Страница:
— Этого жизнь не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочинённая во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? — Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?
У дам шёл довольно оживлённый разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия.
— Белоярцев! — позвала Бертольди, — разрешите, пожалуйста, наш спор.
Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича.
— Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери?
— Куда? — спросил Белоярцев.
— Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, — разумно ли, чтобы вы её передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет?
Белоярцев затянулся папироской.
— Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, — чекотала Бертольди.
— Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, — проговорил Белоярцев.
— Ну, не правда ли! — подхватила Бертольди. — Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьёзном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.
— Что ж тут, носовые платки мешают? — произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной.
— А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, — снисходительно заметил Белоярцев. — Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
— А если дверь трудно отворяется, тогда можно? — пошутила Ступина.
— Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо. Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребёнком, так…
— Бросят, — подсказала Ступина.
— Ну, вот вам и следы такого отношения к женщине.
— А если не станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли? — весело отвечала Ступина. — Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. — Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, — добавила она, рассмеявшись, — больше с вас взять нечего.
— Ну, это хоть бы и в Москве такое рассуждение, — произнесла Бертольди.
— Нет, позвольте, mademoiselle Бертольди. Сердиться здесь не за что, — заметил Белоярцев. — Анна Львовна немножко односторонне смотрит на дело, но она имеет основание. При нынешнем устройстве общества это зло действительно неотвратимо. Люди злы по натуре.
— То-то и дело, — заметила Ступина. — Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.
— Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. — Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребёнка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребёнка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
— Не совсем чужой… — тихо произнесла Ступина.
— А, вы так смотрите! Ну, так считайтесь: подавайте просьбу; а по-моему, лучше ничьего содействия и ничьего вмешательства.
— Все это уладится гораздо умнее и справедливее, — тихо заметил Белоярцев.
— Да, должно быть, что уладится, — с лёгкой иронией отвечала Ступина и, встав из-за стола, вышла из залы.
— А эта барышня ненадёжна, — проговорила по уходе Ступиной Бертольди. — Не понимаю, зачем она с нами сошлась.
— Да-с, оказывается, что нам нужно много придумать о том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и хотел сегодня попросить вас посоветоваться.
Белоярцев откашлянулся и сел на табуретку.
— Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, — начал он своим бархатным баском. — Мы решили, как нам жить и расширять своё дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.
Лиза подняла свою головку от книги.
— Это показывает, что у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, — не так ли? — Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?
— Я думаю, как кому угодно, — отвечала Лиза.
— Я хотел сказать: принимать их или нет?
— Я своих буду принимать.
— Да; но позвольте, Лизавета Егоровна: ведь это дело общее. Ведь вы же мне делали выговор за мнимое самоволие.
— Это совсем другое дело: вы делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою. Мои гости касаются меня.
— Нет, позвольте: каждый входящий в дом ассоциации касается всех.
— Я не понимаю такой зависимости, — отвечала Лиза.
— Не зависимости, а безопасности, Лизавета Егоровна. Нас могут предать.
— Кому?
— Правительству.
— А мы что делаем правительству? Разве у нас заговор, — или прокламации печатаются?
— Да, положим, что не заговор и не прокламации, а все же мы не друзья существующего порядка, и нам могут помешать, могут расстроить наше дело.
Лиза подумала и сказала:
— Ну, хорошо, это будет видно.
— Так отложим это, — отвечал Белоярцев, — и обратимся к другому не менее важному вопросу. Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро, если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор ещё не совсем решён. Остальные наши члены должны перейти к нам на этих же днях. Большая часть этих членов должны присоединиться к нам вместе с Васильем Ивановичем Райнером, с которым они живут теперь. Обстоятельство, по поводу которого я заговорил о гостях, даёт мне мысль заявить вам: не найдёте ли нужным несколько поотложить переход Райнера и его товарищей в дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер — человек, за которым смотрят.
— Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, — вмешалась вошедшая Ступина.
— Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока… понимаете, пока мы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живёт, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
— Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?
— Да так, пока.
— Смешно, — сказала, вставая, Лиза. — Розанова принимать опасно; Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство! Это выходят chambres garnis[71] Белоярцева с компаниею — и только.
— Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи! — воскликнул Белоярцев.
— Да-с, я их понимаю.
— Вот вы ещё и сердитесь.
— Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.
Белоярцев сделал недоумевающую мину.
— Райнер, — продолжала Лиза, — представляет нам вашу совесть.
— Лизавета Егоровна! — позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…
— Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.
— В чем-с, смею спросить?
— Рисоваться.
— Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?
— Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.
— Вот и начало! — грустно произнёс Белоярцев.
— Да, скверное начало: старайтесь поправить, — произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.
— Ну, характерец, — сказала ей вслед Бертольди.
Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.
«Выгнать её или все бросить, — другого спасенья нет», — подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:
— Чей это образ тут на виду стоит?
— Моя, сударь, моя икона, — отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.
— Так уберите её, — нервно отвечал Белоярцев.
Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося её из залы, вполголоса произнесла:
— Видно, мутит тебя лик-то Спасов, — не стерпишь.
— Ну, господа, а другие вопросы, — возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: — «Вопрос первый: о прислуге, о её правах и обязанностях в ассоциации, как её сочленов». — Впрочем, я с ними уже говорила: они ничего не понимают и хотят платы. — «Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний». Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина — устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днём отдохновений и собраний. — К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?
— А? вносите что хотите, — порывисто ответил
Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошёл в свою комнату. Женщины посидели ещё несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.
Глава пятая.
Глава шестая.
Глава седьмая.
У дам шёл довольно оживлённый разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия.
— Белоярцев! — позвала Бертольди, — разрешите, пожалуйста, наш спор.
Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича.
— Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери?
— Куда? — спросил Белоярцев.
— Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, — разумно ли, чтобы вы её передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет?
Белоярцев затянулся папироской.
— Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, — чекотала Бертольди.
— Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, — проговорил Белоярцев.
— Ну, не правда ли! — подхватила Бертольди. — Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьёзном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.
— Что ж тут, носовые платки мешают? — произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной.
— А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, — снисходительно заметил Белоярцев. — Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
— А если дверь трудно отворяется, тогда можно? — пошутила Ступина.
— Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо. Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребёнком, так…
— Бросят, — подсказала Ступина.
— Ну, вот вам и следы такого отношения к женщине.
— А если не станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли? — весело отвечала Ступина. — Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. — Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, — добавила она, рассмеявшись, — больше с вас взять нечего.
— Ну, это хоть бы и в Москве такое рассуждение, — произнесла Бертольди.
— Нет, позвольте, mademoiselle Бертольди. Сердиться здесь не за что, — заметил Белоярцев. — Анна Львовна немножко односторонне смотрит на дело, но она имеет основание. При нынешнем устройстве общества это зло действительно неотвратимо. Люди злы по натуре.
— То-то и дело, — заметила Ступина. — Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.
— Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. — Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребёнка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребёнка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
— Не совсем чужой… — тихо произнесла Ступина.
— А, вы так смотрите! Ну, так считайтесь: подавайте просьбу; а по-моему, лучше ничьего содействия и ничьего вмешательства.
— Все это уладится гораздо умнее и справедливее, — тихо заметил Белоярцев.
— Да, должно быть, что уладится, — с лёгкой иронией отвечала Ступина и, встав из-за стола, вышла из залы.
— А эта барышня ненадёжна, — проговорила по уходе Ступиной Бертольди. — Не понимаю, зачем она с нами сошлась.
— Да-с, оказывается, что нам нужно много придумать о том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и хотел сегодня попросить вас посоветоваться.
Белоярцев откашлянулся и сел на табуретку.
— Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, — начал он своим бархатным баском. — Мы решили, как нам жить и расширять своё дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.
Лиза подняла свою головку от книги.
— Это показывает, что у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, — не так ли? — Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?
— Я думаю, как кому угодно, — отвечала Лиза.
— Я хотел сказать: принимать их или нет?
— Я своих буду принимать.
— Да; но позвольте, Лизавета Егоровна: ведь это дело общее. Ведь вы же мне делали выговор за мнимое самоволие.
— Это совсем другое дело: вы делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою. Мои гости касаются меня.
— Нет, позвольте: каждый входящий в дом ассоциации касается всех.
— Я не понимаю такой зависимости, — отвечала Лиза.
— Не зависимости, а безопасности, Лизавета Егоровна. Нас могут предать.
— Кому?
— Правительству.
— А мы что делаем правительству? Разве у нас заговор, — или прокламации печатаются?
— Да, положим, что не заговор и не прокламации, а все же мы не друзья существующего порядка, и нам могут помешать, могут расстроить наше дело.
Лиза подумала и сказала:
— Ну, хорошо, это будет видно.
— Так отложим это, — отвечал Белоярцев, — и обратимся к другому не менее важному вопросу. Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро, если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор ещё не совсем решён. Остальные наши члены должны перейти к нам на этих же днях. Большая часть этих членов должны присоединиться к нам вместе с Васильем Ивановичем Райнером, с которым они живут теперь. Обстоятельство, по поводу которого я заговорил о гостях, даёт мне мысль заявить вам: не найдёте ли нужным несколько поотложить переход Райнера и его товарищей в дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер — человек, за которым смотрят.
— Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, — вмешалась вошедшая Ступина.
— Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока… понимаете, пока мы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живёт, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
— Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?
— Да так, пока.
— Смешно, — сказала, вставая, Лиза. — Розанова принимать опасно; Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство! Это выходят chambres garnis[71] Белоярцева с компаниею — и только.
— Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи! — воскликнул Белоярцев.
— Да-с, я их понимаю.
— Вот вы ещё и сердитесь.
— Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.
Белоярцев сделал недоумевающую мину.
— Райнер, — продолжала Лиза, — представляет нам вашу совесть.
— Лизавета Егоровна! — позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…
— Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.
— В чем-с, смею спросить?
— Рисоваться.
— Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?
— Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.
— Вот и начало! — грустно произнёс Белоярцев.
— Да, скверное начало: старайтесь поправить, — произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.
— Ну, характерец, — сказала ей вслед Бертольди.
Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.
«Выгнать её или все бросить, — другого спасенья нет», — подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:
— Чей это образ тут на виду стоит?
— Моя, сударь, моя икона, — отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.
— Так уберите её, — нервно отвечал Белоярцев.
Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося её из залы, вполголоса произнесла:
— Видно, мутит тебя лик-то Спасов, — не стерпишь.
— Ну, господа, а другие вопросы, — возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: — «Вопрос первый: о прислуге, о её правах и обязанностях в ассоциации, как её сочленов». — Впрочем, я с ними уже говорила: они ничего не понимают и хотят платы. — «Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний». Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина — устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днём отдохновений и собраний. — К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?
— А? вносите что хотите, — порывисто ответил
Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошёл в свою комнату. Женщины посидели ещё несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.
Глава пятая.
Дуэнья
Ступина, проходя мимо двери Лизы, зашла к ней на одну минутку.
— Знаете, как, однако, что-то неприятно.
— Холодно в доме, — проронила Лиза.
— Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.
— Ох, пожалеешь, матушка! ещё и не раз один пожалеешь, — отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.
— Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, — заметила Лиза.
— А поставлена, пусть там и стоит.
— Где же ты тут будешь спать?
— А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, — отнеслась она к Анне Львовне, расстилая тюфячок поперёк двери.
— И охота вам, няня, здесь валяться.
— Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперёк порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в тру6ах.
— Разбойники, — тихо, как бы во сне, проговорила няня.
— Так их и папенька покойный, отпуская свою душеньку честную, назвал разбойниками, — прошептала она ещё через несколько минут.
— Господи! Господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, — начала она втретьи.
Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.
— Сударыня! — воскликнула, наконец, старуха.
— Ну, — отозвалась Лиза.
— Я завтра рано уйду.
— Иди.
— Пойду к Евгении Петровне.
— Иди, иди, пожалуйста.
— Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.
Лиза опять промолчала.
— А мой вот тебе сказ, — начала няня, — срам нам так жить. Что это?
— Что? — спросила Лиза.
— Это… распутные люди так живут.
Лиза вспыхнула.
— Где ты живёшь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдёшь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.
— Оставь, няня, — серьёзно произнесла Лиза.
— Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдёт. Лопнет моё терпенье, тогда что хочешь, то и твори. — Срамница!
Лизой овладело совершенное бешенство.
— Ты просто глупа, — сказала она резко Абрамовне.
— Глупа, мать моя, глупа, — повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.
— Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, — повторила ещё злее Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.
Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.
Не спал в этом доме ещё Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.
«Черт меня дёрнул заварить всю эту кашу и взять на себя такую обузу, особенно ещё и с этим чертёнком в придачу», — думал он, стараясь заснуть и позабыть неприятности своего генеральского поста.
— Знаете, как, однако, что-то неприятно.
— Холодно в доме, — проронила Лиза.
— Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.
— Ох, пожалеешь, матушка! ещё и не раз один пожалеешь, — отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.
— Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, — заметила Лиза.
— А поставлена, пусть там и стоит.
— Где же ты тут будешь спать?
— А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, — отнеслась она к Анне Львовне, расстилая тюфячок поперёк двери.
— И охота вам, няня, здесь валяться.
— Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперёк порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в тру6ах.
— Разбойники, — тихо, как бы во сне, проговорила няня.
— Так их и папенька покойный, отпуская свою душеньку честную, назвал разбойниками, — прошептала она ещё через несколько минут.
— Господи! Господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, — начала она втретьи.
Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.
— Сударыня! — воскликнула, наконец, старуха.
— Ну, — отозвалась Лиза.
— Я завтра рано уйду.
— Иди.
— Пойду к Евгении Петровне.
— Иди, иди, пожалуйста.
— Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.
Лиза опять промолчала.
— А мой вот тебе сказ, — начала няня, — срам нам так жить. Что это?
— Что? — спросила Лиза.
— Это… распутные люди так живут.
Лиза вспыхнула.
— Где ты живёшь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдёшь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.
— Оставь, няня, — серьёзно произнесла Лиза.
— Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдёт. Лопнет моё терпенье, тогда что хочешь, то и твори. — Срамница!
Лизой овладело совершенное бешенство.
— Ты просто глупа, — сказала она резко Абрамовне.
— Глупа, мать моя, глупа, — повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.
— Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, — повторила ещё злее Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.
Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.
Не спал в этом доме ещё Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.
«Черт меня дёрнул заварить всю эту кашу и взять на себя такую обузу, особенно ещё и с этим чертёнком в придачу», — думал он, стараясь заснуть и позабыть неприятности своего генеральского поста.
Глава шестая.
Тополь да берёзка
На рассвете следующего дня Абрамовна, приготовив все нужное ко вставанью своей барышни, перешла пустынный двор ассоциационного дома и поплелась в Измайловский полк. Долго она осведомлялась об адресе и, наконец, нашла его.
Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала чёрную лестницу и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха сказала девушке своё имя и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни, и в ту же минуту она почувствовала на своих щеках тёплый поцелуй Вязмитиновой.
— Голубка моя, красавица моя! — лепетала старуха, ловя ручку Евгении Петровны. — Ручку-то, ручку-то мне свою пожалуй.
— Как это ты, няня? Откуда ты? — спрашивала её между тем Женни, и ничего нельзя было разобрать, кто о чем спрашивал и кто что отвечал.
Евгения Петровна показала старухе детей, квартиру и, наконец, стала поить её чаем. Через полчаса вышел Вязмитинов, тоже встретил старуху приветливо и скоро уехал.
После его отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житьё Лизы и все никак не брала в толк её рассказа.
— Я и сама, друг мой, ничего не понимаю, что это они делают, — отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.
— Поедем к ней, няня!
— Поедем, душа моя, пожалуйста, поедем!
Евгения Петровна накинула бурнус и вышла со старухой. Через час они остановили своего извозчика у дома ассоциации.
— Пойдём по чёрной лестнице, — сказала няня и, введя Евгению Петровну в узенький коридор, отворила перед нею дверь в комнату Лизы.
Лиза стояла спиною к двери и чесала сама свою голову. Услыхав, что отворяют дверь, она оглянулась.
— Бесстыдница, бесстыдница, — произнесла, покачивая головой, Вязмитинова и остановилась. — Не узнаешь? — спросила она, дрожа от нетерпения.
— Женни! — спокойно сказала Лиза.
— Я, душка моя, я, Лиза моя милая, злая, недобрая, я это — отвечала Евгения Петровна и, обняв Бахареву, целовала её лицо.
— И не стыдно, — говорила она, прерывая свои поцелуи. — За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?
— Нет, очень рада. Как ты похорошела, Женни.
— Помилуй, двое детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?
— А я, вот как видишь.
— Одна все?
— Нет, с людьми, — отвечала Лиза, слегка улыбнувшись.
— Замуж нейдешь.
— Никто не берет.
— За капризы?
— Верно, так. Чаю, Женни, хочешь?
— Давай, будем пить.
— Вот прекрасно-то! — раздался из-за двери голос, который несколько удивил Лизу.
— Можно взойти? — спросил тот же голос.
— Это Розанов, — идите, идите! — крикнула Женни.
На пороге показался Розанов и с ним дама под густым чёрным вуалем. Лиза взглянула на этот сюрприз, насупив бровки. Дама откинула вуаль и, улыбнувшись, сказала:
— Здравствуйте, Лиза.
— Полинька! Вот гостиный день у меня неожиданно.
— А вы отшельницей живёте, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые годы в одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?
— Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?
— Я? — Бабушка, мой друг, бабушка-повитушка. Выходи замуж, принимать буду.
— Боже мой! что это тебя кинуло?
— А что? — я очень довольна.
— А ты, Женни?
— Мать двух детей.
— Чиновника?
— Да.
— И счастлива?
— Да, и муж не бьёт, как ты когда-то предсказывала.
— Значит, счастлива?
— Значит, счастлива.
Кто-то постучал в двери.
— Войдите, — произнесла Лиза, и на пороге показался высокий, стройный Райнер. Он возмужал и даже немножко не по летам постарел. Розанов с Райнером встретились горячо, по-приятельски.
— Здравствуйте, шпион! — произнёс Розанов при его появлении.
Райнер весело улыбнулся в ответ, и они поцеловались. В зале общество сидело нахмурившись: все по-вчерашнему ещё было в беспорядке, окна плакали, затопленная печка гасла и забивала дымом. Белоярцев молча прохаживался по зале и, останавливаясь у окна, делал нетерпеливые движения при виде стоящих у подъезда двух дрожек.
— Бахарева наша уезжает куда-то, — сказала, входя в залу, Бертольди.
— Куда это? — буркнул Белоярцев.
— С своими друзьями.
— И отлично делает. Евгения Петровна упросила Лизу погостить у неё два-три дня, пока дом немножко отогреется и все приведётся в порядке.
Лиза сдалась на общую просьбу и уезжала.
— А сегодняшнее заседание? — крикнула Бертольди проходившей через переднюю Лизе.
— Я не буду.
— Какое это у вас заседание? — спросил её Розанов на лестнице.
— Э, вздор, — отвечала с неудовольствием Лиза.
У Вязмитиновых в Измайловском полку была прехорошенькая квартира. Она была не очень велика, всего состояла из шести комнат, но расположение этих комнат было обдумано с большим соображением и давало возможность расположиться необыкновенно удобно. Кроме очень изящной гостиной, зальца и совершенно уединённого кабинета Николая Степановича, влево от гостиной шла спальня Евгении Петровны, переделенная зеленой шёлковой драпировкой, за которой стояла её кровать, и тут же в стене была дверь в маленькую закрытую нишь, где стояла белая каменная ванна. Затем были ещё две комнаты для стола и для детей, и, наконец, не в счёт покоев, шли девичья с чёрного входа и передняя с парадной лестницы. У Вязмитиновых уже все было приведено в порядок, все глядело тепло и приятно.
— Рай у тебя, моя умница, — говорила, раздевшись в детской, няня.
— Действительно хорошо, — подтвердила Лиза.
Вязмитинов, возвратясь к обеду домой, был очень рад, застав у себя неожиданную гостью. Вечером приехал Розанов, и они посидели, вспоминая многое из своего прошлого. Лиза только тщательно уклонялась от пытливых вопросов Николая Степановича о её настоящем житьё. Они взаимно произвели друг на друга неприятное впечатление. Лиза сказала о Вязмитинове, что он стал неисправимым чиновником, а он отозвался о ней жене как о какой-то беспардонной либералке, которая непременно хочет переделать весь свет на какой-то свой особенный лад, о котором и сама она едва ли имеет какое-нибудь определённое понятие.
На ночь Евгения Петровна уложила Лизу на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у неё откровенного мнения о том, что она думает с собой сделать, живя таким странным и непонятным для неё образом.
— Мой друг, оставь меня самой себе, — тихо, но решительно отвечала ей Лиза.
На другой день Розанов привёз к вечеру Райнера. Вязмитинову это очень не понравилось.
— Ведь ты же с ним был знаком, — убеждал его доктор.
— Да мало ли с кем я был знаком, — отвечал Вязмитинов.
— Чудно, брат, как ты так в генералы и лезешь.
— Да, Николая Степановича трудно иногда становится узнавать, — произнесла, краснея, Женни, при которой происходил этот разговор. — Ему как будто мешают теперь люди, которых он прежде любил и хвалил.
Вязмитинов замолчал и был очень вежлив и внимателен к Райнеру.
— Тебе, кажется, нравится Райнер? — спросила Лизу, укладываясь в постель, Женни.
— Да, он лучше всех, кого я до сих пор знала, — отвечала спокойно Лиза и тотчас же добавила: — чудо как хорошо спать у тебя на этом диване.
Бахарева прогостила у подруги четверо суток и стала собираться в Дом. В это время произошла сцена: няня расплакалась и Христом-Богом молила Лизу не возвращаться.
— Я здесь на лестнице две комнатки нашла, — говорила она со слезами. — Пятнадцать рублей на месяц всего. Отлично нам с тобою будет: кухмистер есть на дворе, по восьми рублей берет, стол, говорит, у меня всегда свежий. Останься, будь умница, утешь ты хоть раз меня, старуху.
Лиза сердилась.
— Матушка, Женюшка! умоли ж хоть ты её, неумолимую, — приставала, рыдая, старушка.
Ничего не помогло: Лиза уехала.
Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала чёрную лестницу и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха сказала девушке своё имя и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни, и в ту же минуту она почувствовала на своих щеках тёплый поцелуй Вязмитиновой.
— Голубка моя, красавица моя! — лепетала старуха, ловя ручку Евгении Петровны. — Ручку-то, ручку-то мне свою пожалуй.
— Как это ты, няня? Откуда ты? — спрашивала её между тем Женни, и ничего нельзя было разобрать, кто о чем спрашивал и кто что отвечал.
Евгения Петровна показала старухе детей, квартиру и, наконец, стала поить её чаем. Через полчаса вышел Вязмитинов, тоже встретил старуху приветливо и скоро уехал.
После его отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житьё Лизы и все никак не брала в толк её рассказа.
— Я и сама, друг мой, ничего не понимаю, что это они делают, — отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.
— Поедем к ней, няня!
— Поедем, душа моя, пожалуйста, поедем!
Евгения Петровна накинула бурнус и вышла со старухой. Через час они остановили своего извозчика у дома ассоциации.
— Пойдём по чёрной лестнице, — сказала няня и, введя Евгению Петровну в узенький коридор, отворила перед нею дверь в комнату Лизы.
Лиза стояла спиною к двери и чесала сама свою голову. Услыхав, что отворяют дверь, она оглянулась.
— Бесстыдница, бесстыдница, — произнесла, покачивая головой, Вязмитинова и остановилась. — Не узнаешь? — спросила она, дрожа от нетерпения.
— Женни! — спокойно сказала Лиза.
— Я, душка моя, я, Лиза моя милая, злая, недобрая, я это — отвечала Евгения Петровна и, обняв Бахареву, целовала её лицо.
— И не стыдно, — говорила она, прерывая свои поцелуи. — За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?
— Нет, очень рада. Как ты похорошела, Женни.
— Помилуй, двое детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?
— А я, вот как видишь.
— Одна все?
— Нет, с людьми, — отвечала Лиза, слегка улыбнувшись.
— Замуж нейдешь.
— Никто не берет.
— За капризы?
— Верно, так. Чаю, Женни, хочешь?
— Давай, будем пить.
— Вот прекрасно-то! — раздался из-за двери голос, который несколько удивил Лизу.
— Можно взойти? — спросил тот же голос.
— Это Розанов, — идите, идите! — крикнула Женни.
На пороге показался Розанов и с ним дама под густым чёрным вуалем. Лиза взглянула на этот сюрприз, насупив бровки. Дама откинула вуаль и, улыбнувшись, сказала:
— Здравствуйте, Лиза.
— Полинька! Вот гостиный день у меня неожиданно.
— А вы отшельницей живёте, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые годы в одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?
— Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?
— Я? — Бабушка, мой друг, бабушка-повитушка. Выходи замуж, принимать буду.
— Боже мой! что это тебя кинуло?
— А что? — я очень довольна.
— А ты, Женни?
— Мать двух детей.
— Чиновника?
— Да.
— И счастлива?
— Да, и муж не бьёт, как ты когда-то предсказывала.
— Значит, счастлива?
— Значит, счастлива.
Кто-то постучал в двери.
— Войдите, — произнесла Лиза, и на пороге показался высокий, стройный Райнер. Он возмужал и даже немножко не по летам постарел. Розанов с Райнером встретились горячо, по-приятельски.
— Здравствуйте, шпион! — произнёс Розанов при его появлении.
Райнер весело улыбнулся в ответ, и они поцеловались. В зале общество сидело нахмурившись: все по-вчерашнему ещё было в беспорядке, окна плакали, затопленная печка гасла и забивала дымом. Белоярцев молча прохаживался по зале и, останавливаясь у окна, делал нетерпеливые движения при виде стоящих у подъезда двух дрожек.
— Бахарева наша уезжает куда-то, — сказала, входя в залу, Бертольди.
— Куда это? — буркнул Белоярцев.
— С своими друзьями.
— И отлично делает. Евгения Петровна упросила Лизу погостить у неё два-три дня, пока дом немножко отогреется и все приведётся в порядке.
Лиза сдалась на общую просьбу и уезжала.
— А сегодняшнее заседание? — крикнула Бертольди проходившей через переднюю Лизе.
— Я не буду.
— Какое это у вас заседание? — спросил её Розанов на лестнице.
— Э, вздор, — отвечала с неудовольствием Лиза.
У Вязмитиновых в Измайловском полку была прехорошенькая квартира. Она была не очень велика, всего состояла из шести комнат, но расположение этих комнат было обдумано с большим соображением и давало возможность расположиться необыкновенно удобно. Кроме очень изящной гостиной, зальца и совершенно уединённого кабинета Николая Степановича, влево от гостиной шла спальня Евгении Петровны, переделенная зеленой шёлковой драпировкой, за которой стояла её кровать, и тут же в стене была дверь в маленькую закрытую нишь, где стояла белая каменная ванна. Затем были ещё две комнаты для стола и для детей, и, наконец, не в счёт покоев, шли девичья с чёрного входа и передняя с парадной лестницы. У Вязмитиновых уже все было приведено в порядок, все глядело тепло и приятно.
— Рай у тебя, моя умница, — говорила, раздевшись в детской, няня.
— Действительно хорошо, — подтвердила Лиза.
Вязмитинов, возвратясь к обеду домой, был очень рад, застав у себя неожиданную гостью. Вечером приехал Розанов, и они посидели, вспоминая многое из своего прошлого. Лиза только тщательно уклонялась от пытливых вопросов Николая Степановича о её настоящем житьё. Они взаимно произвели друг на друга неприятное впечатление. Лиза сказала о Вязмитинове, что он стал неисправимым чиновником, а он отозвался о ней жене как о какой-то беспардонной либералке, которая непременно хочет переделать весь свет на какой-то свой особенный лад, о котором и сама она едва ли имеет какое-нибудь определённое понятие.
На ночь Евгения Петровна уложила Лизу на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у неё откровенного мнения о том, что она думает с собой сделать, живя таким странным и непонятным для неё образом.
— Мой друг, оставь меня самой себе, — тихо, но решительно отвечала ей Лиза.
На другой день Розанов привёз к вечеру Райнера. Вязмитинову это очень не понравилось.
— Ведь ты же с ним был знаком, — убеждал его доктор.
— Да мало ли с кем я был знаком, — отвечал Вязмитинов.
— Чудно, брат, как ты так в генералы и лезешь.
— Да, Николая Степановича трудно иногда становится узнавать, — произнесла, краснея, Женни, при которой происходил этот разговор. — Ему как будто мешают теперь люди, которых он прежде любил и хвалил.
Вязмитинов замолчал и был очень вежлив и внимателен к Райнеру.
— Тебе, кажется, нравится Райнер? — спросила Лизу, укладываясь в постель, Женни.
— Да, он лучше всех, кого я до сих пор знала, — отвечала спокойно Лиза и тотчас же добавила: — чудо как хорошо спать у тебя на этом диване.
Бахарева прогостила у подруги четверо суток и стала собираться в Дом. В это время произошла сцена: няня расплакалась и Христом-Богом молила Лизу не возвращаться.
— Я здесь на лестнице две комнатки нашла, — говорила она со слезами. — Пятнадцать рублей на месяц всего. Отлично нам с тобою будет: кухмистер есть на дворе, по восьми рублей берет, стол, говорит, у меня всегда свежий. Останься, будь умница, утешь ты хоть раз меня, старуху.
Лиза сердилась.
— Матушка, Женюшка! умоли ж хоть ты её, неумолимую, — приставала, рыдая, старушка.
Ничего не помогло: Лиза уехала.
Глава седьмая.
Мирское и гражданское житьё
Прошло полгода. Зима кончилась, и начиналась гнилая петербургская весна. В положении наших знакомых произошло несколько незначительных перемен. Николай Степанович Вязмитинов получил ещё одно повышение по службе и орден, который его директор привёз ему сюрпризом во время его домашнего обеда. Николай Степанович, увидя на себе орден, растерялся, заплакал… Вязмитинов шёл в гору. У него была толпа завистников, и ему предсказывали чины, кресты, деньги и блестящую карьеру. Вся эта перемена имела на бывшего уездного педагога своё влияние. Он много и усердно трудился и не задирал ещё носа; не говорил ни «как-с?», ни «что-с», но уже видимо солиднел и не желал якшаться с невинными людьми, величавшими себя в эту пору громким именем партии прогресса. Николай Степанович твёрдым шагом шёл вперёд по простой дороге. Начав с отречения от людей и партии беспардонного прогресса, он в очень скором времени нашёл случай вовсе отречься от всех молодых людей.
Ему предложили очень хорошее место начальника одного учебного заведения. Николай Степанович отказался, объявив, что «при его образе мыслей с теперешними молодыми людьми делать нечего». — Этот характерный отзыв дал Вязмитинову имя светского человека с «либерально-консервативным направлением», а вскоре затем и место, а с ним и дружеское расположение одного директора департамента — консервативного либерала и генерала Горностаева, некогда сотрудника-корреспондента заграничных русских публицистов, а ныне кстати и некстати повторяющего: «des reformes toujours, des outopies jamais»[72]. Вместе с этим Николай Степанович попал через Горностаева в члены нескольких учёных обществ и вошёл в кружок чиновной аристократии с либерально-консервативным направлением, занимавшей в это время места в департаментской иерархии. Новому положению, новым стремлениям и симпатиям Николая Степановича только немножко не совсем отвечала его жена.
Все консервативные либералы разных ведомств, сошедшиеся с Николаем Степановичем, были очень внимательны и к Женни. Кроткая, простодушная и красивая Евгения Петровна производила на них самое выгодное впечатление, но сама она оставалась равнодушною к новым знакомым мужа, не сближалась ни с ними, ни с их жёнами и скоро успела прослыть нелюдимкою и даже дурочкой. Женни же, привыкшая к тишине и безмятежности своей уездной жизни, просто тяготилась новыми знакомствами в той же мере, в какой она дорожила юношеской дружбой Лизы и расположенностью своих старых знакомых. К тому же её не занимали вопросы, интересовавшие её мужа и кружок его новых знакомых. Вязмитинову это было очень неприятно. Сначала он жаловался жене на её нелюдимство, вредное для его отношений, потом стал надеяться, что это пройдёт, старался втянуть жену в новые интересы и с этою целью записал её в члены комитета грамотности и общества для вспомоществования бедным. Но Женни в комитете грамотности заскучала о детях и уехала, не дождавшись конца заседания, а о благотворительном обществе, в которое её записали членом, отозвалась, что она там сконфузится и скажет глупость.
Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и продолжал уравнивать себе дорогу. Только изредка он покашливался на Женни за её внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от неё добиться такого же или даже меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только ещё более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.
Ему предложили очень хорошее место начальника одного учебного заведения. Николай Степанович отказался, объявив, что «при его образе мыслей с теперешними молодыми людьми делать нечего». — Этот характерный отзыв дал Вязмитинову имя светского человека с «либерально-консервативным направлением», а вскоре затем и место, а с ним и дружеское расположение одного директора департамента — консервативного либерала и генерала Горностаева, некогда сотрудника-корреспондента заграничных русских публицистов, а ныне кстати и некстати повторяющего: «des reformes toujours, des outopies jamais»[72]. Вместе с этим Николай Степанович попал через Горностаева в члены нескольких учёных обществ и вошёл в кружок чиновной аристократии с либерально-консервативным направлением, занимавшей в это время места в департаментской иерархии. Новому положению, новым стремлениям и симпатиям Николая Степановича только немножко не совсем отвечала его жена.
Все консервативные либералы разных ведомств, сошедшиеся с Николаем Степановичем, были очень внимательны и к Женни. Кроткая, простодушная и красивая Евгения Петровна производила на них самое выгодное впечатление, но сама она оставалась равнодушною к новым знакомым мужа, не сближалась ни с ними, ни с их жёнами и скоро успела прослыть нелюдимкою и даже дурочкой. Женни же, привыкшая к тишине и безмятежности своей уездной жизни, просто тяготилась новыми знакомствами в той же мере, в какой она дорожила юношеской дружбой Лизы и расположенностью своих старых знакомых. К тому же её не занимали вопросы, интересовавшие её мужа и кружок его новых знакомых. Вязмитинову это было очень неприятно. Сначала он жаловался жене на её нелюдимство, вредное для его отношений, потом стал надеяться, что это пройдёт, старался втянуть жену в новые интересы и с этою целью записал её в члены комитета грамотности и общества для вспомоществования бедным. Но Женни в комитете грамотности заскучала о детях и уехала, не дождавшись конца заседания, а о благотворительном обществе, в которое её записали членом, отозвалась, что она там сконфузится и скажет глупость.
Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и продолжал уравнивать себе дорогу. Только изредка он покашливался на Женни за её внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от неё добиться такого же или даже меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только ещё более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.