Страница:
курсе
их любовной истории. Видимо, и у Хайдеггера душа была не на месте, ведь
сначала он хотел оттянуть момент встречи. Но, уже отдав письмо, вдруг
передумал и попросил коридорного сообщить Ханне о его приходе. Два дня
спустя Ханна писала Хайдеггеру: "Когда коридорный назвал твое имя... мне
показалось, будто время внезапно остановилось. Затем я молниеносно осознала
то, в чем раньше не призналась бы ни самой себе, ни тебе и никому другому:
что сила безотчетного побуждения... милостиво уберегла меня от совершения
единственной непростительной измены, которая загубила бы мою жизнь. Но ты
должен знать одно (так как мы общались друг с другом не много и не чересчур
часто): если бы я сделала это, то только из гордости, т. е. по чистой
глупости и в порыве безумия. А не по каким-то причинам". Под "причинами", по
мнению Эттингер, Ханна имела в виду нацистское прошлое Хайдеггера, которое,
очевидно, само по себе не заставило бы ее отказаться от встречи с ним. То
же, что Ханна понимала под "гордостью", скорее всего было страхом снова
подпасть под чары Хайдеггера. И действительно, как показывает письмо Ханны
Хайдеггеру от 9 февраля 1950 года, эти чары сразу же начали снова на нее
воздействовать. Ведь встреча, которую, обращаясь к Мартину, Ханна называет
"оправданием всей моей жизни", в письме Хильде Френкель, написанном чуть
позже, когда Ханна уже смотрела на происшедшее с некоторой дистанции,
изображается как трагикомедия: "Он совершенно не понимает, что все это было
25 лет назад, что он не видел меня больше 17 лет". Хайдеггер стоял в ее
комнате "как побитая собака".
Потом Хайдеггер вернулся домой и ждал Ханну, которая обещала прийти в
тот же вечер, - этот вечер они провели вдвоем. Ханна опишет их встречу
Блюхеру: "Кажется, мы впервые в жизни разговаривали друг с другом". Ханна
больше не чувствовала себя в роли школьницы. Она приехала из большого мира,
успела многое пережить [1], уцелела в катастрофе, стала политическим
философом, только что закончила книгу "Истоки тоталитаризма", которая чуть
позже будет иметь успех во всем мире [2]. Но об этом они не говорили.
1 Ханна Арендт (1906-1975) в 1933 г. бежала из нацистской Германии и
приехала в Париж, где познакомилась с А. Койре, Р. Ароном, Ж. П. Сартром и
А. Кожевым. В 1940 г. за деятельность по перемещению еврейских детей в
Палестину была арестована, но в 1941 г. смогла бежать в США. После долгих
лет преподавания в Принстонском и Колумбийском университетах, а также в
университете Беркли, она стала профессором политической философии в
нью-йоркской Новой школе социальных исследований.
2 Речь идет о первой книге Ханны Арендт, которая была опубликована в
1951 г.
Хайдеггер, пишет Эттингер, рассказывал, как он впутался в политику, как
в ту пору его "оседлал дьявол", жаловался на гонения, которым подвергался
после войны. Ханна видела перед собой деспотичного, но вконец подавленного и
ожесточившегося человека; ей казалось, что он нуждается в ее помощи. И она
хотела ему помочь. Вернувшись в Америку, она возьмет на себя ведение
переговоров с тамошними издателями его работ, будет обсуждать условия
договоров, просматривать переводы его текстов, отправлять ему посылки с
продуктами, книгами, пластинками. А он будет писать ей нежные письма, иногда
вкладывая между страниц стебель трясунки, будет рассказывать о своей работе,
описывать вид из окна, напоминать ей о зеленом костюме, который она когда-то
носила в Марбурге. И каждый раз передавать привет от Эльфриды.
В ту первую встречу Хайдеггер предложил основать своего рода
тройственный союз. Он, если верить Эттингер, признался Ханне, что именно
Эльфрида укрепила в нем мужество, необходимое для возобновления этой дружбы.
На следующий день после приезда Ханны Хайдеггер организовал встречу втроем.
Через два дня Ханна писала Хайдеггеру. "Я была потрясена - и потрясена до
сих пор - честностью и настойчивостью этой попытки сближения (предпринятой
Эльфридой. - Р. С.)". Ее, Ханну, охватило "внезапное чувство солидарности".
Совсем по-другому представлена та же ситуация в письме Блюхеру: "Сегодня
утром мне пришлось вступить в дискуссию с его женой - которая, очевидно, уже
25 лет или, может, только с тех пор, как каким-то образом узнала о
неприятной для нее истории, устраивает ему ад на земле. А он - и это столь
же очевидно, то есть с очевидностью следует из нашего запутанного разговора
втроем, - он, человек, который, как всем известно, лжет всегда и везде, где
только может, на протяжении всех этих 25 лет ни разу даже не пытался
отрицать, что я была единственной страстью его жизни. Боюсь, пока я жива,
эта женщина будет мечтать об одном - перетопить всех евреев как котят. Она,
к сожалению, непроходимо глупа". Хайдеггер, согласно интерпретации Эттингер,
воспринял эту сцену по-иному. Он увидел в ней не борьбу, а примирение. И был
растроган, когда на прощание обе женщины обнялись. Он тут же пожелал принять
в их дружеский союз также Генриха Блюхера и попросил Ханну передать ему
сердечный привет. Ханна попыталась немного охладить восторженное настроение
Хайдеггера, напомнив ему, что только ради него согласилась на встречу с
Эльфридой. Сама же она придерживается своего старого принципа: "Не делать
ничего еще более трудным, чем оно должно быть. Из Марбурга я уехала
исключительно ради тебя".
Через два дня после этой инсценировки "дружбы втроем" Ханна написала
Эльфриде письмо - в первый и последний раз. Она сумела осуществить сложный
трюк: воспользоваться правом на откровенность, вытекавшим из новой ситуации
"сближения" с женой Хайдеггера, и одновременно восстановить необходимую для
нее самой дистанцию. "Вы сломали лед, - признает Ханна, - и за это я Вам от
души благодарна". Но чувства вины за те тайны, которые были у нее в прошлом,
она не испытывает. Из-за той любовной истории, пишет Ханна, у нее было много
неприятностей. "Видите ли, уезжая из Марбурга, я твердо решила никогда
больше не любить мужчину, а потом вышла замуж (за Гюнтера Андерса. - Р. С.),
за кого попало и без любви". Она уже достаточно наказана и потому просит
избавить ее от попреков за прошлое. По поводу же настоящего Ханна рассуждает
так, будто никаких объятий два дня назад и в помине не было. "Вы никогда не
скрывали своих взглядов, не скрываете их и теперь, даже в моем присутствии.
Но эти взгляды таковы, что делают любой разговор почти невозможным,
поскольку все то, что другой мог бы сказать, уже заранее определенным
образом характеризуется и (Вы уж извините) каталогизируется - как еврейское,
немецкое или китайское".
К тому времени, когда Ханна Арендт два года спустя, 19 мая 1952 года,
снова посетила Хайдеггеров, от надуманной идиллии "тройственного союза" не
осталось и следа. Ханна Генриху Блюхеру: "Его жена совсем ополоумела от
ревности, только усилившейся за те годы, когда она, очевидно, жила надеждой,
что он меня попросту забудет. Это выразилось по отношению ко мне в
полуантисемитской сцене, разыгравшейся в его отсутствие. Вообще политические
убеждения этой дамы... не замутнены никаким опытом и отличаются такой тупой,
злобной и обремененной затаенными обидами глупостью, что можно понять все
преследования, которым он подвергался... Короче говоря, дело кончилось тем,
что я устроила ему настоящий скандал, и с тех пор все значительно
улучшилось". Теперь Ханна Арендт нисколько не сомневалась, что во всем
виновата Эльфрида. То, что Ханна и Карл Ясперс в своей переписке о
Хайдеггере называли его "нечистотой", в ее представлении было не чем иным,
как загрязнением в результате общения с этой женщиной.
Но Ханна ошибалась, думая, что Эльфрида играла в жизни Хайдеггера
только роль злого демона. В действительности Эльфрида была хорошей женой и
верной спутницей жизни. Она вышла замуж за Хайдеггера, когда ничто еще не
предвещало его будущей славы. В годы его приват-доцентуры Эльфрида сама
содержала семью, работая учительницей в школе. Она была эмансипированной,
уверенной в себе женщиной, получившей (что в то время случалось нечасто)
высшее экономическое образование. Она всегда оставалась для Хайдеггера
надежной опорой - и когда он порвал с Католической Церковью, и когда к нему
пришла слава, и после войны, когда его отстранили от преподавания. Она
всегда заботилась о создании таких условий, которые позволили бы Хайдеггеру
спокойно работать. По ее инициативе была построена "хижина" в Тодтнауберге.
Это правда, что она раньше, чем Хайдеггер, приняла сторону
национал-социализма. Но у Хайдеггера имелись свои мотивы, побудившие его
поддаться "опьянению властью". Для нее же важную роль играли идеи женской
эмансипации. Она связывала надежды на прогресс с национал-социалистской
революцией. В отличие от Хайдеггера, который в этом не следовал ее примеру,
она также разделяла расистскую и антисемитскую идеологию нацистского
движения. И дольше, чем ее муж, сохраняла приверженность
национал-социализму. Многие соседи боялись ее и в ее присутствии не
позволяли себе ни единого критического замечания по поводу "режима". Осенью
1944 года она навлекла на себя всеобщую ненависть тем, что в качестве
районной активистки "самым зверским образом обращалась с женщинами Церингена
[1]" и "отправляла на рытье окопов даже больных и беременных" (так, во
всяком случае, говорилось в письме Фридриха Элькерса, члена "Комиссии по
чистке", Карлу Ясперсу). Конечно, когда дело Хайдеггера обсуждалось в
"Комиссии по чистке" и потом, когда он проходил процедуру денацификации, его
брак с Эльфридой наверняка рассматривался как дополнительное отягчающее
обстоятельство. Однако сам он нуждался в своей жене как в защите от
враждебного ему (по его представлениям) мира. И Эльфрида с готовностью
приняла на себя эту роль. Она не идеализировала своего мужа, но понимала его
страсть к "делу мышления" и делала все от нее зависевшее, чтобы он мог
заниматься своим любимым делом. Хайдеггер это понимал и всю жизнь был ей за
это благода-
1 Район г. Фрайбурга.
рен. Более всего он ценил в ней то, что она считалась с его
потребностью в одиночестве и в то же время умела создать атмосферу домашнего
уюта. Бремя повседневных забот и воспитания детей несла в основном она. Его
такое разделение труда вполне устраивало. В ранние годы их брака он
несколько раз давал ей повод для ревности, ибо принадлежал к типу мужчин, в
которых женщины охотно влюбляются. Короткие любовные увлечения были для него
как бы в порядке вещей. Но никогда, даже в период его близости с Ханной
Арендт, Хайдеггер не думал о разводе с Эльфридой. Во всяком случае, как
отмечает Эттингер, сохранившиеся письма не дают ни малейших оснований для
иного вывода. Теперь же, когда Ханна вновь вошла в его жизнь, он вдруг стал
мечтать о "тройственном союзе", который позволил бы ему и сохранить
Эльфриду, и вернуть себе Ханну - пусть не как возлюбленную, но как любимую
подругу. Однако такой союз был невозможен: его не хотели ни Ханна, ни
Эльфрида. Ревность, так сказать, мобилизовала в Эльфриде все ее
антисемитские предрассудки. Ханна же видела в семейной жизни Хайдеггеров
наглядный пример "союза между толпой и элитой".
Как рассказывает Эттингер, в те немногие часы, которые Ханна в мае 1952
года (когда приехала в Германию во второй раз) провела наедине с
Хайдеггером, она снова подпала под чары своего философа, обсуждавшего с ней
некоторые пассажи из лекции "Что значит мыслить?". Ханна писала Блюхеру: "(В
такие мгновения я] совершенно уверена в его (Хайдеггера. - Т. Б.)
фундаментальной порядочности, в его вновь и вновь потрясающей меня
доверчивости (назвать это по-другому я вряд ли сумею), в полной
незначимости, когда он рядом со мной, всех тех вещей, которые в иное время,
возможно, легко выдвигаются на первый план, в его подлинной беспомощности и
беззащитности. Пока у него сохраняется работоспособность, никакой опасности
нет; я боюсь только все чаще повторяющихся депрессий. Я сейчас пытаюсь их
как-то предотвратить. Может быть, он об этом вспомнит, когда меня уже здесь
не будет".
Ханна видела себя в роли ангела-хранителя, оберегающего "лучшего"
Хайдеггера. Она хотела помочь ему, поддержать его работоспособность, и
Генрих Блюхер укреплял ее в этом намерении: ""Что значит мыслить?" - великий
вопрос к Богу. Помоги же ему в этом вопрошании".
Но Ханна Арендт не просто помогала Хайдеггеру в вопрошании, она также -
в философском плане - отвечала ему.
Когда в 1960 году вышло в свет немецкое издание ее главного
философского труда "Vita activa", она послала Хайдеггеру экземпляр книги; в
сопроводительном письме говорилось, что эта работа не могла бы возникнуть -
далее я цитирую по монографии Эттингер - "без того, чему я в молодости
научилась от тебя... Она происходит непосредственно из первых марбургских
дней и во всех отношениях обязана тебе почти всем".
На отдельном листке, который она так и не вложила в письмо (и который
потом обнаружила Эттингер), Ханна написала: "De Vita activa. / Посвящения в
этой книге нет. / Да и как я посмела бы посвятить ее тебе - / столь близкому
мне человеку, / которому я хранила / и не хранила верность, / но то и другое
с любовью?"
В чем же Ханна Арендт, как философ, сохранила "верность" своему
учителю?
Она вместе с Хайдеггером по-революционному порвала все связи с
философской традицией и потом всегда твердо придерживалась той точки зрения,
что первичное отношение человека к миру является не
познавательно-теоретическим, а озабоченно-деятельным и что такого рода
деяние представляет собой открывающее событие, событие истины. Для
Хайдеггера, как и для Ханны Арендт, "открытое" - то, что Хайдеггер называл
просветом, - было внутренним решением и свершением (###) присутствия. Но
Хайдеггер, в отличие от Ханны Арендт, отличал такую открытость (Offenheit)
от публичности (Offentlichkeit). Хайдеггер в "Бытии и времени" объяснял, что
"Публичность замутняет все и выдает так скрытое за известное и каждому
доступное" (127). В публичности присутствие, как правило, подпадает под
влияние обезличенных людей (Man): "Каждый оказывается другой и никто он сам"
(128). Как известно, публичности Хайдеггер противопоставлял подлинность.
Как и Хайдеггер, Ханна Арендт ориентировалась на идею открытости, но
была готова признать, что потенциально эта идея осуществима и в публичности.
Ханна надеялась, что открытость возникнет не из измененного отношения
индивида к себе самому, то есть не из хайдеггеровской подлинности, а из
плюралистического сознания, то есть понимания того, что наше бытие-в-мире
означает: мы должны уметь делить этот мир со "многими" (другими) и уметь его
формировать. Открытость существует только там, где опыт осознания факта
человеческого плюрализма воспринимается всерьез. Но так называемое
"аутентичное" мышление, дискредитирующее понятие "многие", не желает
считаться с
тем вызовом, каким для него является плюрализм, этот неустранимый
аспект conditio humana. Такое мышление говорит о человеке не во
множественном, а в единственном числе, тем самым, по мнению Ханны Арендт,
предавая философию во имя политики. Как и Хайдеггер, Ханна Арендт тоже
искала в античной Греции сцену, на которой изначально свершилось то, что
теперь происходило в современности и о чем хотела задуматься она, Ханна. Для
Хайдеггера такой "сценической площадкой" стала платоновская притча о пещере,
для Ханны Арендт - ее представление о греческой демократии, сложившееся на
основе "Истории" Фукидида [1]: "В своих постоянно разгоравшихся спорах греки
открыли, что общий для всех нас мир, как правило, одновременно
рассматривается с разных позиций, которых бесконечно много и которым
соответствуют разнообразнейшие точки зрения... Греки учились понимать - не
просто понимать друг друга как отдельных индивидов, но смотреть на тот же
мир с точки зрения другого и подмечать одинаковое, даже если оно
обнаруживает себя в очень различных, а часто и прямо противоположных
аспектах. Речи, которые Фукидид включал в свой текст для того, чтобы
объяснить точки зрения и интересы противоборствующих партий, еще и сегодня
остаются живым свидетельством высокой степени объективности тогдашних
споров". Можно сказать, что Ханна Арендт реабилитирует "пещерную болтовню"
(Хайдеггер) узников из платоновской притчи. Света совершенной истины, о
котором говорил Платон, как и хайдеггеровского восхождения от сущего к "еще
более сущему" для нее не существует. Существуют только различные точки
зрения на общий для всех мир и разные степени умения обращаться с этим
многообразием. Отталкиваясь от хайдеггеровской негативной интерпретации
толков (Gerede), этого характерного аспекта публичности, Ханна Арендт в
своей речи о Лессинге (1959) сказала, что мир так и остался бы
нечеловеческим, бесчеловечным {unmenschlich), "если бы люди (Menschen)
постоянно не обсуждали его".
1 Фукидид (ок. 460-400 до н.э.) - греческий историк; в его "Истории" (в
восьми книгах) описываются события Пелопоннесской войны 431-404 гг.
Не подлинность, а только "виртуозность взаимодействия с другими" дает
миру ту открытость, о которой мечтал и Хайдеггер.
Что касается проблемы истины, то и здесь Ханна Арендт училась у
Хайдеггера, но продвинулась на шаг дальше. Она опирается на хайдеггеровскую
концепцию истины как непотаенности, но вместо того, чтобы, следуя за своим
учителем, искать событие истины прежде всего в отношении человека к вещам,
открывает его в пространстве между людьми. Только применительно к этому
"между", к трагедиям и комедиям совместной человеческой жизни, концепция
истины как непотаенности кажется ей достоверной. Исходной сценой, на которой
свершается событие истины, Ханна Арендт считает арену социального: "Действуя
и говоря, люди всякий раз обнаруживают, кто они суть, активно показывают
личную неповторимость своего существа, как бы выступают на сцене мира..."
[1]
1 Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000.
С. 234 (пер. с нем. и англ. В. В. Бибихина).
Именно потому, что общение людей друг с другом имеет характерные
свойства сценической постановки, весь являющий себя мир тоже может стать для
них сценой. Только потому, что сами люди "выступают вперед" и могут
"показать себя", у них создается впечатление, что и с природой дело обстоит
так же, что и она тоже хочет "показать себя". Даже платоновская мысль о
восхождении к чистым идеям все еще остается привязанной к общественной игре
"появлений" и "выступаний вперед": ведь эти идеи, согласно Платону, должны
быть увиденными - увиденными на "внутренней сцене", существующей в сознании
философа.
"Мир", о котором говорит Ханна Арендт, представляет собой некое
подобное сцене общественное пространство, не существующее изначально и
всегда, но открывающееся. Мир открывается между людьми, поэтому его следует
понимать не как сумму всех вещей, людей и происшествий, но как такое место,
где люди встречаются друг другу и где вещи могут показываться людям; и где,
наконец, люди производят нечто такое, что превышает простую совокупность
результатов деятельности отдельных индивидов. Об этом "между" Ханна Арендт
упоминает и в том письме Хайдеггеру, которым она сопроводила отправленный
ему экземпляр "Vita activa": "Если бы между нами все было правильно - я имею
в виду именно "между", а не тебя и меня, - то я бы тебя спросила, могу ли я
посвятить эту книгу тебе". У Ханны всегда было такое ощущение, будто в ее
отношениях с Хайдеггером для нее возможны только две позиции: она должна
либо всем для него жертвовать, подчиняться его воле, либо утверждать свою
самостоятельность вопреки ему. При отношениях подобного рода промежуточное
пространство мира, если можно так выразиться, сгорает дотла [1]. Для
свободной встречи, для общения на равных не остается никакого места, потому
что слишком многое осталось несделанным, невысказанным, незамеченным.
В своей книге "Vita activa" Ханна Арендт исследует вопрос о том, как
сохранить этот "мир" промежутка и почему он может оказаться разрушенным - и
в рамках индивидуальной жизни, и в историческом масштабе. Она разграничивает
понятия "труд" ("работа"), "создание" ("изготовление") и "действие". И здесь
тоже она опирается на идеи Хайдеггера, но рассматривает бытие-в-мире как
иерархическую последовательность различных видов деятельности, посредством
которых люди в определенном смысле открывают себе выход на свободный простор
и тем самым создают предпосылки для возникновения "открытости".
"Труд", в понимании Ханны Арендт, служит исключительно биологическому
поддержанию жизни. Труд - это форма организации "обмена веществ" между
человеком и природой. Труд и покой, труд и потребление ритмически сменяют
друг друга; строго говоря, они не имеют ни начала, ни конца [2] и, подобно
жизни и смерти, суть лишь звенья в круговращении жизни человеческого вида. В
труде человек потребляет природу и в труде же расходует свою жизнь. Труд не
оставляет долговечных результатов [3]; он, собственно, не имеет
"миросозидающей" функции.
1 В "Vita activa" Ханна Арендт пишет об этом так: "В страсти, которая
схватывает лишь кто другого человека, то срединное пространство мира, через
которое мы и связаны с другими и одновременно от них отделены, словно
расплавляется в огне. Любящих отделяет от человеческого мира их безмирность,
мир между любящими сгорел. Пока длится очарование любви, тем единственным
между, которое может связать любящих друг с другом и одновременно разделить
их... оказывается ребенок, подлиннейшее порождение любви" (там же, с. 321).
2 Ср.: "В противоположность созданию, завершенному когда предмет
получил свой должный облик и отныне может быть встроен как готовая вещь в
наличный вещный мир, труд никогда не "готов", но вращается в бесконечном
повторении по неизменно возвращающемуся кругу, который предписан ему
биологическим жизненным процессом и "тяготы и бедствия" которого находят
себе конец лишь со смертью влачащего их организма" (там же, с. 126).
3 Ср.: "Среди всех предметов, находимых нами в мире и окружающих нас,
потребляемые продукты обладают наименьшей степенью постоянства, они едва
переживают момент своего изготовления" (там же, с. 123).
Иное дело - "создание", "изготовление". В процессе создания,
ремесленного или художественного, возникают продукты, выходящие за пределы
простого обслуживания жизненных потребностей: предметы, которые не могут
быть непосредственно потреблены [1]. Утварь, здания, мебель, произведения
искусства, которым предстоит пережить поколения. Чем в большей мере предмет
рассчитан на длительное использование, тем более "мирственна" (welthaft)
деятельность, направленная на его изготовление [2]. Процесс создания носит
линейный характер, ибо ориентируется на внешнюю цель. В ходе этого процесса
воздвигается, устанавливается, производится нечто такое, что потом занимает
свое место в мире и далее уже является частью тех прочных рамок, которые
создают для себя люди, чтобы обрести в них опору, прибежище и ориентир для
своего жизненного пути. Побуждают к созданию подобных предметов не только
"теснящие жизненные нужды", но и ощущаемая человеком потребность придать
своему вот-бытию, этому отрезку времени между рождением и смертью, некий
элемент длительности, возможность трансцендировать время [3].
"Деяние" еще резче, чем "создание", выделяет человека из естественного
круговращения жизни. Действие (по-гречески ###) отличается, как установил
еще Аристотель, от изготовления (по-гречески ###) тем, что оно есть
"вы-ступание-в-явленность" и форма выражения человеческой свободы. В
действии люди "выставляют себя", они показывают, кто они суть и что хотят
сделать с собой и из себя. Действие - это все, что происходит между людьми,
но не служит непосредственно для труда или для создания [4]. Действие - это
и есть театр мира, и потому на подмостках ми-
1 Ср.: "Эти предметы употребляются, а не потребляются, употребление их
не истребляет; их сохранность придает миру как созданию рук человеческих
долговечность и постоянство, без которых смертно-непостоянное бытие
человечества на земле не смогло бы учредить себя; в них собственно
человеческое отечество человека" (Арендт X. Vita activa. С. 175).
2 Ср.: "Художественные произведения - самые устойчивые и потому более
всего принадлежащие миру из всех вещей" (там же, с. 217).
3 Ср.: "Окружающий мир человека есть вещный мир, воздвигаемый для него
homo faber'oM, и свою задачу, быть родиной смертному существу, он способен
исполнить лишь в той мере, в какой его постоянство способно устоять среди
вечно-изменчивой подвижности человеческого существования, и всякий раз ее
переживает, т.е. поскольку он трансцендирует не только чистую
функциональность продуктов, произведенных для потребления, но и голую
полезность предметов употребления" (там же, с. 226).
4 Ханна Арендт включает в понятие "действия" и речь: "Действие и речь
так сродни друг другу потому, что действие способно отвечать специфически
человеческой ситуации, движению среди множества уникальных существ как среди
равных себе, только когда оно держит готовым ответ на вопрос, непроизвольно
их любовной истории. Видимо, и у Хайдеггера душа была не на месте, ведь
сначала он хотел оттянуть момент встречи. Но, уже отдав письмо, вдруг
передумал и попросил коридорного сообщить Ханне о его приходе. Два дня
спустя Ханна писала Хайдеггеру: "Когда коридорный назвал твое имя... мне
показалось, будто время внезапно остановилось. Затем я молниеносно осознала
то, в чем раньше не призналась бы ни самой себе, ни тебе и никому другому:
что сила безотчетного побуждения... милостиво уберегла меня от совершения
единственной непростительной измены, которая загубила бы мою жизнь. Но ты
должен знать одно (так как мы общались друг с другом не много и не чересчур
часто): если бы я сделала это, то только из гордости, т. е. по чистой
глупости и в порыве безумия. А не по каким-то причинам". Под "причинами", по
мнению Эттингер, Ханна имела в виду нацистское прошлое Хайдеггера, которое,
очевидно, само по себе не заставило бы ее отказаться от встречи с ним. То
же, что Ханна понимала под "гордостью", скорее всего было страхом снова
подпасть под чары Хайдеггера. И действительно, как показывает письмо Ханны
Хайдеггеру от 9 февраля 1950 года, эти чары сразу же начали снова на нее
воздействовать. Ведь встреча, которую, обращаясь к Мартину, Ханна называет
"оправданием всей моей жизни", в письме Хильде Френкель, написанном чуть
позже, когда Ханна уже смотрела на происшедшее с некоторой дистанции,
изображается как трагикомедия: "Он совершенно не понимает, что все это было
25 лет назад, что он не видел меня больше 17 лет". Хайдеггер стоял в ее
комнате "как побитая собака".
Потом Хайдеггер вернулся домой и ждал Ханну, которая обещала прийти в
тот же вечер, - этот вечер они провели вдвоем. Ханна опишет их встречу
Блюхеру: "Кажется, мы впервые в жизни разговаривали друг с другом". Ханна
больше не чувствовала себя в роли школьницы. Она приехала из большого мира,
успела многое пережить [1], уцелела в катастрофе, стала политическим
философом, только что закончила книгу "Истоки тоталитаризма", которая чуть
позже будет иметь успех во всем мире [2]. Но об этом они не говорили.
1 Ханна Арендт (1906-1975) в 1933 г. бежала из нацистской Германии и
приехала в Париж, где познакомилась с А. Койре, Р. Ароном, Ж. П. Сартром и
А. Кожевым. В 1940 г. за деятельность по перемещению еврейских детей в
Палестину была арестована, но в 1941 г. смогла бежать в США. После долгих
лет преподавания в Принстонском и Колумбийском университетах, а также в
университете Беркли, она стала профессором политической философии в
нью-йоркской Новой школе социальных исследований.
2 Речь идет о первой книге Ханны Арендт, которая была опубликована в
1951 г.
Хайдеггер, пишет Эттингер, рассказывал, как он впутался в политику, как
в ту пору его "оседлал дьявол", жаловался на гонения, которым подвергался
после войны. Ханна видела перед собой деспотичного, но вконец подавленного и
ожесточившегося человека; ей казалось, что он нуждается в ее помощи. И она
хотела ему помочь. Вернувшись в Америку, она возьмет на себя ведение
переговоров с тамошними издателями его работ, будет обсуждать условия
договоров, просматривать переводы его текстов, отправлять ему посылки с
продуктами, книгами, пластинками. А он будет писать ей нежные письма, иногда
вкладывая между страниц стебель трясунки, будет рассказывать о своей работе,
описывать вид из окна, напоминать ей о зеленом костюме, который она когда-то
носила в Марбурге. И каждый раз передавать привет от Эльфриды.
В ту первую встречу Хайдеггер предложил основать своего рода
тройственный союз. Он, если верить Эттингер, признался Ханне, что именно
Эльфрида укрепила в нем мужество, необходимое для возобновления этой дружбы.
На следующий день после приезда Ханны Хайдеггер организовал встречу втроем.
Через два дня Ханна писала Хайдеггеру. "Я была потрясена - и потрясена до
сих пор - честностью и настойчивостью этой попытки сближения (предпринятой
Эльфридой. - Р. С.)". Ее, Ханну, охватило "внезапное чувство солидарности".
Совсем по-другому представлена та же ситуация в письме Блюхеру: "Сегодня
утром мне пришлось вступить в дискуссию с его женой - которая, очевидно, уже
25 лет или, может, только с тех пор, как каким-то образом узнала о
неприятной для нее истории, устраивает ему ад на земле. А он - и это столь
же очевидно, то есть с очевидностью следует из нашего запутанного разговора
втроем, - он, человек, который, как всем известно, лжет всегда и везде, где
только может, на протяжении всех этих 25 лет ни разу даже не пытался
отрицать, что я была единственной страстью его жизни. Боюсь, пока я жива,
эта женщина будет мечтать об одном - перетопить всех евреев как котят. Она,
к сожалению, непроходимо глупа". Хайдеггер, согласно интерпретации Эттингер,
воспринял эту сцену по-иному. Он увидел в ней не борьбу, а примирение. И был
растроган, когда на прощание обе женщины обнялись. Он тут же пожелал принять
в их дружеский союз также Генриха Блюхера и попросил Ханну передать ему
сердечный привет. Ханна попыталась немного охладить восторженное настроение
Хайдеггера, напомнив ему, что только ради него согласилась на встречу с
Эльфридой. Сама же она придерживается своего старого принципа: "Не делать
ничего еще более трудным, чем оно должно быть. Из Марбурга я уехала
исключительно ради тебя".
Через два дня после этой инсценировки "дружбы втроем" Ханна написала
Эльфриде письмо - в первый и последний раз. Она сумела осуществить сложный
трюк: воспользоваться правом на откровенность, вытекавшим из новой ситуации
"сближения" с женой Хайдеггера, и одновременно восстановить необходимую для
нее самой дистанцию. "Вы сломали лед, - признает Ханна, - и за это я Вам от
души благодарна". Но чувства вины за те тайны, которые были у нее в прошлом,
она не испытывает. Из-за той любовной истории, пишет Ханна, у нее было много
неприятностей. "Видите ли, уезжая из Марбурга, я твердо решила никогда
больше не любить мужчину, а потом вышла замуж (за Гюнтера Андерса. - Р. С.),
за кого попало и без любви". Она уже достаточно наказана и потому просит
избавить ее от попреков за прошлое. По поводу же настоящего Ханна рассуждает
так, будто никаких объятий два дня назад и в помине не было. "Вы никогда не
скрывали своих взглядов, не скрываете их и теперь, даже в моем присутствии.
Но эти взгляды таковы, что делают любой разговор почти невозможным,
поскольку все то, что другой мог бы сказать, уже заранее определенным
образом характеризуется и (Вы уж извините) каталогизируется - как еврейское,
немецкое или китайское".
К тому времени, когда Ханна Арендт два года спустя, 19 мая 1952 года,
снова посетила Хайдеггеров, от надуманной идиллии "тройственного союза" не
осталось и следа. Ханна Генриху Блюхеру: "Его жена совсем ополоумела от
ревности, только усилившейся за те годы, когда она, очевидно, жила надеждой,
что он меня попросту забудет. Это выразилось по отношению ко мне в
полуантисемитской сцене, разыгравшейся в его отсутствие. Вообще политические
убеждения этой дамы... не замутнены никаким опытом и отличаются такой тупой,
злобной и обремененной затаенными обидами глупостью, что можно понять все
преследования, которым он подвергался... Короче говоря, дело кончилось тем,
что я устроила ему настоящий скандал, и с тех пор все значительно
улучшилось". Теперь Ханна Арендт нисколько не сомневалась, что во всем
виновата Эльфрида. То, что Ханна и Карл Ясперс в своей переписке о
Хайдеггере называли его "нечистотой", в ее представлении было не чем иным,
как загрязнением в результате общения с этой женщиной.
Но Ханна ошибалась, думая, что Эльфрида играла в жизни Хайдеггера
только роль злого демона. В действительности Эльфрида была хорошей женой и
верной спутницей жизни. Она вышла замуж за Хайдеггера, когда ничто еще не
предвещало его будущей славы. В годы его приват-доцентуры Эльфрида сама
содержала семью, работая учительницей в школе. Она была эмансипированной,
уверенной в себе женщиной, получившей (что в то время случалось нечасто)
высшее экономическое образование. Она всегда оставалась для Хайдеггера
надежной опорой - и когда он порвал с Католической Церковью, и когда к нему
пришла слава, и после войны, когда его отстранили от преподавания. Она
всегда заботилась о создании таких условий, которые позволили бы Хайдеггеру
спокойно работать. По ее инициативе была построена "хижина" в Тодтнауберге.
Это правда, что она раньше, чем Хайдеггер, приняла сторону
национал-социализма. Но у Хайдеггера имелись свои мотивы, побудившие его
поддаться "опьянению властью". Для нее же важную роль играли идеи женской
эмансипации. Она связывала надежды на прогресс с национал-социалистской
революцией. В отличие от Хайдеггера, который в этом не следовал ее примеру,
она также разделяла расистскую и антисемитскую идеологию нацистского
движения. И дольше, чем ее муж, сохраняла приверженность
национал-социализму. Многие соседи боялись ее и в ее присутствии не
позволяли себе ни единого критического замечания по поводу "режима". Осенью
1944 года она навлекла на себя всеобщую ненависть тем, что в качестве
районной активистки "самым зверским образом обращалась с женщинами Церингена
[1]" и "отправляла на рытье окопов даже больных и беременных" (так, во
всяком случае, говорилось в письме Фридриха Элькерса, члена "Комиссии по
чистке", Карлу Ясперсу). Конечно, когда дело Хайдеггера обсуждалось в
"Комиссии по чистке" и потом, когда он проходил процедуру денацификации, его
брак с Эльфридой наверняка рассматривался как дополнительное отягчающее
обстоятельство. Однако сам он нуждался в своей жене как в защите от
враждебного ему (по его представлениям) мира. И Эльфрида с готовностью
приняла на себя эту роль. Она не идеализировала своего мужа, но понимала его
страсть к "делу мышления" и делала все от нее зависевшее, чтобы он мог
заниматься своим любимым делом. Хайдеггер это понимал и всю жизнь был ей за
это благода-
1 Район г. Фрайбурга.
рен. Более всего он ценил в ней то, что она считалась с его
потребностью в одиночестве и в то же время умела создать атмосферу домашнего
уюта. Бремя повседневных забот и воспитания детей несла в основном она. Его
такое разделение труда вполне устраивало. В ранние годы их брака он
несколько раз давал ей повод для ревности, ибо принадлежал к типу мужчин, в
которых женщины охотно влюбляются. Короткие любовные увлечения были для него
как бы в порядке вещей. Но никогда, даже в период его близости с Ханной
Арендт, Хайдеггер не думал о разводе с Эльфридой. Во всяком случае, как
отмечает Эттингер, сохранившиеся письма не дают ни малейших оснований для
иного вывода. Теперь же, когда Ханна вновь вошла в его жизнь, он вдруг стал
мечтать о "тройственном союзе", который позволил бы ему и сохранить
Эльфриду, и вернуть себе Ханну - пусть не как возлюбленную, но как любимую
подругу. Однако такой союз был невозможен: его не хотели ни Ханна, ни
Эльфрида. Ревность, так сказать, мобилизовала в Эльфриде все ее
антисемитские предрассудки. Ханна же видела в семейной жизни Хайдеггеров
наглядный пример "союза между толпой и элитой".
Как рассказывает Эттингер, в те немногие часы, которые Ханна в мае 1952
года (когда приехала в Германию во второй раз) провела наедине с
Хайдеггером, она снова подпала под чары своего философа, обсуждавшего с ней
некоторые пассажи из лекции "Что значит мыслить?". Ханна писала Блюхеру: "(В
такие мгновения я] совершенно уверена в его (Хайдеггера. - Т. Б.)
фундаментальной порядочности, в его вновь и вновь потрясающей меня
доверчивости (назвать это по-другому я вряд ли сумею), в полной
незначимости, когда он рядом со мной, всех тех вещей, которые в иное время,
возможно, легко выдвигаются на первый план, в его подлинной беспомощности и
беззащитности. Пока у него сохраняется работоспособность, никакой опасности
нет; я боюсь только все чаще повторяющихся депрессий. Я сейчас пытаюсь их
как-то предотвратить. Может быть, он об этом вспомнит, когда меня уже здесь
не будет".
Ханна видела себя в роли ангела-хранителя, оберегающего "лучшего"
Хайдеггера. Она хотела помочь ему, поддержать его работоспособность, и
Генрих Блюхер укреплял ее в этом намерении: ""Что значит мыслить?" - великий
вопрос к Богу. Помоги же ему в этом вопрошании".
Но Ханна Арендт не просто помогала Хайдеггеру в вопрошании, она также -
в философском плане - отвечала ему.
Когда в 1960 году вышло в свет немецкое издание ее главного
философского труда "Vita activa", она послала Хайдеггеру экземпляр книги; в
сопроводительном письме говорилось, что эта работа не могла бы возникнуть -
далее я цитирую по монографии Эттингер - "без того, чему я в молодости
научилась от тебя... Она происходит непосредственно из первых марбургских
дней и во всех отношениях обязана тебе почти всем".
На отдельном листке, который она так и не вложила в письмо (и который
потом обнаружила Эттингер), Ханна написала: "De Vita activa. / Посвящения в
этой книге нет. / Да и как я посмела бы посвятить ее тебе - / столь близкому
мне человеку, / которому я хранила / и не хранила верность, / но то и другое
с любовью?"
В чем же Ханна Арендт, как философ, сохранила "верность" своему
учителю?
Она вместе с Хайдеггером по-революционному порвала все связи с
философской традицией и потом всегда твердо придерживалась той точки зрения,
что первичное отношение человека к миру является не
познавательно-теоретическим, а озабоченно-деятельным и что такого рода
деяние представляет собой открывающее событие, событие истины. Для
Хайдеггера, как и для Ханны Арендт, "открытое" - то, что Хайдеггер называл
просветом, - было внутренним решением и свершением (###) присутствия. Но
Хайдеггер, в отличие от Ханны Арендт, отличал такую открытость (Offenheit)
от публичности (Offentlichkeit). Хайдеггер в "Бытии и времени" объяснял, что
"Публичность замутняет все и выдает так скрытое за известное и каждому
доступное" (127). В публичности присутствие, как правило, подпадает под
влияние обезличенных людей (Man): "Каждый оказывается другой и никто он сам"
(128). Как известно, публичности Хайдеггер противопоставлял подлинность.
Как и Хайдеггер, Ханна Арендт ориентировалась на идею открытости, но
была готова признать, что потенциально эта идея осуществима и в публичности.
Ханна надеялась, что открытость возникнет не из измененного отношения
индивида к себе самому, то есть не из хайдеггеровской подлинности, а из
плюралистического сознания, то есть понимания того, что наше бытие-в-мире
означает: мы должны уметь делить этот мир со "многими" (другими) и уметь его
формировать. Открытость существует только там, где опыт осознания факта
человеческого плюрализма воспринимается всерьез. Но так называемое
"аутентичное" мышление, дискредитирующее понятие "многие", не желает
считаться с
тем вызовом, каким для него является плюрализм, этот неустранимый
аспект conditio humana. Такое мышление говорит о человеке не во
множественном, а в единственном числе, тем самым, по мнению Ханны Арендт,
предавая философию во имя политики. Как и Хайдеггер, Ханна Арендт тоже
искала в античной Греции сцену, на которой изначально свершилось то, что
теперь происходило в современности и о чем хотела задуматься она, Ханна. Для
Хайдеггера такой "сценической площадкой" стала платоновская притча о пещере,
для Ханны Арендт - ее представление о греческой демократии, сложившееся на
основе "Истории" Фукидида [1]: "В своих постоянно разгоравшихся спорах греки
открыли, что общий для всех нас мир, как правило, одновременно
рассматривается с разных позиций, которых бесконечно много и которым
соответствуют разнообразнейшие точки зрения... Греки учились понимать - не
просто понимать друг друга как отдельных индивидов, но смотреть на тот же
мир с точки зрения другого и подмечать одинаковое, даже если оно
обнаруживает себя в очень различных, а часто и прямо противоположных
аспектах. Речи, которые Фукидид включал в свой текст для того, чтобы
объяснить точки зрения и интересы противоборствующих партий, еще и сегодня
остаются живым свидетельством высокой степени объективности тогдашних
споров". Можно сказать, что Ханна Арендт реабилитирует "пещерную болтовню"
(Хайдеггер) узников из платоновской притчи. Света совершенной истины, о
котором говорил Платон, как и хайдеггеровского восхождения от сущего к "еще
более сущему" для нее не существует. Существуют только различные точки
зрения на общий для всех мир и разные степени умения обращаться с этим
многообразием. Отталкиваясь от хайдеггеровской негативной интерпретации
толков (Gerede), этого характерного аспекта публичности, Ханна Арендт в
своей речи о Лессинге (1959) сказала, что мир так и остался бы
нечеловеческим, бесчеловечным {unmenschlich), "если бы люди (Menschen)
постоянно не обсуждали его".
1 Фукидид (ок. 460-400 до н.э.) - греческий историк; в его "Истории" (в
восьми книгах) описываются события Пелопоннесской войны 431-404 гг.
Не подлинность, а только "виртуозность взаимодействия с другими" дает
миру ту открытость, о которой мечтал и Хайдеггер.
Что касается проблемы истины, то и здесь Ханна Арендт училась у
Хайдеггера, но продвинулась на шаг дальше. Она опирается на хайдеггеровскую
концепцию истины как непотаенности, но вместо того, чтобы, следуя за своим
учителем, искать событие истины прежде всего в отношении человека к вещам,
открывает его в пространстве между людьми. Только применительно к этому
"между", к трагедиям и комедиям совместной человеческой жизни, концепция
истины как непотаенности кажется ей достоверной. Исходной сценой, на которой
свершается событие истины, Ханна Арендт считает арену социального: "Действуя
и говоря, люди всякий раз обнаруживают, кто они суть, активно показывают
личную неповторимость своего существа, как бы выступают на сцене мира..."
[1]
1 Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000.
С. 234 (пер. с нем. и англ. В. В. Бибихина).
Именно потому, что общение людей друг с другом имеет характерные
свойства сценической постановки, весь являющий себя мир тоже может стать для
них сценой. Только потому, что сами люди "выступают вперед" и могут
"показать себя", у них создается впечатление, что и с природой дело обстоит
так же, что и она тоже хочет "показать себя". Даже платоновская мысль о
восхождении к чистым идеям все еще остается привязанной к общественной игре
"появлений" и "выступаний вперед": ведь эти идеи, согласно Платону, должны
быть увиденными - увиденными на "внутренней сцене", существующей в сознании
философа.
"Мир", о котором говорит Ханна Арендт, представляет собой некое
подобное сцене общественное пространство, не существующее изначально и
всегда, но открывающееся. Мир открывается между людьми, поэтому его следует
понимать не как сумму всех вещей, людей и происшествий, но как такое место,
где люди встречаются друг другу и где вещи могут показываться людям; и где,
наконец, люди производят нечто такое, что превышает простую совокупность
результатов деятельности отдельных индивидов. Об этом "между" Ханна Арендт
упоминает и в том письме Хайдеггеру, которым она сопроводила отправленный
ему экземпляр "Vita activa": "Если бы между нами все было правильно - я имею
в виду именно "между", а не тебя и меня, - то я бы тебя спросила, могу ли я
посвятить эту книгу тебе". У Ханны всегда было такое ощущение, будто в ее
отношениях с Хайдеггером для нее возможны только две позиции: она должна
либо всем для него жертвовать, подчиняться его воле, либо утверждать свою
самостоятельность вопреки ему. При отношениях подобного рода промежуточное
пространство мира, если можно так выразиться, сгорает дотла [1]. Для
свободной встречи, для общения на равных не остается никакого места, потому
что слишком многое осталось несделанным, невысказанным, незамеченным.
В своей книге "Vita activa" Ханна Арендт исследует вопрос о том, как
сохранить этот "мир" промежутка и почему он может оказаться разрушенным - и
в рамках индивидуальной жизни, и в историческом масштабе. Она разграничивает
понятия "труд" ("работа"), "создание" ("изготовление") и "действие". И здесь
тоже она опирается на идеи Хайдеггера, но рассматривает бытие-в-мире как
иерархическую последовательность различных видов деятельности, посредством
которых люди в определенном смысле открывают себе выход на свободный простор
и тем самым создают предпосылки для возникновения "открытости".
"Труд", в понимании Ханны Арендт, служит исключительно биологическому
поддержанию жизни. Труд - это форма организации "обмена веществ" между
человеком и природой. Труд и покой, труд и потребление ритмически сменяют
друг друга; строго говоря, они не имеют ни начала, ни конца [2] и, подобно
жизни и смерти, суть лишь звенья в круговращении жизни человеческого вида. В
труде человек потребляет природу и в труде же расходует свою жизнь. Труд не
оставляет долговечных результатов [3]; он, собственно, не имеет
"миросозидающей" функции.
1 В "Vita activa" Ханна Арендт пишет об этом так: "В страсти, которая
схватывает лишь кто другого человека, то срединное пространство мира, через
которое мы и связаны с другими и одновременно от них отделены, словно
расплавляется в огне. Любящих отделяет от человеческого мира их безмирность,
мир между любящими сгорел. Пока длится очарование любви, тем единственным
между, которое может связать любящих друг с другом и одновременно разделить
их... оказывается ребенок, подлиннейшее порождение любви" (там же, с. 321).
2 Ср.: "В противоположность созданию, завершенному когда предмет
получил свой должный облик и отныне может быть встроен как готовая вещь в
наличный вещный мир, труд никогда не "готов", но вращается в бесконечном
повторении по неизменно возвращающемуся кругу, который предписан ему
биологическим жизненным процессом и "тяготы и бедствия" которого находят
себе конец лишь со смертью влачащего их организма" (там же, с. 126).
3 Ср.: "Среди всех предметов, находимых нами в мире и окружающих нас,
потребляемые продукты обладают наименьшей степенью постоянства, они едва
переживают момент своего изготовления" (там же, с. 123).
Иное дело - "создание", "изготовление". В процессе создания,
ремесленного или художественного, возникают продукты, выходящие за пределы
простого обслуживания жизненных потребностей: предметы, которые не могут
быть непосредственно потреблены [1]. Утварь, здания, мебель, произведения
искусства, которым предстоит пережить поколения. Чем в большей мере предмет
рассчитан на длительное использование, тем более "мирственна" (welthaft)
деятельность, направленная на его изготовление [2]. Процесс создания носит
линейный характер, ибо ориентируется на внешнюю цель. В ходе этого процесса
воздвигается, устанавливается, производится нечто такое, что потом занимает
свое место в мире и далее уже является частью тех прочных рамок, которые
создают для себя люди, чтобы обрести в них опору, прибежище и ориентир для
своего жизненного пути. Побуждают к созданию подобных предметов не только
"теснящие жизненные нужды", но и ощущаемая человеком потребность придать
своему вот-бытию, этому отрезку времени между рождением и смертью, некий
элемент длительности, возможность трансцендировать время [3].
"Деяние" еще резче, чем "создание", выделяет человека из естественного
круговращения жизни. Действие (по-гречески ###) отличается, как установил
еще Аристотель, от изготовления (по-гречески ###) тем, что оно есть
"вы-ступание-в-явленность" и форма выражения человеческой свободы. В
действии люди "выставляют себя", они показывают, кто они суть и что хотят
сделать с собой и из себя. Действие - это все, что происходит между людьми,
но не служит непосредственно для труда или для создания [4]. Действие - это
и есть театр мира, и потому на подмостках ми-
1 Ср.: "Эти предметы употребляются, а не потребляются, употребление их
не истребляет; их сохранность придает миру как созданию рук человеческих
долговечность и постоянство, без которых смертно-непостоянное бытие
человечества на земле не смогло бы учредить себя; в них собственно
человеческое отечество человека" (Арендт X. Vita activa. С. 175).
2 Ср.: "Художественные произведения - самые устойчивые и потому более
всего принадлежащие миру из всех вещей" (там же, с. 217).
3 Ср.: "Окружающий мир человека есть вещный мир, воздвигаемый для него
homo faber'oM, и свою задачу, быть родиной смертному существу, он способен
исполнить лишь в той мере, в какой его постоянство способно устоять среди
вечно-изменчивой подвижности человеческого существования, и всякий раз ее
переживает, т.е. поскольку он трансцендирует не только чистую
функциональность продуктов, произведенных для потребления, но и голую
полезность предметов употребления" (там же, с. 226).
4 Ханна Арендт включает в понятие "действия" и речь: "Действие и речь
так сродни друг другу потому, что действие способно отвечать специфически
человеческой ситуации, движению среди множества уникальных существ как среди
равных себе, только когда оно держит готовым ответ на вопрос, непроизвольно