Страница:
церемонии передачи должности ректора он объявил (в речи, произнесенной 27
мая), что в университете вводится "принцип фюрерства" и что отныне будет
осуществляться политика гляйхшалтунга. Вскоре после 1 мая, "Национального
дня труда", он демонстративно вступил в НСДАП. Конкретная дата его
вступления в партию была предварительно согласована (с учетом тактических
соображений) с партийными инстанциями. Его обращение к студентам и
преподавателям с призывом принять участие в первомайских торжествах было
выдержано в стиле приказов о мобилизации. В этом циркулярном письме
говорилось: "Созидание нового духовного мира для немецкого народа станет
важнейшей задачей немецкого университета. Это - работа национального
масштаба, исполненная высочайшего смысла и значения". Когда имперский
комиссар обороны Роберт Вагнер - тот самый организатор кампании травли
социал-демократов, ответственный за от-
правку оппозиционеров в концлагерь Хойберг, - в первых числах мая был
назначен имперским наместником Бадена, Хайдеггер направил ему энергичное
приветственное послание: "В высшей степени обрадованный Вашим назначением на
пост имперского наместника, Вас, вождя нашей родной пограничной области,
приветствует боевым "Зиг хайль!" ректор Фрайбургского университета. Подпись:
Хайдеггер".
20 марта Хайдеггер поставил свою подпись под телеграммой Гитлеру,
составленной несколькими национал-социалистскими ректорами университетов. В
телеграмме содержалась просьба перенести на более поздний срок дату встречи
фюрера с делегацией "Союза доцентов", и просьба эта обосновывалась так:
"Только руководство [Союза], избранное заново на основе принципа
гляйхшалтунга, будет пользоваться доверием высшей школы. Кроме того,
нынешнее руководство вызывает сильнейшее недоверие со стороны немецкого
студенчества".
26 мая, накануне торжественной церемонии по случаю его вступления в
должность ректора, Хайдеггер произнес свою первую публичную речь - в день
памяти Лео Шлагетера, члена "Добровольческого корпуса" [1], который был
расстрелян в 1923 году по приговору военно-полевого суда за организацию
террористических актов против оккупационных французских властей в Рурской
области. В националистических кругах Шлагетер считался мучеником за народное
дело [2]. Хайдеггер испытывал особо теплое чувство к Шлагетеру еще и потому,
что тот тоже был питомцем констанцской семинарии "Дом Конрада". 26 мая
исполнилась десятая годовщина со дня гибели Шлагетера; эта дата во
Фрайбурге, как и повсюду, отмечалась с большой помпой.
1 Полувоенные формирования, созданные в Германии после ее поражения в
Первой мировой войне.
2 Имя Альберта Лео Шлагетера (1894-1923) широко использовалось
нацистской пропагандой. Ему посвящались стихи, песни, в 1933 г. Ханс Иост
написал пьесу "Шлагетер".
В этой речи Хайдеггер впервые попытался испытать на широкой
общественной аудитории политическую действенность своей "философии
подлинности". Он стилизовал Шлагетера под символическую фигуру, позволяющую
понять, что значит - в конкретно-историческом и политическом плане -
встретиться с тайной бытия сущего. Шлагетер, по словам Хайдеггера, претерпел
"самую тяжкую смерть". Он погиб не в совместной борьбе, защищаемый и
увлекаемый вперед сообществом своих боевых товарищей, а в одиночку, в полном
смысле отброшенный к самому себе,
потерпев крушение (S, 48). Шлагетер воплощает идеал экзистенции,
описанный в "Бытии и времени": он принял смерть как "наиболее свою,
безотносительную, не-обходимую возможность" (Бытие и время, 250). Участники
памятной церемонии должны "впустить в себя суровость и ясность" этой смерти.
Но откуда Шлагетер черпал свою силу? Он получал ее от гор, лесов и неба
родной земли. "Горы - это гранит, коренная порода... Они издавна закаляют
волю... Осеннее солнце Шварцвальда... испокон веков питает ясность сердца"
(S, 48). Горы и леса только мягкотелым обывателям даруют ощущение
защищенности, на твердых же и решительных они воздействуют как "зов
совести". Совесть, как объяснял Хайдеггер в "Бытии и времени", призывает не
к определенному поступку, а к подлинности. Что конкретно надлежит делать,
решает ситуация. В случае со Шлагетером ситуация сложилась так, что в час
его унижения ему пришлось защищать честь Германии. Он "должен был"
отправиться в Прибалтику (чтобы сражаться против коммунистов [1]), "должен
был" оказаться в Руре (чтобы сражаться против французов). Он последовал за
своей судьбой, которую сам выбрал для себя и которая выбрала его. "Когда
безоружный герой стоял под дулами направленных на него ружей, внутренним
взором он переносился к светлым дням и горам своей родины, чтобы, видя перед
собой алеманнскую землю, умереть за немецкий народ и за его Рейх" (S, 48).
Это был миг истины, ибо сущность истины, как сказал Хайдеггер в докладе 1930
года "О сущности истины" (несколько отличавшемся от текста, опубликованного
позднее), есть событие, которое происходит на "почве родины". Все дело в
том, чтобы открыться навстречу силам присутствия. Необходимой предпосылкой
для этого является укорененность (Bodenstandigkeit).
А днем позже Хайдеггер произнес свою ректорскую речь.
Уже во время подготовки к церемонии его вступления в должность
наблюдалось заметное возбуждение. 23 мая новый ректор Хайдеггер обнародовал
инструкцию для коллектива университета относительно организационных
вопросов: в ней предписывалось исполнять во время церемонии гимн "Хорст
Вессель" [2] и кричать "Зиг хайль!". Мероприятию следовало придать характер
национального праздника. Профессора восприняли это с некоторым
неудовольствием.
1 В 1919 г. Добровольческий корпус сражался с большевиками в Латвии и
Литве.
2 Песня, написанная немецким штурмовиком Хорстом Весселем (1907-1930),
после смерти автора ставшая гимном НСДАП.
В циркулярном письме Хайдеггер объяснял, что "выбрасывание вверх правой
руки" выражает не связь с партией, а солидарность с национальным подъемом.
Впрочем, он проявил готовность к компромиссу: "Проконсультировавшись с
фюрером студенческого объединения, я решил, что поднятие руки в партийном
приветствии будет обязательным только в момент исполнения четвертой строфы
гимна "Хорст Вессель"".
Хайдеггер знал, что в это мгновение на него смотрит весь философский
мир. В предшествовавшие недели он не упустил ни одной возможности, чтобы
подчеркнуть свой статус фюрера; на церемонии присутствовали высокие
партийные чины, министры, ректоры других университетов, представители прессы
- в зале было больше коричневых рубашек, чем фраков. Хайдеггер замахнулся на
многое. 3 апреля 1933 года он писал Ясперсу: "Все зависит от того,
подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей
высказаться" (Переписка, 220). Теперь он нашел такое "надлежащее место" - но
найдет ли и надлежащее философское слово?
Ректорскую речь он посвятил теме "Самоутверждение немецкого
университета". И начал с вопроса: что представляет собой "самость"
университета, в чем состоит его "сущность"?
Сущность университета заключается вовсе не в том, что здесь молодые
люди получают образование, необходимое, чтобы заниматься определенной
профессией, приобретают нужные для этой профессии знания. Сущность
университета - это наука, но в чем сущность самой науки? Поставив этот
вопрос, Хайдеггер внезапно возвращается к своему любимому коньку, "греческим
истокам философии", - то есть туда, куда он уходил, чтобы иметь дистанцию
для разбега и прыжка в современность.
Сущность науки отчетливо проявилась уже у греков. Там воля к знанию
восставала против "подавляющей мощи судьбы", была упрямым протестом. Это
"высочайшее упрямство" хотело знать, что с ним происходит, какие силы
вот-бытия определяют его и что означает тот факт, что Целое вообще
существует. Такое знание пробивало светлую просеку, просвет в темной чаще.
Хайдеггер драматизирует событие истины. Правда, о каких именно истинах
идет речь, так и остается неясным. Но зато все более проясняется центральная
метафора, организующая весь текст. Это метафора борьбы или, точнее, операции
штурмовой группы.
Сущность греческого начала - завоевание некоторых оплотов зримости
среди сущего, которое в целом остается темным. Это есть героическое начало
истории истины, и в нем, говорит Хайдеггер, заключена истинная самость науки
и университета.
Что же может угрожать понимаемой таким образом науке? Конечно, тьма
сущего, однако само противостояние этой угрозе дает науке основания
гордиться собой. Ведь борьба с тьмой - это и есть сущность знания. Куда
опаснее другая угроза - угроза вырождения в результате "безопасной возни,
направленной на обеспечение простого прогресса в накоплении знаний" (R, 13).
Опасность грозит с тыла, где разворачивается обычная научная жизнь,
делаются карьеры, удовлетворяется мелкое тщеславие и зарабатываются деньги.
Эта комфортная жизнь в тылу тем более возмутительна, что одновременно с ней
на переднем фронте науки происходят великие и опасные события. Отношение
присутствия к тьме сущего успело измениться. История истины ныне вступила в
критическую фазу. Грекам еще было свойственно "восхищенно-выжидательное
отношение" к сомнительности всего сущего. Они обладали ощущением своей
защищенности, верой в бытие, доверием к миру. Теперь эта вера в бытие
исчезла, потому что "Бог умер". Однако в тылу этого почти не замечают. Там
продолжали бы комфортно существовать в "отжившей свое культуре видимостей" -
вплоть до самого ее обвала в безумие и разрушение, - если бы не пришла
революция, это "великолепие прорыва" (R, 19).
Что же несет с собой эта революция?
С ее приходом, фантазирует Хайдеггер, только и достигается правильное
понимание ницшеанской вести о том, что Бог умер, и весь народ осознанно
принимает на себя груз "покинутости (Verlassenheit) нынешнего человека
посреди сущего" (R, 13). Народ преодолевает упадническую ступень так
называемых "последних людей" (этот термин Ницше употребил в книге "Так
говорил Заратустра"), которые больше не носят в себе "хаоса" и потому не
способны родить "звезду" [1]; которые рады, что нашли удобное "счастье" и
"покинули страны, где было холодно жить"; которые довольствуются тем, что "у
них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие
для ночи", и считают, что "здоровье - выше всего" [2].
1 Ср.: "Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в
состоянии родить танцующую звезду". Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.:
Изд-во Московского ун-та, 1990. С. 15 (пер. Ю. М. Антоновского).
2 Там же. С. 16.
Итак, Хайдеггер видит в национал-социалистской революции попытку
"родить танцующую звезду" (Ницше) в лишенном богов мире. И потому использует
все регистры своей метафизической романтики благоговейного трепета, чтобы
придать текущим событиям неслыханную глубину.
Хайдеггер так обращается к своим слушателям - студентам и партийным
боссам, профессорам, уважаемым горожанам, министерским чиновникам и
ответственным референтам, а также супругам всех этих господ, - будто они
являются бойцами метафизической штурмовой группы, совершающей
разведывательную операцию в районе, где "присутствию грозит острейшая
опасность со стороны превосходящих сил сущего". И будто сам Хайдеггер -
командир этой группы, фюрер. Как известно, фюреры уходят дальше всех, во
тьму - туда, где их не смогут прикрыть даже их собственные бойцы; они не
боятся "совершенно незащищенной выдвинутости в потаенное и неизвестное" - и
тем доказывают, что обладают "силой идти в одиночку" (R, 14).
Несомненно, оратор хотел повысить престиж - как свой собственный, так и
своих слушателей. Все вместе они принадлежат к штурмовой группе, к отряду
мужественных бойцов. Сам оратор - фюрер - может быть, даже немного
мужественнее других, ибо он доказал (или, по крайней мере, претендует на
то), что обладает "силой идти в одиночку".
Все вертится вокруг некоей опасности - и при этом из поля зрения
исчезает тот простой факт, что в сложившейся актуальной ситуации наибольшей
опасности подвергаются как раз те, кто не принадлежит к пресловутому
штурмовому отряду революции.
Какую же опасность чуял в окружающей тьме Хайдеггер? Ту ли, что
подразумевал Кант, когда говорил: "Имей мужество пользоваться собственным
умом?" [1] Самостоятельное мышление действительно требует мужества, ибо
отказывается от защищенности и комфорта, обеспечиваемых согласием с
общепринятыми предрассудками.
1 Кант И. Собр. соч. в 8 т. М.: ЧОРО, 1994. Т. 8. С. 29.
Хайдеггер, произнося свою речь, не подвергался такой опасности. Правда,
позже, во время банкета, кто-то шепнул ему на ухо, что он-де изложил свое
"приватное понимание национал-социализма", но это ничуть не помешало ему и
дальше "принадлежать" к господствующему течению. Этой речью он еще не
поставил себя в позицию стороннего наблюдателя.
Или, может быть, опасность познания (ее однажды блестяще
охарактеризовал Шопенгауэр, сравнив истинного философа с Эдипом, "который,
желая прояснить собственную страшную судьбу, неустанно продолжает свои
поиски, даже если уже догадывается, что из ответов сложится нечто для него
ужасное")? Под "ужасным" Шопенгауэр имел в виду метафизическую бездну,
которая разверзается перед человеком, осмелившимся задавать вопросы о смысле
жизни.
Хайдеггер тоже видел эту бездну и называл ее "покинутостью нынешнего
человека посреди сущего". Но такой опыт покинутости - утраты смысла -
индивид может пережить и осмыслить именно и только как индивид, то есть как
человек, выброшенный из системы коллективных смысловых связей. О какой
покинутости может идти речь, если, по выражению Хайдеггера, весь народ ныне
находится "на марше"?
Хайдеггер и в самом деле интерпретировал революцию как коллективный
побег из пещеры - пещеры лживых утешений и удобных смыслополагающих
банальностей. Он верил, что народ наконец обретает подлинность, выпрямляется
во весь рост и задает тревожный вопрос о бытии: почему вообще есть сущее, а
не, наоборот, Ничто? Люди упорно вверяют себя могущественным силам
вот-бытия: "природе, истории, языку; народу, обычаю, государству; поэзии,
мышлению, вере; болезни, безумию, смерти; праву, хозяйству, технике" (R,
14), - хотя знают, что эти силы не могут служить последней опорой, а ведут в
темноту, неизвестность, авантюру.
Человек, действующий таким образом, не отвоюет для себя никакой
обособленный мир духа, который, быть может, принес бы ему облегчение от
бремени повседневных забот. Для подобного эскапизма у Хайдеггера находились
только слова презрения. Тот, для кого "сущее стало сомнительным", не
отшатывается от этого сущего, а, напротив, прокладывает себе дорогу вперед,
вдохновляемый атакующим духом. Тут надо не ломать себе голову над чем-то
потусторонним, а просто заниматься работой. Так Хайдеггер переводит
греческое слово "энергейа".
Хайдеггер хочет повторить феческое начало философии, не соблазнившись
идеей "созерцательной жизни" - платоновским солнцем. Он отметает эту идею,
претендуя на то, что понимает феков лучше, чем они сами понимали себя. И
утверждает, что "теория" в феческом смысле [1] выражается "исключительно в
страстном желании оставаться вблизи сущего как такового, разделяя его
бедственное положение" (R, 14). Однако смысл платоновской притчи о пещере
заключается
1 В смысле "созерцания"
как раз не в этом. В ней идет речь о спасении, об освобождении из
бедственного положения, в котором находились узники пещеры. Цель Хайдеггера
парадоксальна: он хочет платоновского экстаза без платоновского неба идей.
Он хочет бегства из пещеры, но без веры в то, что существует какое-то место
за пределами пещеры. И полагает, что присутствие должно быть захвачено
бесконечной страстью, но не страстью к бесконечному.
В 1930 году Томас Манн предостерегал от "взрывоопасных древностей".
Одну из таких опасных архаических диковин можно обнаружить и в речи
Хайдеггера, в том месте, где он говорит о трех службах - "службе труда",
"службе обороны" и "службе знания". В этом рассуждении оживает внушительный,
господствовавший в средневековом общественном сознании образ трех сословий -
крестьянского, воинского и священнического. Средневековое определение такого
общественного устройства: "Божий дом тройствен, хотя людям мнится, что он
един: здесь на Земле одни молятся, другие воюют, третьи занимаются ручным
трудом; эти три сословия составляют одно целое и не переносят, когда их
разделяют; ибо на деяниях каждого основываются труды двух других и все три
помогают друг другу" (Адальберт Ланский).
Согласно средневековым представлениям о трех сословиях, священники
соединяют общественный организм с небом. Их дело - заботиться о том, чтобы
духовные энергии циркулировали в земном мире. У Хайдеггера место священников
занимают философы или, точнее, философия, овладевшая своим временем. Однако
там, где когда-то было небо, теперь лишь тьма скрывающего себя сущего,
"неопределенность мира"; и новые священники поистине стали "заместителями
Ничто", пожалуй, еще более отчаянно-дерзкими, чем воины. Нет больше никаких
посланий, которые они могли бы передавать с неба на землю, - и тем не менее
на них еще падает слабый отблеск той древней священнической власти, которая
когда-то основывалась на монопольном праве вступать в контакт с великими
незримыми и превосходящими человеческое разумение силами.
Итак, Хайдеггер, ощущая себя священником, вмешивается в политику и
берет слово, когда дело доходит до того, чтобы нанести Веймарской республике
смертельный удар. Пятнадцатью годами раньше, в начальный период этой самой
республики, Макс Вебер в своей мюнхенской речи "Наука как призвание и
профессия" убеждал интеллектуалов смириться с "расколдовыванием мира". Тогда
он тоже напомнил своим слушателям "удивительный образ" из плато-
новской притчи о пещере [1]. Но то была лишь меланхолическая
реминисценция, ибо платоновское единство строгого познания и поисков высшего
смысла, по мнению Вебера, безвозвратно утрачено. Великого освобождения,
выхода из пещеры, не предвидится, и Вебер советовал не доверять
"кафедральным пророкам", которые ради каких-то своих темных дел вновь
заколдовывают мир.
1 См.: Вебер М. Избранные произведения. С. 715.
Хайдеггер, как и Вебер, не жаловал "кафедральных пророков". Но ведь к
тем, кого ты не жалуешь, всегда относишь других, а не самого себя.
Когда Хайдеггер впервые - летом 1927 года - заговорил в своей лекции о
платоновской притче, он описал освобождение из пещеры как процесс, который
совершается с сохранением "полной трезвости чисто содержательной постановки
вопроса" (Основные проблемы, 379).
Но теперь Хайдеггер сам стоит на кафедре, гордо выпрямившись и
воинственно бряцая словами, словно оружием, - священник без небесного
послания, фюрер метафизического штурмового отряда, окруженный знаменами и
штандартами; читая лекции о Платоне, он было возомнил себя освободителем,
который расковывает и выводит на открытый простор узников пещеры. А потом
вдруг заметил, что все обитатели пещеры, собственно, уже выступили в поход.
Ему остается лишь встать во главе маршевой колонны.
Ректорская речь и отклики на нее. Реформа университета. Хайдеггер -
антисемит? "Революционное приспособленчество" Хайдеггера. Сходство с
движением 1968 года. Служить народу. "Лагерь науки".
"Ректорская речь произносилась на ветер и была забыта на следующий день
после торжества... Все двигались по десятилетиями накатывавшейся колее
факультетской политики", - пишет Хайдеггер в своих оправдательных записках
"Факты и мысли 1945 года" (R, 34).
На самом деле речь забыли не так скоро. Во времена национал-социализма
она дважды была напечатана в виде отдельной брошюры и о ней с похвалой
отзывались в партийной прессе. В газете "Килер Блеттер", например, в одной
статье 1938 года с ретроспективным обзором того участка пути, который успела
пройти национал-социалистская политика в области науки, говорилось: "Подобно
Боймлеру, Мартин Хайдеггер в своей ректорской речи определяет сущность науки
с активистской, героической позиции".
Непосредственные отклики были еще более восторженными. Местная пресса и
региональные газеты представляли речь как большое новаторское событие.
Журнал национал-социалистского студенчества предостерегал от оппортунизма,
свойственного многим ученым, которые лишь поверхностно приспосабливаются к
новым условиям, и выделял как позитивное исключение ректорскую речь
Хайдеггера, отмечая, что она действительно выражает дух революции, прорыва в
новую реальность. Даже журнал "Фольк им верден" ("Народ в становлении")
опубликовал в 1934 году, когда его издатель Эрнст Крик уже был злейшим
врагом Хайдеггера, статью некоего Генриха Борнкама, в которой, в частности,
говорилось: "Из всех чересчур многочисленных нынешних работ, посвященных
реформе высшей школы, на мой взгляд, самой значимой в плане предлагающихся в
ней подходов является фрайбургская ректорская речь Хайдеггера".
Реакция менее официальной прессы тоже была положительной. Так, Ойген
Херригель [1], впоследствии ставший даосом (и автором книги "Искусство
стрельбы из лука"), назвал речь Хайдеггера "классическим текстом", а
"Берлинер берсенцайтунг" писала: "Мало найдется ректорских речей, которые
так же пленяли бы слушателей и одновременно столь же настойчиво напоминали
им об их долге".
1 Ойген Херригель (1885-1955)- ученик Г. Риккерта; в 1924- 1929 гг.
профессор философии в университете Тохоку (Сендай, Япония), с 1929 г.
ординарный профессор в Эрлангене.
Впрочем, речь вызвала и некоторую растерянность. Карл Левит, описывая
реакцию слушателей, заметил, что людям было непонятно, к чему, собственно,
призывает их ректор: должны ли они теперь же кинуться изучать досократиков,
или, напротив, срочно вступить в СА. Поэтому тогдашние комментаторы охотно
возвращались к тем пассажам, которые воспринимались без всяких трудностей и
однозначно вписывались в национал-социалистскую доктрину, например, к
хайдеггеровской программе "трех служб" - "службы труда", "службы обороны" и
"службы знания".
Что касается критически настроенных зарубежных журналистов, то в их
реакциях преобладало крайнее удивление, порой смешанное с возмущением.
"Новая цюрихская газета": "Речь Хайдеггера - даже если перечитать ее
три-четыре раза - остается выражением бездонного разрушительного нигилизма,
несмотря на все заверения в приверженности крови и почве народа". Бенедетто
Кроче [1] писал Карлу Фосслеру 9 сентября 1933 года: "Наконец-то я дочитал
до конца речь Хайдеггера, глупую и одновременно раболепную. Меня не удивляет
успех, которым некоторое время будет пользоваться его философствование:
пустота и общие места всегда имеют успех. Но ничего не создают. Я также
думаю, что он не сможет оказать никакого воздействия на политику: но он
бесчестит философию, а это вредит и политике, по крайней мере, будущей".
1 Бенедетто Кроче (1866-1952) - итальянский философ-неогегельянец,
историк, литературный критик и публицист, общественный деятель, крупнейший
представитель итальянского либерализма.
Поражает реакция Карла Ясперса. 23 августа 1933 года он писал
Хайдеггеру: "Спасибо за Вашу ректорскую речь... Широта Вашего подхода к
раннему эллинизму вновь тронула меня как новая и одновременно совершенно
естественная истина. Здесь Вы едины с Ницше, с одной только разницей: есть
надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем
говорите. Вот почему Ваша речь приобретает реальную убедительность. Я говорю
не о стиле и не о насыщенности, которые делают Вашу речь, насколько я вижу,
единственным пока документом современной академической воли, которому
суждено сохранить свое значение. Моего доверия к Вашему философствованию...
не умаляют те особенности Вашей речи, что обусловлены временем, некоторая,
на мой взгляд, форсированность и фразы, звучащие довольно пусто. В целом же
я рад, что есть человек, способный говорить, достигая до подлинных пределов
и начал" (Переписка, 223-224).
За два месяца до получения этого письма Хайдеггер в последний раз
побывал в гостях у Ясперса. В тот день он выступал с докладом на тему
"Университет в новом рейхе". Его пригласил гейдельбергский
национал-социалистский студенческий союз, чтобы укрепить фронт против
консервативных профессоров и в особенности против ректора Вилли Андреаса
[2], упорно не желавшего проводить политику гляйх-
2 Вилли Андреас (1884-1967) был специалистом по новой истории.
шалтунга. Хайдегтер, по всей видимости, оправдал возлагавшиеся на него
ожидания. Один из участников этого мероприятия, историк Герд Телленбах [1],
отметил в своих воспоминаниях: "Я услышал, как один студент, доведенный до
фанатизма его воинственной речью, сказал другому: Андре-асу, собственно,
следовало бы... пустить себе пулю в лоб". Действительно, Хайдеггер был
мая), что в университете вводится "принцип фюрерства" и что отныне будет
осуществляться политика гляйхшалтунга. Вскоре после 1 мая, "Национального
дня труда", он демонстративно вступил в НСДАП. Конкретная дата его
вступления в партию была предварительно согласована (с учетом тактических
соображений) с партийными инстанциями. Его обращение к студентам и
преподавателям с призывом принять участие в первомайских торжествах было
выдержано в стиле приказов о мобилизации. В этом циркулярном письме
говорилось: "Созидание нового духовного мира для немецкого народа станет
важнейшей задачей немецкого университета. Это - работа национального
масштаба, исполненная высочайшего смысла и значения". Когда имперский
комиссар обороны Роберт Вагнер - тот самый организатор кампании травли
социал-демократов, ответственный за от-
правку оппозиционеров в концлагерь Хойберг, - в первых числах мая был
назначен имперским наместником Бадена, Хайдеггер направил ему энергичное
приветственное послание: "В высшей степени обрадованный Вашим назначением на
пост имперского наместника, Вас, вождя нашей родной пограничной области,
приветствует боевым "Зиг хайль!" ректор Фрайбургского университета. Подпись:
Хайдеггер".
20 марта Хайдеггер поставил свою подпись под телеграммой Гитлеру,
составленной несколькими национал-социалистскими ректорами университетов. В
телеграмме содержалась просьба перенести на более поздний срок дату встречи
фюрера с делегацией "Союза доцентов", и просьба эта обосновывалась так:
"Только руководство [Союза], избранное заново на основе принципа
гляйхшалтунга, будет пользоваться доверием высшей школы. Кроме того,
нынешнее руководство вызывает сильнейшее недоверие со стороны немецкого
студенчества".
26 мая, накануне торжественной церемонии по случаю его вступления в
должность ректора, Хайдеггер произнес свою первую публичную речь - в день
памяти Лео Шлагетера, члена "Добровольческого корпуса" [1], который был
расстрелян в 1923 году по приговору военно-полевого суда за организацию
террористических актов против оккупационных французских властей в Рурской
области. В националистических кругах Шлагетер считался мучеником за народное
дело [2]. Хайдеггер испытывал особо теплое чувство к Шлагетеру еще и потому,
что тот тоже был питомцем констанцской семинарии "Дом Конрада". 26 мая
исполнилась десятая годовщина со дня гибели Шлагетера; эта дата во
Фрайбурге, как и повсюду, отмечалась с большой помпой.
1 Полувоенные формирования, созданные в Германии после ее поражения в
Первой мировой войне.
2 Имя Альберта Лео Шлагетера (1894-1923) широко использовалось
нацистской пропагандой. Ему посвящались стихи, песни, в 1933 г. Ханс Иост
написал пьесу "Шлагетер".
В этой речи Хайдеггер впервые попытался испытать на широкой
общественной аудитории политическую действенность своей "философии
подлинности". Он стилизовал Шлагетера под символическую фигуру, позволяющую
понять, что значит - в конкретно-историческом и политическом плане -
встретиться с тайной бытия сущего. Шлагетер, по словам Хайдеггера, претерпел
"самую тяжкую смерть". Он погиб не в совместной борьбе, защищаемый и
увлекаемый вперед сообществом своих боевых товарищей, а в одиночку, в полном
смысле отброшенный к самому себе,
потерпев крушение (S, 48). Шлагетер воплощает идеал экзистенции,
описанный в "Бытии и времени": он принял смерть как "наиболее свою,
безотносительную, не-обходимую возможность" (Бытие и время, 250). Участники
памятной церемонии должны "впустить в себя суровость и ясность" этой смерти.
Но откуда Шлагетер черпал свою силу? Он получал ее от гор, лесов и неба
родной земли. "Горы - это гранит, коренная порода... Они издавна закаляют
волю... Осеннее солнце Шварцвальда... испокон веков питает ясность сердца"
(S, 48). Горы и леса только мягкотелым обывателям даруют ощущение
защищенности, на твердых же и решительных они воздействуют как "зов
совести". Совесть, как объяснял Хайдеггер в "Бытии и времени", призывает не
к определенному поступку, а к подлинности. Что конкретно надлежит делать,
решает ситуация. В случае со Шлагетером ситуация сложилась так, что в час
его унижения ему пришлось защищать честь Германии. Он "должен был"
отправиться в Прибалтику (чтобы сражаться против коммунистов [1]), "должен
был" оказаться в Руре (чтобы сражаться против французов). Он последовал за
своей судьбой, которую сам выбрал для себя и которая выбрала его. "Когда
безоружный герой стоял под дулами направленных на него ружей, внутренним
взором он переносился к светлым дням и горам своей родины, чтобы, видя перед
собой алеманнскую землю, умереть за немецкий народ и за его Рейх" (S, 48).
Это был миг истины, ибо сущность истины, как сказал Хайдеггер в докладе 1930
года "О сущности истины" (несколько отличавшемся от текста, опубликованного
позднее), есть событие, которое происходит на "почве родины". Все дело в
том, чтобы открыться навстречу силам присутствия. Необходимой предпосылкой
для этого является укорененность (Bodenstandigkeit).
А днем позже Хайдеггер произнес свою ректорскую речь.
Уже во время подготовки к церемонии его вступления в должность
наблюдалось заметное возбуждение. 23 мая новый ректор Хайдеггер обнародовал
инструкцию для коллектива университета относительно организационных
вопросов: в ней предписывалось исполнять во время церемонии гимн "Хорст
Вессель" [2] и кричать "Зиг хайль!". Мероприятию следовало придать характер
национального праздника. Профессора восприняли это с некоторым
неудовольствием.
1 В 1919 г. Добровольческий корпус сражался с большевиками в Латвии и
Литве.
2 Песня, написанная немецким штурмовиком Хорстом Весселем (1907-1930),
после смерти автора ставшая гимном НСДАП.
В циркулярном письме Хайдеггер объяснял, что "выбрасывание вверх правой
руки" выражает не связь с партией, а солидарность с национальным подъемом.
Впрочем, он проявил готовность к компромиссу: "Проконсультировавшись с
фюрером студенческого объединения, я решил, что поднятие руки в партийном
приветствии будет обязательным только в момент исполнения четвертой строфы
гимна "Хорст Вессель"".
Хайдеггер знал, что в это мгновение на него смотрит весь философский
мир. В предшествовавшие недели он не упустил ни одной возможности, чтобы
подчеркнуть свой статус фюрера; на церемонии присутствовали высокие
партийные чины, министры, ректоры других университетов, представители прессы
- в зале было больше коричневых рубашек, чем фраков. Хайдеггер замахнулся на
многое. 3 апреля 1933 года он писал Ясперсу: "Все зависит от того,
подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей
высказаться" (Переписка, 220). Теперь он нашел такое "надлежащее место" - но
найдет ли и надлежащее философское слово?
Ректорскую речь он посвятил теме "Самоутверждение немецкого
университета". И начал с вопроса: что представляет собой "самость"
университета, в чем состоит его "сущность"?
Сущность университета заключается вовсе не в том, что здесь молодые
люди получают образование, необходимое, чтобы заниматься определенной
профессией, приобретают нужные для этой профессии знания. Сущность
университета - это наука, но в чем сущность самой науки? Поставив этот
вопрос, Хайдеггер внезапно возвращается к своему любимому коньку, "греческим
истокам философии", - то есть туда, куда он уходил, чтобы иметь дистанцию
для разбега и прыжка в современность.
Сущность науки отчетливо проявилась уже у греков. Там воля к знанию
восставала против "подавляющей мощи судьбы", была упрямым протестом. Это
"высочайшее упрямство" хотело знать, что с ним происходит, какие силы
вот-бытия определяют его и что означает тот факт, что Целое вообще
существует. Такое знание пробивало светлую просеку, просвет в темной чаще.
Хайдеггер драматизирует событие истины. Правда, о каких именно истинах
идет речь, так и остается неясным. Но зато все более проясняется центральная
метафора, организующая весь текст. Это метафора борьбы или, точнее, операции
штурмовой группы.
Сущность греческого начала - завоевание некоторых оплотов зримости
среди сущего, которое в целом остается темным. Это есть героическое начало
истории истины, и в нем, говорит Хайдеггер, заключена истинная самость науки
и университета.
Что же может угрожать понимаемой таким образом науке? Конечно, тьма
сущего, однако само противостояние этой угрозе дает науке основания
гордиться собой. Ведь борьба с тьмой - это и есть сущность знания. Куда
опаснее другая угроза - угроза вырождения в результате "безопасной возни,
направленной на обеспечение простого прогресса в накоплении знаний" (R, 13).
Опасность грозит с тыла, где разворачивается обычная научная жизнь,
делаются карьеры, удовлетворяется мелкое тщеславие и зарабатываются деньги.
Эта комфортная жизнь в тылу тем более возмутительна, что одновременно с ней
на переднем фронте науки происходят великие и опасные события. Отношение
присутствия к тьме сущего успело измениться. История истины ныне вступила в
критическую фазу. Грекам еще было свойственно "восхищенно-выжидательное
отношение" к сомнительности всего сущего. Они обладали ощущением своей
защищенности, верой в бытие, доверием к миру. Теперь эта вера в бытие
исчезла, потому что "Бог умер". Однако в тылу этого почти не замечают. Там
продолжали бы комфортно существовать в "отжившей свое культуре видимостей" -
вплоть до самого ее обвала в безумие и разрушение, - если бы не пришла
революция, это "великолепие прорыва" (R, 19).
Что же несет с собой эта революция?
С ее приходом, фантазирует Хайдеггер, только и достигается правильное
понимание ницшеанской вести о том, что Бог умер, и весь народ осознанно
принимает на себя груз "покинутости (Verlassenheit) нынешнего человека
посреди сущего" (R, 13). Народ преодолевает упадническую ступень так
называемых "последних людей" (этот термин Ницше употребил в книге "Так
говорил Заратустра"), которые больше не носят в себе "хаоса" и потому не
способны родить "звезду" [1]; которые рады, что нашли удобное "счастье" и
"покинули страны, где было холодно жить"; которые довольствуются тем, что "у
них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие
для ночи", и считают, что "здоровье - выше всего" [2].
1 Ср.: "Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в
состоянии родить танцующую звезду". Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.:
Изд-во Московского ун-та, 1990. С. 15 (пер. Ю. М. Антоновского).
2 Там же. С. 16.
Итак, Хайдеггер видит в национал-социалистской революции попытку
"родить танцующую звезду" (Ницше) в лишенном богов мире. И потому использует
все регистры своей метафизической романтики благоговейного трепета, чтобы
придать текущим событиям неслыханную глубину.
Хайдеггер так обращается к своим слушателям - студентам и партийным
боссам, профессорам, уважаемым горожанам, министерским чиновникам и
ответственным референтам, а также супругам всех этих господ, - будто они
являются бойцами метафизической штурмовой группы, совершающей
разведывательную операцию в районе, где "присутствию грозит острейшая
опасность со стороны превосходящих сил сущего". И будто сам Хайдеггер -
командир этой группы, фюрер. Как известно, фюреры уходят дальше всех, во
тьму - туда, где их не смогут прикрыть даже их собственные бойцы; они не
боятся "совершенно незащищенной выдвинутости в потаенное и неизвестное" - и
тем доказывают, что обладают "силой идти в одиночку" (R, 14).
Несомненно, оратор хотел повысить престиж - как свой собственный, так и
своих слушателей. Все вместе они принадлежат к штурмовой группе, к отряду
мужественных бойцов. Сам оратор - фюрер - может быть, даже немного
мужественнее других, ибо он доказал (или, по крайней мере, претендует на
то), что обладает "силой идти в одиночку".
Все вертится вокруг некоей опасности - и при этом из поля зрения
исчезает тот простой факт, что в сложившейся актуальной ситуации наибольшей
опасности подвергаются как раз те, кто не принадлежит к пресловутому
штурмовому отряду революции.
Какую же опасность чуял в окружающей тьме Хайдеггер? Ту ли, что
подразумевал Кант, когда говорил: "Имей мужество пользоваться собственным
умом?" [1] Самостоятельное мышление действительно требует мужества, ибо
отказывается от защищенности и комфорта, обеспечиваемых согласием с
общепринятыми предрассудками.
1 Кант И. Собр. соч. в 8 т. М.: ЧОРО, 1994. Т. 8. С. 29.
Хайдеггер, произнося свою речь, не подвергался такой опасности. Правда,
позже, во время банкета, кто-то шепнул ему на ухо, что он-де изложил свое
"приватное понимание национал-социализма", но это ничуть не помешало ему и
дальше "принадлежать" к господствующему течению. Этой речью он еще не
поставил себя в позицию стороннего наблюдателя.
Или, может быть, опасность познания (ее однажды блестяще
охарактеризовал Шопенгауэр, сравнив истинного философа с Эдипом, "который,
желая прояснить собственную страшную судьбу, неустанно продолжает свои
поиски, даже если уже догадывается, что из ответов сложится нечто для него
ужасное")? Под "ужасным" Шопенгауэр имел в виду метафизическую бездну,
которая разверзается перед человеком, осмелившимся задавать вопросы о смысле
жизни.
Хайдеггер тоже видел эту бездну и называл ее "покинутостью нынешнего
человека посреди сущего". Но такой опыт покинутости - утраты смысла -
индивид может пережить и осмыслить именно и только как индивид, то есть как
человек, выброшенный из системы коллективных смысловых связей. О какой
покинутости может идти речь, если, по выражению Хайдеггера, весь народ ныне
находится "на марше"?
Хайдеггер и в самом деле интерпретировал революцию как коллективный
побег из пещеры - пещеры лживых утешений и удобных смыслополагающих
банальностей. Он верил, что народ наконец обретает подлинность, выпрямляется
во весь рост и задает тревожный вопрос о бытии: почему вообще есть сущее, а
не, наоборот, Ничто? Люди упорно вверяют себя могущественным силам
вот-бытия: "природе, истории, языку; народу, обычаю, государству; поэзии,
мышлению, вере; болезни, безумию, смерти; праву, хозяйству, технике" (R,
14), - хотя знают, что эти силы не могут служить последней опорой, а ведут в
темноту, неизвестность, авантюру.
Человек, действующий таким образом, не отвоюет для себя никакой
обособленный мир духа, который, быть может, принес бы ему облегчение от
бремени повседневных забот. Для подобного эскапизма у Хайдеггера находились
только слова презрения. Тот, для кого "сущее стало сомнительным", не
отшатывается от этого сущего, а, напротив, прокладывает себе дорогу вперед,
вдохновляемый атакующим духом. Тут надо не ломать себе голову над чем-то
потусторонним, а просто заниматься работой. Так Хайдеггер переводит
греческое слово "энергейа".
Хайдеггер хочет повторить феческое начало философии, не соблазнившись
идеей "созерцательной жизни" - платоновским солнцем. Он отметает эту идею,
претендуя на то, что понимает феков лучше, чем они сами понимали себя. И
утверждает, что "теория" в феческом смысле [1] выражается "исключительно в
страстном желании оставаться вблизи сущего как такового, разделяя его
бедственное положение" (R, 14). Однако смысл платоновской притчи о пещере
заключается
1 В смысле "созерцания"
как раз не в этом. В ней идет речь о спасении, об освобождении из
бедственного положения, в котором находились узники пещеры. Цель Хайдеггера
парадоксальна: он хочет платоновского экстаза без платоновского неба идей.
Он хочет бегства из пещеры, но без веры в то, что существует какое-то место
за пределами пещеры. И полагает, что присутствие должно быть захвачено
бесконечной страстью, но не страстью к бесконечному.
В 1930 году Томас Манн предостерегал от "взрывоопасных древностей".
Одну из таких опасных архаических диковин можно обнаружить и в речи
Хайдеггера, в том месте, где он говорит о трех службах - "службе труда",
"службе обороны" и "службе знания". В этом рассуждении оживает внушительный,
господствовавший в средневековом общественном сознании образ трех сословий -
крестьянского, воинского и священнического. Средневековое определение такого
общественного устройства: "Божий дом тройствен, хотя людям мнится, что он
един: здесь на Земле одни молятся, другие воюют, третьи занимаются ручным
трудом; эти три сословия составляют одно целое и не переносят, когда их
разделяют; ибо на деяниях каждого основываются труды двух других и все три
помогают друг другу" (Адальберт Ланский).
Согласно средневековым представлениям о трех сословиях, священники
соединяют общественный организм с небом. Их дело - заботиться о том, чтобы
духовные энергии циркулировали в земном мире. У Хайдеггера место священников
занимают философы или, точнее, философия, овладевшая своим временем. Однако
там, где когда-то было небо, теперь лишь тьма скрывающего себя сущего,
"неопределенность мира"; и новые священники поистине стали "заместителями
Ничто", пожалуй, еще более отчаянно-дерзкими, чем воины. Нет больше никаких
посланий, которые они могли бы передавать с неба на землю, - и тем не менее
на них еще падает слабый отблеск той древней священнической власти, которая
когда-то основывалась на монопольном праве вступать в контакт с великими
незримыми и превосходящими человеческое разумение силами.
Итак, Хайдеггер, ощущая себя священником, вмешивается в политику и
берет слово, когда дело доходит до того, чтобы нанести Веймарской республике
смертельный удар. Пятнадцатью годами раньше, в начальный период этой самой
республики, Макс Вебер в своей мюнхенской речи "Наука как призвание и
профессия" убеждал интеллектуалов смириться с "расколдовыванием мира". Тогда
он тоже напомнил своим слушателям "удивительный образ" из плато-
новской притчи о пещере [1]. Но то была лишь меланхолическая
реминисценция, ибо платоновское единство строгого познания и поисков высшего
смысла, по мнению Вебера, безвозвратно утрачено. Великого освобождения,
выхода из пещеры, не предвидится, и Вебер советовал не доверять
"кафедральным пророкам", которые ради каких-то своих темных дел вновь
заколдовывают мир.
1 См.: Вебер М. Избранные произведения. С. 715.
Хайдеггер, как и Вебер, не жаловал "кафедральных пророков". Но ведь к
тем, кого ты не жалуешь, всегда относишь других, а не самого себя.
Когда Хайдеггер впервые - летом 1927 года - заговорил в своей лекции о
платоновской притче, он описал освобождение из пещеры как процесс, который
совершается с сохранением "полной трезвости чисто содержательной постановки
вопроса" (Основные проблемы, 379).
Но теперь Хайдеггер сам стоит на кафедре, гордо выпрямившись и
воинственно бряцая словами, словно оружием, - священник без небесного
послания, фюрер метафизического штурмового отряда, окруженный знаменами и
штандартами; читая лекции о Платоне, он было возомнил себя освободителем,
который расковывает и выводит на открытый простор узников пещеры. А потом
вдруг заметил, что все обитатели пещеры, собственно, уже выступили в поход.
Ему остается лишь встать во главе маршевой колонны.
Ректорская речь и отклики на нее. Реформа университета. Хайдеггер -
антисемит? "Революционное приспособленчество" Хайдеггера. Сходство с
движением 1968 года. Служить народу. "Лагерь науки".
"Ректорская речь произносилась на ветер и была забыта на следующий день
после торжества... Все двигались по десятилетиями накатывавшейся колее
факультетской политики", - пишет Хайдеггер в своих оправдательных записках
"Факты и мысли 1945 года" (R, 34).
На самом деле речь забыли не так скоро. Во времена национал-социализма
она дважды была напечатана в виде отдельной брошюры и о ней с похвалой
отзывались в партийной прессе. В газете "Килер Блеттер", например, в одной
статье 1938 года с ретроспективным обзором того участка пути, который успела
пройти национал-социалистская политика в области науки, говорилось: "Подобно
Боймлеру, Мартин Хайдеггер в своей ректорской речи определяет сущность науки
с активистской, героической позиции".
Непосредственные отклики были еще более восторженными. Местная пресса и
региональные газеты представляли речь как большое новаторское событие.
Журнал национал-социалистского студенчества предостерегал от оппортунизма,
свойственного многим ученым, которые лишь поверхностно приспосабливаются к
новым условиям, и выделял как позитивное исключение ректорскую речь
Хайдеггера, отмечая, что она действительно выражает дух революции, прорыва в
новую реальность. Даже журнал "Фольк им верден" ("Народ в становлении")
опубликовал в 1934 году, когда его издатель Эрнст Крик уже был злейшим
врагом Хайдеггера, статью некоего Генриха Борнкама, в которой, в частности,
говорилось: "Из всех чересчур многочисленных нынешних работ, посвященных
реформе высшей школы, на мой взгляд, самой значимой в плане предлагающихся в
ней подходов является фрайбургская ректорская речь Хайдеггера".
Реакция менее официальной прессы тоже была положительной. Так, Ойген
Херригель [1], впоследствии ставший даосом (и автором книги "Искусство
стрельбы из лука"), назвал речь Хайдеггера "классическим текстом", а
"Берлинер берсенцайтунг" писала: "Мало найдется ректорских речей, которые
так же пленяли бы слушателей и одновременно столь же настойчиво напоминали
им об их долге".
1 Ойген Херригель (1885-1955)- ученик Г. Риккерта; в 1924- 1929 гг.
профессор философии в университете Тохоку (Сендай, Япония), с 1929 г.
ординарный профессор в Эрлангене.
Впрочем, речь вызвала и некоторую растерянность. Карл Левит, описывая
реакцию слушателей, заметил, что людям было непонятно, к чему, собственно,
призывает их ректор: должны ли они теперь же кинуться изучать досократиков,
или, напротив, срочно вступить в СА. Поэтому тогдашние комментаторы охотно
возвращались к тем пассажам, которые воспринимались без всяких трудностей и
однозначно вписывались в национал-социалистскую доктрину, например, к
хайдеггеровской программе "трех служб" - "службы труда", "службы обороны" и
"службы знания".
Что касается критически настроенных зарубежных журналистов, то в их
реакциях преобладало крайнее удивление, порой смешанное с возмущением.
"Новая цюрихская газета": "Речь Хайдеггера - даже если перечитать ее
три-четыре раза - остается выражением бездонного разрушительного нигилизма,
несмотря на все заверения в приверженности крови и почве народа". Бенедетто
Кроче [1] писал Карлу Фосслеру 9 сентября 1933 года: "Наконец-то я дочитал
до конца речь Хайдеггера, глупую и одновременно раболепную. Меня не удивляет
успех, которым некоторое время будет пользоваться его философствование:
пустота и общие места всегда имеют успех. Но ничего не создают. Я также
думаю, что он не сможет оказать никакого воздействия на политику: но он
бесчестит философию, а это вредит и политике, по крайней мере, будущей".
1 Бенедетто Кроче (1866-1952) - итальянский философ-неогегельянец,
историк, литературный критик и публицист, общественный деятель, крупнейший
представитель итальянского либерализма.
Поражает реакция Карла Ясперса. 23 августа 1933 года он писал
Хайдеггеру: "Спасибо за Вашу ректорскую речь... Широта Вашего подхода к
раннему эллинизму вновь тронула меня как новая и одновременно совершенно
естественная истина. Здесь Вы едины с Ницше, с одной только разницей: есть
надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем
говорите. Вот почему Ваша речь приобретает реальную убедительность. Я говорю
не о стиле и не о насыщенности, которые делают Вашу речь, насколько я вижу,
единственным пока документом современной академической воли, которому
суждено сохранить свое значение. Моего доверия к Вашему философствованию...
не умаляют те особенности Вашей речи, что обусловлены временем, некоторая,
на мой взгляд, форсированность и фразы, звучащие довольно пусто. В целом же
я рад, что есть человек, способный говорить, достигая до подлинных пределов
и начал" (Переписка, 223-224).
За два месяца до получения этого письма Хайдеггер в последний раз
побывал в гостях у Ясперса. В тот день он выступал с докладом на тему
"Университет в новом рейхе". Его пригласил гейдельбергский
национал-социалистский студенческий союз, чтобы укрепить фронт против
консервативных профессоров и в особенности против ректора Вилли Андреаса
[2], упорно не желавшего проводить политику гляйх-
2 Вилли Андреас (1884-1967) был специалистом по новой истории.
шалтунга. Хайдегтер, по всей видимости, оправдал возлагавшиеся на него
ожидания. Один из участников этого мероприятия, историк Герд Телленбах [1],
отметил в своих воспоминаниях: "Я услышал, как один студент, доведенный до
фанатизма его воинственной речью, сказал другому: Андре-асу, собственно,
следовало бы... пустить себе пулю в лоб". Действительно, Хайдеггер был