то особенное дело и не показывался; Сахаров ничего не делал; Белоярцев и Завулонов исчезли с горизонта.
   Лиза слушала, жадно слушала и забывала весь мир. Маркиза росла в её глазах, и жандармы, которых ждала маркиза, не тронулись бы до неё иначе как через Лизу.
   Персиянцева тоже некоторое время не было видно. Наконец по городской почте в доме маркизы получилась пустая и ничтожная литографированная записочка, относящаяся к происходящим обстоятельствам. Маркиза взбеленилась; показывала её всем по секрету и всех просила молчать. Решено было, что в Москве уже сложилась оппозиционная сила. Все было болезненно встревожено этою запискою; каждый звонок заставлял маркизу бледнеть и вздрагивать. Только Арапов, Райнер и Розанов оставались спокойными.
   Выходя от маркизы, Арапов много смеялся, Райнер упрямо молчал, а Розанов как-то словно расслабел, раскис и один уехал в свою больницу.
   С тех пор Розанов, по выражению Арапова, начал отлынивать, и Арапов стал поговаривать, что Розанов тоже «швах».
   Лобачевский только сказал:
   — Это хорошо, что вы, Розанов, возвратились из бегов: а то Бек уж сильно стал на вас коситься.
   Так прошло недели с две. Розанов только и отлучался, что к Бахаревым. Он ввёл к ним в это время Райнера и изредка попадал на студентские сходки, к которым неведомо каким образом примыкали весьма различные люди.
   Лиза то и дело была у маркизы, даже во время ванн, причём в прежние времена обыкновенно вовсе не было допускаемо ничьё присутствие.
   Между Розановым и Лизою не последовало ни одного сердечного разговора; все поглотила из ничего возникшая суматоха, оставившая вдалеке за собою университетское дело, с которого все это распочалось.
   Общество было неспокойно; в городе шли разные слухи.

Глава двенадцатая.
Que femme veut, Dieu le veut^[54]

   Варвара Ивановна Богатырёва, возвратясь один раз домой в первом часу ночи, была до крайности изумлена кучею навешанного в её передней платья и длинною шеренгою различных калош.
   Прежде чем лакей успел объяснить ей, что это значит, слух её был поражён многоголосным криком из комнаты сына.
   — Кто у молодого барина? — спросила она человека.
   — Студенты-с.
   Варвара Ивановна бросилась в залу.
   — Где Алексей Сергеевич? — спросила Варвара Ивановна, остановясь посреди комнаты в чрезвычайной ажитации.
   — Они там-с.
   — Где?
   — С господами. Там двери от молодого барина в кабинет открыли.
   — Боже мой! — простонала Варвара Ивановна и опустилась на стул.
   — Чего стоишь? Позови ко мне барина! — крикнула она через несколько минут человеку.
   — Ну не глупец ли вы? Не враг ли вы семейному благополучию? — начала она, как только Алексей Сергеевич показался на пороге комнаты. — Затворите по крайней мере двери.
   Богатырёв затворил двери в переднюю.
   — Что это такое? — спросила его с грозным придыханием Варвара Ивановна.
   — Что? — робко переспросил Богатырёв.
   — Сходка? Да? Отвечайте же: сходка у них, да? Что ж вы, онемели, что ли?
   — Да никакой нет сходки. Ничего там законопротивного нет. Так, сошлись у Серёжи, и больше ничего. Я сам там был все время.
   — Сам был все время! О Создатель! Он сам там был все время! И ещё признается! Колпак вы, батюшка, колпак. Вот как сына упекут, а вас пошлют с женою гусей стеречь в Рязанскую губернию, так вы и узнаете, как «я сам там был».
   — Но уж нет, извините меня, Фалилей Трифонович! — начала она с декламацией. — Вас пусть посылают куда угодно, а уж себя с сыном я спасу. Нет, извините. Сами можете отправляться куда вам угодно, а я нет. Извините…
   — Да чем же я виноват? — казанскою сиротою произнёс Алексей Сергеевич.
   — Чем? И вы смеете спрашивать, чем? Двух молодых людей только что наказали, а вы потихоньку от жены учреждаете у себя сходки и ещё смеете спрашивать, чем вы виноваты.
   — Да это не я, а Сергей. Я с какой же стати… Это его знакомые.
   — А! а! Вот вам и отец! Головою сына выдаю, мол: извольте его вам, только меня, седого дурака, не трогайте. Прекрасно! Прекрасно! Вот отец так отец!
   — Да что вы путаете? Кого наказали, и какая тут сходка?
   — А о чем там говорят? — спросила Варвара Ивановна с придыханием и указывая большим пальцем руки в сторону, откуда долетали студенческие голоса.
   — Об университетских порядках говорят.
   — Как калоши ставить в швейцарской или что другое?
   — Нет, о начальстве.
   — Как его не слушаться?
   — Нет, только о деньгах говорят.
   — Ну да, то-то, чтоб денег не платить?
   — Да.
   — Это оборвыши эти рассуждают?
   — Все говорят.
   — А вы слушали?
   — Да что же тут такого, право? Они рассуждают резонно.
   Варвара Ивановна отодвинулась от мужа один шаг назад, окинула его взором неописанного презрения и, плюнув ему в самый нос, шибко выбежала из залы.
   Оставив в зале совершенно потерявшегося мужа, madame Богатырёва перебежала гостиную, вскочила в свой будуар и, затворив за собою дверь, щёлкнула два раза ключом.
   Алексей Сергеевич постоял в зале, на том самом месте, на котором давал отчёт своей супруге, потом подошёл к зеркалу, приподнял с подзеркального столика свечу и, внимательно осмотрев своё лицо, тщательно вытер белым платком глаза и переносицу.
   Затем он потихоньку подошёл к жениному будуару и взялся за ручку замка.
   Дверь была заперта наглухо.
   — Варвара Ивановна! — произнёс, откашлянувшись, Богатырёв.
   Ответа не было.
   — Варинька! — повторил Алексей Сергеевич.
   — Что вам нужно здесь? — сердито крикнула из-за двери Варвара Ивановна.
   — Я на минуточку.
   — Нечего вам здесь делать.
   — Да я хочу только посоветоваться, — умолял Богатырёв, поспешно прикладывая ухо к створу дверей.
   — Не о чем.
   — Да что же делать? Я не знаю, что делать.
   — Так я знаю, что нужно делать, — ответила Варвара Ивановна.
   И Алексей Сергеевич слышал, как она перешла из будуара в спальню и затворила за собой другую дверь. В это же время в передней послышался топот и гомон. Сходка расходилась. Последние из комнаты Сержа Богатырёва ушли Розанов и Райнер. Для них ещё подали закусить, и они ушли уж в третьем часу утра. Сергей Богатырёв сам запер за ними дверь и, возвратясь, лёг спать.
   Варвара Ивановна на другой день встала ранее обыкновенного. Она не позвала к себе ни мужа, ни сына и страшно волновалась, беспрестанно посматривая на часы. В одиннадцать часов она велела закладывать для себя карету и к двенадцати выехала из дома.
   Глаза у Варвары Ивановны были сильно наплаканы, и лицо немножко подёргивалось, но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь к своему спасению и стремящихся осуществить его во что бы то ни стало.
   Карета Варвары Ивановны остановилась сначала у одного большого дома неподалёку от университета. Варвара Ивановна вошла в круглый, строго меблированный зал и сказала свою фамилию дежурному чиновнику. Через две минуты её попросили в кабинет.
   Варвара Ивановна начала плачевную речь, в которой призывалось великодушное вмешательство начальства, упоминалось что-то об обязанностях старших к молодости, о высоком посте лица, с которым шло объяснение, и, наконец, об общественном суде и слезах бедных матерей.
   — Но что же я могу сделать, сударыня? Ваш сын, слава Богу, ещё даже ни в чем не замешан, — возражал ей хозяин.
   — Да, это правда; но он может быть замешан; его могут увлечь.
   — Удержите его.
   — Я вас прошу об этом. Я вас прошу защитить его.
   — Да от чего же защитить? Помилуйте, я вас уверяю, его ни в чем не подозревают.
   — Это все равно: он ходит… или может ходить на сходки.
   — Уговорите его, чтоб не ходил.
   — Разве они слушают?
   — Вы мать, — он вас скорее всех послушается.
   — Ах, разве они слушают.
   — Но что же я-то могу для вас сделать?
   — Вы начальник.
   — Да уж если матери не слушают, то как же вы надеетесь, чтобы начальника послушались.
   — Запретите им собираться на сходки.
   — Их давно об этом просили.
   — Что просить? Запретите просто.
   — Мы не можем ходить за ними в каждый дом. Москва велика, — они везде собираются.
   — Прекратить как-нибудь все эти беспорядки.
   — Только об этом и заботимся; но это вовсе не так легко, как некоторые думают; нужно время, чтобы все пришло в порядок.
   — О Боже мой! ну, выслать их вон из города, ну, закрыть университет.
   Хозяин пожал плечами и сказал:
   — Сударыня, это от нас не зависит, и желательно, чтобы этого не случилось.
   «Баба! я всегда говорила, что ты баба, — баба ты и есть», — подумала Варвара Ивановна, усевшись в карету и велев ехать вверх по Тверской.
   В другом официальном доме объяснения Богатыревой были не удачнее первых. Здесь также успокоивали её от всяких тревог за сына, но все-таки она опять выслушала такой же решительный отказ от всякого вмешательства, способного оградить Сержа на случай от всяких его увлечений.
   — Ну, наконец, арестуйте его, пока это все кончится! — воскликнула Богатырёва, выведенная из всякого терпения спокойным тоном хозяина.
   — Что такое? — переспросил тот, полагая, что ослышался.
   — Арестуйте его, — повторила Богатырёва. — Я мать, я имею право на моего сына, и если вы не хотите сделать ничего в удовлетворение моей справедливой просьбы, то я, мать, сама мать, прошу вас, арестуйте его, чтоб он только ни во что не попался.
   Хозяин посмотрел на Богатырёву и нетерпеливо ответил:
   — Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас людей не лишают свободы.
   — Нет, я не обвиняю, но я прошу вас арестовать его, чтоб вперёд чего не случилось… я прошу вас…
   — Извините, сударыня: у меня много дела. Я вам сказал, что людей, которых ни в чем не обвиняют, нельзя сажать под арест. Это, наконец, запрещено законом, а я вне закона не в праве поступать. Вперёд мало ли кто что может сделать: не посажать же под арест всех. Повторяю вам, это запрещено законом.
   — И это запрещено законом! И это запрещено законом! — воскликнула отчаянная мать.
   Начальник, взглянув ещё раз на Богатырёву, удерживая улыбку, подтвердил:
   — Да-с, это запрещено законом, — а затем обратился к другим просителям.
   — Это запрещено законом! когда ж это было запрещено законом? Знаем мы вас, законников. Небось, своего сына ты бы так упрятал, что никто бы его и не нашёл, а к чужим так ты законы подбираешь, — ворчала Варвара Ивановна, возвращаясь домой с самым растерзанным и замирающим сердцем.
   Но материнский инстинкт велик и силён. У поворота к бульварам Варвара Ивановна велела кучеру ехать назад, проехала Тверскую, потом взяла налево Софийской и, наконец, остановилась у маленького деревянного домика в одном из переулков, прилегающих к Лубянской площади. Здесь жил частный стряпчий, заведовавший делами Богатыревых.
   На счастье Варвары Ивановны, стряпчий был дома. Он выслушал её рассказ, предложил ей воды и затем расспросил, чего ей хочется.
   — Удалить его хоть из Москвы, — отвечала Богатырёва.
   — Так пошлите его в Рязанскую губернию.
   — Да не едет. Ведь не связанного же его отправить!
   Стряпчий подумал минуту и потом ответил:
   — Мы это уладим.
   Через полчаса богатыревская карета остановилась в одном из переулков Арбата. Из кареты сначала вышел стряпчий и вошёл в дверь, над которою была табличка, гласившая: «Квартира надзирателя такого-то квартала». Варвара Ивановна осталась в карете. Спустя десять минут пришла и её очередь вступить в «квартиру надзирателя квартала».
   В очень хорошо и со вкусом меблированной комнате её встретил военный господин с немецким лицом и очень страшными усами. В его фигуре и лице было что-то весьма сложное, так сказать, немецко-вахмистровски-полицейско-гусарское. Видно было, однако, что он умен, ловок, не разборчив на средства и с известной стороны хороший знаток человеческого сердца.
   Он внимательно усадил Варвару Ивановну в кресло, терпеливо выслушал её отчаянный рассказ, соболезновал ей и, наконец, сказал, что он тоже не в праве для неё сделать много, но, видя её беспомощное положение, готов сделать что может.
   — Бога ради! — умоляла его Варвара Ивановна.
   — Будьте спокойны, сударыня.
   — Я вас прошу принять от меня эту безделицу, — проговорила самым сладким голосом Варвара Ивановна, подавая надзирателю сторублевую бумажку.
   Надзиратель сказал:
   — Напрасно беспокоитесь, — и спрятал бумажку. Богатырёва встала и, разинтимничавшись, порицала нерешительное, по её мнению, начальство.
   — Какое это начальство! — восклицала она. — Удалить такое начальство нужно, а не давать ему людьми распоряжаться.
   Надзиратель посмотрел на неё при этом приговоре и подумал:
   «Вот тебя бы, дуру, так сейчас можно спрятать даже и без всякой благодарности», — но не сказал ни слова и спокойно проводил её с лестницы.
   Варвара Ивановна уехала совершенно спокойная. Перед вечером она пожаловалась на головную боль, попросила сына быть дома и затем ушла к себе в спальню. У Серёжи были два товарища: сосед Бахарева — Ступин, и сын одесского купца, Иона Кацен.
   Молодые люди уснули, и, кажется, весь дом заснул до полуночи. Но это только так казалось, потому что Варвара Ивановна быстро припрыгнула на постели, когда в четвёртом часу ночи в передней послышался смелый и громкий звонок.
   Прежде чем сонный лакей успел повернуть ключ в двери, звонок раздался ещё два раза и с такою силою, что завод, на котором тянули проволоку, соединявшую звонок с ручкою, имел бы полное право хлопотать о привилегии. Наконец дверь отворили, и в переднюю, брязгая шпорами и саблей, вошёл квартальный немецко-вахмистровски-полицейско-гусарского вида. Лакей зажёг свечу и побежал за шкаф надеть что-нибудь сверх белья.
   Из-за разных дверей высунулись и тотчас же спрятались назад разные встревоженные мужские и женские лица. Квартальный стоял, подперши руки фертом, и ожидал, пока лакей снова появится из-за шкафа. В это время Варвара Ивановна успела накинуть на себя платье и, выйдя в залу, сама пригласила надзирателя.
   — Бога ради скорее все кончите, — говорила она, ломая руки.
   — Не беспокойтесь, — отвечал надзиратель. — Я только боюсь одного.
   — Ничего не бойтесь.
   — Я боюсь, чтобы ваш муж не наделал завтра тревоги.
   — О, за это я вам даю моё слово.
   — Что это такое? — тихо спросил входящий Алексей Сергеевич.
   — За Сергеем, — вздохнув, отвечала Варвара Ивановна, не глядя на мужа.
   — Серёжу арестуют?
   — Ведь видите; что же тут ещё спрашивать?
   — Наша печальная обязанность… — начал было надзиратель, но в залу вошёл Сергей Богатырёв. Он дрожал как в лихорадке и старался держать себя как можно смелее.
   — За мной? — спросил он.
   — За вами.
   — Что ж, я готов.
   У него стукнули зубы.
   — Лошади внизу, — спокойно отвечал надзиратель, — но мне для порядка нужно взглянуть на вашу комнату. Там, конечно, ничего нет?
   — Не знаю, может быть, что-нибудь и есть, — отвечал бледный студент.
   — Серёжа! Серёжа! что ты говоришь? — простонала с упрёком Варвара Ивановна.
   — Я верю на слово вашей матушке, — с достоинством сказал надзиратель, — и прошу вас собраться.
   Варвара Ивановна взяла сына в спальню, дала ему пачку ассигнаций, заплакала, долго-долго его крестила и, наконец, вывела в залу. Здесь арестант простился ещё раз с матерью, с отцом, с лакеем и дрожащими ногами вышел из дома. Долго они ехали молча в открытых дрожках надзирателя, наконец тому надоело это.