Страница:
потом -- "а война, как можно надеяться после блестящих побед на Западе,
продлится не слишком долго" -- он наверняка "с еще большим рвением" займется
философскими проблемами.
Хайдеггер между тем продолжал нести воинскую службу. Его направили на
полевую метеостанцию -- как, кстати, и Жана Поля Сартра двадцать лет спустя,
в начале Второй мировой войны, -- а в июле послали на метеорологические
курсы в Берлин. Оживленная переписка с Гуссерлем продолжалась, и ее тон
становился все более сердечным и доверительным. В письме от 10 сентября 1918
года Гуссерль восторгался непорочной молодостью Хайдеггера, его "душевной
зоркостью, чистым сердцем, четко ориентированной волей к жизни". Письмо
заканчивалось проникновенным восклицанием: "Ах, эта Ваша молодость -- как
радует и бодрит меня то, что я могу причаститься к ней благодаря Вашим
письмам!"
Такой отеческий и преувеличенно восторженный тон, возможно, отчасти
объяснялся тем, что Гуссерль, чей младший сын погиб на войне весной 1916
года, теперь, осенью 1918-го, боялся потерять второго сына, лечившегося в
лазарете после ранения в голову. Гуссерль стал относиться к Мартину
Хайдеггеру так, как будто тот мог заменить ему умершего сына. В то время,
когда Гуссерль вел переписку с Хайдеггером, в семье Гуссерлей жила Эдит
Штейн, добровольно взявшая на себя роль сиделки и домработницы. Дело в том,
что Эдмунд Гуссерль и его жена Мальвина заболели тяжелым гриппом,
домработница внезапно заявила о своем уходе, дочь Гуссерлей была в отъезде,
а из лазарета, вдобавок ко всему, приходили плохие новости. В письмах к
Роману Ингардену [1] Эдит Штейн описывала всю эту тяжелую ситуацию, и
можно понять, как много значила тогда для Эдмунда Гуссерля его переписка с
Мартином Хайдеггером. Вера в победу, вдохновлявшая Гуссерля еще весной (и
так красноречиво выраженная в его письме), теперь куда-то улетучилась. В
доме начались разговоры о недостатках имперской "системы", а Мальвина
Гуссерль, к вящему раздражению мужа, даже перешла, по выражению Эдит Штейн,
"в лагерь "независимых"" (то есть вступила в НСДПГ -- Независимую
социал-демократическую партию Германии [2]). Дело дошло до ужасных скандалов
между супругами.
Между тем Хайдеггера в конце августа перевели на Западный фронт, на
армейскую метеостанцию в Арденнах, около Седана. Метеорологическая служба
была создана там еще перед битвой на Марне [3]: знание прогнозов погоды
позволяло более эффективно использовать отравляющие вещества.
1 Роман Ингарден (1893--1970) -- польский философ, феноменолог, ученик
Э. Гуссерля. Наибольшую известность приобрели его работы в области эстетики.
2 Эта партия существовала с 1917 по 1922 г.
3 Марнское сражение 5--12 сентября 1914 г. между англо-французскими и
германскими войсками закончилось поражением германских войск и провалом
германского плана войны, рассчитанного на быстрый разгром противника на
Западном фронте.
Мы можем составить себе впечатление о том, как Мартин Хайдеггер
воспринимал эту ситуацию, прочитав его первые письма к Элизабет Блохман.
Элизабет Блохман была подругой Эльфриды по университету. В военные годы
она изучала в Страсбурге философию (у Зиммеля), германистику и педагогику;
она также некоторое время работала в социальной службе, специализировавшейся
на уходе за больными. На нее оказал сильное влияние дух молодежного
движения, принципы которого были обобщены в известной формуле 1913 года:
"Молодежь свободной Германии хочет сама определять свою жизнь --
ответственно, по собственному выбору и так, чтобы каждый оставался честным
перед самим собой".
Именно в кругах этой радикально настроенной молодежи впервые
познакомились Мартин Хайдеггер, Элизабет Блохман и Эльфрида.
В первых письмах, которыми обменивались Мартин и Элизабет, еще
явственно ощущается связывавший обоих дух молодежного движения. Там часто
мелькают такие выражения, как "честность перед самим собой" и
"ответственность"; о том же, что молодые люди были слегка влюблены друг в
друга, можно только догадываться. Оба упражнялись
в искусстве косвенных намеков, иносказаний. Элизабет Блохман, которая
была на три года моложе Мартина Хайдеггера, откровенно им восхищалась, а ему
это льстило, и он, обращаясь к ней, охотно присваивал себе тон
философа-ментора и духовного наставника: "Нам надлежит считать своим долгом
следующее: всем тем, что, оставаясь абсолютно честными перед собой, мы живо
и серьезно переживаем в себе, мы должны делиться со своими
единомышленниками" (2.10.1918, BwHB, 9); "Наша духовная жизнь должна снова
стать воистину реальной -- должна обрести мощь, порожденную личностным
началом, мощь, которая "переворачивает" человека и заставляет его
по-настоящему возвыситься над собой; и проявиться как подлинная сила эта
мощь может только в простоте, а никак не в чем-то таком, что несет на себе
печать тщеславия, декаданса или принуждения... Достаточно дать пример
духовной жизни, то есть самому жить такой жизнью и ее формировать, чтобы все
те, кто должен в ней участвовать, оказались бы самым непосредственным
образом, в самом подлинном аспекте своего существования, втянутыми в ее
орбиту... Там, где действительно живет вера в самоценность нашей способности
определять собственную судьбу, там человек изнутри -- и навсегда --
преодолевает все малоценное в своем случайном окружении" (15.6.1918, BwHB,
7).
Мартин Хайдегтер станет свидетелем последней серьезной попытки
германских армий дать отпор победоносному продвижению союзников на Западном
фронте, и это событие с кричащей очевидностью покажет ему: того "духа",
которым вдохновлялась немецкая культура в предвоенные годы, больше не
существует. Война дотла выжгла все наносное -- оставив лишь голое ядро
человеческой личности, которое молодой Хайдеггер с расплывчатым пафосом
называл "мощью личностного начала", "верой в самоценность" или "тем, что
принадлежит к центральному "я"". Это насильственное сведение человеческой
личности к ее "ядру" в глазах Хайдеггера было великим обнадеживающим шансом:
именно теперь, казалось ему, человек сумеет преодолеть "все малоценное в
своем случайном окружении" -- но, конечно, только в том случае, если
обладает внутренней силой, привык полагаться только на самого себя и готов
отринуть фальшивый дух порождаемого цивилизацией комфорта. Такое
преодоление, как думал Хайдеггер, повлечет за собой возрождение подлинного
духа -- сначала в узком кругу тех, "кто остался честным перед самим собой";
позже, может быть, это движение обновления начнет распространяться в народе
(и в экстенсивном, и в интенсивном смысле). 7 ноября 1918
года, еще находясь на фронте, Хайдеггер пишет Элизабет Блохман: "Пока
неясно, как вообще будет складываться жизнь после конца войны, который
должен скоро наступить и в котором наше единственное спасение. Несомненным и
непоколебимым остается требование к истинно духовным людям: именно теперь
они должны не расслабляться, а, напротив, решительно взять на себя миссию
руководителей, чтобы воспитывать в народе честность и умение по-настоящему
ценить подлинные блага бытия. Жизнь для меня и вправду удовольствие, даже
если придется столкнуться с некоторыми внешними лишениями и кое от чего
отказаться. Потерпят крах и впадут в беспомощное отчаяние только внутренне
бедные эстеты и люди, которые до сих пор, слывя "духовными", на самом деле
только играли с духом -- так, как другие играют с деньгами и удовольствиями.
Но от таких людей в любом случае не стоит ждать ни помощи, ни ценных
указаний" (BwHB, 12).
"Жизнь для меня и вправду удовольствие", -- писал Хайдеггер. Его
окрылял тот факт, что мир, "который только играл с духом", теперь, наконец,
рушится. Политические представления молодого философа оставались весьма
смутными. В письмах с фронта он почти не упоминает о том, что там пережил,
-- если не считать пассажей типа "поездка на фронт была изумительной"
(2.10.1918, BwHB, 9), -- зато часто говорит о своем радостном предчувствии
скорого наступления некоего нового начала в развитии философской мысли. Он
давал понять, что сперва надо отбросить все отжившее, неистинное, условное,
искусственное. Чтобы потом вернуть человеку "изначальные переживания" (в том
числе и религиозного характера), которые до сей поры были заслонены от него
философией и теологией, потому что последним ошибочно приписывались качества
равновеликой бытию протяженности и применимости к любым ситуациям.
Ополченец Мартин Хайдеггер открыл для себя новую интенсивность
переживания. Речь идет не о переживании самой войны, а о том, что остается,
когда катастрофа выжигает все вокруг. Не о победе, выковывающей и закаляющей
"стальные" характеры, а о поражении, которое неминуемо влечет за собой
очищение от всех шлаков. Речь идет об особого рода вере "в дух и его силу --
тот, кто живет в нем и для него, никогда не станет защищать безнадежное
дело" (6.11.1918, BwHB, 10). И далее: "Новая жизнь, которую мы хотим или
которая хочет выразить себя через нас, отказалась быть универсальной, то
есть неподлинной и плоской (поверхностной); ее владение -- это
первозданность: не то, что искусственно сконструировано, а очевидность
тотальной интуиции" (1.5.1919, BwHB, 15).
То были значительные, многообещающие слова, а отнюдь не пустые фразы,
ибо молодой приват-доцент, произведенный в ефрейторы в последние недели
войны, вернувшись в ноябре 1918 года во Фрайбург, сразу же со всей энергией
бросился по следам этой самой "тотальной интуиции", дабы ухватить то, что
уже захватило его самого, и помочь ей, этой интуиции, этой очевидности
сиюминутного, выразить себя философским языком, но главное -- чтобы
вмонтировать ее в непрерывность жизни. При этом он не упускал из виду и
динамику времени: оно временит интуитивное схватывание очевидности мига, но
не сохраняет его, не позволяет ему длиться долго. Такое интуитивное
схватывание случается, оно есть событие, его нельзя специально подстроить,
но дальше все будет зависеть от того, что мы сумеем с ним сделать. В
подробном письме к Элизабет от 1 мая 1919 года (документе, который, может
быть, с наибольшей проникновенностью свидетельствует не только о его
собственных интимных философских исканиях, но и о настроениях многих молодых
людей той эпохи) Мартин Хайдеггер писал: "Мы демонстрируем свойственное
рационалистическому мышлению непонимание сущности персонального потока
жизни, когда ждем от него и требуем, чтобы он всегда оставался таким же
полноводным и мощным, каким бывает в свои благословенные мгновения. Подобные
притязания проистекают из отсутствия внутреннего смирения перед таинственным
и благодатным характером всякой жизни. Мы должны научиться терпеливо ждать
наступления моментов сверхнапряженной интенсивности исполненной смысла жизни
-- и мы должны удерживать эти мгновения при себе во временной протяженности
-- не столько наслаждаться ими, сколько включать их в жизнь -- брать их с
собой в нашу дальнейшую жизнь и подчинять ритму всякой начинающейся жизни.
И в те моменты, когда мы непосредственно ощущаем себя самих и то
направление, в котором мы, проживая нашу жизнь, движемся, мы должны не
только констатировать это ясное ощущение как таковое, не только
протоколировать его -- как если бы оно просто стояло, подобно некоему
предмету, напротив нас, -- нет, постигающее овладение самим собой бывает
подлинным только тогда, когда оно действительно переживается, то есть
является не только постижением, но одновременно и бытием".
Итак, в 1919 году Мартин Хайдеггер был счастлив тем, что получил
наконец возможность исследовать собственные интуитивные прозрения, а то, что
происходило вокруг него, называл "сумасбродными обстоятельствами"
(14.1.1919, BwHB, 12).
Революционная эпоха. Макс Вебер против "кафедральных пророков".
Инфляция святых. Хайдеггер рассуждает о кафедре. Из ранней истории вопроса о
бытии. Переживание и обезжизневание. "Оно мирствует". "Философия сплошной
вырубки". Дадаизм Хайдеггера. Прозрачность жизни. Тьма пережитого мига.
Родственные души: Хайдеггер и молодой Эрнст Блох.
В начале 1919 года Макс Вебер выступил в Мюнхене с докладом на тему
"Наука как призвание и профессия". Он читал эту лекцию в городе, охваченном,
как и другие крупные центры Германии, революционным возбуждением. Несколько
недель спустя в Мюнхене вспыхнет открытая гражданская война и будет
провозглашена Советская республика, в которой на короткое время у власти
окажутся такие благонамеренные писатели, как Толлер и Мюзам, собиравшиеся
установить "царство света, красоты и разума" [1]. Макс Вебер считал все это
безответственной и надуманной политикой авантюристов, которые не желали
понять, что ожидать от политики конкретного воплощения идей счастья и разума
-- значит предъявлять к ней чрезмерно завышенные требования. Карл Левит [2],
находившийся тогда в лекционном зале, позже описал, как Макс Вебер, до
смерти которого оставался всего лишь год, "бледный и изможденный, быстро
прошел через переполненный зал к кафедре". Его "лицо, обрамленное
взъерошенной бородой", напомнило Левиту "угрюмо-пламенные лики бамбергских
пророков". Впечатление было "потрясающим". Макс Вебер, как говорит Карл
Левит, разорвал "все покровы иллюзий, и все же каждый почувствовал, что этим
ясным разумом движет сердце, исполненное глубокого и серьезного гуманизма.
После бесчисленных революционных речей литературных активистов слово Вебера
воспринималось как спасение".
1 Советская республика была провозглашена 7 апреля 1919 г.
"независимыми социал-демократами" во главе с Э. Толлером. Но уже 13 апреля к
власти пришли коммунисты и образовали Баварскую советскую республику,
которая просуществовала до 1 мая 1919 г.
Эрнст Толлер (1893--1939) -- немецкий писатель и драматург, один из
лидеров экспрессионизма. В 1919 г. был членом правительства Баварской
советской республики, после ее поражения находился в тюремном заключении. В
1933 г. эмигрировал в США, где издал автобиографические записки "Юность в
Германии" (1933, рус. пер. 1935). Покончил с собой.
Эрих Мюзам (1878--1934) -- немецкий поэт, драматург, публицист, был
близок к левому экспрессионизму. В 1919 г. участник борьбы за создание
Советской республики в Баварии. После контрреволюционного переворота был
арестован и пробыл в тюрьме до 1925 г. В 1933 г. был арестован нацистами и
погиб в концлагере Ораниенбург.
2 Карл Левит (1897--1973) -- немецкий философ, ученик М. Хайдеггера, в
1933 г. эмигрировал сначала в Италию, затем в Японию и в США. Автор книги
"От Гегеля до Ницше" (1941) и других работ.
В этом докладе, который сразу же был опубликован и вызвал ожесточенные
споры в самых широких кругах общества, содержался трезвый анализ современной
эпохи. На первый взгляд, в докладе шла речь о научной этике, однако по сути
Макс Вебер пытался ответить на вопрос, как вообще может удовлетворяться --
внутри стальной скорлупы современной "рационализированной" цивилизации --
свойственная человеку потребность в осмысленной жизни. Ответ Вебера сводился
к тому, что наука, которая через посредство своих технических результатов
коренным образом преображает нашу повседневную жизнь и которая во время
войны показала, какие разрушительные силы в ней скрываются, -- что эта наука
стала нашей судьбой, но тем не менее она оставляет человека один на один с
вопросами, касающимися смысла: "В чем же состоит смысл науки как профессии
теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука
выступала как "путь к истинному бытию", "путь к истинному искусству", "путь
к истинной природе", "путь к истинному Богу", "путь к истинному счастью"?
Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому
что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы "Что нам
делать?", "Как нам жить?". А тот факт, что она не дает ответа на данные
вопросы, совершенно неоспорим. Проблема лишь в том, в каком смысле она не
дает "никакого" ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать
кое-что тому, кто правильно ставит вопрос?" [1]
Наука способна проверить соответствие применяющихся средств
поставленным целям, которые сами обосновываются оценочными суждениями. Она
также способна проанализировать эти оценочные суждения на предмет выявления
их внутренней противоречивости и установить, насколько они совместимы с
другими подобными суждениями. Следовательно, наука может помочь нам "дать
себе отчет в конечном смысле собственной деятельности" [2], но никогда не
1 Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 718--719
(пер. П. П. Гайденко).
2 Там же. С. 730.
освободит нас от необходимости самим решать, как нам следует жить. Эту
свободу в вынесении личных оценочных суждений можно воспринимать как
освобождение от какой бы то ни было опеки. Тогда тот факт, что науки не
могут предложить никаких смыслополагающих и оценочных суждений, будет
восприниматься не как проблема, а как благоприятный шанс. Однако на самом
деле этого не происходит. Ибо наша цивилизация, как говорит Макс Вебер,
настолько глубоко интеллектуализирована и рационализирована, что подрывает у
индивида веру в его способность самостоятельно выносить компетентные
суждения. Люди хотят и при вынесении оценочных суждений иметь объективные
основания для уверенности и гарантии надежности, к которым привыкли в мире
техники. Пассажиру, который едет в трамвае, нет надобности знать, как именно
трамвай функционирует, -- он вполне может положиться на то, что все хорошо
"просчитано". Но когда человек окружен жизненным миром, который в
бесконечном множестве своих аспектов "просчитываем" и привык к тому, что
хотя сам не все точно понимает, зато знает, что понимают другие -- иначе они
не могли бы создать все эти чудеса техники, -- он начинает требовать такой
же надежности и гарантий там, где, собственно, их нельзя требовать: в сфере
смыслополагающих и оценочных суждений. Вместо того, чтобы воспользоваться
свободой, которая дана ему в этой сфере, человек и здесь стремится к научной
объективности. И тогда в игру вступают конъюнктурные мировоззрения, которые
добиваются доверия к себе, драпируясь в одежды научности. Приходит время
"пророчеств с кафедры", как обозначил этот феномен Макс Вебер. Такие пророки
реагируют на отсутствие тайны в расколдованном посредством рационализации
мире, лишая мир последнего волшебства, которое в нем еще оставалось: а
именно, подвергают личность и ее свободу фальшивой рационализации. Они не
хотят терпеть напряжения между рациональностью и личностью -- и колдовским
манером создают из "переживания" мировоззрение (столь же надежное и
комфортное, как поездка в трамвае). Вместо того, чтобы оставить тайну там,
где она еще существует, -- в душе отдельного человека, -- "пророки с кафедр"
погружают уже расколдованный мир в полумрак, вновь заколдовывая его по
своему произволу. Макс Вебер, напротив, ратует за то, чтобы не смешивать
разные вещи. С одной стороны, должен существовать рациональный подход к
миру, с другой -- уважение к тайне личности, даже если эта личность иногда
охотно сбрасывает с себя бремя свободы. Макс Вебер требу-
ет честности. Нужно прямо смотреть в глаза фактам, пусть и неприятным:
в мире, который мы способны полностью рационализировать и технически
обустроить, Бог исчез; если же Он еще существует, то лишь в душе отдельного
человека, который должен быть готов на свой страх и риск "принести в
"жертву" интеллект... ради безусловной преданности религии" [1]. Живая вера,
вера не от мира сего, завораживала Макса Вебера точно так же, как могут
заворожить художники или виртуозы. "Принесение в жертву интеллекта" он
считал "виртуозным актом", а способность к такому акту -- "главнейшим
признаком позитивно-религиозного человека" [2]. Веру же, которая смешивает
себя с наукой или вступает с последней в идеологическую конкурентную борьбу,
он называл "или надувательством, или самообманом" [3]. Только вера, которая
не идет ни на какие обманчивые компромиссы с наукой, обладала в его глазах
достоинством и истинностью, но ее место он видел "или в потустороннем
царстве мистической жизни, или в братской близости непосредственных
отношений отдельных индивидов друг к другу" [4]. Только в этих сферах может
свободно веять "пророческий дух", но людям следует тщательно следить за тем,
чтобы он не проникал на арену политической жизни.
Предостережения Макса Вебера не возымели действия. "Пророки с кафедр"
реагировали на его доклад раздраженно. Учитель народной школы Эрнст Крик
[5], один из тех, кому еще только предстояло получить кафедру (Мартину
Хайдеггеру придется иметь с ним дело во время национал-социалистской
революции), взял на себя роль выразителя идей противников Макса Вебера,
выступавших с "правых" позиций. Крик обвинил Вебера в том, что тот принял
"позу объективности" и защищает свободу оценочных суждений. По мнению Крика,
это есть типичное проявление декаданса, выражение позиции "лишившихся корней
интеллектуалов". Нация потеряла свою душу, что сказалось, помимо других
сфер, и на науке. Поэтому Крик требует "революционного преобразования
науки". Наука, по его мнению, должна участвовать в создании "всеобщей
национальной религии", которая приведет народ к "моральному единству" и
возвысит
1 Вебер М. Избранные произведения. С. 734.
2 Там же. С. 733.
3 Там же.
4 Там же. С. 734.
5 Эрнст Крик (1882--1947) -- один из влиятельнейших педагогов
национал-социализма, с 1934 г. ординарный профессор в Гейдельберге, с 1937
г. ректор Гейдельбергского университета.
государство над уровнем чисто утилитарной машины. У Макса Вебера уже не
было сил обороняться от критики, обвинений и клеветы. Он умер в 1920 году.
Но он бы в любом случае не сумел разделаться со всеми появлявшимися тогда
пророчествами, видениями, учениями о спасении и новыми мировоззренческими
системами. Ибо в первые годы Веймарской республики "пророки с кафедр",
которых разоблачал Макс Вебер, столкнулись с серьезной конкуренцией со
стороны лиц, не связанных с университетской средой. То было время инфляции
"святых": повсюду -- на улицах, в лесах, на рыночных площадях, в цирках и
задымленных пивных -- разглагольствовали новоявленные пророки, заявлявшие о
своем намерении спасти Германию или весь мир. Труд Освальда Шпенглера "Закат
Европы" [1], проданный в те годы в количестве шестисот тысяч экземпляров,
был крупным теоретическим проектом -- но проект этот, так сказать, разбился
на тысячи мелких осколков, всевозможных толкований мира, проникнутых духом
конца времен и радикального нового начала. Почти в каждом большом городе был
свой "спаситель человечества", а то и несколько претендентов на эту роль. В
Карлсруэ, например, объявился некий человек, который называл себя
"первобытным вихрем" и обещал своим приверженцам, что приобщит их к
космическим энергиям; в Штутгарте новый "сын человеческий" приглашал всех
желающих на спасительную вегетарианскую вечерю; в Дюссельдорфе новый
"Христос" возвещал близящийся конец мира и призывал своих последователей
искать прибежище в горах Эйфель [2]. В Берлине "духовный монарх" Людвиг
Хойссер собирал полные залы слушателей, требовал "последовательнейшего
соблюдения этики Иисуса" (в духе первобытного коммунизма), пропагандировал
анархию в любви и предлагал самого себя в качестве "фюрера" -- как
"единственный шанс к наивысшему развитию [немецкого] народа, германского
рейха и всего человечества". Многочисленные пророки и харизматики тех лет
почти все говорили о приближении Тысячелетнего царства и конца света --
независимо от того, были ли они неудачниками, запутавшимися в послевоенных
революционных событиях, фанатичными сторонниками решительного преобразования
мира, одичавшими метафизиками или дельцами на ярмарке идеологий и
1 Два тома этого самого известного труда О. Шпенглера (1880--1936)
вышли в свет в 1918 и 1922 гг.
2 Эйфель -- западная часть Рейнских Сланцевых гор, к северу от реки
Мозель.
эрзац-религий. Люди серьезные и заботившиеся о своей репутации
старались держаться подальше от того действа, что разыгрывалось на этих
грязных балаганных подмостках, но граница между ним и остальной жизнью была
весьма и весьма неопределенной. Сказанное относится и к политической сцене в
узком смысле: там тоже и "справа", и "слева" пышным цветом расцветали
мессианизм и всевозможные учения о спасении. Так, в дни мюнхенской Советской
республики в одном из указов, изданных Толлером и Мюзамом, говорилось о том,
что мир теперь превратился в "луг, усеянный цветами", на котором каждый
сможет "возделывать свою часть", и что с эксплуатацией, всеми видами
иерархии и мышлением в юридических категориях навсегда покончено; газетам же
рекомендовалось печатать на первых страницах, рядом с последними
революционными декретами, стихотворения Гельдерлина или Шиллера.
Лихорадочный дух тех лет выражался и в том, что представители всех
политических лагерей стремились любой ценой придать смысл вещам, которые
продлится не слишком долго" -- он наверняка "с еще большим рвением" займется
философскими проблемами.
Хайдеггер между тем продолжал нести воинскую службу. Его направили на
полевую метеостанцию -- как, кстати, и Жана Поля Сартра двадцать лет спустя,
в начале Второй мировой войны, -- а в июле послали на метеорологические
курсы в Берлин. Оживленная переписка с Гуссерлем продолжалась, и ее тон
становился все более сердечным и доверительным. В письме от 10 сентября 1918
года Гуссерль восторгался непорочной молодостью Хайдеггера, его "душевной
зоркостью, чистым сердцем, четко ориентированной волей к жизни". Письмо
заканчивалось проникновенным восклицанием: "Ах, эта Ваша молодость -- как
радует и бодрит меня то, что я могу причаститься к ней благодаря Вашим
письмам!"
Такой отеческий и преувеличенно восторженный тон, возможно, отчасти
объяснялся тем, что Гуссерль, чей младший сын погиб на войне весной 1916
года, теперь, осенью 1918-го, боялся потерять второго сына, лечившегося в
лазарете после ранения в голову. Гуссерль стал относиться к Мартину
Хайдеггеру так, как будто тот мог заменить ему умершего сына. В то время,
когда Гуссерль вел переписку с Хайдеггером, в семье Гуссерлей жила Эдит
Штейн, добровольно взявшая на себя роль сиделки и домработницы. Дело в том,
что Эдмунд Гуссерль и его жена Мальвина заболели тяжелым гриппом,
домработница внезапно заявила о своем уходе, дочь Гуссерлей была в отъезде,
а из лазарета, вдобавок ко всему, приходили плохие новости. В письмах к
Роману Ингардену [1] Эдит Штейн описывала всю эту тяжелую ситуацию, и
можно понять, как много значила тогда для Эдмунда Гуссерля его переписка с
Мартином Хайдеггером. Вера в победу, вдохновлявшая Гуссерля еще весной (и
так красноречиво выраженная в его письме), теперь куда-то улетучилась. В
доме начались разговоры о недостатках имперской "системы", а Мальвина
Гуссерль, к вящему раздражению мужа, даже перешла, по выражению Эдит Штейн,
"в лагерь "независимых"" (то есть вступила в НСДПГ -- Независимую
социал-демократическую партию Германии [2]). Дело дошло до ужасных скандалов
между супругами.
Между тем Хайдеггера в конце августа перевели на Западный фронт, на
армейскую метеостанцию в Арденнах, около Седана. Метеорологическая служба
была создана там еще перед битвой на Марне [3]: знание прогнозов погоды
позволяло более эффективно использовать отравляющие вещества.
1 Роман Ингарден (1893--1970) -- польский философ, феноменолог, ученик
Э. Гуссерля. Наибольшую известность приобрели его работы в области эстетики.
2 Эта партия существовала с 1917 по 1922 г.
3 Марнское сражение 5--12 сентября 1914 г. между англо-французскими и
германскими войсками закончилось поражением германских войск и провалом
германского плана войны, рассчитанного на быстрый разгром противника на
Западном фронте.
Мы можем составить себе впечатление о том, как Мартин Хайдеггер
воспринимал эту ситуацию, прочитав его первые письма к Элизабет Блохман.
Элизабет Блохман была подругой Эльфриды по университету. В военные годы
она изучала в Страсбурге философию (у Зиммеля), германистику и педагогику;
она также некоторое время работала в социальной службе, специализировавшейся
на уходе за больными. На нее оказал сильное влияние дух молодежного
движения, принципы которого были обобщены в известной формуле 1913 года:
"Молодежь свободной Германии хочет сама определять свою жизнь --
ответственно, по собственному выбору и так, чтобы каждый оставался честным
перед самим собой".
Именно в кругах этой радикально настроенной молодежи впервые
познакомились Мартин Хайдеггер, Элизабет Блохман и Эльфрида.
В первых письмах, которыми обменивались Мартин и Элизабет, еще
явственно ощущается связывавший обоих дух молодежного движения. Там часто
мелькают такие выражения, как "честность перед самим собой" и
"ответственность"; о том же, что молодые люди были слегка влюблены друг в
друга, можно только догадываться. Оба упражнялись
в искусстве косвенных намеков, иносказаний. Элизабет Блохман, которая
была на три года моложе Мартина Хайдеггера, откровенно им восхищалась, а ему
это льстило, и он, обращаясь к ней, охотно присваивал себе тон
философа-ментора и духовного наставника: "Нам надлежит считать своим долгом
следующее: всем тем, что, оставаясь абсолютно честными перед собой, мы живо
и серьезно переживаем в себе, мы должны делиться со своими
единомышленниками" (2.10.1918, BwHB, 9); "Наша духовная жизнь должна снова
стать воистину реальной -- должна обрести мощь, порожденную личностным
началом, мощь, которая "переворачивает" человека и заставляет его
по-настоящему возвыситься над собой; и проявиться как подлинная сила эта
мощь может только в простоте, а никак не в чем-то таком, что несет на себе
печать тщеславия, декаданса или принуждения... Достаточно дать пример
духовной жизни, то есть самому жить такой жизнью и ее формировать, чтобы все
те, кто должен в ней участвовать, оказались бы самым непосредственным
образом, в самом подлинном аспекте своего существования, втянутыми в ее
орбиту... Там, где действительно живет вера в самоценность нашей способности
определять собственную судьбу, там человек изнутри -- и навсегда --
преодолевает все малоценное в своем случайном окружении" (15.6.1918, BwHB,
7).
Мартин Хайдегтер станет свидетелем последней серьезной попытки
германских армий дать отпор победоносному продвижению союзников на Западном
фронте, и это событие с кричащей очевидностью покажет ему: того "духа",
которым вдохновлялась немецкая культура в предвоенные годы, больше не
существует. Война дотла выжгла все наносное -- оставив лишь голое ядро
человеческой личности, которое молодой Хайдеггер с расплывчатым пафосом
называл "мощью личностного начала", "верой в самоценность" или "тем, что
принадлежит к центральному "я"". Это насильственное сведение человеческой
личности к ее "ядру" в глазах Хайдеггера было великим обнадеживающим шансом:
именно теперь, казалось ему, человек сумеет преодолеть "все малоценное в
своем случайном окружении" -- но, конечно, только в том случае, если
обладает внутренней силой, привык полагаться только на самого себя и готов
отринуть фальшивый дух порождаемого цивилизацией комфорта. Такое
преодоление, как думал Хайдеггер, повлечет за собой возрождение подлинного
духа -- сначала в узком кругу тех, "кто остался честным перед самим собой";
позже, может быть, это движение обновления начнет распространяться в народе
(и в экстенсивном, и в интенсивном смысле). 7 ноября 1918
года, еще находясь на фронте, Хайдеггер пишет Элизабет Блохман: "Пока
неясно, как вообще будет складываться жизнь после конца войны, который
должен скоро наступить и в котором наше единственное спасение. Несомненным и
непоколебимым остается требование к истинно духовным людям: именно теперь
они должны не расслабляться, а, напротив, решительно взять на себя миссию
руководителей, чтобы воспитывать в народе честность и умение по-настоящему
ценить подлинные блага бытия. Жизнь для меня и вправду удовольствие, даже
если придется столкнуться с некоторыми внешними лишениями и кое от чего
отказаться. Потерпят крах и впадут в беспомощное отчаяние только внутренне
бедные эстеты и люди, которые до сих пор, слывя "духовными", на самом деле
только играли с духом -- так, как другие играют с деньгами и удовольствиями.
Но от таких людей в любом случае не стоит ждать ни помощи, ни ценных
указаний" (BwHB, 12).
"Жизнь для меня и вправду удовольствие", -- писал Хайдеггер. Его
окрылял тот факт, что мир, "который только играл с духом", теперь, наконец,
рушится. Политические представления молодого философа оставались весьма
смутными. В письмах с фронта он почти не упоминает о том, что там пережил,
-- если не считать пассажей типа "поездка на фронт была изумительной"
(2.10.1918, BwHB, 9), -- зато часто говорит о своем радостном предчувствии
скорого наступления некоего нового начала в развитии философской мысли. Он
давал понять, что сперва надо отбросить все отжившее, неистинное, условное,
искусственное. Чтобы потом вернуть человеку "изначальные переживания" (в том
числе и религиозного характера), которые до сей поры были заслонены от него
философией и теологией, потому что последним ошибочно приписывались качества
равновеликой бытию протяженности и применимости к любым ситуациям.
Ополченец Мартин Хайдеггер открыл для себя новую интенсивность
переживания. Речь идет не о переживании самой войны, а о том, что остается,
когда катастрофа выжигает все вокруг. Не о победе, выковывающей и закаляющей
"стальные" характеры, а о поражении, которое неминуемо влечет за собой
очищение от всех шлаков. Речь идет об особого рода вере "в дух и его силу --
тот, кто живет в нем и для него, никогда не станет защищать безнадежное
дело" (6.11.1918, BwHB, 10). И далее: "Новая жизнь, которую мы хотим или
которая хочет выразить себя через нас, отказалась быть универсальной, то
есть неподлинной и плоской (поверхностной); ее владение -- это
первозданность: не то, что искусственно сконструировано, а очевидность
тотальной интуиции" (1.5.1919, BwHB, 15).
То были значительные, многообещающие слова, а отнюдь не пустые фразы,
ибо молодой приват-доцент, произведенный в ефрейторы в последние недели
войны, вернувшись в ноябре 1918 года во Фрайбург, сразу же со всей энергией
бросился по следам этой самой "тотальной интуиции", дабы ухватить то, что
уже захватило его самого, и помочь ей, этой интуиции, этой очевидности
сиюминутного, выразить себя философским языком, но главное -- чтобы
вмонтировать ее в непрерывность жизни. При этом он не упускал из виду и
динамику времени: оно временит интуитивное схватывание очевидности мига, но
не сохраняет его, не позволяет ему длиться долго. Такое интуитивное
схватывание случается, оно есть событие, его нельзя специально подстроить,
но дальше все будет зависеть от того, что мы сумеем с ним сделать. В
подробном письме к Элизабет от 1 мая 1919 года (документе, который, может
быть, с наибольшей проникновенностью свидетельствует не только о его
собственных интимных философских исканиях, но и о настроениях многих молодых
людей той эпохи) Мартин Хайдеггер писал: "Мы демонстрируем свойственное
рационалистическому мышлению непонимание сущности персонального потока
жизни, когда ждем от него и требуем, чтобы он всегда оставался таким же
полноводным и мощным, каким бывает в свои благословенные мгновения. Подобные
притязания проистекают из отсутствия внутреннего смирения перед таинственным
и благодатным характером всякой жизни. Мы должны научиться терпеливо ждать
наступления моментов сверхнапряженной интенсивности исполненной смысла жизни
-- и мы должны удерживать эти мгновения при себе во временной протяженности
-- не столько наслаждаться ими, сколько включать их в жизнь -- брать их с
собой в нашу дальнейшую жизнь и подчинять ритму всякой начинающейся жизни.
И в те моменты, когда мы непосредственно ощущаем себя самих и то
направление, в котором мы, проживая нашу жизнь, движемся, мы должны не
только констатировать это ясное ощущение как таковое, не только
протоколировать его -- как если бы оно просто стояло, подобно некоему
предмету, напротив нас, -- нет, постигающее овладение самим собой бывает
подлинным только тогда, когда оно действительно переживается, то есть
является не только постижением, но одновременно и бытием".
Итак, в 1919 году Мартин Хайдеггер был счастлив тем, что получил
наконец возможность исследовать собственные интуитивные прозрения, а то, что
происходило вокруг него, называл "сумасбродными обстоятельствами"
(14.1.1919, BwHB, 12).
Революционная эпоха. Макс Вебер против "кафедральных пророков".
Инфляция святых. Хайдеггер рассуждает о кафедре. Из ранней истории вопроса о
бытии. Переживание и обезжизневание. "Оно мирствует". "Философия сплошной
вырубки". Дадаизм Хайдеггера. Прозрачность жизни. Тьма пережитого мига.
Родственные души: Хайдеггер и молодой Эрнст Блох.
В начале 1919 года Макс Вебер выступил в Мюнхене с докладом на тему
"Наука как призвание и профессия". Он читал эту лекцию в городе, охваченном,
как и другие крупные центры Германии, революционным возбуждением. Несколько
недель спустя в Мюнхене вспыхнет открытая гражданская война и будет
провозглашена Советская республика, в которой на короткое время у власти
окажутся такие благонамеренные писатели, как Толлер и Мюзам, собиравшиеся
установить "царство света, красоты и разума" [1]. Макс Вебер считал все это
безответственной и надуманной политикой авантюристов, которые не желали
понять, что ожидать от политики конкретного воплощения идей счастья и разума
-- значит предъявлять к ней чрезмерно завышенные требования. Карл Левит [2],
находившийся тогда в лекционном зале, позже описал, как Макс Вебер, до
смерти которого оставался всего лишь год, "бледный и изможденный, быстро
прошел через переполненный зал к кафедре". Его "лицо, обрамленное
взъерошенной бородой", напомнило Левиту "угрюмо-пламенные лики бамбергских
пророков". Впечатление было "потрясающим". Макс Вебер, как говорит Карл
Левит, разорвал "все покровы иллюзий, и все же каждый почувствовал, что этим
ясным разумом движет сердце, исполненное глубокого и серьезного гуманизма.
После бесчисленных революционных речей литературных активистов слово Вебера
воспринималось как спасение".
1 Советская республика была провозглашена 7 апреля 1919 г.
"независимыми социал-демократами" во главе с Э. Толлером. Но уже 13 апреля к
власти пришли коммунисты и образовали Баварскую советскую республику,
которая просуществовала до 1 мая 1919 г.
Эрнст Толлер (1893--1939) -- немецкий писатель и драматург, один из
лидеров экспрессионизма. В 1919 г. был членом правительства Баварской
советской республики, после ее поражения находился в тюремном заключении. В
1933 г. эмигрировал в США, где издал автобиографические записки "Юность в
Германии" (1933, рус. пер. 1935). Покончил с собой.
Эрих Мюзам (1878--1934) -- немецкий поэт, драматург, публицист, был
близок к левому экспрессионизму. В 1919 г. участник борьбы за создание
Советской республики в Баварии. После контрреволюционного переворота был
арестован и пробыл в тюрьме до 1925 г. В 1933 г. был арестован нацистами и
погиб в концлагере Ораниенбург.
2 Карл Левит (1897--1973) -- немецкий философ, ученик М. Хайдеггера, в
1933 г. эмигрировал сначала в Италию, затем в Японию и в США. Автор книги
"От Гегеля до Ницше" (1941) и других работ.
В этом докладе, который сразу же был опубликован и вызвал ожесточенные
споры в самых широких кругах общества, содержался трезвый анализ современной
эпохи. На первый взгляд, в докладе шла речь о научной этике, однако по сути
Макс Вебер пытался ответить на вопрос, как вообще может удовлетворяться --
внутри стальной скорлупы современной "рационализированной" цивилизации --
свойственная человеку потребность в осмысленной жизни. Ответ Вебера сводился
к тому, что наука, которая через посредство своих технических результатов
коренным образом преображает нашу повседневную жизнь и которая во время
войны показала, какие разрушительные силы в ней скрываются, -- что эта наука
стала нашей судьбой, но тем не менее она оставляет человека один на один с
вопросами, касающимися смысла: "В чем же состоит смысл науки как профессии
теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука
выступала как "путь к истинному бытию", "путь к истинному искусству", "путь
к истинной природе", "путь к истинному Богу", "путь к истинному счастью"?
Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому
что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы "Что нам
делать?", "Как нам жить?". А тот факт, что она не дает ответа на данные
вопросы, совершенно неоспорим. Проблема лишь в том, в каком смысле она не
дает "никакого" ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать
кое-что тому, кто правильно ставит вопрос?" [1]
Наука способна проверить соответствие применяющихся средств
поставленным целям, которые сами обосновываются оценочными суждениями. Она
также способна проанализировать эти оценочные суждения на предмет выявления
их внутренней противоречивости и установить, насколько они совместимы с
другими подобными суждениями. Следовательно, наука может помочь нам "дать
себе отчет в конечном смысле собственной деятельности" [2], но никогда не
1 Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 718--719
(пер. П. П. Гайденко).
2 Там же. С. 730.
освободит нас от необходимости самим решать, как нам следует жить. Эту
свободу в вынесении личных оценочных суждений можно воспринимать как
освобождение от какой бы то ни было опеки. Тогда тот факт, что науки не
могут предложить никаких смыслополагающих и оценочных суждений, будет
восприниматься не как проблема, а как благоприятный шанс. Однако на самом
деле этого не происходит. Ибо наша цивилизация, как говорит Макс Вебер,
настолько глубоко интеллектуализирована и рационализирована, что подрывает у
индивида веру в его способность самостоятельно выносить компетентные
суждения. Люди хотят и при вынесении оценочных суждений иметь объективные
основания для уверенности и гарантии надежности, к которым привыкли в мире
техники. Пассажиру, который едет в трамвае, нет надобности знать, как именно
трамвай функционирует, -- он вполне может положиться на то, что все хорошо
"просчитано". Но когда человек окружен жизненным миром, который в
бесконечном множестве своих аспектов "просчитываем" и привык к тому, что
хотя сам не все точно понимает, зато знает, что понимают другие -- иначе они
не могли бы создать все эти чудеса техники, -- он начинает требовать такой
же надежности и гарантий там, где, собственно, их нельзя требовать: в сфере
смыслополагающих и оценочных суждений. Вместо того, чтобы воспользоваться
свободой, которая дана ему в этой сфере, человек и здесь стремится к научной
объективности. И тогда в игру вступают конъюнктурные мировоззрения, которые
добиваются доверия к себе, драпируясь в одежды научности. Приходит время
"пророчеств с кафедры", как обозначил этот феномен Макс Вебер. Такие пророки
реагируют на отсутствие тайны в расколдованном посредством рационализации
мире, лишая мир последнего волшебства, которое в нем еще оставалось: а
именно, подвергают личность и ее свободу фальшивой рационализации. Они не
хотят терпеть напряжения между рациональностью и личностью -- и колдовским
манером создают из "переживания" мировоззрение (столь же надежное и
комфортное, как поездка в трамвае). Вместо того, чтобы оставить тайну там,
где она еще существует, -- в душе отдельного человека, -- "пророки с кафедр"
погружают уже расколдованный мир в полумрак, вновь заколдовывая его по
своему произволу. Макс Вебер, напротив, ратует за то, чтобы не смешивать
разные вещи. С одной стороны, должен существовать рациональный подход к
миру, с другой -- уважение к тайне личности, даже если эта личность иногда
охотно сбрасывает с себя бремя свободы. Макс Вебер требу-
ет честности. Нужно прямо смотреть в глаза фактам, пусть и неприятным:
в мире, который мы способны полностью рационализировать и технически
обустроить, Бог исчез; если же Он еще существует, то лишь в душе отдельного
человека, который должен быть готов на свой страх и риск "принести в
"жертву" интеллект... ради безусловной преданности религии" [1]. Живая вера,
вера не от мира сего, завораживала Макса Вебера точно так же, как могут
заворожить художники или виртуозы. "Принесение в жертву интеллекта" он
считал "виртуозным актом", а способность к такому акту -- "главнейшим
признаком позитивно-религиозного человека" [2]. Веру же, которая смешивает
себя с наукой или вступает с последней в идеологическую конкурентную борьбу,
он называл "или надувательством, или самообманом" [3]. Только вера, которая
не идет ни на какие обманчивые компромиссы с наукой, обладала в его глазах
достоинством и истинностью, но ее место он видел "или в потустороннем
царстве мистической жизни, или в братской близости непосредственных
отношений отдельных индивидов друг к другу" [4]. Только в этих сферах может
свободно веять "пророческий дух", но людям следует тщательно следить за тем,
чтобы он не проникал на арену политической жизни.
Предостережения Макса Вебера не возымели действия. "Пророки с кафедр"
реагировали на его доклад раздраженно. Учитель народной школы Эрнст Крик
[5], один из тех, кому еще только предстояло получить кафедру (Мартину
Хайдеггеру придется иметь с ним дело во время национал-социалистской
революции), взял на себя роль выразителя идей противников Макса Вебера,
выступавших с "правых" позиций. Крик обвинил Вебера в том, что тот принял
"позу объективности" и защищает свободу оценочных суждений. По мнению Крика,
это есть типичное проявление декаданса, выражение позиции "лишившихся корней
интеллектуалов". Нация потеряла свою душу, что сказалось, помимо других
сфер, и на науке. Поэтому Крик требует "революционного преобразования
науки". Наука, по его мнению, должна участвовать в создании "всеобщей
национальной религии", которая приведет народ к "моральному единству" и
возвысит
1 Вебер М. Избранные произведения. С. 734.
2 Там же. С. 733.
3 Там же.
4 Там же. С. 734.
5 Эрнст Крик (1882--1947) -- один из влиятельнейших педагогов
национал-социализма, с 1934 г. ординарный профессор в Гейдельберге, с 1937
г. ректор Гейдельбергского университета.
государство над уровнем чисто утилитарной машины. У Макса Вебера уже не
было сил обороняться от критики, обвинений и клеветы. Он умер в 1920 году.
Но он бы в любом случае не сумел разделаться со всеми появлявшимися тогда
пророчествами, видениями, учениями о спасении и новыми мировоззренческими
системами. Ибо в первые годы Веймарской республики "пророки с кафедр",
которых разоблачал Макс Вебер, столкнулись с серьезной конкуренцией со
стороны лиц, не связанных с университетской средой. То было время инфляции
"святых": повсюду -- на улицах, в лесах, на рыночных площадях, в цирках и
задымленных пивных -- разглагольствовали новоявленные пророки, заявлявшие о
своем намерении спасти Германию или весь мир. Труд Освальда Шпенглера "Закат
Европы" [1], проданный в те годы в количестве шестисот тысяч экземпляров,
был крупным теоретическим проектом -- но проект этот, так сказать, разбился
на тысячи мелких осколков, всевозможных толкований мира, проникнутых духом
конца времен и радикального нового начала. Почти в каждом большом городе был
свой "спаситель человечества", а то и несколько претендентов на эту роль. В
Карлсруэ, например, объявился некий человек, который называл себя
"первобытным вихрем" и обещал своим приверженцам, что приобщит их к
космическим энергиям; в Штутгарте новый "сын человеческий" приглашал всех
желающих на спасительную вегетарианскую вечерю; в Дюссельдорфе новый
"Христос" возвещал близящийся конец мира и призывал своих последователей
искать прибежище в горах Эйфель [2]. В Берлине "духовный монарх" Людвиг
Хойссер собирал полные залы слушателей, требовал "последовательнейшего
соблюдения этики Иисуса" (в духе первобытного коммунизма), пропагандировал
анархию в любви и предлагал самого себя в качестве "фюрера" -- как
"единственный шанс к наивысшему развитию [немецкого] народа, германского
рейха и всего человечества". Многочисленные пророки и харизматики тех лет
почти все говорили о приближении Тысячелетнего царства и конца света --
независимо от того, были ли они неудачниками, запутавшимися в послевоенных
революционных событиях, фанатичными сторонниками решительного преобразования
мира, одичавшими метафизиками или дельцами на ярмарке идеологий и
1 Два тома этого самого известного труда О. Шпенглера (1880--1936)
вышли в свет в 1918 и 1922 гг.
2 Эйфель -- западная часть Рейнских Сланцевых гор, к северу от реки
Мозель.
эрзац-религий. Люди серьезные и заботившиеся о своей репутации
старались держаться подальше от того действа, что разыгрывалось на этих
грязных балаганных подмостках, но граница между ним и остальной жизнью была
весьма и весьма неопределенной. Сказанное относится и к политической сцене в
узком смысле: там тоже и "справа", и "слева" пышным цветом расцветали
мессианизм и всевозможные учения о спасении. Так, в дни мюнхенской Советской
республики в одном из указов, изданных Толлером и Мюзамом, говорилось о том,
что мир теперь превратился в "луг, усеянный цветами", на котором каждый
сможет "возделывать свою часть", и что с эксплуатацией, всеми видами
иерархии и мышлением в юридических категориях навсегда покончено; газетам же
рекомендовалось печатать на первых страницах, рядом с последними
революционными декретами, стихотворения Гельдерлина или Шиллера.
Лихорадочный дух тех лет выражался и в том, что представители всех
политических лагерей стремились любой ценой придать смысл вещам, которые