Страница:
Гельдерлину": "О, повинуясь всевышним, возвел ты послушно / камень на
камень, и зданье стояло. / Но рушилось зданье, - ты не смущался" [2].
Безумие, омрачившее вторую половину жизни Гельдерлина [3], придало его
поэзии дополнительную аутентичность; и не тем ли объяснялась сама эта
душевная болезнь, что он продвинулся дальше других в опасные и таинственные
зоны бытия?
1 Гельдерлин Ф. Гиперион. Стихи. Письма. М., 1988. С. 248 (пер. Е. А.
Садовского).
2 Рильке Р. М. Новые стихотворения. Ч. 2. М.: Наука, 1977. С. 314 (пер.
Г. Ратгауза).
3 Гельдерлин (1770-1843) в 1806 г. был помещен в психиатрическую
лечебницу.
Поэт немцев; поэт, который полностью овладел силой поэзии; акушер,
помогавший рождению новых богов; дерзкий первопроходец, преодолевавший все
границы, и одновременно великий неудачник - таким виделся Гельдерлин в
начале двадцатого столетия и на такую традицию его толкования опирался
Хайдеггер.
В хайдеггеровской интерпретации поэзии Гельдерлина можно выделить три
тематических узла. Во-первых, Хайдеггера - после краха его собственной
"силовой" политики - интересовала проблема сущности власти и иерархии
главных сил бытия. Поэзия, мышление и политика - как они соотносятся друг с
другом?
Во-вторых, Хайдеггер хотел с помощью Гельдерлина найти язык для
определения того, что у нас отсутствует. Он цитировал Гельдерлина как
свидетеля, - способного выразить свои ощущения в слове, - того
обстоятельства, что мы испытываем нехватку бытия (живем в условиях "ночи
богов" [1]), и как провозвестника возможного преодоления этой нашей
ущербности. И, в-третьих, через посредство Гельдерлина, "певца поэзии",
Хайдеггер надеялся постичь смысл своего собственного дела - мышления о
мысли. Он видел в судьбе Гельдерлина - и прежде всего в его крушении -
отражение собственной судьбы. Рассуждая о Гельдерлине, Хайдеггер косвенным
образом рассказывает и о себе - каким он сам себя видел и каким хотел, чтобы
его видели другие.
В лекциях он прокомментировал два поздних гимна Гельдерлина -
"Германия" и "Рейн". В качестве основной идеи своей интерпретации Хайдеггер
цитирует один из афоризмов Гельдерлина: "Поэты, как правило, появлялись в
начале или в конце какого-то периода мировой истории. С пением нисходят
народы с небес своего детства в деятельную жизнь, на землю культуры. И с
пением возвращаются назад, в свою исходную жизнь" (GA 39, 20).
Именно через слово поэта, говорит Хайдеггер, в каждый период истории
народа и его культуры "впервые обнаруживает себя все то, что мы потом
обсуждаем и разбираем на языке повседневности".
Это очень лестное для поэтов представление о силе поэтического слова.
По мнению Хайдеггера, именно поэты сообщают каждому народу его идентичность.
Они, подобно Гомеру и Гесиоду, учреждают для народа его богов, а значит,
устанавливают "нравы и обычаи". Поэты являются подлинными творцами народной
культуры. Гельдерлин в своих стихотворениях тематизировал саму эту власть
поэтического слова, почему Хайдеггер и назвал его "певцом поэзии".
Далее Хайдеггер связывает культуросозидающее деяние поэзии с двумя
другими великими основополагающими деяниями - философским открытием мира и
созданием государства. "Осново-настрой (Grundstimmung), то есть истина
вот-бытия, того или иного народа изначально привносится поэтами. Однако
раскрытое таким образом Бытие [2] сущего осознается как Бытие...
мыслителями, и затем осознанное таким образом бытие... переносится в
обу-строенную (bеstimmte) историческую реальность благодаря тому, что народ
оказывается возвращенным к самому себе как к народу. Это происходит в
результате создания... государства основоположниками государства" (GA 39,
144).
1 Ср. стихотворение "Боги": "Благие боги! Жалок не знавший вас, / В
груди его суровый живет раздор, / Весь мир ему как ночь..." {Гельдерлин Ф.
Избранная лирика. Кишинев: AXUL Z, 1997. С. 132; пер. П. Гурова).
2 Ср. пояснение В. В. Бибихина к его переводу "Бытия и времени":
"Бытие, Sein. я произношу бытие, но пишу так только там, где у Хайдеггера
старое Seyn" (Бытие и время. С. 450).
Поэзия, мышление и политика сходны тем, что все они способны порождать
очень мощные по своему воздействию творения (Werke). Рассуждая о
Гельдерлине, Хайдеггер высказывает такую мысль: "Может случиться, что
однажды нам придется отречься от своей повседневности и оказаться во власти
поэзии; что мы никогда больше не вернемся в ту повседневность, которую
оставили" (GA 39, 22).
Поэты, мыслители, государственные деятели становятся для других людей
судьбой - потому что наделены творческим потенциалом, потому что благодаря
их творчеству в мир приходит Нечто, создающее вокруг себя особое
пространство (Ноf, "двор"), в котором возникают новые вот-бытийные отношения
и обнаруживаются новые очевидности. Создание такого рода творений, подобных
мощным волшебным замкам, которые доминируют над ландшафтом сущего, Хайдеггер
иногда называл борьбой. В цикле лекций "Введение в метафизику", прочитанном
год спустя, он описывает эту "творческую борьбу" так: "Борьба набрасывает и
развивает лишь неслыханное, доселе не-сказанное и не помысленное. Эту борьбу
взваливают себе на плечи те, кто творит: поэты, мыслители, государственные
мужи. Они бросают сверхвластительному властвованию (dem uberwaltigenden
Walten) слиток творений и заключают в их плен ими же раскрытый мир"
(Введение в метафизику, 142).
Как Хайдеггер поддался околдовывающему воздействию творческого
(заложившего основы нового государства) деяния Гитлера, мы уже видели.
Теперь он попал в "сферу власти" поэзии Гельдерлина, в его представлении
принципиально не отличавшуюся по своему устройству от сферы власти
национал-социалистской революции. В своем тюбингенском докладе "Университет
в национал-социалистском государстве", прочитанном 30 ноября 1933 года,
Хайдеггер предостерегал от попыток рассмотрения "революционной
действительности" как чего-то наличного или просто фактичного. При таком
подходе, говорил он, невозможно узнать, что собой представляет эта
действительность. Человек, который на самом деле хочет ее познать, должен
вступить в ее магический круг и измениться под ее воздействием. Тот же
принцип действует и применительно к Гельдерлину, и применительно ко всей
великой поэзии. Поэзия требует от человека решимос-
ти - он может либо очертя голову броситься в ее водоворот, либо отойти
от него на безопасное расстояние. Поэзия Гельдерлина открывается только
решившемуся; и для него она - точно так же, как для других политика или
мышление, - может стать революционным событием, "переворотом всего бытия".
Однако лишь немногие рискуют пуститься в подобную авантюру. Хайдеггер
исследует различные тактики "отхода на безопасное расстояние", которые все
преследуют одну цель - обеспечить защиту от мощного воздействия поэтического
слова. Поэзию можно понимать, например, как выражение переживаний и фантазий
автора, которое развлекает читателей и приносит им пользу в плане расширения
их духовного горизонта. Или как идеологическую надстройку, проясняющую,
либо, наоборот, затемняющую действительные обстоятельства. Бытует даже такое
мнение (здесь Хайдеггер цитирует кого-то из национал-социалистских
идеологов): "Поэзия является биологически необходимой функцией народа" (GA
39, 27). Пищеварение тоже, с иронией отмечает Хайдеггер, является
"необходимой функцией народа". Такую позицию - стремление не попасть в сферу
воздействия феномена, а наблюдать за этим феноменом извне - Хайдеггер
называет либеральной установкой. "Если что-то можно и должно определить
посредством понятия "либеральный'", которое слишком часто употреблялось
неправильно, то именно такой образ мышления. Ибо он [этот образ мышления]
принципиально и изначально формируется из того, что сам подразумевает и
мыслит, превращая это в простой предмет, по поводу коего он же и составляет
мнения" (GA 39, 28).
Термин "либеральный" употреблен здесь в произвольно приписанном ему
значении. Под ним подразумевается бездумное и бесчувственное - или,
наоборот, методичное - уклонение от того, чтобы довериться собственному
смыслу происходящего; желание быть "над" вещами, "под" ними или "позади", но
в любом случае избежать втягивания "в" них. Эти критические рассуждения
Хайдеггера внезапно переносят нас в ситуацию, которая, согласно Гельдерлину,
характерна для "ночи богов".
Мы, "сегодняшние люди", говорит Гельдерлин, хотя и "многоопытны" во
всем, что касается научного познания, но зато утратили способность
воспринимать вещи, природу и человеческие отношения в их полноте и живости.
Мы потеряли "божественное", а это значит, что дух покинул мир. Мы покорили
природу, "зрительная труба" позволяет нам увидеть отдаленнейшие уголки
вселенной, но при этом мы "в спешке не замечаем" "праздничного начала"
являющего
себя мира. Из "уз любви" между природой и человеком мы "сделали
веревки", мы "надсмеялись" над границами между человеческим и природным. Мы
стали "хитроумным племенем" и даже гордимся тем, что можем видеть вещи
"нагими". А в результате люди больше не "видят" землю, не "слышат" птичьих
голосов, да и язык, на котором они общаются друг с другом, "засох". Все это
и означает, по Гельдерлину, "ночь богов". То есть "ночь богов" есть не что
иное, как исчезновение той значительности, которая прежде была имманентно
присуща мирским, человеческим условиям существования, той "силы сияния",
которой они обладали.
В понимании Гельдерлина, поэт должен снова возвысить в слове весь этот
некогда живой, но теперь погибший мир. Поскольку же поэт может лишь
напоминать о погибшем, он является "поэтом оскудевшего времени".
Термин "божественное" у Гельдерлина не относится к сфере
потустороннего, а обозначает некую измененную действительность в самом
человеке, в межчеловеческом общении и в отношении человека к природе. Он
характеризует открытую навстречу миру, особо интенсивную, авантюрную,
"бодрствующую" жизнь, которая может быть как индивидуальной, так и
коллективной. Способность радоваться бытию-в-мире.
Это гельдерлиновское "божественное" Хайдеггер в двадцатые годы именовал
подлинностью, а теперь нашел для него новое определение - "отношение к
Бытию". Присутствие, как объяснил Хайдеггер в "Бытии и времени", всегда
находится в том или ином отношении к бытию. Даже бегство в неподлинность
является одной из разновидностей такого отношения. "Отношение к бытию"
(Bezug zum Sein) превращается в "отношение к Бытию" (Bezug zum Seyn), если
захватывает человека целиком, то есть является для него подлинным
переживанием. Отныне Хайдеггер будет писать слово Seyn ("Бытие") через
ипсилон каждый раз, когда захочет обозначить подлинное отношение к бытию -
то есть такое отношение, которое это бытие обожествляет (в гельдерлиновском
смысле). Открытость же присутствия навстречу божественному означает вот что:
готовность открыто и смело исследовать как собственные бездонные глубины,
так и чудо мира.
Напрашивается мысль, что такая "открытость" может быть достигнута
только индивидуальным, решившимся на нее присутствием. Действительно, в
"Бытии и времени", где излагается "философия подлинности", доминирует именно
индивидуалистический аспект, и потом этот индивидуализм находит продолжение
в хайдеггеровском рассуждении о ге-
роях - поэтах и мыслителях, - которые учреждают для всего народа богов
и божественное. И все же теперь Хайдеггер сильнее подчеркивает исторический
и коллективный аспект. Бывают исторические эпохи, которые благоприятствуют
такому отношению к Бытию, и другие, которые его затрудняют или даже делают
невозможным. "Ночь богов", или, как говорил Хайдеггер, "помрачение мира"
(Weltverdusterung), погружает во тьму целые эпохи. Для Хайдеггера Гельдерлин
столь велик именно потому, что на переломе эпох, когда старые боги исчезли,
а новые еще не пришли, он оказался единственным, кому - как опоздавшему и
одновременно пришедшему слишком рано - пришлось вынести всю боль утраты и
сверх того испытать на себе силу будущего. "Мы же, друг, опоздали прийти.
По-прежнему длится, / Но в пространствах иных вечное время богов /... / Ибо
хрупкий сосуд не всегда их вынести может, / Только в избранный час бога
вместит человек" [1], - говорится в одном позднем стихотворении Гельдерлина,
которое Хайдеггер сопоставил со строками из стихотворения "Как в
праздник...": "Но нам подобает, о поэты, / Под божьей грозой стоять с
головой непокрытой, / И луч отца, его свет / Ловить и скрытый в песне /
Народу небесный дар приносить..." [2] (GA 39, 30).
Образ стоящего под "божьей грозой" поэта Хайдеггер истолковывал как
"подставленность сверхвластию Бытия" (GA 39, 35) и цитировал в этой связи
письмо, которое Гельдерлин 4 декабря 1801 года, незадолго до поездки в
Бордо, написал своему другу Белендорфу: "Некогда я был способен приходить в
восторг от открывавшейся новой истины, от более верного представления о том,
что есть над нами и вокруг нас; а теперь я боюсь, как бы мне в конце концов
не попасть в положение Тантала, которому боги пожаловали столько яств, что
старик уже не мог их переварить" [3]. Вернувшись же из Франции, Гельдерлин
выразил свои ощущения путано и бессвязно: "Могучая стихия, небесный огонь и
спокойствие людей... пленяли меня непрестанно, но, подобно тому, как говорят
о древних героях, я и о себе могу сказать, что меня сразил Аполлон"
(Белендорфу, ноябрь 1802 года) [4].
1 Гельдерлин Ф. Хлеб и вино. Избранная лирика. С. 189 (пер. С.
Аве-ринцева).
2 Там же. С. 223 (пер. В. Микушевича).
3 Гельдерлин Ф. Хлеб и вино. Сочинения. М.: Художеств, лит., 1969. С.
543.
4 Там же. С. 514.
Гельдерлин, согласно интерпретации Хайдеггера, дерзнул зайти далеко -
может быть, слишком далеко, - "в ту область, где ощутима опасность,
угрожающая всему духовно-историческому вот-бытию" (GA 39, 113). В то время
как народ вокруг него претерпевал "бедствие безбедственности" (Not der
Notlosigkeit) и потому "не мог нуждаться в своем поэте", Гельдердин должен
был в одиночестве вынести все - и боль, и непосильное счастье. Тот
"осново-настрой", которым Гельдерлин жил и под воздействием которого писал,
еще не находил отклика в народе. Чтобы такой отклик возник, народ следовало
"перенастроить на другой лад". "Ради такой борьбы за перенастройку еще
господствующих и существующих в силу инерции настроев всякий раз приходится
приносить в жертву первенцев. Это те поэты, которые в своих речениях
предсказывают будущее Бытие народа в его истории и при этом неизбежно
остаются неуслышанными" (GA 39, 146).
"Это те поэты..." - говорит Хайдеггер, подразумевая также: "Это те
мыслители..." Так он приходит к своему автопортрету. Ибо очень скоро ему
будет казаться, что и с ним произошло то же, что с Гельдерлином. И он
открылся навстречу "божьей грозе", и в него ударила молния Бытия, и ему
пришлось мучительно переживать тот факт, что народ претерпевает "бедствие
безбедственности", и он учредил нечто, что пока еще не было должным образом
принято. "Но они не могут во мне нуждаться", - цитирует Хайдеггер
Гельдерлина (вкладывая в это высказывание двойной смысл) и продолжает, имея
в виду уже нынешнюю революцию: "Как долго еще немцы будут оставаться глухими
для этого ужасного слова? Если даже великий поворот их бытия не сделает их
прозорливыми, то что вообще сможет открыть им уши, дабы они могли слышать?"
(GA 39, 136).
Опять речь идет о нем, о "великом повороте", о метафизической революции
национал-социалистского прорыва в будущее. Пришел миг, когда люди должны
были наконец услышать Гельдерлина, этого учредителя (Stifter) нового Бытия.
Гельдерлин опередил свой народ, решившись на дерзкое начинание: "отважиться
еще раз вступить в контакт с богами, чтобы таким образом учредить некий
исторический мир" (GA 39, 221).
Итак, Хайдеггер вновь славил великий прорыв. Если пришел
всемирно-исторический час Гельдерлина, то как мог он не быть и часом
Хайдеггера! Однако после своего провала в качестве ректора Хайдеггер
понимал, что непосредственное политическое действие, "организационная и
административная работа" - все же не его дело. Его задача - способствовать
прорыву в будущее "посредством другой метафизики, т. е. нового
фундаментального опыта переживания Бытия" (GA 39, 195).
Полгода спустя в лекции "Введение в метафизику" Хайдеггер описал те
важнейшие всемирно-исторические тенденции, которые, по его мнению, угрожали
прорыву и могли бы его парализовать. Здесь он рискнул ступить в сферу
актуальной философской диагностики. И сделал предметом своих рассуждений
феномен, который сам называл "обессилением духа" (Entmachtung des Geistes)
(Введение в метафизику, 126).
Сначала дух редуцируют, превращая его в инструментальный разум, или,
как говорит Хайдеггер, в "интеллектуальную способность". Отныне речь идет
лишь о "простой понятливости в осмыслении, оценке и рассматривании имеющихся
вещей и их возможного изменения и дополняющего воссоздания" (там же,
127-128). Потом такую "интеллектуальную способность" ставят на службу тому
или иному мировоззрению, той или иной идеологической доктрине. Хайдеггер
называет в этой связи марксизм, одержимость техникой - и еще "народный"
расизм. "Относится ли это служение интеллекта к урегулированию и овладению
материальными производственными отношениями (как в марксизме) или вообще к
разумному упорядочению и разъяснению всего... уже устоявшегося (как в
позитивизме), или же оно осуществляется в управлении жизненной массой и
расой какого-нибудь народа..." (там же, 128) - в любом случае "силы
духовного развития" теряют свою свободную подвижность и свое достоинство,
вытекающее из их способности самостоятельно выбирать для себя цели. А
значит, они теряют и свое качество открытости навстречу взывающему к ним
бытию. Тотальная мобилизация (экономическая, техническая и расистская)
неизбежно приводит к "помрачению мира" - ситуации, которую Хайдеггер
описывает в точных, как формулы, выражениях: "бегство богов, разрушение
Земли, скучивание людей в массы, подозрение и ненависть ко всему
творческому" (там же, 120).
В эту мрачную панораму Хайдеггер вписывает и немецкую действительность
1935 года. По его мнению, духу прорыва 1933 года угрожает опасность извне -
со стороны Америки (= техническая мобилизация) и России (= экономическая
мобилизация). "Европа, всегда готовая в неизлечимом ослеплении заколоть
самое себя, находится сегодня в гигантских тисках между Россией, с одной
стороны, и Америкой - с другой. Россия и Америка суть, с метафизической
точки зрения, одно и то же; безысходное неистовство разнузданной техники и
построенного на песке благополучия среднего человека. Если самый последний
уголок земного шара завоеван техникой и разрабатывается экономически, если
какое угодно происшествие в каком угодно месте и в какое угодно время
становится доступным как угодно быстро... если время есть лишь
быстрота, мгновенность и одновременность, время же как история исчезло из
всякой сиюбытности всякого народа, если боксер почитается великим
национальным героем, если массовые собрания, достигающие миллионных цифр, -
это и есть триумф, - тогда, именно тогда всю эту блажь перекрывает призрак
вопроса: зачем? - куда? - а дальше что?" (там же, 119-120).
Однако духу прорыва угрожает и внутренняя опасность, исходящая от
расизма ("управления жизненной массой и расой какого-нибудь народа").
Хайдеггер видел в национал-социалистской революции силу, которая
противостоит негативным тенденциям в развитии современного общества. В таком
противостоянии, по мнению Хайдеггера, и заключались "внутренняя истина и
величие этого движения" (там же, 296-297). Однако в 1935 году он уже
чувствует угрозу того, что лучшие импульсы этого движения могут исчерпать
себя, угаснуть в "безысходном неистовстве разнузданной техники и
построенного на песке благополучия среднего человека" (там же, 119). В этой
ситуации философ обязан охранять и защищать изначальную истину
революционного прорыва. Но ему придется вооружиться терпением. "Философия не
соразмерна времени по существу, ибо она принадлежит к тем немногим вещам,
судьба которых в том, чтобы не уметь найти непосредственный отклик в
сегодняшнем и никогда не позволить себе его найти" (там же, 93).
Хайдеггер, впрочем, ни словом не обмолвился о том, что сам он еще
совсем недавно поддался искушению вызвать "непосредственный отклик". Как бы
то ни было, после неудавшейся попытки облечь философию реальной властью
Хайдеггер вновь вернулся к индивидуальному философствованию, чтобы, следуя
примеру Гельдерлина, в качестве одинокого борца попытаться предотвратить
эпохальную "опасность помрачения мира". Но одно он твердо усвоил в
результате краха своей политической авантюры: "подготовку истинного"
невозможно осуществить, так сказать, за одну ночь. Правда, "обнаружение
Бытия" (Offenbarwerdung des Seyns) и сейчас иногда случается в философии, в
том числе и в его философии; однако прежде чем такое событие озарит своим
сиянием все общество и коренным образом преобразует его, должно пройти
"много времени", и значит, время - до наступления спасительного срока -
будет сохранять свой характер "оскудевшего времени". "На таком месте
метафизического бедствия" должны выстоять люди духа, подобные Гельдерлину
или Хайдеггеру, - выстоять, чтобы не дать угаснуть памяти о том, чему еще
предстоит вернуться.
Итак, Хайдеггер продолжает верить в свою философскую фантазию, но уже
начинает высвобождать ее из паутины национал-социалистской политики.
Реально существующий национал-социализм все в большей мере
представляется ему системой, созданной предателями той революции, которую он
по-прежнему оценивает как метафизическую революцию, "обнаружение Бытия" на
почве народного сообщества. Поэтому подлинному национал-социалисту, каковым
все еще ощущает себя Хайдеггер, не остается ничего иного, как стать
мыслителем "оскудевшего времени".
Из краха своей ректорской деятельности Хайдеггер извлек лучшее, что
мог: в историю бытия, какой она ему представлялась, он вписал себя как
провозвестника, который пришел слишком рано и потому подвергался опасности
быть уничтоженным и отброшенным своим временем. Как одного из братьев
Гельдерлина.
Время картины мира и тотальной мобилизации. Хайдеггер отступает. Об
"устроении истины вовнутрь творения". Оптимистический прагматизм.
Основоположники государства, художники и философы. Критика концепции "воли к
власти". Ницше и Хайдеггер - кто шагнул дальше? О сооружении плотов в
открытом море.
На последних свободных выборах в рейхстаг, 6 ноября 1932 года,
национал-социалисты получили 33,5% голосов. На выборах 5 марта 1933 года,
после поджога рейхстага, запрета КПГ и массированного запугивания остальных
оппозиционных партий, НСДАЛ все еще не имела поддержки большинства. На
выборах 12 ноября 1933 года, когда голосование шло по единому списку
кандидатов и было связано с плебисцитом о выходе Германии из Лиги Наций, за
НСДАП отдали свои голоса 92% избирателей. Этот результат, конечно, нельзя
считать адекватным отражением настроений народа: в то время Гитлер еще не
был столь популярен. Однако мы вправе предположить, что в конце тридцатых
годов преобладающее большинство немецкого народа
в общем и целом поддерживало политику Гитлера. И не только потому, что
террор, гляйхшалтунг и запугивание недовольных оказались столь действенными
средствами; важнее другое: к тому моменту политика Гитлера, по мнению
подавляющего большинства, доказала свою успешность. 28 апреля 1939 года
Гитлер в большой речи подвел итог этим достижениям: "Я преодолел хаос в
Германии, восстановил порядок, добился неслыханного роста производства во
всех сферах нашей национальной экономики... Мне удалось снова вернуть к
полезному труду семь миллионов безработных, судьба которых так сильно
тревожила всех нас... Я не только объединил немецкий народ в политическом
отношении, но и вооружил его в военном смысле и попытался страницу за
страницей аннулировать тот договор, который в своих 448 статьях
предусматривает самые подлые насильственные меры из тех, что когда-либо
применялись против народов и отдельных людей. Я снова присоединил к рейху
провинции, отнятые у нас в 1919 году, я вернул на родину миллионы
отторгнутых от нас, глубоко несчастных немцев, я восстановил тысячелетнее
историческое единство германского жизненного пространства, и я... прилагал
усилия, чтобы сделать все это, не проливая крови и не принося горестей войны
моему или другим народам. Я осуществил все это... собственными силами, как
простой рабочий и солдат моего народа, еще двадцать один год назад никому не
ведомый".
С каждым пунктом этого перечня успехов мог согласиться и Хайдеггер. Он
приветствовал внутреннее политическое единство народа, пусть и достигнутое
диктаторскими методами. Презирая веймарскую демократию, он не был шокирован
полным отстранением от власти политической оппозиции. Хайдеггер не имел
возражений и против "принципа фюрерства", против понятия "персонал" [1].
камень, и зданье стояло. / Но рушилось зданье, - ты не смущался" [2].
Безумие, омрачившее вторую половину жизни Гельдерлина [3], придало его
поэзии дополнительную аутентичность; и не тем ли объяснялась сама эта
душевная болезнь, что он продвинулся дальше других в опасные и таинственные
зоны бытия?
1 Гельдерлин Ф. Гиперион. Стихи. Письма. М., 1988. С. 248 (пер. Е. А.
Садовского).
2 Рильке Р. М. Новые стихотворения. Ч. 2. М.: Наука, 1977. С. 314 (пер.
Г. Ратгауза).
3 Гельдерлин (1770-1843) в 1806 г. был помещен в психиатрическую
лечебницу.
Поэт немцев; поэт, который полностью овладел силой поэзии; акушер,
помогавший рождению новых богов; дерзкий первопроходец, преодолевавший все
границы, и одновременно великий неудачник - таким виделся Гельдерлин в
начале двадцатого столетия и на такую традицию его толкования опирался
Хайдеггер.
В хайдеггеровской интерпретации поэзии Гельдерлина можно выделить три
тематических узла. Во-первых, Хайдеггера - после краха его собственной
"силовой" политики - интересовала проблема сущности власти и иерархии
главных сил бытия. Поэзия, мышление и политика - как они соотносятся друг с
другом?
Во-вторых, Хайдеггер хотел с помощью Гельдерлина найти язык для
определения того, что у нас отсутствует. Он цитировал Гельдерлина как
свидетеля, - способного выразить свои ощущения в слове, - того
обстоятельства, что мы испытываем нехватку бытия (живем в условиях "ночи
богов" [1]), и как провозвестника возможного преодоления этой нашей
ущербности. И, в-третьих, через посредство Гельдерлина, "певца поэзии",
Хайдеггер надеялся постичь смысл своего собственного дела - мышления о
мысли. Он видел в судьбе Гельдерлина - и прежде всего в его крушении -
отражение собственной судьбы. Рассуждая о Гельдерлине, Хайдеггер косвенным
образом рассказывает и о себе - каким он сам себя видел и каким хотел, чтобы
его видели другие.
В лекциях он прокомментировал два поздних гимна Гельдерлина -
"Германия" и "Рейн". В качестве основной идеи своей интерпретации Хайдеггер
цитирует один из афоризмов Гельдерлина: "Поэты, как правило, появлялись в
начале или в конце какого-то периода мировой истории. С пением нисходят
народы с небес своего детства в деятельную жизнь, на землю культуры. И с
пением возвращаются назад, в свою исходную жизнь" (GA 39, 20).
Именно через слово поэта, говорит Хайдеггер, в каждый период истории
народа и его культуры "впервые обнаруживает себя все то, что мы потом
обсуждаем и разбираем на языке повседневности".
Это очень лестное для поэтов представление о силе поэтического слова.
По мнению Хайдеггера, именно поэты сообщают каждому народу его идентичность.
Они, подобно Гомеру и Гесиоду, учреждают для народа его богов, а значит,
устанавливают "нравы и обычаи". Поэты являются подлинными творцами народной
культуры. Гельдерлин в своих стихотворениях тематизировал саму эту власть
поэтического слова, почему Хайдеггер и назвал его "певцом поэзии".
Далее Хайдеггер связывает культуросозидающее деяние поэзии с двумя
другими великими основополагающими деяниями - философским открытием мира и
созданием государства. "Осново-настрой (Grundstimmung), то есть истина
вот-бытия, того или иного народа изначально привносится поэтами. Однако
раскрытое таким образом Бытие [2] сущего осознается как Бытие...
мыслителями, и затем осознанное таким образом бытие... переносится в
обу-строенную (bеstimmte) историческую реальность благодаря тому, что народ
оказывается возвращенным к самому себе как к народу. Это происходит в
результате создания... государства основоположниками государства" (GA 39,
144).
1 Ср. стихотворение "Боги": "Благие боги! Жалок не знавший вас, / В
груди его суровый живет раздор, / Весь мир ему как ночь..." {Гельдерлин Ф.
Избранная лирика. Кишинев: AXUL Z, 1997. С. 132; пер. П. Гурова).
2 Ср. пояснение В. В. Бибихина к его переводу "Бытия и времени":
"Бытие, Sein. я произношу бытие, но пишу так только там, где у Хайдеггера
старое Seyn" (Бытие и время. С. 450).
Поэзия, мышление и политика сходны тем, что все они способны порождать
очень мощные по своему воздействию творения (Werke). Рассуждая о
Гельдерлине, Хайдеггер высказывает такую мысль: "Может случиться, что
однажды нам придется отречься от своей повседневности и оказаться во власти
поэзии; что мы никогда больше не вернемся в ту повседневность, которую
оставили" (GA 39, 22).
Поэты, мыслители, государственные деятели становятся для других людей
судьбой - потому что наделены творческим потенциалом, потому что благодаря
их творчеству в мир приходит Нечто, создающее вокруг себя особое
пространство (Ноf, "двор"), в котором возникают новые вот-бытийные отношения
и обнаруживаются новые очевидности. Создание такого рода творений, подобных
мощным волшебным замкам, которые доминируют над ландшафтом сущего, Хайдеггер
иногда называл борьбой. В цикле лекций "Введение в метафизику", прочитанном
год спустя, он описывает эту "творческую борьбу" так: "Борьба набрасывает и
развивает лишь неслыханное, доселе не-сказанное и не помысленное. Эту борьбу
взваливают себе на плечи те, кто творит: поэты, мыслители, государственные
мужи. Они бросают сверхвластительному властвованию (dem uberwaltigenden
Walten) слиток творений и заключают в их плен ими же раскрытый мир"
(Введение в метафизику, 142).
Как Хайдеггер поддался околдовывающему воздействию творческого
(заложившего основы нового государства) деяния Гитлера, мы уже видели.
Теперь он попал в "сферу власти" поэзии Гельдерлина, в его представлении
принципиально не отличавшуюся по своему устройству от сферы власти
национал-социалистской революции. В своем тюбингенском докладе "Университет
в национал-социалистском государстве", прочитанном 30 ноября 1933 года,
Хайдеггер предостерегал от попыток рассмотрения "революционной
действительности" как чего-то наличного или просто фактичного. При таком
подходе, говорил он, невозможно узнать, что собой представляет эта
действительность. Человек, который на самом деле хочет ее познать, должен
вступить в ее магический круг и измениться под ее воздействием. Тот же
принцип действует и применительно к Гельдерлину, и применительно ко всей
великой поэзии. Поэзия требует от человека решимос-
ти - он может либо очертя голову броситься в ее водоворот, либо отойти
от него на безопасное расстояние. Поэзия Гельдерлина открывается только
решившемуся; и для него она - точно так же, как для других политика или
мышление, - может стать революционным событием, "переворотом всего бытия".
Однако лишь немногие рискуют пуститься в подобную авантюру. Хайдеггер
исследует различные тактики "отхода на безопасное расстояние", которые все
преследуют одну цель - обеспечить защиту от мощного воздействия поэтического
слова. Поэзию можно понимать, например, как выражение переживаний и фантазий
автора, которое развлекает читателей и приносит им пользу в плане расширения
их духовного горизонта. Или как идеологическую надстройку, проясняющую,
либо, наоборот, затемняющую действительные обстоятельства. Бытует даже такое
мнение (здесь Хайдеггер цитирует кого-то из национал-социалистских
идеологов): "Поэзия является биологически необходимой функцией народа" (GA
39, 27). Пищеварение тоже, с иронией отмечает Хайдеггер, является
"необходимой функцией народа". Такую позицию - стремление не попасть в сферу
воздействия феномена, а наблюдать за этим феноменом извне - Хайдеггер
называет либеральной установкой. "Если что-то можно и должно определить
посредством понятия "либеральный'", которое слишком часто употреблялось
неправильно, то именно такой образ мышления. Ибо он [этот образ мышления]
принципиально и изначально формируется из того, что сам подразумевает и
мыслит, превращая это в простой предмет, по поводу коего он же и составляет
мнения" (GA 39, 28).
Термин "либеральный" употреблен здесь в произвольно приписанном ему
значении. Под ним подразумевается бездумное и бесчувственное - или,
наоборот, методичное - уклонение от того, чтобы довериться собственному
смыслу происходящего; желание быть "над" вещами, "под" ними или "позади", но
в любом случае избежать втягивания "в" них. Эти критические рассуждения
Хайдеггера внезапно переносят нас в ситуацию, которая, согласно Гельдерлину,
характерна для "ночи богов".
Мы, "сегодняшние люди", говорит Гельдерлин, хотя и "многоопытны" во
всем, что касается научного познания, но зато утратили способность
воспринимать вещи, природу и человеческие отношения в их полноте и живости.
Мы потеряли "божественное", а это значит, что дух покинул мир. Мы покорили
природу, "зрительная труба" позволяет нам увидеть отдаленнейшие уголки
вселенной, но при этом мы "в спешке не замечаем" "праздничного начала"
являющего
себя мира. Из "уз любви" между природой и человеком мы "сделали
веревки", мы "надсмеялись" над границами между человеческим и природным. Мы
стали "хитроумным племенем" и даже гордимся тем, что можем видеть вещи
"нагими". А в результате люди больше не "видят" землю, не "слышат" птичьих
голосов, да и язык, на котором они общаются друг с другом, "засох". Все это
и означает, по Гельдерлину, "ночь богов". То есть "ночь богов" есть не что
иное, как исчезновение той значительности, которая прежде была имманентно
присуща мирским, человеческим условиям существования, той "силы сияния",
которой они обладали.
В понимании Гельдерлина, поэт должен снова возвысить в слове весь этот
некогда живой, но теперь погибший мир. Поскольку же поэт может лишь
напоминать о погибшем, он является "поэтом оскудевшего времени".
Термин "божественное" у Гельдерлина не относится к сфере
потустороннего, а обозначает некую измененную действительность в самом
человеке, в межчеловеческом общении и в отношении человека к природе. Он
характеризует открытую навстречу миру, особо интенсивную, авантюрную,
"бодрствующую" жизнь, которая может быть как индивидуальной, так и
коллективной. Способность радоваться бытию-в-мире.
Это гельдерлиновское "божественное" Хайдеггер в двадцатые годы именовал
подлинностью, а теперь нашел для него новое определение - "отношение к
Бытию". Присутствие, как объяснил Хайдеггер в "Бытии и времени", всегда
находится в том или ином отношении к бытию. Даже бегство в неподлинность
является одной из разновидностей такого отношения. "Отношение к бытию"
(Bezug zum Sein) превращается в "отношение к Бытию" (Bezug zum Seyn), если
захватывает человека целиком, то есть является для него подлинным
переживанием. Отныне Хайдеггер будет писать слово Seyn ("Бытие") через
ипсилон каждый раз, когда захочет обозначить подлинное отношение к бытию -
то есть такое отношение, которое это бытие обожествляет (в гельдерлиновском
смысле). Открытость же присутствия навстречу божественному означает вот что:
готовность открыто и смело исследовать как собственные бездонные глубины,
так и чудо мира.
Напрашивается мысль, что такая "открытость" может быть достигнута
только индивидуальным, решившимся на нее присутствием. Действительно, в
"Бытии и времени", где излагается "философия подлинности", доминирует именно
индивидуалистический аспект, и потом этот индивидуализм находит продолжение
в хайдеггеровском рассуждении о ге-
роях - поэтах и мыслителях, - которые учреждают для всего народа богов
и божественное. И все же теперь Хайдеггер сильнее подчеркивает исторический
и коллективный аспект. Бывают исторические эпохи, которые благоприятствуют
такому отношению к Бытию, и другие, которые его затрудняют или даже делают
невозможным. "Ночь богов", или, как говорил Хайдеггер, "помрачение мира"
(Weltverdusterung), погружает во тьму целые эпохи. Для Хайдеггера Гельдерлин
столь велик именно потому, что на переломе эпох, когда старые боги исчезли,
а новые еще не пришли, он оказался единственным, кому - как опоздавшему и
одновременно пришедшему слишком рано - пришлось вынести всю боль утраты и
сверх того испытать на себе силу будущего. "Мы же, друг, опоздали прийти.
По-прежнему длится, / Но в пространствах иных вечное время богов /... / Ибо
хрупкий сосуд не всегда их вынести может, / Только в избранный час бога
вместит человек" [1], - говорится в одном позднем стихотворении Гельдерлина,
которое Хайдеггер сопоставил со строками из стихотворения "Как в
праздник...": "Но нам подобает, о поэты, / Под божьей грозой стоять с
головой непокрытой, / И луч отца, его свет / Ловить и скрытый в песне /
Народу небесный дар приносить..." [2] (GA 39, 30).
Образ стоящего под "божьей грозой" поэта Хайдеггер истолковывал как
"подставленность сверхвластию Бытия" (GA 39, 35) и цитировал в этой связи
письмо, которое Гельдерлин 4 декабря 1801 года, незадолго до поездки в
Бордо, написал своему другу Белендорфу: "Некогда я был способен приходить в
восторг от открывавшейся новой истины, от более верного представления о том,
что есть над нами и вокруг нас; а теперь я боюсь, как бы мне в конце концов
не попасть в положение Тантала, которому боги пожаловали столько яств, что
старик уже не мог их переварить" [3]. Вернувшись же из Франции, Гельдерлин
выразил свои ощущения путано и бессвязно: "Могучая стихия, небесный огонь и
спокойствие людей... пленяли меня непрестанно, но, подобно тому, как говорят
о древних героях, я и о себе могу сказать, что меня сразил Аполлон"
(Белендорфу, ноябрь 1802 года) [4].
1 Гельдерлин Ф. Хлеб и вино. Избранная лирика. С. 189 (пер. С.
Аве-ринцева).
2 Там же. С. 223 (пер. В. Микушевича).
3 Гельдерлин Ф. Хлеб и вино. Сочинения. М.: Художеств, лит., 1969. С.
543.
4 Там же. С. 514.
Гельдерлин, согласно интерпретации Хайдеггера, дерзнул зайти далеко -
может быть, слишком далеко, - "в ту область, где ощутима опасность,
угрожающая всему духовно-историческому вот-бытию" (GA 39, 113). В то время
как народ вокруг него претерпевал "бедствие безбедственности" (Not der
Notlosigkeit) и потому "не мог нуждаться в своем поэте", Гельдердин должен
был в одиночестве вынести все - и боль, и непосильное счастье. Тот
"осново-настрой", которым Гельдерлин жил и под воздействием которого писал,
еще не находил отклика в народе. Чтобы такой отклик возник, народ следовало
"перенастроить на другой лад". "Ради такой борьбы за перенастройку еще
господствующих и существующих в силу инерции настроев всякий раз приходится
приносить в жертву первенцев. Это те поэты, которые в своих речениях
предсказывают будущее Бытие народа в его истории и при этом неизбежно
остаются неуслышанными" (GA 39, 146).
"Это те поэты..." - говорит Хайдеггер, подразумевая также: "Это те
мыслители..." Так он приходит к своему автопортрету. Ибо очень скоро ему
будет казаться, что и с ним произошло то же, что с Гельдерлином. И он
открылся навстречу "божьей грозе", и в него ударила молния Бытия, и ему
пришлось мучительно переживать тот факт, что народ претерпевает "бедствие
безбедственности", и он учредил нечто, что пока еще не было должным образом
принято. "Но они не могут во мне нуждаться", - цитирует Хайдеггер
Гельдерлина (вкладывая в это высказывание двойной смысл) и продолжает, имея
в виду уже нынешнюю революцию: "Как долго еще немцы будут оставаться глухими
для этого ужасного слова? Если даже великий поворот их бытия не сделает их
прозорливыми, то что вообще сможет открыть им уши, дабы они могли слышать?"
(GA 39, 136).
Опять речь идет о нем, о "великом повороте", о метафизической революции
национал-социалистского прорыва в будущее. Пришел миг, когда люди должны
были наконец услышать Гельдерлина, этого учредителя (Stifter) нового Бытия.
Гельдерлин опередил свой народ, решившись на дерзкое начинание: "отважиться
еще раз вступить в контакт с богами, чтобы таким образом учредить некий
исторический мир" (GA 39, 221).
Итак, Хайдеггер вновь славил великий прорыв. Если пришел
всемирно-исторический час Гельдерлина, то как мог он не быть и часом
Хайдеггера! Однако после своего провала в качестве ректора Хайдеггер
понимал, что непосредственное политическое действие, "организационная и
административная работа" - все же не его дело. Его задача - способствовать
прорыву в будущее "посредством другой метафизики, т. е. нового
фундаментального опыта переживания Бытия" (GA 39, 195).
Полгода спустя в лекции "Введение в метафизику" Хайдеггер описал те
важнейшие всемирно-исторические тенденции, которые, по его мнению, угрожали
прорыву и могли бы его парализовать. Здесь он рискнул ступить в сферу
актуальной философской диагностики. И сделал предметом своих рассуждений
феномен, который сам называл "обессилением духа" (Entmachtung des Geistes)
(Введение в метафизику, 126).
Сначала дух редуцируют, превращая его в инструментальный разум, или,
как говорит Хайдеггер, в "интеллектуальную способность". Отныне речь идет
лишь о "простой понятливости в осмыслении, оценке и рассматривании имеющихся
вещей и их возможного изменения и дополняющего воссоздания" (там же,
127-128). Потом такую "интеллектуальную способность" ставят на службу тому
или иному мировоззрению, той или иной идеологической доктрине. Хайдеггер
называет в этой связи марксизм, одержимость техникой - и еще "народный"
расизм. "Относится ли это служение интеллекта к урегулированию и овладению
материальными производственными отношениями (как в марксизме) или вообще к
разумному упорядочению и разъяснению всего... уже устоявшегося (как в
позитивизме), или же оно осуществляется в управлении жизненной массой и
расой какого-нибудь народа..." (там же, 128) - в любом случае "силы
духовного развития" теряют свою свободную подвижность и свое достоинство,
вытекающее из их способности самостоятельно выбирать для себя цели. А
значит, они теряют и свое качество открытости навстречу взывающему к ним
бытию. Тотальная мобилизация (экономическая, техническая и расистская)
неизбежно приводит к "помрачению мира" - ситуации, которую Хайдеггер
описывает в точных, как формулы, выражениях: "бегство богов, разрушение
Земли, скучивание людей в массы, подозрение и ненависть ко всему
творческому" (там же, 120).
В эту мрачную панораму Хайдеггер вписывает и немецкую действительность
1935 года. По его мнению, духу прорыва 1933 года угрожает опасность извне -
со стороны Америки (= техническая мобилизация) и России (= экономическая
мобилизация). "Европа, всегда готовая в неизлечимом ослеплении заколоть
самое себя, находится сегодня в гигантских тисках между Россией, с одной
стороны, и Америкой - с другой. Россия и Америка суть, с метафизической
точки зрения, одно и то же; безысходное неистовство разнузданной техники и
построенного на песке благополучия среднего человека. Если самый последний
уголок земного шара завоеван техникой и разрабатывается экономически, если
какое угодно происшествие в каком угодно месте и в какое угодно время
становится доступным как угодно быстро... если время есть лишь
быстрота, мгновенность и одновременность, время же как история исчезло из
всякой сиюбытности всякого народа, если боксер почитается великим
национальным героем, если массовые собрания, достигающие миллионных цифр, -
это и есть триумф, - тогда, именно тогда всю эту блажь перекрывает призрак
вопроса: зачем? - куда? - а дальше что?" (там же, 119-120).
Однако духу прорыва угрожает и внутренняя опасность, исходящая от
расизма ("управления жизненной массой и расой какого-нибудь народа").
Хайдеггер видел в национал-социалистской революции силу, которая
противостоит негативным тенденциям в развитии современного общества. В таком
противостоянии, по мнению Хайдеггера, и заключались "внутренняя истина и
величие этого движения" (там же, 296-297). Однако в 1935 году он уже
чувствует угрозу того, что лучшие импульсы этого движения могут исчерпать
себя, угаснуть в "безысходном неистовстве разнузданной техники и
построенного на песке благополучия среднего человека" (там же, 119). В этой
ситуации философ обязан охранять и защищать изначальную истину
революционного прорыва. Но ему придется вооружиться терпением. "Философия не
соразмерна времени по существу, ибо она принадлежит к тем немногим вещам,
судьба которых в том, чтобы не уметь найти непосредственный отклик в
сегодняшнем и никогда не позволить себе его найти" (там же, 93).
Хайдеггер, впрочем, ни словом не обмолвился о том, что сам он еще
совсем недавно поддался искушению вызвать "непосредственный отклик". Как бы
то ни было, после неудавшейся попытки облечь философию реальной властью
Хайдеггер вновь вернулся к индивидуальному философствованию, чтобы, следуя
примеру Гельдерлина, в качестве одинокого борца попытаться предотвратить
эпохальную "опасность помрачения мира". Но одно он твердо усвоил в
результате краха своей политической авантюры: "подготовку истинного"
невозможно осуществить, так сказать, за одну ночь. Правда, "обнаружение
Бытия" (Offenbarwerdung des Seyns) и сейчас иногда случается в философии, в
том числе и в его философии; однако прежде чем такое событие озарит своим
сиянием все общество и коренным образом преобразует его, должно пройти
"много времени", и значит, время - до наступления спасительного срока -
будет сохранять свой характер "оскудевшего времени". "На таком месте
метафизического бедствия" должны выстоять люди духа, подобные Гельдерлину
или Хайдеггеру, - выстоять, чтобы не дать угаснуть памяти о том, чему еще
предстоит вернуться.
Итак, Хайдеггер продолжает верить в свою философскую фантазию, но уже
начинает высвобождать ее из паутины национал-социалистской политики.
Реально существующий национал-социализм все в большей мере
представляется ему системой, созданной предателями той революции, которую он
по-прежнему оценивает как метафизическую революцию, "обнаружение Бытия" на
почве народного сообщества. Поэтому подлинному национал-социалисту, каковым
все еще ощущает себя Хайдеггер, не остается ничего иного, как стать
мыслителем "оскудевшего времени".
Из краха своей ректорской деятельности Хайдеггер извлек лучшее, что
мог: в историю бытия, какой она ему представлялась, он вписал себя как
провозвестника, который пришел слишком рано и потому подвергался опасности
быть уничтоженным и отброшенным своим временем. Как одного из братьев
Гельдерлина.
Время картины мира и тотальной мобилизации. Хайдеггер отступает. Об
"устроении истины вовнутрь творения". Оптимистический прагматизм.
Основоположники государства, художники и философы. Критика концепции "воли к
власти". Ницше и Хайдеггер - кто шагнул дальше? О сооружении плотов в
открытом море.
На последних свободных выборах в рейхстаг, 6 ноября 1932 года,
национал-социалисты получили 33,5% голосов. На выборах 5 марта 1933 года,
после поджога рейхстага, запрета КПГ и массированного запугивания остальных
оппозиционных партий, НСДАЛ все еще не имела поддержки большинства. На
выборах 12 ноября 1933 года, когда голосование шло по единому списку
кандидатов и было связано с плебисцитом о выходе Германии из Лиги Наций, за
НСДАП отдали свои голоса 92% избирателей. Этот результат, конечно, нельзя
считать адекватным отражением настроений народа: в то время Гитлер еще не
был столь популярен. Однако мы вправе предположить, что в конце тридцатых
годов преобладающее большинство немецкого народа
в общем и целом поддерживало политику Гитлера. И не только потому, что
террор, гляйхшалтунг и запугивание недовольных оказались столь действенными
средствами; важнее другое: к тому моменту политика Гитлера, по мнению
подавляющего большинства, доказала свою успешность. 28 апреля 1939 года
Гитлер в большой речи подвел итог этим достижениям: "Я преодолел хаос в
Германии, восстановил порядок, добился неслыханного роста производства во
всех сферах нашей национальной экономики... Мне удалось снова вернуть к
полезному труду семь миллионов безработных, судьба которых так сильно
тревожила всех нас... Я не только объединил немецкий народ в политическом
отношении, но и вооружил его в военном смысле и попытался страницу за
страницей аннулировать тот договор, который в своих 448 статьях
предусматривает самые подлые насильственные меры из тех, что когда-либо
применялись против народов и отдельных людей. Я снова присоединил к рейху
провинции, отнятые у нас в 1919 году, я вернул на родину миллионы
отторгнутых от нас, глубоко несчастных немцев, я восстановил тысячелетнее
историческое единство германского жизненного пространства, и я... прилагал
усилия, чтобы сделать все это, не проливая крови и не принося горестей войны
моему или другим народам. Я осуществил все это... собственными силами, как
простой рабочий и солдат моего народа, еще двадцать один год назад никому не
ведомый".
С каждым пунктом этого перечня успехов мог согласиться и Хайдеггер. Он
приветствовал внутреннее политическое единство народа, пусть и достигнутое
диктаторскими методами. Презирая веймарскую демократию, он не был шокирован
полным отстранением от власти политической оппозиции. Хайдеггер не имел
возражений и против "принципа фюрерства", против понятия "персонал" [1].