Страница:
задаваемый всякому новому пришельцу, - на вопрос: кто ты? ... Бессловесного
действия, строго говоря, вообще не существует, ибо это было бы действие без
деятеля" (там же, с. 233).
ровой сцены разыгрываются драмы любви, ревности, политики, войны,
разговоров, воспитания, дружбы. Только потому, что люди свободны, они
способны действовать. Многообразие перекрещивающихся и переплетающихся
действий образует хаос человеческой действительности, и потому существует
человеческая история, неподвластная никакой поддающейся расчету логике.
История не "создается" и не представляет собой "трудовой процесс"; она
вообще не процесс, а дискретное событие, порожденное чреватой конфликтами
плюральностью действующих людей. Люди производят механизмы и используют их в
своей работе, но ни индивидуальная, ни коллективная история не является
механизмом, хотя и не было недостатка в попытках превратить ее в таковой.
Хайдеггер, одержимый идеей "истории бытия", тоже поддался этому искушению,
попытался открыть подлинную логику за хаосом времени - такое предположение
Ханна выскажет во втором томе своей (лишь посмертно опубликованной) книги
"Жизнь разума". В этой работе она сближает Хайдеггера с теми
"профессиональными мыслителями", которые не желают считаться со свободой и
ее "неизбежным следствием - непредрешенностью", которые не хотят
"расплачиваться за сомнительное благо спонтанности непредрешенностью [всего
происходящего с ними]".
"С точки зрения естественных процессов" и "с точки зрения
автоматических процессов, вроде бы однозначно определяющих мировой ход
вещей, всякое деяние представляется каким-то курьезом или чудом" [1].
Действовать - значит уметь взять на себя инициативу. Слово же "инициатива"
происходит от латинского initium, "начало".
1 Арендт X. Vita activa. С. 327.
Ханна Арендт, чудом избежавшая Холокоста, предлагает в "Vita activa"
грандиозный набросок особой философии - философии умения начинать все
заново. И именно эта философия несет на себе отпечаток ее любви к
Хайдег-геру. Когда в Марбурге он поднимался к ней в мансарду, у него дома,
на письменном столе, лежали наброски к книге о философии обретения
подлинности через бытие-к-смерти. Она, женщина, избежавшая смерти, ответила
ему, как делают любящие, дополнив его философию философией бытия-к-началу,
бытия-к-умению-начинать. "Чудо, вновь и вновь прерывающее круговращение мира
и ход человеческих вещей и спасающее их от гибели... есть в конечном счете
факт натальности, рожденность... "Чудо" заключается в том, что вообще
рождаются люди и с ними новое начало, которое они способны проводить в жизнь
благодаря своей рожденности" [1].
Этой философии рожденности, которая представляет собой столь сильный
ответ на хайдеггеровскую философию смертности, не чуждо настроение страха,
но она умеет и радоваться приходу в мир нового человеческого существа. Из
философии умения начинать Ханна Арендт вывела свое понятие демократии.
Демократия обеспечивает такое положение вещей, когда в условиях совместного
существования каждый имеет шанс что-то начать; демократия есть великая
задача научиться жить в несогласии. Дело в том, что когда мы встречаемся в
некоем общем мире и даже когда хотим о чем-то договориться, мы очень быстро
осознаем, что каждый из нас пришел сюда от своего, отличного от других,
начала и каждый перестанет жить, встретив свой, сугубо индивидуальный,
конец. Демократия признает это; она готова вновь и вновь заново обсуждать
вопросы, касающиеся совместного существования. Но такие новые начала, как
индивидуальные, так и коллективные, возможны лишь потому, что имеются два
феномена - обещание и извинение. Действуя, мы запускаем процессы, за которые
никоим образом не можем нести ответственность; то, что мы привносим в мир,
всегда оказывается чем-то неотменимым и необозримым. "Спасительное средство
против неотменимости - против того, что содеянное невозможно вернуть назад,
хотя человек не знал и не мог знать, что делал, - заключено в человеческой
способности прощать. Спасительное же средство против необозримости - а
значит, и против хаотической недостоверности всего будущего - заложено в
способности давать и сдерживать обещания" [2].
1 Арендт X. Vita activa. С. 328.
2 Там же. С. 313-314.
Сама Ханна Арендт пообещала себе всегда оставаться верным другом
Мартина Хайдеггера. Но она смогла выполнить это решение только потому, что
нашла в себе силы простить своего бывшего возлюбленного.
Он же постоянно давал ей поводы для того, чтобы отступиться.
Когда Ханна в 1955 году снова посетила Германию, она не попыталась с
ним встретиться. "То, что я не поеду, кажется мне результатом молчаливого
уговора между Хайдеггером и мною", - писала она Генриху Блюхеру. Ханну
Арендт пригласили на презентацию ее книги о тоталитаризме, только что
вышедшей в ФРГ. К тому времени Ханна стала знамени-
тостью и понимала, что Хайдеггер сразу же с неудовольствием отметит: во
всей этой шумихе она не уделяет ему, как прежде, безраздельное внимание. И
действительно, поездка в Германию стала ее триумфом. Она вернулась на родину
как уважающая себя еврейка, которая подвела итог тоталитаристским искушениям
двадцатого столетия и предъявила свой счет представителям германской элиты.
"Добровольное погружение в надчеловеческую стихию разрушения казалось
спасением от автоматического отождествления с предустановленными функциями в
обществе, с их полнейшей банальностью и одновременно казалось силой,
помогающей изничтожить само это функционирование. Эти люди испытали влечение
к широковещательному активизму тоталитарных движений, к их удивительному и
только по видимости противоречивому настаиванию и на первенстве чистого
действия, и на неодолимой силе чистой необходимости" [1].
1 Арендт X. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996. С. 439-440.
Подобные фразы должны были больно задеть Хайдеггера. Правда, он, скорее
всего, только заглянул в книгу; однако именно процитированный пассаж (где
говорилось также о "временном союзе между толпой и элитой") привлек к себе
столь большое внимание общественности, что никак не мог остаться для него
неизвестным. С основным положением книги - тезисом о сходстве и
сопоставимости разных тоталитарных систем - Хайдеггер (после своих лекций о
Ницше), пожалуй, и согласился бы. И все же ему наверняка не понравилось бы
такого рода напоминание о том, как сам он сразу после войны пытался
оправдать свое участие в национал-социалистском движении стремлением спасти
Запад от опасности коммунизма. Возможно, Ханна Арендт тогда не стала
встречаться с Хайдеггером среди прочих причин и потому, что ожидала с его
стороны раздраженной реакции на эту книгу.
Летом 1961 года, сразу после процесса Эйхмана [2], на котором она
присутствовала в качестве специального корреспондента (ее репортажи вызвали
в Америке большой скандал, поскольку в них вина за депортацию евреев отчасти
возлагалась на еврейские же организации), Ханна Арендт снова посетила
Германию. К тому времени ее главный философский труд, "Vita activa", был
издан и здесь. Ханна заехала во Фрайбург. "Я написала Хайдеггеру, что буду
тогда-то и тогда-то, он может со мной связаться. Он не ответил, но это меня
не удивило, так как я даже не знала, в городе ли он". Как рассказывает
Эттингер, Кайзер, фрайбургский профессор права, пригласил Ханну Арендт к
себе в гости, на какой-то праздник; Ханна попросила его пригласить и Ойгена
Финка, которого знала со студенческих времен и с которым хотела увидеться.
Но Финк, когда к нему обратились, "бесцеремонно" отказался прийти. Ханна
могла найти этому только одно объяснение: очевидно, тут не обошлось без
Хайдеггера - он-то и убедил Финка отклонить приглашение, причем именно из-за
нее.
2 Адольф Эйхман (1906-1962) с 1934 г. был руководителем отдела по
еврейским вопросам в гестапо. После Ванзейского совещания 1942 г. на него
было возложено непосредственное руководство операцией по "окончательному
решению еврейского вопроса". В августе 1944 г. он представил Гиммлеру
доклад, в котором отчитался в уничтожении четырех миллионов евреев. В 1946
г. бежал из лагеря для интернированных и с 1952 г. жил в Южной Америке. В
1960 г. был схвачен на улице Буэнос-Айреса группой Моссад и тайно вывезен в
Израиль. В 1961 г. в Иерусалиме состоялся процесс по делу Эйхмана,
закончившийся смертным приговором. В 1963 г. Ханна Арендт опубликовала книгу
"Эйхман в Иерусалиме: банальность зла".
Три месяца спустя она писала Ясперсу: "История с Хайдеггером крайне
неприятна... Я объясняю все это... тем, что прошлой зимой впервые прислала
ему одну из моих книг... Я знаю, для него невыносимо появление моего имени в
печати, писание мною книги и т. д. Я как бы обманывала его на протяжении
всей моей жизни, ведя себя так, словно ничего этого не существует и я, так
сказать, не умею считать до трех, кроме как в толковании его собственных
вещей; тут ему всегда было очень по душе, когда оказывалось, что я умею
считать до трех и иногда даже до четырех. Теперь обманывать мне стало вдруг
слишком скучно, и мне дали по носу. В какой-то момент я совершенно
разъярилась, но сейчас уже все прошло. Наоборот, думаю, что неким образом
это заслужила - то есть и за то, что обманывала, и за внезапность
прекращения игры" [1].
1 Письмо Ясперсу от 1.11.961. За исключением первых выделенных курсивом
фраз, цит. пер. В. В. Бибихина (Арендт X. Vita activa. С. 429).
Пройдет пять лет, прежде чем Хайдеггер снова напишет Ханне Арендт,
поздравит ее с шестидесятилетием. К письму он приложит открытку с видом
Тодтнауберга и стихотворение под названием "Осень".
Тогда, в начале 1966 года, в связи с публикацией книги Александра Швана
"Политическая философия в мышлении Хайдеггера", в еженедельнике "Шпигель"
появилась статья, посвященная национал-социалистскому прошлому Хайдеггера.
Ханна Арендт и Карл Ясперс обсуждали эту статью в своих письмах. Ханна
предположила, что "заводилами" были "люди Визенгрунда-Адорно" (670), а
Ясперс опроверг высказанное в "Шпигеле" подозрение, будто Хайдеггер в годы
нацистского режима не поддерживал с ним отношения из-за того, что он,
Ясперс, был женат на еврейке. "На самом деле и Гертруда, и я просто
становились для него все более безразличными" (665), - писал Ясперс Ханне
Арендт 9 марта 1966 года. "Хайдеггер не планировал прекратить общение с
нами. Так получилось само собой. Я после 1945 года тоже не принимал решения
никогда больше с ним не видеться, но так получилось, без специального
намерения с моей стороны. Однако, как мне кажется, некая аналогия между
двумя этими "ненамеренностями" явно прослеживается" (666).
И все-таки: Карл Ясперс тоже тогда еще не покончил свои счеты с
Хайдеггером. Это подтверждают личные заметки Ясперса, которые через три
года, когда Ясперс умер, лежали на его письменном столе. Правда, после
краткого периода возобновления отношений в 1949-1950 годах Ясперс уже не
думал ни о постоянной переписке с Хайдеггером, ни о личной встрече.
Последний период их интенсивного общения закончился тем, что Ясперс
вновь как бы отстранился - после получения письма Хайдеггера от 7 марта 1950
года. Это произошло вскоре после первого приезда Ханны в Германию. Именно
Ханна посоветовала Хайдеггеру поговорить с Ясперсом начистоту, и Хайдеггер
ему написал: "Я не приезжал в Ваш дом с 1933 года не потому, что там жила
еврейская женщина, а потому, что мне просто было стыдно" (Переписка, 271).
Ясперс в коротком ответном письме поблагодарил за "откровенное объяснение"
(Переписка, 272), но затем молчал два года. А потом все-таки ответил - 24
июля 1952 года; и при чтении этого документа нельзя не почувствовать, как
сильно насторожил его профетический тон, в котором было выдержано последнее
письмо Хайдеггера. Хайдеггер писал, что "дело зла не завершилось" и что "в
этой бесприютности... скрывается преддверие Рождества, чьи самые далекие
знаки мы, вероятно, все же можем ощутить в легком дуновении и должны
воспринять, чтобы сохранить их для будущего (8.4.1950, Переписка, 277-278).
Ясперс ответил: "...не является ли... философия, прозревающая и
поэтизирующая в таких фразах Вашего письма, рождающая видения ужасного,
опять-таки подготовкой победы тоталитарного - в силу того, что отрывается от
действительности?" По поводу упомянутого Хайдеггером "Рождества" Ясперс
заметил: "Это - насколько я понимаю - чистое мечтание в ряду многих,
которые... обманывали нас на протяжении этого полувека" (24.7.1952,
Переписка, 287).
После этого письма Ясперс и Хайдеггер обменивались только более или
менее короткими поздравительными посланиями ко дням рождения. В 1956 году
Ясперс прочитал в статье "К вопросу о бытии", написанной Хайдеггером в связи
с юбилеем Эрнста Юнгера, такие слова: "Тому, кто сегодня полагает, что видит
метафизический вопрос во всей целостности его характера и истории гораздо
отчетливее, [чем это делалось раньше], и соответствующим образом себя ведет,
надлежало бы, раз уж он с таким чувством собственного превосходства и так
охотно двигается в светлых пространствах, однажды задуматься о том, откуда
он позаимствовал этот свет, позволяющий ему ясно видеть" (W, 410). Ясперс по
поводу этих строк отметил в своих личных записках: "Судя по выбранным
речевым оборотам, не остается, к сожалению, никаких сомнений в том, что он
имеет в виду меня... Здесь начинается та мерзость, с которой я более не
желаю иметь ничего общего". В том же году, когда Ханна Арендт приехала в
Германию, Ясперс втянул ее в "своего рода всестороннее обсуждение"
Хайдеггера. Ясперс, сообщает она Генриху Блюхеру, предъявил ей "чуть ли не
ультиматум". Он потребовал от нее полного прекращения отношений с
Хайдеггером. "Я пришла в ярость и заявила, что не позволю ставить мне
ультиматумы".
Хайдеггер не оставил никаких "заметок о Ясперсе". В отношениях между
обоими стороной, к которой стремятся, был Хайдеггер. Ясперс ощущал
философскую харизму Хайдеггера, вновь и вновь подпадал под его чары.
Хайдеггер же никакой подобной зависимости от Ясперса не испытывал. И
все-таки именно Хайдеггер в начале двадцатых годов первым заговорил об их
"боевом содружестве", имея в виду бунт против "профессорской" философии во
имя экзистенции. И он же впервые упомянул о связывавшей их дружбе, даже
больше того - взаимной любви: "С 23 сентября живу с Вами, уповая, что Вы мой
друг. Таково доверие, на котором зиждется все в любви" (17.4.1924,
Переписка, 95). Они оба дорожили этой дружбой - и тем не менее ни один из
них не интересовался всерьез работами другого. Единственной книгой Ясперса,
которую Хайдеггер основательно проработал, чтобы написать на нее рецензию,
была "Психология мировоззрений" [1]. Но Ясперс едва ли как-то отреагировал
на эту рецензию. Для него беседы с Хайдеггером имели большее зна-
1 Эта книга была опубликована в 1919 г.
чение, чем хайдеггеровские работы. Часто, читая эти работы, он делал на
полях пометку: "Я его не понимаю". Однажды, уже в пятидесятые годы, Ясперс
записал для себя одно высказывание Левита, с которым, видимо, был согласен:
"На самом деле никто не рискнет утверждать, будто разумом понял, что
представляет из себя бытие, эта тайна, о которой говорит Хайдеггер".
В самом значительном своем произведении, "Философии" (1932), Ясперс,
подобно Хайдеггеру, определил важнейшую задачу философии как "поиск бытия".
Но, может быть, Ясперс искал иное бытие; или, точнее: искал его по-иному.
Бытие для Ясперса - это "объемлющее", которое постигается только в движении
свободы, в трансцендировании. "Объемлющее" не может быть непосредственно
схвачено философской мыслью.
В одной заметке, датированной 1956 годом, Ясперс противопоставляет свою
и хайдеггеровскую позиции. Это как бы краткое резюме диалога между двумя
философами, длившегося всю жизнь: "X.: Сама мысль есть бытие - разговоры
вокруг него и указания, так к нему и не приводящие. Я.: Мысль имеет
экзистенциальную значимость - что подтверждается во внутренней деятельности
размышляющего (подготавливающей что-то, дающей выражение чему-то) и
реализуется в его жизненной практике, - в философской же работе ничего
подобного происходить не может". Хайдеггер тоже заметил это различие в
позициях - и сформулировал его суть в своих лекциях о Ницше, прочитанных в
зимний семестр 1936/37 года (правда, соответствующие пассажи он не включил в
книжное издание этих лекций, появившееся при жизни Ясперса). По Хайдеггеру,
для Ясперса философия в принципе есть лишь "иллюзия, используемая в целях
нравственного просветления человеческой личности". Ясперс, считает
Хайдеггер, более "не воспринимает всерьез" философское знание как таковое.
Философия становится для него "морализирующей психологией человеческой
экзистенции" (GA 43, 26).
По предположению Ясперса, свойственная Хайдеггеру переоценка значимости
мышления связана с тем, что Хайдеггер - несмотря на свою полемику с наукой -
в действительности еще не отказался от идеи "научной философии". Это видно
из того, что он слишком заботится о точности понятий, о стройности и
соразмерности архитектурного построения - чисто умозрительного и
искусственного - своей концепции. Ясперс воспринимал "Бытие и время" именно
как такую "сконструированную" концепцию. Правда, в
поздних работах Хайдеггера Ясперс отметил радикальный разрыв с
научностью, но зато он увидел в них другую крайность - абсолютизацию языка.
Язык начинает заботиться только о себе самом [1] и становится цирковым
трюкачеством - или пытается выдавать себя за откровение бытия, тем самым
превращаясь в магию. Ясперс всегда скептически относился к хайдеггеровской
философии языка. Он не рассматривал язык как "дом бытия" [2], потому что
считал, что бытие, это "объемлющее", вообще не может поместиться ни в каком
"доме", даже таком просторном, как язык. В письме Хайдеггеру Ясперс писал:
"Ведь в сообщении язык можно привести к снятию в самой действительности - за
счет действия, присутствия, любви" (6.08.1949, Переписка, 251).
1 В докладе "Путь к языку" Хайдеггер с одобрением цитирует слова
Новалиса: "Как раз своеобразие языка - что он озабочен только самим собой -
никому не ведомо" (ВиБ. С. 259).
2 В "Письме о гуманизме" Хайдеггер писал: "Язык есть дом бытия. В
жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - хранители этого жилища. Их
стража - осуществление открытости бытия, насколько они дают ей слово в своей
речи, тем сохраняя ее в языке. Мысль не потому становится прежде всего
действием, что от нее исходит воздействие или что она прилагается к жизни.
Мысль действует, поскольку мыслит. Эта деятельность, пожалуй, самое простое
и самое высшее, потому что она касается отношения бытия к человеку" (ВиБ. С.
192).
Ясперс, который был убежден, что философия достигла своей цели, если
стала внутренней активностью экзистенции, явственно разглядел у Хайдеггера
волю к философии как к "произведению". Каждое "произведение" подчеркнуто
отграничивает себя от остальной жизни. Ясперс сознавал, что его собственная
философия не замкнута рамками "произведения" - и именно это ее качество
казалось ему полезным для философской мысли. В этой связи он в своих
заметках высказался по поводу хайдеггеровского философствования так: "С
самого начала это было специфически философское произведение, надежно
хранившее его [Хайдеггера] языковой акт и его тему, отграниченное - как
нечто особое - от остальной жизни и как бы вынутое из нее... Мой же способ в
определенном смысле характеризуется отсутствием такой отграниченности...
Этот способ мышления не признает никакого разделения между повседневным
мышлением и философствованием, между докладом, читаемым с университетской
кафедры, и обычным разговором".
И тем не менее, несмотря на свою критику Хайдеггера и свое размежевание
с ним, Карл Ясперс всегда признавал, что в нашем "бедном философской мыслью
мире" Хайдеггер является "уникальной фигурой".
В своей последней заметке о Хайдеггере Ясперс, тогда уже седой старик,
писал: "На широком скалистом плоскогорье высоко в горах издавна встречались
философы одного времени. Оттуда открывается вид на заснеженные вершины гор,
а ниже видны долины, где живут люди; горизонт простирается до самого неба.
Солнце и звезды там ярче, чем в других местах. Воздух так чист, что не
содержит в себе никакой примеси, так прохладен, что в нем не может
сгуститься никакая дымка, так прозрачен, что мысли в ее парении открываются
необозримые дали. Попасть туда нетрудно. Наверх ведет множество тропок, и
надо только решиться время от времени оставлять свое жилище, чтобы там,
наверху, узнавать подлинное. Там философы вступают между собой в
удивительную, беспощадную борьбу. Они захвачены силами, которые борются друг
с другом посредством человеческих мыслей... Ныне на такой высоте уже,
кажется, никого не встретишь. Мне показалось, что я, постоянно размышляя и
тщетно пытаясь отыскать людей, которые сочли бы мои размышления важными,
встретил там одного, всего одного. Но он оказался моим учтивым врагом. Ибо
силы, которым служили мы, были непримиримы. Вскоре мы уже не могли говорить
друг с другом. Радость превратилась в безутешную боль, как если бы была
упущена возможность, бывшая где-то рядом. Так случилось у меня с
Хайдеггером" [1].
1 Ясперс К. Заметки о Хайдеггере; цит. (кроме выделенных курсивом фраз)
по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 51.
"Другая публичность". Хайдеггеровская критика техники: "постав" и
"отрешенность". На родине своих грез: Хайдеггер в Греции. Место, где
родились новые грезы: семинары в Леторе (Прованс). Медард Босс. Цолликонские
семинары: Dasein-анализ как терапевтический метод. Сон о выпускных
экзаменах.
Когда в начале пятидесятых годов во Фрайбургском университете шли
переговоры о возвращении Хайдеггеру статуса профессора-пенсионера (с правом
преподавания), раздавались голоса, которые не только выражали сомнения
политического характера, но и задавались вопросом, не является ли Хайдеггер
просто модным философом, а то и шарлатаном. Сохранил ли он еще научную
респектабельность, не
утратил ли ее непременный атрибут - различимый за версту "запах
академической конюшни"? Ведь ходят слухи, будто Хайдеггер выступает с
докладами в дорогом санатории на Бюлерхеэ, перед дамами и господами из
высшего общества, и еще в "Бременском клубе" - перед судовыми маклерами,
коммерсантами, капитанами... Действительно, Хайдеггер, долгое время лишенный
возможности выступать на университетском форуме, искал для себя "другую
публичность". Связи с Бременом у него сохранились еще с начала тридцатых
годов. А завязались они благодаря Генриху Виганду Петцету, выходцу из
бременской буржуазной семьи, будущему культурологу, который учился у
Хайдеггера и на всю жизнь остался его преданным почитателем. Все началось с
того, что Хайдеггер прочитал в "Клубе", в неформальной обстановке, доклад "О
сущности истины". Тогда и завязалась его дружба с семьей Петцетов. Отец
Генриха Виганда Петцета был состоятельным судовым маклером, и Хайдеггер
несколько раз гостил на летней вилле этой семьи, в баварском Икинге. В конце
войны он даже отвез туда часть своих рукописей. Поздней осенью 1949 года
Хайдеггеру предложили выступить с докладами в Бремене. Первый цикл под общим
названием "Прозрение в то, что есть" (отдельные доклады назывались: "Вещь",
"Постав", "Опасность", "Поворот") Хайдеггер прочитал 1 и 2 декабря 1949 года
в каминном зале Новой ратуши. Собравшаяся публика была исполнена
благоговейного внимания, а открывал это мероприятие сам бургомистр.
Хайдеггер начал свое выступление так: "Именно здесь девятнадцать лет назад я
прочитал доклад и высказал в нем вещи, которые только теперь постепенно
начинают доходить до сознания и становиться действенными. Тогда я отважился
на что-то - и сегодня тоже хочу на что-то отважиться!"
Почтенные бюргеры этого ганзейского города, пригласившие Хайдеггера,
тоже испытывали гордость оттого, что кое на что "отважились". Ведь в
отношении Хайдеггера все еще действовал официальный запрет на преподавание,
потому они и сочли своим долгом поддержать философа, который пострадал в
результате несправедливости и враждебных происков, - здесь на это смотрели
именно так, - предоставив ему возможность свободно высказаться в их
свободном городе. За первым циклом докладов последовали другие восемь, с
которыми Хайдеггер выступал в Бремене в пятидесятые годы. Готфрид Бенн в
1953 году спросил своего друга, коммерсанта Ф. В. Эльце, что, по его мнению,
так прочно связывает Хайдеггера с Бременом. Эльце, который
принадлежал к бременскому высшему обществу и потому должен был быть в
курсе подобных вещей, ответил: "Я объясняю его привязанность к Бремену тем,
что здесь, и, может быть, только здесь он встречается с представителями того
социального слоя, который в таком компактном большинстве просто не
представлен ни в университетских, ни в чиновничьих городах, ни на Бюлерхеэ:
с крупными коммерсантами, специалистами по заокеанской торговле, директорами
действия, строго говоря, вообще не существует, ибо это было бы действие без
деятеля" (там же, с. 233).
ровой сцены разыгрываются драмы любви, ревности, политики, войны,
разговоров, воспитания, дружбы. Только потому, что люди свободны, они
способны действовать. Многообразие перекрещивающихся и переплетающихся
действий образует хаос человеческой действительности, и потому существует
человеческая история, неподвластная никакой поддающейся расчету логике.
История не "создается" и не представляет собой "трудовой процесс"; она
вообще не процесс, а дискретное событие, порожденное чреватой конфликтами
плюральностью действующих людей. Люди производят механизмы и используют их в
своей работе, но ни индивидуальная, ни коллективная история не является
механизмом, хотя и не было недостатка в попытках превратить ее в таковой.
Хайдеггер, одержимый идеей "истории бытия", тоже поддался этому искушению,
попытался открыть подлинную логику за хаосом времени - такое предположение
Ханна выскажет во втором томе своей (лишь посмертно опубликованной) книги
"Жизнь разума". В этой работе она сближает Хайдеггера с теми
"профессиональными мыслителями", которые не желают считаться со свободой и
ее "неизбежным следствием - непредрешенностью", которые не хотят
"расплачиваться за сомнительное благо спонтанности непредрешенностью [всего
происходящего с ними]".
"С точки зрения естественных процессов" и "с точки зрения
автоматических процессов, вроде бы однозначно определяющих мировой ход
вещей, всякое деяние представляется каким-то курьезом или чудом" [1].
Действовать - значит уметь взять на себя инициативу. Слово же "инициатива"
происходит от латинского initium, "начало".
1 Арендт X. Vita activa. С. 327.
Ханна Арендт, чудом избежавшая Холокоста, предлагает в "Vita activa"
грандиозный набросок особой философии - философии умения начинать все
заново. И именно эта философия несет на себе отпечаток ее любви к
Хайдег-геру. Когда в Марбурге он поднимался к ней в мансарду, у него дома,
на письменном столе, лежали наброски к книге о философии обретения
подлинности через бытие-к-смерти. Она, женщина, избежавшая смерти, ответила
ему, как делают любящие, дополнив его философию философией бытия-к-началу,
бытия-к-умению-начинать. "Чудо, вновь и вновь прерывающее круговращение мира
и ход человеческих вещей и спасающее их от гибели... есть в конечном счете
факт натальности, рожденность... "Чудо" заключается в том, что вообще
рождаются люди и с ними новое начало, которое они способны проводить в жизнь
благодаря своей рожденности" [1].
Этой философии рожденности, которая представляет собой столь сильный
ответ на хайдеггеровскую философию смертности, не чуждо настроение страха,
но она умеет и радоваться приходу в мир нового человеческого существа. Из
философии умения начинать Ханна Арендт вывела свое понятие демократии.
Демократия обеспечивает такое положение вещей, когда в условиях совместного
существования каждый имеет шанс что-то начать; демократия есть великая
задача научиться жить в несогласии. Дело в том, что когда мы встречаемся в
некоем общем мире и даже когда хотим о чем-то договориться, мы очень быстро
осознаем, что каждый из нас пришел сюда от своего, отличного от других,
начала и каждый перестанет жить, встретив свой, сугубо индивидуальный,
конец. Демократия признает это; она готова вновь и вновь заново обсуждать
вопросы, касающиеся совместного существования. Но такие новые начала, как
индивидуальные, так и коллективные, возможны лишь потому, что имеются два
феномена - обещание и извинение. Действуя, мы запускаем процессы, за которые
никоим образом не можем нести ответственность; то, что мы привносим в мир,
всегда оказывается чем-то неотменимым и необозримым. "Спасительное средство
против неотменимости - против того, что содеянное невозможно вернуть назад,
хотя человек не знал и не мог знать, что делал, - заключено в человеческой
способности прощать. Спасительное же средство против необозримости - а
значит, и против хаотической недостоверности всего будущего - заложено в
способности давать и сдерживать обещания" [2].
1 Арендт X. Vita activa. С. 328.
2 Там же. С. 313-314.
Сама Ханна Арендт пообещала себе всегда оставаться верным другом
Мартина Хайдеггера. Но она смогла выполнить это решение только потому, что
нашла в себе силы простить своего бывшего возлюбленного.
Он же постоянно давал ей поводы для того, чтобы отступиться.
Когда Ханна в 1955 году снова посетила Германию, она не попыталась с
ним встретиться. "То, что я не поеду, кажется мне результатом молчаливого
уговора между Хайдеггером и мною", - писала она Генриху Блюхеру. Ханну
Арендт пригласили на презентацию ее книги о тоталитаризме, только что
вышедшей в ФРГ. К тому времени Ханна стала знамени-
тостью и понимала, что Хайдеггер сразу же с неудовольствием отметит: во
всей этой шумихе она не уделяет ему, как прежде, безраздельное внимание. И
действительно, поездка в Германию стала ее триумфом. Она вернулась на родину
как уважающая себя еврейка, которая подвела итог тоталитаристским искушениям
двадцатого столетия и предъявила свой счет представителям германской элиты.
"Добровольное погружение в надчеловеческую стихию разрушения казалось
спасением от автоматического отождествления с предустановленными функциями в
обществе, с их полнейшей банальностью и одновременно казалось силой,
помогающей изничтожить само это функционирование. Эти люди испытали влечение
к широковещательному активизму тоталитарных движений, к их удивительному и
только по видимости противоречивому настаиванию и на первенстве чистого
действия, и на неодолимой силе чистой необходимости" [1].
1 Арендт X. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996. С. 439-440.
Подобные фразы должны были больно задеть Хайдеггера. Правда, он, скорее
всего, только заглянул в книгу; однако именно процитированный пассаж (где
говорилось также о "временном союзе между толпой и элитой") привлек к себе
столь большое внимание общественности, что никак не мог остаться для него
неизвестным. С основным положением книги - тезисом о сходстве и
сопоставимости разных тоталитарных систем - Хайдеггер (после своих лекций о
Ницше), пожалуй, и согласился бы. И все же ему наверняка не понравилось бы
такого рода напоминание о том, как сам он сразу после войны пытался
оправдать свое участие в национал-социалистском движении стремлением спасти
Запад от опасности коммунизма. Возможно, Ханна Арендт тогда не стала
встречаться с Хайдеггером среди прочих причин и потому, что ожидала с его
стороны раздраженной реакции на эту книгу.
Летом 1961 года, сразу после процесса Эйхмана [2], на котором она
присутствовала в качестве специального корреспондента (ее репортажи вызвали
в Америке большой скандал, поскольку в них вина за депортацию евреев отчасти
возлагалась на еврейские же организации), Ханна Арендт снова посетила
Германию. К тому времени ее главный философский труд, "Vita activa", был
издан и здесь. Ханна заехала во Фрайбург. "Я написала Хайдеггеру, что буду
тогда-то и тогда-то, он может со мной связаться. Он не ответил, но это меня
не удивило, так как я даже не знала, в городе ли он". Как рассказывает
Эттингер, Кайзер, фрайбургский профессор права, пригласил Ханну Арендт к
себе в гости, на какой-то праздник; Ханна попросила его пригласить и Ойгена
Финка, которого знала со студенческих времен и с которым хотела увидеться.
Но Финк, когда к нему обратились, "бесцеремонно" отказался прийти. Ханна
могла найти этому только одно объяснение: очевидно, тут не обошлось без
Хайдеггера - он-то и убедил Финка отклонить приглашение, причем именно из-за
нее.
2 Адольф Эйхман (1906-1962) с 1934 г. был руководителем отдела по
еврейским вопросам в гестапо. После Ванзейского совещания 1942 г. на него
было возложено непосредственное руководство операцией по "окончательному
решению еврейского вопроса". В августе 1944 г. он представил Гиммлеру
доклад, в котором отчитался в уничтожении четырех миллионов евреев. В 1946
г. бежал из лагеря для интернированных и с 1952 г. жил в Южной Америке. В
1960 г. был схвачен на улице Буэнос-Айреса группой Моссад и тайно вывезен в
Израиль. В 1961 г. в Иерусалиме состоялся процесс по делу Эйхмана,
закончившийся смертным приговором. В 1963 г. Ханна Арендт опубликовала книгу
"Эйхман в Иерусалиме: банальность зла".
Три месяца спустя она писала Ясперсу: "История с Хайдеггером крайне
неприятна... Я объясняю все это... тем, что прошлой зимой впервые прислала
ему одну из моих книг... Я знаю, для него невыносимо появление моего имени в
печати, писание мною книги и т. д. Я как бы обманывала его на протяжении
всей моей жизни, ведя себя так, словно ничего этого не существует и я, так
сказать, не умею считать до трех, кроме как в толковании его собственных
вещей; тут ему всегда было очень по душе, когда оказывалось, что я умею
считать до трех и иногда даже до четырех. Теперь обманывать мне стало вдруг
слишком скучно, и мне дали по носу. В какой-то момент я совершенно
разъярилась, но сейчас уже все прошло. Наоборот, думаю, что неким образом
это заслужила - то есть и за то, что обманывала, и за внезапность
прекращения игры" [1].
1 Письмо Ясперсу от 1.11.961. За исключением первых выделенных курсивом
фраз, цит. пер. В. В. Бибихина (Арендт X. Vita activa. С. 429).
Пройдет пять лет, прежде чем Хайдеггер снова напишет Ханне Арендт,
поздравит ее с шестидесятилетием. К письму он приложит открытку с видом
Тодтнауберга и стихотворение под названием "Осень".
Тогда, в начале 1966 года, в связи с публикацией книги Александра Швана
"Политическая философия в мышлении Хайдеггера", в еженедельнике "Шпигель"
появилась статья, посвященная национал-социалистскому прошлому Хайдеггера.
Ханна Арендт и Карл Ясперс обсуждали эту статью в своих письмах. Ханна
предположила, что "заводилами" были "люди Визенгрунда-Адорно" (670), а
Ясперс опроверг высказанное в "Шпигеле" подозрение, будто Хайдеггер в годы
нацистского режима не поддерживал с ним отношения из-за того, что он,
Ясперс, был женат на еврейке. "На самом деле и Гертруда, и я просто
становились для него все более безразличными" (665), - писал Ясперс Ханне
Арендт 9 марта 1966 года. "Хайдеггер не планировал прекратить общение с
нами. Так получилось само собой. Я после 1945 года тоже не принимал решения
никогда больше с ним не видеться, но так получилось, без специального
намерения с моей стороны. Однако, как мне кажется, некая аналогия между
двумя этими "ненамеренностями" явно прослеживается" (666).
И все-таки: Карл Ясперс тоже тогда еще не покончил свои счеты с
Хайдеггером. Это подтверждают личные заметки Ясперса, которые через три
года, когда Ясперс умер, лежали на его письменном столе. Правда, после
краткого периода возобновления отношений в 1949-1950 годах Ясперс уже не
думал ни о постоянной переписке с Хайдеггером, ни о личной встрече.
Последний период их интенсивного общения закончился тем, что Ясперс
вновь как бы отстранился - после получения письма Хайдеггера от 7 марта 1950
года. Это произошло вскоре после первого приезда Ханны в Германию. Именно
Ханна посоветовала Хайдеггеру поговорить с Ясперсом начистоту, и Хайдеггер
ему написал: "Я не приезжал в Ваш дом с 1933 года не потому, что там жила
еврейская женщина, а потому, что мне просто было стыдно" (Переписка, 271).
Ясперс в коротком ответном письме поблагодарил за "откровенное объяснение"
(Переписка, 272), но затем молчал два года. А потом все-таки ответил - 24
июля 1952 года; и при чтении этого документа нельзя не почувствовать, как
сильно насторожил его профетический тон, в котором было выдержано последнее
письмо Хайдеггера. Хайдеггер писал, что "дело зла не завершилось" и что "в
этой бесприютности... скрывается преддверие Рождества, чьи самые далекие
знаки мы, вероятно, все же можем ощутить в легком дуновении и должны
воспринять, чтобы сохранить их для будущего (8.4.1950, Переписка, 277-278).
Ясперс ответил: "...не является ли... философия, прозревающая и
поэтизирующая в таких фразах Вашего письма, рождающая видения ужасного,
опять-таки подготовкой победы тоталитарного - в силу того, что отрывается от
действительности?" По поводу упомянутого Хайдеггером "Рождества" Ясперс
заметил: "Это - насколько я понимаю - чистое мечтание в ряду многих,
которые... обманывали нас на протяжении этого полувека" (24.7.1952,
Переписка, 287).
После этого письма Ясперс и Хайдеггер обменивались только более или
менее короткими поздравительными посланиями ко дням рождения. В 1956 году
Ясперс прочитал в статье "К вопросу о бытии", написанной Хайдеггером в связи
с юбилеем Эрнста Юнгера, такие слова: "Тому, кто сегодня полагает, что видит
метафизический вопрос во всей целостности его характера и истории гораздо
отчетливее, [чем это делалось раньше], и соответствующим образом себя ведет,
надлежало бы, раз уж он с таким чувством собственного превосходства и так
охотно двигается в светлых пространствах, однажды задуматься о том, откуда
он позаимствовал этот свет, позволяющий ему ясно видеть" (W, 410). Ясперс по
поводу этих строк отметил в своих личных записках: "Судя по выбранным
речевым оборотам, не остается, к сожалению, никаких сомнений в том, что он
имеет в виду меня... Здесь начинается та мерзость, с которой я более не
желаю иметь ничего общего". В том же году, когда Ханна Арендт приехала в
Германию, Ясперс втянул ее в "своего рода всестороннее обсуждение"
Хайдеггера. Ясперс, сообщает она Генриху Блюхеру, предъявил ей "чуть ли не
ультиматум". Он потребовал от нее полного прекращения отношений с
Хайдеггером. "Я пришла в ярость и заявила, что не позволю ставить мне
ультиматумы".
Хайдеггер не оставил никаких "заметок о Ясперсе". В отношениях между
обоими стороной, к которой стремятся, был Хайдеггер. Ясперс ощущал
философскую харизму Хайдеггера, вновь и вновь подпадал под его чары.
Хайдеггер же никакой подобной зависимости от Ясперса не испытывал. И
все-таки именно Хайдеггер в начале двадцатых годов первым заговорил об их
"боевом содружестве", имея в виду бунт против "профессорской" философии во
имя экзистенции. И он же впервые упомянул о связывавшей их дружбе, даже
больше того - взаимной любви: "С 23 сентября живу с Вами, уповая, что Вы мой
друг. Таково доверие, на котором зиждется все в любви" (17.4.1924,
Переписка, 95). Они оба дорожили этой дружбой - и тем не менее ни один из
них не интересовался всерьез работами другого. Единственной книгой Ясперса,
которую Хайдеггер основательно проработал, чтобы написать на нее рецензию,
была "Психология мировоззрений" [1]. Но Ясперс едва ли как-то отреагировал
на эту рецензию. Для него беседы с Хайдеггером имели большее зна-
1 Эта книга была опубликована в 1919 г.
чение, чем хайдеггеровские работы. Часто, читая эти работы, он делал на
полях пометку: "Я его не понимаю". Однажды, уже в пятидесятые годы, Ясперс
записал для себя одно высказывание Левита, с которым, видимо, был согласен:
"На самом деле никто не рискнет утверждать, будто разумом понял, что
представляет из себя бытие, эта тайна, о которой говорит Хайдеггер".
В самом значительном своем произведении, "Философии" (1932), Ясперс,
подобно Хайдеггеру, определил важнейшую задачу философии как "поиск бытия".
Но, может быть, Ясперс искал иное бытие; или, точнее: искал его по-иному.
Бытие для Ясперса - это "объемлющее", которое постигается только в движении
свободы, в трансцендировании. "Объемлющее" не может быть непосредственно
схвачено философской мыслью.
В одной заметке, датированной 1956 годом, Ясперс противопоставляет свою
и хайдеггеровскую позиции. Это как бы краткое резюме диалога между двумя
философами, длившегося всю жизнь: "X.: Сама мысль есть бытие - разговоры
вокруг него и указания, так к нему и не приводящие. Я.: Мысль имеет
экзистенциальную значимость - что подтверждается во внутренней деятельности
размышляющего (подготавливающей что-то, дающей выражение чему-то) и
реализуется в его жизненной практике, - в философской же работе ничего
подобного происходить не может". Хайдеггер тоже заметил это различие в
позициях - и сформулировал его суть в своих лекциях о Ницше, прочитанных в
зимний семестр 1936/37 года (правда, соответствующие пассажи он не включил в
книжное издание этих лекций, появившееся при жизни Ясперса). По Хайдеггеру,
для Ясперса философия в принципе есть лишь "иллюзия, используемая в целях
нравственного просветления человеческой личности". Ясперс, считает
Хайдеггер, более "не воспринимает всерьез" философское знание как таковое.
Философия становится для него "морализирующей психологией человеческой
экзистенции" (GA 43, 26).
По предположению Ясперса, свойственная Хайдеггеру переоценка значимости
мышления связана с тем, что Хайдеггер - несмотря на свою полемику с наукой -
в действительности еще не отказался от идеи "научной философии". Это видно
из того, что он слишком заботится о точности понятий, о стройности и
соразмерности архитектурного построения - чисто умозрительного и
искусственного - своей концепции. Ясперс воспринимал "Бытие и время" именно
как такую "сконструированную" концепцию. Правда, в
поздних работах Хайдеггера Ясперс отметил радикальный разрыв с
научностью, но зато он увидел в них другую крайность - абсолютизацию языка.
Язык начинает заботиться только о себе самом [1] и становится цирковым
трюкачеством - или пытается выдавать себя за откровение бытия, тем самым
превращаясь в магию. Ясперс всегда скептически относился к хайдеггеровской
философии языка. Он не рассматривал язык как "дом бытия" [2], потому что
считал, что бытие, это "объемлющее", вообще не может поместиться ни в каком
"доме", даже таком просторном, как язык. В письме Хайдеггеру Ясперс писал:
"Ведь в сообщении язык можно привести к снятию в самой действительности - за
счет действия, присутствия, любви" (6.08.1949, Переписка, 251).
1 В докладе "Путь к языку" Хайдеггер с одобрением цитирует слова
Новалиса: "Как раз своеобразие языка - что он озабочен только самим собой -
никому не ведомо" (ВиБ. С. 259).
2 В "Письме о гуманизме" Хайдеггер писал: "Язык есть дом бытия. В
жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - хранители этого жилища. Их
стража - осуществление открытости бытия, насколько они дают ей слово в своей
речи, тем сохраняя ее в языке. Мысль не потому становится прежде всего
действием, что от нее исходит воздействие или что она прилагается к жизни.
Мысль действует, поскольку мыслит. Эта деятельность, пожалуй, самое простое
и самое высшее, потому что она касается отношения бытия к человеку" (ВиБ. С.
192).
Ясперс, который был убежден, что философия достигла своей цели, если
стала внутренней активностью экзистенции, явственно разглядел у Хайдеггера
волю к философии как к "произведению". Каждое "произведение" подчеркнуто
отграничивает себя от остальной жизни. Ясперс сознавал, что его собственная
философия не замкнута рамками "произведения" - и именно это ее качество
казалось ему полезным для философской мысли. В этой связи он в своих
заметках высказался по поводу хайдеггеровского философствования так: "С
самого начала это было специфически философское произведение, надежно
хранившее его [Хайдеггера] языковой акт и его тему, отграниченное - как
нечто особое - от остальной жизни и как бы вынутое из нее... Мой же способ в
определенном смысле характеризуется отсутствием такой отграниченности...
Этот способ мышления не признает никакого разделения между повседневным
мышлением и философствованием, между докладом, читаемым с университетской
кафедры, и обычным разговором".
И тем не менее, несмотря на свою критику Хайдеггера и свое размежевание
с ним, Карл Ясперс всегда признавал, что в нашем "бедном философской мыслью
мире" Хайдеггер является "уникальной фигурой".
В своей последней заметке о Хайдеггере Ясперс, тогда уже седой старик,
писал: "На широком скалистом плоскогорье высоко в горах издавна встречались
философы одного времени. Оттуда открывается вид на заснеженные вершины гор,
а ниже видны долины, где живут люди; горизонт простирается до самого неба.
Солнце и звезды там ярче, чем в других местах. Воздух так чист, что не
содержит в себе никакой примеси, так прохладен, что в нем не может
сгуститься никакая дымка, так прозрачен, что мысли в ее парении открываются
необозримые дали. Попасть туда нетрудно. Наверх ведет множество тропок, и
надо только решиться время от времени оставлять свое жилище, чтобы там,
наверху, узнавать подлинное. Там философы вступают между собой в
удивительную, беспощадную борьбу. Они захвачены силами, которые борются друг
с другом посредством человеческих мыслей... Ныне на такой высоте уже,
кажется, никого не встретишь. Мне показалось, что я, постоянно размышляя и
тщетно пытаясь отыскать людей, которые сочли бы мои размышления важными,
встретил там одного, всего одного. Но он оказался моим учтивым врагом. Ибо
силы, которым служили мы, были непримиримы. Вскоре мы уже не могли говорить
друг с другом. Радость превратилась в безутешную боль, как если бы была
упущена возможность, бывшая где-то рядом. Так случилось у меня с
Хайдеггером" [1].
1 Ясперс К. Заметки о Хайдеггере; цит. (кроме выделенных курсивом фраз)
по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 51.
"Другая публичность". Хайдеггеровская критика техники: "постав" и
"отрешенность". На родине своих грез: Хайдеггер в Греции. Место, где
родились новые грезы: семинары в Леторе (Прованс). Медард Босс. Цолликонские
семинары: Dasein-анализ как терапевтический метод. Сон о выпускных
экзаменах.
Когда в начале пятидесятых годов во Фрайбургском университете шли
переговоры о возвращении Хайдеггеру статуса профессора-пенсионера (с правом
преподавания), раздавались голоса, которые не только выражали сомнения
политического характера, но и задавались вопросом, не является ли Хайдеггер
просто модным философом, а то и шарлатаном. Сохранил ли он еще научную
респектабельность, не
утратил ли ее непременный атрибут - различимый за версту "запах
академической конюшни"? Ведь ходят слухи, будто Хайдеггер выступает с
докладами в дорогом санатории на Бюлерхеэ, перед дамами и господами из
высшего общества, и еще в "Бременском клубе" - перед судовыми маклерами,
коммерсантами, капитанами... Действительно, Хайдеггер, долгое время лишенный
возможности выступать на университетском форуме, искал для себя "другую
публичность". Связи с Бременом у него сохранились еще с начала тридцатых
годов. А завязались они благодаря Генриху Виганду Петцету, выходцу из
бременской буржуазной семьи, будущему культурологу, который учился у
Хайдеггера и на всю жизнь остался его преданным почитателем. Все началось с
того, что Хайдеггер прочитал в "Клубе", в неформальной обстановке, доклад "О
сущности истины". Тогда и завязалась его дружба с семьей Петцетов. Отец
Генриха Виганда Петцета был состоятельным судовым маклером, и Хайдеггер
несколько раз гостил на летней вилле этой семьи, в баварском Икинге. В конце
войны он даже отвез туда часть своих рукописей. Поздней осенью 1949 года
Хайдеггеру предложили выступить с докладами в Бремене. Первый цикл под общим
названием "Прозрение в то, что есть" (отдельные доклады назывались: "Вещь",
"Постав", "Опасность", "Поворот") Хайдеггер прочитал 1 и 2 декабря 1949 года
в каминном зале Новой ратуши. Собравшаяся публика была исполнена
благоговейного внимания, а открывал это мероприятие сам бургомистр.
Хайдеггер начал свое выступление так: "Именно здесь девятнадцать лет назад я
прочитал доклад и высказал в нем вещи, которые только теперь постепенно
начинают доходить до сознания и становиться действенными. Тогда я отважился
на что-то - и сегодня тоже хочу на что-то отважиться!"
Почтенные бюргеры этого ганзейского города, пригласившие Хайдеггера,
тоже испытывали гордость оттого, что кое на что "отважились". Ведь в
отношении Хайдеггера все еще действовал официальный запрет на преподавание,
потому они и сочли своим долгом поддержать философа, который пострадал в
результате несправедливости и враждебных происков, - здесь на это смотрели
именно так, - предоставив ему возможность свободно высказаться в их
свободном городе. За первым циклом докладов последовали другие восемь, с
которыми Хайдеггер выступал в Бремене в пятидесятые годы. Готфрид Бенн в
1953 году спросил своего друга, коммерсанта Ф. В. Эльце, что, по его мнению,
так прочно связывает Хайдеггера с Бременом. Эльце, который
принадлежал к бременскому высшему обществу и потому должен был быть в
курсе подобных вещей, ответил: "Я объясняю его привязанность к Бремену тем,
что здесь, и, может быть, только здесь он встречается с представителями того
социального слоя, который в таком компактном большинстве просто не
представлен ни в университетских, ни в чиновничьих городах, ни на Бюлерхеэ:
с крупными коммерсантами, специалистами по заокеанской торговле, директорами