Страница:
Эта история имела продолжение. Когда Хайдеггер в 1938 году выступил с
докладом "Основание новоевропейской картины мира метафизикой", в котором
критиковал техницизм современной науки, партийная газета "Дер Алеманне"
опубликовала статью, где Хайдеггер как пример бесполезности (философ, "не
понимаемый никем и преподающий... Ничто") противопоставлялся представителям
специальных наук, занимающимся действительно "жизненно важной" работой. Что
под этим подразумевалось, ясно показывало объявление, помещенное
непосредственно под статьей: оно содержало информацию о докладе профессора
Штаудингера на тему "Четырехлетний план и химия".
Хайдеггер упомянул о деле Штаудингера, когда оправдывался перед
Комиссией по чистке 15 декабря 1945 года. Но о том, что дело началось с
написанного им доноса, умолчал.
Возможно, Хайдеггер не рассказал о своем доносительстве не только
потому, что не хотел навлекать на себя лишние неприятности. Вероятно, то,
что он тогда делал, вовсе и не представлялось ему доносительством. Он ощущал
свою принадлежность к революционному движению и стремился не подпускать к
делу революции оппортунистов. По его мнению, нельзя было позволять, чтобы
такие люди проникали в движение и потом использовали его к своей выгоде. В
глазах Хайдеггера Штаудингер был одним из тех ученых, которые готовы служить
кому угодно, если только это полезно лично для них, и которые не ищут
ничего, кроме "спокойного удовлетворения, приносимого безопасной
деятельностью".
Однако, по иронии судьбы, в действительности важнейшие услуги
национал-социалистскому режиму оказали не философы вроде Хайдеггера, а
"аполитичные" представители специальных наук. Именно они придали
практическую "пробивную силу" той системе, которой Хайдеггер какое-то время
так искренне хотел служить - на свой революционно-фантастический лад.
Где мы пребываем, когда мыслим? Тодтнауберг в Берлине: Хайдеггеровский
проект Академии доцентов. Прощание с политикой. "Я буду говорить о
логике..." Хайдеггер выбирает своих героев - от Гитлера к Гельдерлину.
"Помрачение мира" и реальный национал-социализм.
Где, собственно, мы пребываем, когда мыслим?
Ксенофонт [1] рассказывает замечательный анекдот о Сократе. Сократ
участвовал как простой солдат в Пелопоннесской войне и храбро сражался; но
однажды, во время долгого перехода, он вдруг остановился, задумавшись о
чем-то, и так простоял целый день - забыв о себе, о том, в каком месте и в
какой ситуации находится. Сократу пришла в голову какая-то мысль или он
заметил нечто, что навело его на размышления, - и он как бы выпал из
окружающей действительности. Он оказался во власти мышления, которое привело
его в Нигде, - но это Нигде, как ни странно, казалось ему родным. Это Нигде
мышления представляет собой значимый разрыв в ходе повседневности, влекущее
"в другом месте". Судя по тому, что мы знаем о Сократе, опыт переживания
этого "в другом месте" духа как раз и был предпосылкой его триумфа над
страхом смерти. Сократ, захваченный мыслью, уже не подвластен насилию. Могут
убить его тело, но дух его будет жить. В подобные моменты Сократ
освобождался от борьбы вот-бытия. Об этом-то Сократе, который стоит,
недвижный и погруженный в свои мысли, в то время как вокруг него
продолжается круговорот
1 Ксенофонт (ок. 430-355 г. до н.э.) - древнегреческий писатель и
историк, ученик Сократа. Автор "Греческой истории", так называемых
"Сократических сочинений" ("Апология Сократа", "Воспоминания о Сократе",
"Пир") и др.
жизни, вероятно, и думал Аристотель, когда восхвалял философию за ее
способность пребывать одновременно повсюду и нигде; занятия философией не
требуют "ни специального снаряжения, ни определенных мест... в какой бы
точке земли человек ни посвятил себя мышлению, он доберется до истины, как
если бы она находилась именно там".
Однако Сократ оставался вместе с тем и философом конкретного полиса,
философом рыночной площади Афин. Он, несмотря на свое "в другом месте" и
свои философские выпадения из действительности, хотел постоянно
присутствовать именно там. Потому что философия одновременно
вне-пространственна и пространственно обусловлена.
Хайдеггер как философ был особенно тесно связан с определенным местом и
в пору своей политической активности не жалел бранных слов, чтобы
заклеймить, как он выражался, "бессильное и беспочвенное" мышление. Но потом
вдруг заметил, что почва новой революционной действительности, на которую он
хотел было ступить, колеблется. В период переговоров по поводу приглашения в
Берлин Хайдеггер написал Элизабет Блохман: "Целое оказалось бы беспочвенным.
Я испытал облегчение, когда покинул Берлин" (19.9.1933, BwHB, 74).
В том же письме Хайдеггер выразил свое ощущение внутреннего разлада. С
одной стороны: "Я... как мне кажется, знаю только одно - что мы должны
подготовить себя к великим духовным преобразованиям и сами принять участие в
их осуществлении". С другой: "От моей самой подлинной работы... я в
настоящее время далеко отошел, хотя каждый день чувствую, как повседневная
деятельность... пытается протиснуться к ней".
Ему хотелось вернуться назад, но куда?
Пространства его мышления поддаются четкому определению. Таких
пространств было два, воображаемое и действительное: Греция (как родина
философии) и немецкая провинция, точнее, Тодтнауберг.
Что касается мечты о Греции, мечты, которую Хайдеггер надеялся
осуществить при посредстве национал-социалистской революции, то о ней все
необходимое сказал еще Ницше - за полвека до описываемых событий:
"Немецкая философия как целое... представляет собой наиболее
основательный вид... тоски по родине, какой только до сих пор был... Нигде
больше уж не чувствуют себя дома, стремятся вернуться туда, где можно было
бы хоть отчасти зажить как дома, потому что только там тебе и хотелось бы
обрести себе родину: а это - греческий мир. Но как раз все мосты, ведущие
туда, разрушены, за исключением радуг понятий... Ра-
зумеется, нужно быть очень легким и тонким, чтобы ходить по таким
мостам! Но какое счастье в этом тяготении к духовности и почти к миру
призраков! ...Стремятся назад, через отцов церкви к грекам... В этом
отношении немецкая философия представляет собой... волю к ренессансу, волю
продолжить открытие древности и раскопки античной философии, преимущественно
предшественников Сократа, этих наиболее засыпанных греческих храмов! ...мы
становимся с каждым днем все более и более греками, вначале, конечно, в
понятиях и оценках, словно грецизирующие призраки, но в надежде когда-нибудь
сделаться греками также и телом!" [1]
1 См.: Ницше Ф. Воля к власти. Посмертные афоризмы. Минск: Попурри,
1999. С. 200-201.
Хайдеггер, как мы уже знаем, хотел вернуть греческий дух в общественное
тело: он видел в национал-социалистской революции возрождение той "силы
начала", которая, по его мнению, была изначально присуща греческой философии
(Ректорская речь).
Вторым пространством была немецкая провинция, Тодтнауберг. Хайдеггер
всегда чувствовал, что здесь, в шварцвальдских горах, он более, чем в любом
другом месте, приближен к своей мечте о Греции; отсюда он спускался на
равнину политической жизни, где мог чего-то добиться именно потому, что на
ней бушевал мятеж, - "Все великое способно выстоять в бурю!"
За несколько месяцев своей политической активности Хайдеггер приобрел
болезненный опыт, осознав, что два мира - тот, в котором он живет, и тот, в
котором мыслит, - невозможно объединить так, как ему бы хотелось. В свое
время много ругали выступление Хайдеггера по радио в марте 1934 года,
которое называлось "Творческий ландшафт. Почему мы остаемся в провинции?" и
в котором философ публично отрекся от Берлина. В этом докладе часто
усматривали лишь приправленный идеологическим соусом романтический идеал
любви к родине и крестьянской жизни. На самом деле Хайдеггер рассказал здесь
(на свой особый лад) о простом, но очень важном для него личном опыте: "Всю
мою работу... поддерживает и направляет мир этих гор и этих крестьян. Иногда
- в последнее время - работа, которая делается там, наверху, на долгое время
прерывается из-за того, что приходится вести переговоры, разъезжать с
докладами, участвовать в обсуждениях и заниматься преподавательской
деятельностью здесь, внизу. Но стоит мне вернуться наверх, как в первые же
часы вот-бытия в хижине весь мир более ранних вопросов вновь со всех сторон
обступает меня, причем совершенно в том же виде, в каком я его оставил. Я
попросту оказываюсь перенесенным в особый ритм работы - хотя, в сущности, не
умею управлять ее сокровенным законом" (D, 11).
Хайдеггер наконец заметил (и признался себе в том), что мир его жизни и
мир его мышления совмещаются в тодтнаубергской "хижине" - и, собственно,
только в ней одной. Лишь в периоды "вот-бытия в хижине" "весь мир более
ранних вопросов", это повторение греческого начала, превращается в живую
реальность; только там, в Тодтнауберге, эта реальность, как любил говорить
Хайдеггер, присутствует. Поэтому философ испытал облегчение, когда смог,
потерпев неудачу в качестве ректора, вернуться в этот поселок своего
мышления. "Ну как, господин Хайдеггер, вернулись из Сиракуз?" - язвительно
спросил его, случайно встретив на улице, Вольфганг Шадевальдт. В Сиракузах,
как известно, Платон хотел построить свое утопическое государство - и
кончилось это тем, что он лишь чудом избежал рабства.
Когда 23 апреля 1934 года Хайдеггер ушел в отставку с поста ректора, он
отказался от значимого в политическом отношении места, но не оставил своего
намерения подготовить в новой революционной действительности "надлежащее
место" (Ясперсу, 3.04.1933, Переписка, 220) для философии. Однако поскольку
он больше не хотел покидать вновь обретенный поселок своего мышления, ему не
оставалось ничего иного, кроме как попытаться "пересадить" этот поселок на
новое место, уподобиться улитке и просто унести с собой эту раковину своей
философии. Он не принял приглашения в Берлин, в город, который казался ему
беспочвенным, но летом 1934 года упорядочил свои идеи относительно Академии
доцентов в Берлине и дал знать соответствующим инстанциям о своей готовности
приехать туда - при условии, что ему будет предоставлена возможность
осуществления этих идей. Он планировал создать посреди Берлина своего рода
философский монастырь, копию тодтнаубергского прибежища.
Уже с осени 1933 года Хайдеггер вел с Берлином переговоры по поводу
своей возможной работы в Академии. Проект основания Академии доцентов возник
в партийных кругах Берлина и в прусском министерстве науки и воспитания.
Предполагалось, что это будет институт повышения политической квалификации и
что его должны будут заканчивать все молодые ученые, будущие ординарные
профессора; разумеется, цель заключалась в том, чтобы дать слушателям
Академии правильную идеологическую ориентацию, воспитать их в духе
националистического мировоззрения. По
мысли авторов проекта, диплом об окончании Академии должен был стать
обязательной предпосылкой для получения права преподавания в высшей школе,
то есть они собирались изъять функцию предоставления такого права из ведения
университетов. Тем самым они хотели устранить замеченный партийными
инстанциями порок, который заключался в том, что "доставшиеся... от прошлого
кадры" ученых, хотя эти ученые и пытаются приспособиться к новым условиям,
"практически не содержат элементов, пригодных с национал-социалистской точки
зрения", - и создать предпосылки для появления примерно через десять лет
"безупречного в мировоззренческом отношении" научного пополнения. Хайдеггера
прочили на роль руководителя этой Академии. Он детально изложил свои
предложения и 28 августа 1934 года послал их в Берлин. По его замыслу, новое
учебное заведение должно было стать не Академией, не клубом и не
политическим народным университетом, а "воспитывающим жизненным
сообществом". Он описывает будущую Академию как некий орден, имеющий
"собственный дух" и формирующий особую традицию, которая и после окончания
учебы будет сохранять для выпускников "обязательный характер". Решающее
значение Хайдеггер придавал "невыразимому воздействию атмосферы". Поэтому он
считал, что преподаватели должны влиять на учеников "главным образом
посредством того, кем и чем они являются, а не посредством того, что и о чем
они "говорят"". Преподаватели и ученики должны жить вместе, следуя режиму
"естественной смены научной работы, отдыха, внутренней сосредоточенности,
военных игр, физического труда, построений, спортивных занятий и
праздников". Должна быть также обеспечена возможность "подлинного
одиночества и внутреннего сосредоточения", поскольку то, что нужно для
определенного сообщества, не может возникать только "через посредство этого
сообщества". Этой необходимости чередования одиночества и жизни в коллективе
должно соответствовать внешнее обустройство здания: следует предусмотреть
наличие большой аудитории, столовой с пюпитром для чтения вслух, специальных
помещений для празднеств и художественных занятий, общих спален. Но вместе с
тем необходимы и кельи, где каждый сможет уединиться для духовной работы и
внутреннего сосредоточения. Библиотека должна содержать достаточно скудный
набор книг, только самое существенное, "однако без нее школа так же
непредставимо, как крестьянин без плуга". Питомцы Академии сами будут
участвовать в отборе необходимых книг и таким образом учиться тому,
"что означает подлинная и основательная оценка литературного
произведения". Завершая свою памятную записку, Хайдеггер резюмировал
основную концепцию этого монастыря науки так: "Если необходимо преодолеть
уже далеко зашедший процесс "американизации" в нынешней научной жизни и в
будущем не допускать его возобновления, то следует обеспечить такие условия,
при которых преобразование наук будет вырастать из их внутренних
потребностей. Это еще никогда не удавалось и никогда не удастся осуществить
иначе, чем через посредство определяющего влияния отдельных личностей".
Академия доцентов в том смысле, как ее представлял себе Хайдеггер, так
и не была создана. Вокруг проекта плелись всяческие интриги. Ведомство
Розенберга и министерство получали предостережения от других партийных
инстанций. Крик 14 февраля 1934 года писал Йеншу: "Множатся слухи о том, что
Хайдеггер, возглавив прусскую Академию доцентов, приберет к рукам все
молодое поколение преподавателей прусской высшей школы. Я расценил бы такой
поворот событий как роковой. Прошу Вас подготовить для высших партийных
инстанций памятную записку об этом человеке, о его позиции, его философии и
его немецком языке". Йенш, который пытался вмешаться еще тогда, когда велись
переговоры по поводу возможной работы Хайдеггера в Мюнхене и в Берлине,
представил такое заключение. В нем, среди прочего, говорилось: "Если Вам
угодно... чтобы я высказал свое мнение, то я хотел бы предпослать ему слова
Адольфа Гитлера о том, что он всегда признает в качестве высшего авторитета
над собой законы здравого рассудка. Спор с рассудком, когда речь идет о
решающих шагах в жизни государства, неминуемо и неизменно приводит к
катастрофе... Но это будет явным противоречием здравому рассудку, если на
место, быть может, важнейшее для духовной жизни ближайшего будущего,
назначат одного из самых больших путаников и самых странных чудаков, каких
мы имеем в жизни нашей высшей школы... Назначение главным воспитателем
нашего академического пополнения человека, который, как всем известно,
обладает столь же чудаческим, сколь смутным, шизоформным, а отчасти уже и
шизофреническим мышлением, окажет (как мы уже могли со всей очевидностью
наблюдать здесь, в Марбурге) катастрофическое с воспитательной точки зрения
воздействие на студентов". Министерство хотя и отвергло это заключение, но
было заинтересовано, чтобы данное место занимал скорее чиновник,
специализирующийся на мировоззренческих вопросах, нежели философ, и потому
исключило Хайдеггера из круга приемлемых кандидатов. Однако Хайдеггер
по-прежнему оставался фигурой, которую идеологам режима было выгодно
использовать в своих интересах. В мае 1934 года его пригласили в комитет по
философии права при Академии германского права. Председатель комитета,
имперский комиссар по вопросам юстиции Ганс Франк [1], в своей вступительной
речи определил характер и задачи этого органа. Комитету предстояло заложить
основы нового немецкого права, культивируя такие ценности, как "раса,
государство, фюрер, кровь, авторитет, вера, почва, оборона, идеализм", и он
должен был конституировать себя как "боевой комитет национал-социализма". В
этом комитете, который заседал в здании Веймарского архива Ницше, Хайдеггер
сотрудничал до 1936 года. Что он конкретно там делал, неизвестно. В 1935
году в состав комитета вошел Юлиус Штрейхер [2]. Новое назначение столь
одиозной личности не могло остаться незамеченным, и в 1936 году, в Риме,
Карл Левит даже рискнул спросить Хайдеггера, что он об этом думает. После
некоторого колебания Хайдеггер ответил, что "о Штрейхере и говорить не
стоит, а "Штюрмер" - просто порнография. Непонятно, почему Гитлер не
отделается от этого субъекта, - возможно, просто боится его".
1 Ганс Франк (1900-1946) - партийный деятель, организатор нацистского
террора в Польше, обергруппенфюрер СС (1943). Получил высшее юридическое
образование. Член НСДАП с 1923 г. Стал ведущим юристом партии и официальным
референтом Имперского руководства НСДАП по юридическим вопросам (1927). В
1926 г. основал и возглавил Национал-социалистскую лигу юристов. В 1933 г.
возглавил Министерство юстиции Баварии, сначала в качестве комиссара, затем
- министра. В 1933-1934 гг. был имперским комиссаром по вопросам юстиции. В
1934 г. организовал Академию германского права и был первым ее президентом
(до 1942 г.). С 1939 г. генерал-губернатор Польши. Организатор массового
уничтожения польских евреев. В 1942 г. в результате усиления роли СС был
освобожден от высших партийных постов. Казнен по приговору Международного
военного трибунала в Нюрнберге.
2 Юлиус Штрейхер (1885-1946) - партийный деятель, группенфюрер СА
(1934), группенфюрер СС (1934). Основатель (1919) и руководитель
Социалистической партии Германии. В 1922 г. вступил в НСДАП. В 1923 г.
основал антисемитскую газету "Штюрмер" (Der Stunner). С 1933 г. депутат
рейхстага от Франконии. В 1933 г. возглавил Центральную комиссию по
противодействию еврейским проискам и по бойкотам. Один из главных
инициаторов "Хрустальной ночи" (1938). После начала войны выступал с
призывами к полному уничтожению еврейского населения на оккупированных
территориях. В 1940 г. снят со всех постов по настоянию Г. Геринга, которого
он публично обвинил в импотенции. Казнен по приговору Нюрнбергского
трибунала по обвинению в публичном подстрекательстве к убийству евреев.
Если Хайдеггер и продолжал верить в Гитлера и в необходимость
революции, то, во всяком случае, его отношение к политике постепенно
менялось. Прежде его философия искала для себя героя, причем именно
политического. Теперь Хайдеггер вновь склонялся к тому, чтобы признать
необходимость разграничения разных сфер. Ведь философия располагается
глубже, чем политика, - пусть же она опять станет основополагающим событием
духа, которое хотя и обусловливает политику, но не растворяется в ней. В
1936 году, читая лекции о Шеллинге, Хайдеггер скажет: "Но очень скоро должна
была обнаружиться глубокая неистинность тех слов, которые Наполеон в Эрфурте
сказал Гете: "Политика - это судьба". Нет, дух есть судьба и судьба есть
дух. Сущность духа, однако, есть свобода [1]" (GA 42, 3).
1 Выделенная жирным шрифтом фраза цит. по: Пеггелер О. Хайдеггер и
политика. - В: Философия Мартина Хайдеггера и современность. С. 183.
Поворот от политики назад, к духу, дал знать о себе уже в лекционном
курсе летнего семестра 1934 года. Заявленная тема звучала так: "Государство
и наука". На первую лекцию собрался весь цвет местного общества: партийные
боссы, именитые граждане, коллеги-профессора; собственно студенты оказались
в меньшинстве. Всех чрезвычайно интересовало, каким будет первое выступление
Хайдеггера после его ухода с поста ректора. Эта лекция должна была стать
событием общественной жизни. Хайдеггер прошел через переполненную аудиторию
(где преобладали коричневые рубашки) к кафедре и объявил, что изменил тему:
"Я буду говорить о логике. Слово "логика" происходит от слова "логос".
Гераклит как-то сказал..." В это мгновение все поняли, что Хайдеггер сейчас
погрузится в привычные для него глубины, что он хотя и не намерен
опровергать значимость политики, но хотел бы, как прежде, держаться от нее
на некоторой дистанции. Уже в первых фразах он подверг критике как
"непрофессиональную болтовню на мировоззренческие темы", так и ту "мешанину
ненужных формул", которую буржуазная наука обычно выдает за "логику".
"Логика в нашем понимании есть вопрошающее обследование основ бытия, место
вопросительности" (L, 2). Уже ко второму часу лекции в аудитории остались
только те, кого действительно интересовала философия.
Хайдеггеру было трудно начинать все заново, и он написал об этом
Ясперсу год спустя, возвращаясь мыслями к своему первому семестру после
ухода с поста ректора: "...у меня сейчас время утомительных поисков; всего
несколько месяцев назад я смог возобновить работу, прерванную зимой
1932-1933 года (во время отпускного семестра), но все это - жалкий лепет; да
и еще две занозы - полемика с верой в происхождение и неудача ректорства -
вполне достаточно сложностей, какие вправду необходимо преодолеть"
(1.7.1935, Переписка, 226).
В этой работе по переосмыслению собственных религиозных и политических
взглядов ему помог другой герой - Гельдерлин.
В зимний семестр 1934/35 года Хайдеггер прочитал свои первые лекции о
Гельдерлине. С этого момента Гельдерлин становится постоянной отправной
точкой его мышления. Хайдеггер обращался к Гельдерлину, чтобы понять
сущность "божественного", уже не присутствующего в современной жизни, и той
"политики", которая возвышается над делами повседневности. Гельдерлин,
говорил Хайдеггер, - "сила в истории нашего народа"; но сила, которая
по-настоящему еще не проявила себя. Это положение должно измениться, если
немецкий народ хочет найти путь к самому себе. Содействие такого рода
изменению, в представлении Хайдеггера, и есть ""политика" в высшем и
подлинном смысле - так что тому, кто сможет здесь чего-то добиться, нет
никакой надобности говорить о "политическом"" (GA 39, 214).
В то время, когда Хайдеггер увлекся Гельдерлином, творческое наследие
этого поэта переживало подлинный ренессанс. Гельдерлина уже не
рассматривали, как в начале века, в качестве лирика, интересного только для
историков литературы, автора, который также написал странный роман в письмах
("Гиперион") и, подобно многим другим немецким классикам, был филэллином. Ни
Дильтей, ни Ницше, настойчиво пытавшиеся привлечь внимание к Гельдерлину,
так и не смогли "внедрить" его в сознание немецкой общественности. Сделать
это удалось лишь накануне Первой мировой войны - членам кружка Георге и
прежде всего одному из них, Норберту фон Хеллинграту, который разыскал
поздние произведения Гельдерлина, прокомментировал их и начал издание
полного собрания сочинений. Кружок Георге видел в Гельдерлине гениального
предшественника "символизма" - не того символизма, в который играют
художники и поэты, а экзистенциально необходимого. "Это как если бы вдруг
подняли завесу, скрывавшую святая святых, и взгляду открылось нечто
невыразимое" - примерно так в двадцатых - тридцатых годах воспринимали
творчество Гельдерлина его поклонники. Макс Коммерель относил Гельдерлина к
"поэтам-вождям" и утверждал, что, читая его произведения, мы соприкасаемся с
"германским силовым потоком". В кругах, связанных с молодежным движением,
Гельдерлина считали гением сердца, разбившегося при столкновении с
германской действительностью. Постоянно цитировалось такое высказывание из
"Гипериона": "Это жестокие слова, но я все же произношу их, потому что это
правда: я не могу представить себе народ более разобщенный, чем немцы. Ты
видишь ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей;
священнослужителей, но не людей; господ и слуг, юнцов и степенных мужей, но
не людей; разве это не похоже на поле битвы, где руки, ноги и все части
тела, искромсанные, лежат вперемешку, а пролитая живая кровь уходит в
песок?" [1]
Гельдерлин с его мечтой о новой целостности жизни стал для образованных
немцев, независимо от их политических взглядов, той фигурой, с которой они
могли себя идентифицировать; однако совершенно особое влияние он оказывал на
тех, кто искал возможности обрести - в поэтическом слове - новый опыт
общения с сакральными силами. Рильке писал в своем стихотворении "К
докладом "Основание новоевропейской картины мира метафизикой", в котором
критиковал техницизм современной науки, партийная газета "Дер Алеманне"
опубликовала статью, где Хайдеггер как пример бесполезности (философ, "не
понимаемый никем и преподающий... Ничто") противопоставлялся представителям
специальных наук, занимающимся действительно "жизненно важной" работой. Что
под этим подразумевалось, ясно показывало объявление, помещенное
непосредственно под статьей: оно содержало информацию о докладе профессора
Штаудингера на тему "Четырехлетний план и химия".
Хайдеггер упомянул о деле Штаудингера, когда оправдывался перед
Комиссией по чистке 15 декабря 1945 года. Но о том, что дело началось с
написанного им доноса, умолчал.
Возможно, Хайдеггер не рассказал о своем доносительстве не только
потому, что не хотел навлекать на себя лишние неприятности. Вероятно, то,
что он тогда делал, вовсе и не представлялось ему доносительством. Он ощущал
свою принадлежность к революционному движению и стремился не подпускать к
делу революции оппортунистов. По его мнению, нельзя было позволять, чтобы
такие люди проникали в движение и потом использовали его к своей выгоде. В
глазах Хайдеггера Штаудингер был одним из тех ученых, которые готовы служить
кому угодно, если только это полезно лично для них, и которые не ищут
ничего, кроме "спокойного удовлетворения, приносимого безопасной
деятельностью".
Однако, по иронии судьбы, в действительности важнейшие услуги
национал-социалистскому режиму оказали не философы вроде Хайдеггера, а
"аполитичные" представители специальных наук. Именно они придали
практическую "пробивную силу" той системе, которой Хайдеггер какое-то время
так искренне хотел служить - на свой революционно-фантастический лад.
Где мы пребываем, когда мыслим? Тодтнауберг в Берлине: Хайдеггеровский
проект Академии доцентов. Прощание с политикой. "Я буду говорить о
логике..." Хайдеггер выбирает своих героев - от Гитлера к Гельдерлину.
"Помрачение мира" и реальный национал-социализм.
Где, собственно, мы пребываем, когда мыслим?
Ксенофонт [1] рассказывает замечательный анекдот о Сократе. Сократ
участвовал как простой солдат в Пелопоннесской войне и храбро сражался; но
однажды, во время долгого перехода, он вдруг остановился, задумавшись о
чем-то, и так простоял целый день - забыв о себе, о том, в каком месте и в
какой ситуации находится. Сократу пришла в голову какая-то мысль или он
заметил нечто, что навело его на размышления, - и он как бы выпал из
окружающей действительности. Он оказался во власти мышления, которое привело
его в Нигде, - но это Нигде, как ни странно, казалось ему родным. Это Нигде
мышления представляет собой значимый разрыв в ходе повседневности, влекущее
"в другом месте". Судя по тому, что мы знаем о Сократе, опыт переживания
этого "в другом месте" духа как раз и был предпосылкой его триумфа над
страхом смерти. Сократ, захваченный мыслью, уже не подвластен насилию. Могут
убить его тело, но дух его будет жить. В подобные моменты Сократ
освобождался от борьбы вот-бытия. Об этом-то Сократе, который стоит,
недвижный и погруженный в свои мысли, в то время как вокруг него
продолжается круговорот
1 Ксенофонт (ок. 430-355 г. до н.э.) - древнегреческий писатель и
историк, ученик Сократа. Автор "Греческой истории", так называемых
"Сократических сочинений" ("Апология Сократа", "Воспоминания о Сократе",
"Пир") и др.
жизни, вероятно, и думал Аристотель, когда восхвалял философию за ее
способность пребывать одновременно повсюду и нигде; занятия философией не
требуют "ни специального снаряжения, ни определенных мест... в какой бы
точке земли человек ни посвятил себя мышлению, он доберется до истины, как
если бы она находилась именно там".
Однако Сократ оставался вместе с тем и философом конкретного полиса,
философом рыночной площади Афин. Он, несмотря на свое "в другом месте" и
свои философские выпадения из действительности, хотел постоянно
присутствовать именно там. Потому что философия одновременно
вне-пространственна и пространственно обусловлена.
Хайдеггер как философ был особенно тесно связан с определенным местом и
в пору своей политической активности не жалел бранных слов, чтобы
заклеймить, как он выражался, "бессильное и беспочвенное" мышление. Но потом
вдруг заметил, что почва новой революционной действительности, на которую он
хотел было ступить, колеблется. В период переговоров по поводу приглашения в
Берлин Хайдеггер написал Элизабет Блохман: "Целое оказалось бы беспочвенным.
Я испытал облегчение, когда покинул Берлин" (19.9.1933, BwHB, 74).
В том же письме Хайдеггер выразил свое ощущение внутреннего разлада. С
одной стороны: "Я... как мне кажется, знаю только одно - что мы должны
подготовить себя к великим духовным преобразованиям и сами принять участие в
их осуществлении". С другой: "От моей самой подлинной работы... я в
настоящее время далеко отошел, хотя каждый день чувствую, как повседневная
деятельность... пытается протиснуться к ней".
Ему хотелось вернуться назад, но куда?
Пространства его мышления поддаются четкому определению. Таких
пространств было два, воображаемое и действительное: Греция (как родина
философии) и немецкая провинция, точнее, Тодтнауберг.
Что касается мечты о Греции, мечты, которую Хайдеггер надеялся
осуществить при посредстве национал-социалистской революции, то о ней все
необходимое сказал еще Ницше - за полвека до описываемых событий:
"Немецкая философия как целое... представляет собой наиболее
основательный вид... тоски по родине, какой только до сих пор был... Нигде
больше уж не чувствуют себя дома, стремятся вернуться туда, где можно было
бы хоть отчасти зажить как дома, потому что только там тебе и хотелось бы
обрести себе родину: а это - греческий мир. Но как раз все мосты, ведущие
туда, разрушены, за исключением радуг понятий... Ра-
зумеется, нужно быть очень легким и тонким, чтобы ходить по таким
мостам! Но какое счастье в этом тяготении к духовности и почти к миру
призраков! ...Стремятся назад, через отцов церкви к грекам... В этом
отношении немецкая философия представляет собой... волю к ренессансу, волю
продолжить открытие древности и раскопки античной философии, преимущественно
предшественников Сократа, этих наиболее засыпанных греческих храмов! ...мы
становимся с каждым днем все более и более греками, вначале, конечно, в
понятиях и оценках, словно грецизирующие призраки, но в надежде когда-нибудь
сделаться греками также и телом!" [1]
1 См.: Ницше Ф. Воля к власти. Посмертные афоризмы. Минск: Попурри,
1999. С. 200-201.
Хайдеггер, как мы уже знаем, хотел вернуть греческий дух в общественное
тело: он видел в национал-социалистской революции возрождение той "силы
начала", которая, по его мнению, была изначально присуща греческой философии
(Ректорская речь).
Вторым пространством была немецкая провинция, Тодтнауберг. Хайдеггер
всегда чувствовал, что здесь, в шварцвальдских горах, он более, чем в любом
другом месте, приближен к своей мечте о Греции; отсюда он спускался на
равнину политической жизни, где мог чего-то добиться именно потому, что на
ней бушевал мятеж, - "Все великое способно выстоять в бурю!"
За несколько месяцев своей политической активности Хайдеггер приобрел
болезненный опыт, осознав, что два мира - тот, в котором он живет, и тот, в
котором мыслит, - невозможно объединить так, как ему бы хотелось. В свое
время много ругали выступление Хайдеггера по радио в марте 1934 года,
которое называлось "Творческий ландшафт. Почему мы остаемся в провинции?" и
в котором философ публично отрекся от Берлина. В этом докладе часто
усматривали лишь приправленный идеологическим соусом романтический идеал
любви к родине и крестьянской жизни. На самом деле Хайдеггер рассказал здесь
(на свой особый лад) о простом, но очень важном для него личном опыте: "Всю
мою работу... поддерживает и направляет мир этих гор и этих крестьян. Иногда
- в последнее время - работа, которая делается там, наверху, на долгое время
прерывается из-за того, что приходится вести переговоры, разъезжать с
докладами, участвовать в обсуждениях и заниматься преподавательской
деятельностью здесь, внизу. Но стоит мне вернуться наверх, как в первые же
часы вот-бытия в хижине весь мир более ранних вопросов вновь со всех сторон
обступает меня, причем совершенно в том же виде, в каком я его оставил. Я
попросту оказываюсь перенесенным в особый ритм работы - хотя, в сущности, не
умею управлять ее сокровенным законом" (D, 11).
Хайдеггер наконец заметил (и признался себе в том), что мир его жизни и
мир его мышления совмещаются в тодтнаубергской "хижине" - и, собственно,
только в ней одной. Лишь в периоды "вот-бытия в хижине" "весь мир более
ранних вопросов", это повторение греческого начала, превращается в живую
реальность; только там, в Тодтнауберге, эта реальность, как любил говорить
Хайдеггер, присутствует. Поэтому философ испытал облегчение, когда смог,
потерпев неудачу в качестве ректора, вернуться в этот поселок своего
мышления. "Ну как, господин Хайдеггер, вернулись из Сиракуз?" - язвительно
спросил его, случайно встретив на улице, Вольфганг Шадевальдт. В Сиракузах,
как известно, Платон хотел построить свое утопическое государство - и
кончилось это тем, что он лишь чудом избежал рабства.
Когда 23 апреля 1934 года Хайдеггер ушел в отставку с поста ректора, он
отказался от значимого в политическом отношении места, но не оставил своего
намерения подготовить в новой революционной действительности "надлежащее
место" (Ясперсу, 3.04.1933, Переписка, 220) для философии. Однако поскольку
он больше не хотел покидать вновь обретенный поселок своего мышления, ему не
оставалось ничего иного, кроме как попытаться "пересадить" этот поселок на
новое место, уподобиться улитке и просто унести с собой эту раковину своей
философии. Он не принял приглашения в Берлин, в город, который казался ему
беспочвенным, но летом 1934 года упорядочил свои идеи относительно Академии
доцентов в Берлине и дал знать соответствующим инстанциям о своей готовности
приехать туда - при условии, что ему будет предоставлена возможность
осуществления этих идей. Он планировал создать посреди Берлина своего рода
философский монастырь, копию тодтнаубергского прибежища.
Уже с осени 1933 года Хайдеггер вел с Берлином переговоры по поводу
своей возможной работы в Академии. Проект основания Академии доцентов возник
в партийных кругах Берлина и в прусском министерстве науки и воспитания.
Предполагалось, что это будет институт повышения политической квалификации и
что его должны будут заканчивать все молодые ученые, будущие ординарные
профессора; разумеется, цель заключалась в том, чтобы дать слушателям
Академии правильную идеологическую ориентацию, воспитать их в духе
националистического мировоззрения. По
мысли авторов проекта, диплом об окончании Академии должен был стать
обязательной предпосылкой для получения права преподавания в высшей школе,
то есть они собирались изъять функцию предоставления такого права из ведения
университетов. Тем самым они хотели устранить замеченный партийными
инстанциями порок, который заключался в том, что "доставшиеся... от прошлого
кадры" ученых, хотя эти ученые и пытаются приспособиться к новым условиям,
"практически не содержат элементов, пригодных с национал-социалистской точки
зрения", - и создать предпосылки для появления примерно через десять лет
"безупречного в мировоззренческом отношении" научного пополнения. Хайдеггера
прочили на роль руководителя этой Академии. Он детально изложил свои
предложения и 28 августа 1934 года послал их в Берлин. По его замыслу, новое
учебное заведение должно было стать не Академией, не клубом и не
политическим народным университетом, а "воспитывающим жизненным
сообществом". Он описывает будущую Академию как некий орден, имеющий
"собственный дух" и формирующий особую традицию, которая и после окончания
учебы будет сохранять для выпускников "обязательный характер". Решающее
значение Хайдеггер придавал "невыразимому воздействию атмосферы". Поэтому он
считал, что преподаватели должны влиять на учеников "главным образом
посредством того, кем и чем они являются, а не посредством того, что и о чем
они "говорят"". Преподаватели и ученики должны жить вместе, следуя режиму
"естественной смены научной работы, отдыха, внутренней сосредоточенности,
военных игр, физического труда, построений, спортивных занятий и
праздников". Должна быть также обеспечена возможность "подлинного
одиночества и внутреннего сосредоточения", поскольку то, что нужно для
определенного сообщества, не может возникать только "через посредство этого
сообщества". Этой необходимости чередования одиночества и жизни в коллективе
должно соответствовать внешнее обустройство здания: следует предусмотреть
наличие большой аудитории, столовой с пюпитром для чтения вслух, специальных
помещений для празднеств и художественных занятий, общих спален. Но вместе с
тем необходимы и кельи, где каждый сможет уединиться для духовной работы и
внутреннего сосредоточения. Библиотека должна содержать достаточно скудный
набор книг, только самое существенное, "однако без нее школа так же
непредставимо, как крестьянин без плуга". Питомцы Академии сами будут
участвовать в отборе необходимых книг и таким образом учиться тому,
"что означает подлинная и основательная оценка литературного
произведения". Завершая свою памятную записку, Хайдеггер резюмировал
основную концепцию этого монастыря науки так: "Если необходимо преодолеть
уже далеко зашедший процесс "американизации" в нынешней научной жизни и в
будущем не допускать его возобновления, то следует обеспечить такие условия,
при которых преобразование наук будет вырастать из их внутренних
потребностей. Это еще никогда не удавалось и никогда не удастся осуществить
иначе, чем через посредство определяющего влияния отдельных личностей".
Академия доцентов в том смысле, как ее представлял себе Хайдеггер, так
и не была создана. Вокруг проекта плелись всяческие интриги. Ведомство
Розенберга и министерство получали предостережения от других партийных
инстанций. Крик 14 февраля 1934 года писал Йеншу: "Множатся слухи о том, что
Хайдеггер, возглавив прусскую Академию доцентов, приберет к рукам все
молодое поколение преподавателей прусской высшей школы. Я расценил бы такой
поворот событий как роковой. Прошу Вас подготовить для высших партийных
инстанций памятную записку об этом человеке, о его позиции, его философии и
его немецком языке". Йенш, который пытался вмешаться еще тогда, когда велись
переговоры по поводу возможной работы Хайдеггера в Мюнхене и в Берлине,
представил такое заключение. В нем, среди прочего, говорилось: "Если Вам
угодно... чтобы я высказал свое мнение, то я хотел бы предпослать ему слова
Адольфа Гитлера о том, что он всегда признает в качестве высшего авторитета
над собой законы здравого рассудка. Спор с рассудком, когда речь идет о
решающих шагах в жизни государства, неминуемо и неизменно приводит к
катастрофе... Но это будет явным противоречием здравому рассудку, если на
место, быть может, важнейшее для духовной жизни ближайшего будущего,
назначат одного из самых больших путаников и самых странных чудаков, каких
мы имеем в жизни нашей высшей школы... Назначение главным воспитателем
нашего академического пополнения человека, который, как всем известно,
обладает столь же чудаческим, сколь смутным, шизоформным, а отчасти уже и
шизофреническим мышлением, окажет (как мы уже могли со всей очевидностью
наблюдать здесь, в Марбурге) катастрофическое с воспитательной точки зрения
воздействие на студентов". Министерство хотя и отвергло это заключение, но
было заинтересовано, чтобы данное место занимал скорее чиновник,
специализирующийся на мировоззренческих вопросах, нежели философ, и потому
исключило Хайдеггера из круга приемлемых кандидатов. Однако Хайдеггер
по-прежнему оставался фигурой, которую идеологам режима было выгодно
использовать в своих интересах. В мае 1934 года его пригласили в комитет по
философии права при Академии германского права. Председатель комитета,
имперский комиссар по вопросам юстиции Ганс Франк [1], в своей вступительной
речи определил характер и задачи этого органа. Комитету предстояло заложить
основы нового немецкого права, культивируя такие ценности, как "раса,
государство, фюрер, кровь, авторитет, вера, почва, оборона, идеализм", и он
должен был конституировать себя как "боевой комитет национал-социализма". В
этом комитете, который заседал в здании Веймарского архива Ницше, Хайдеггер
сотрудничал до 1936 года. Что он конкретно там делал, неизвестно. В 1935
году в состав комитета вошел Юлиус Штрейхер [2]. Новое назначение столь
одиозной личности не могло остаться незамеченным, и в 1936 году, в Риме,
Карл Левит даже рискнул спросить Хайдеггера, что он об этом думает. После
некоторого колебания Хайдеггер ответил, что "о Штрейхере и говорить не
стоит, а "Штюрмер" - просто порнография. Непонятно, почему Гитлер не
отделается от этого субъекта, - возможно, просто боится его".
1 Ганс Франк (1900-1946) - партийный деятель, организатор нацистского
террора в Польше, обергруппенфюрер СС (1943). Получил высшее юридическое
образование. Член НСДАП с 1923 г. Стал ведущим юристом партии и официальным
референтом Имперского руководства НСДАП по юридическим вопросам (1927). В
1926 г. основал и возглавил Национал-социалистскую лигу юристов. В 1933 г.
возглавил Министерство юстиции Баварии, сначала в качестве комиссара, затем
- министра. В 1933-1934 гг. был имперским комиссаром по вопросам юстиции. В
1934 г. организовал Академию германского права и был первым ее президентом
(до 1942 г.). С 1939 г. генерал-губернатор Польши. Организатор массового
уничтожения польских евреев. В 1942 г. в результате усиления роли СС был
освобожден от высших партийных постов. Казнен по приговору Международного
военного трибунала в Нюрнберге.
2 Юлиус Штрейхер (1885-1946) - партийный деятель, группенфюрер СА
(1934), группенфюрер СС (1934). Основатель (1919) и руководитель
Социалистической партии Германии. В 1922 г. вступил в НСДАП. В 1923 г.
основал антисемитскую газету "Штюрмер" (Der Stunner). С 1933 г. депутат
рейхстага от Франконии. В 1933 г. возглавил Центральную комиссию по
противодействию еврейским проискам и по бойкотам. Один из главных
инициаторов "Хрустальной ночи" (1938). После начала войны выступал с
призывами к полному уничтожению еврейского населения на оккупированных
территориях. В 1940 г. снят со всех постов по настоянию Г. Геринга, которого
он публично обвинил в импотенции. Казнен по приговору Нюрнбергского
трибунала по обвинению в публичном подстрекательстве к убийству евреев.
Если Хайдеггер и продолжал верить в Гитлера и в необходимость
революции, то, во всяком случае, его отношение к политике постепенно
менялось. Прежде его философия искала для себя героя, причем именно
политического. Теперь Хайдеггер вновь склонялся к тому, чтобы признать
необходимость разграничения разных сфер. Ведь философия располагается
глубже, чем политика, - пусть же она опять станет основополагающим событием
духа, которое хотя и обусловливает политику, но не растворяется в ней. В
1936 году, читая лекции о Шеллинге, Хайдеггер скажет: "Но очень скоро должна
была обнаружиться глубокая неистинность тех слов, которые Наполеон в Эрфурте
сказал Гете: "Политика - это судьба". Нет, дух есть судьба и судьба есть
дух. Сущность духа, однако, есть свобода [1]" (GA 42, 3).
1 Выделенная жирным шрифтом фраза цит. по: Пеггелер О. Хайдеггер и
политика. - В: Философия Мартина Хайдеггера и современность. С. 183.
Поворот от политики назад, к духу, дал знать о себе уже в лекционном
курсе летнего семестра 1934 года. Заявленная тема звучала так: "Государство
и наука". На первую лекцию собрался весь цвет местного общества: партийные
боссы, именитые граждане, коллеги-профессора; собственно студенты оказались
в меньшинстве. Всех чрезвычайно интересовало, каким будет первое выступление
Хайдеггера после его ухода с поста ректора. Эта лекция должна была стать
событием общественной жизни. Хайдеггер прошел через переполненную аудиторию
(где преобладали коричневые рубашки) к кафедре и объявил, что изменил тему:
"Я буду говорить о логике. Слово "логика" происходит от слова "логос".
Гераклит как-то сказал..." В это мгновение все поняли, что Хайдеггер сейчас
погрузится в привычные для него глубины, что он хотя и не намерен
опровергать значимость политики, но хотел бы, как прежде, держаться от нее
на некоторой дистанции. Уже в первых фразах он подверг критике как
"непрофессиональную болтовню на мировоззренческие темы", так и ту "мешанину
ненужных формул", которую буржуазная наука обычно выдает за "логику".
"Логика в нашем понимании есть вопрошающее обследование основ бытия, место
вопросительности" (L, 2). Уже ко второму часу лекции в аудитории остались
только те, кого действительно интересовала философия.
Хайдеггеру было трудно начинать все заново, и он написал об этом
Ясперсу год спустя, возвращаясь мыслями к своему первому семестру после
ухода с поста ректора: "...у меня сейчас время утомительных поисков; всего
несколько месяцев назад я смог возобновить работу, прерванную зимой
1932-1933 года (во время отпускного семестра), но все это - жалкий лепет; да
и еще две занозы - полемика с верой в происхождение и неудача ректорства -
вполне достаточно сложностей, какие вправду необходимо преодолеть"
(1.7.1935, Переписка, 226).
В этой работе по переосмыслению собственных религиозных и политических
взглядов ему помог другой герой - Гельдерлин.
В зимний семестр 1934/35 года Хайдеггер прочитал свои первые лекции о
Гельдерлине. С этого момента Гельдерлин становится постоянной отправной
точкой его мышления. Хайдеггер обращался к Гельдерлину, чтобы понять
сущность "божественного", уже не присутствующего в современной жизни, и той
"политики", которая возвышается над делами повседневности. Гельдерлин,
говорил Хайдеггер, - "сила в истории нашего народа"; но сила, которая
по-настоящему еще не проявила себя. Это положение должно измениться, если
немецкий народ хочет найти путь к самому себе. Содействие такого рода
изменению, в представлении Хайдеггера, и есть ""политика" в высшем и
подлинном смысле - так что тому, кто сможет здесь чего-то добиться, нет
никакой надобности говорить о "политическом"" (GA 39, 214).
В то время, когда Хайдеггер увлекся Гельдерлином, творческое наследие
этого поэта переживало подлинный ренессанс. Гельдерлина уже не
рассматривали, как в начале века, в качестве лирика, интересного только для
историков литературы, автора, который также написал странный роман в письмах
("Гиперион") и, подобно многим другим немецким классикам, был филэллином. Ни
Дильтей, ни Ницше, настойчиво пытавшиеся привлечь внимание к Гельдерлину,
так и не смогли "внедрить" его в сознание немецкой общественности. Сделать
это удалось лишь накануне Первой мировой войны - членам кружка Георге и
прежде всего одному из них, Норберту фон Хеллинграту, который разыскал
поздние произведения Гельдерлина, прокомментировал их и начал издание
полного собрания сочинений. Кружок Георге видел в Гельдерлине гениального
предшественника "символизма" - не того символизма, в который играют
художники и поэты, а экзистенциально необходимого. "Это как если бы вдруг
подняли завесу, скрывавшую святая святых, и взгляду открылось нечто
невыразимое" - примерно так в двадцатых - тридцатых годах воспринимали
творчество Гельдерлина его поклонники. Макс Коммерель относил Гельдерлина к
"поэтам-вождям" и утверждал, что, читая его произведения, мы соприкасаемся с
"германским силовым потоком". В кругах, связанных с молодежным движением,
Гельдерлина считали гением сердца, разбившегося при столкновении с
германской действительностью. Постоянно цитировалось такое высказывание из
"Гипериона": "Это жестокие слова, но я все же произношу их, потому что это
правда: я не могу представить себе народ более разобщенный, чем немцы. Ты
видишь ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей;
священнослужителей, но не людей; господ и слуг, юнцов и степенных мужей, но
не людей; разве это не похоже на поле битвы, где руки, ноги и все части
тела, искромсанные, лежат вперемешку, а пролитая живая кровь уходит в
песок?" [1]
Гельдерлин с его мечтой о новой целостности жизни стал для образованных
немцев, независимо от их политических взглядов, той фигурой, с которой они
могли себя идентифицировать; однако совершенно особое влияние он оказывал на
тех, кто искал возможности обрести - в поэтическом слове - новый опыт
общения с сакральными силами. Рильке писал в своем стихотворении "К