Страница:
если, скажем, обратиться к примеру атомной бомбы, то человек даже не
способен в полной мере представить себе характер возможного воздействия
этого своего создания. Итак, все тогдашние рассуждения о технике
сосредоточивались вокруг одного вопроса: должен ли человек научиться быть
адекватным технике, как предлагал Бензе, или, наоборот, технический прогресс
следует притормозить, чтобы техника снова стала соразмерной человеку, чего
хотели бы Фридрих Георг Юнгер и Гюнтер Андерc.
Так или иначе, из сказанного с очевидностью вытекает, что доклад
Хайдеггера о технике (1953 года) не был единственной в своем роде попыткой
философского углубления в эту сферу. Хайдеггер просто сказал свое слово в
дискуссии, которая и до него уже шла полным ходом. Его отмежевание от
"инструментального" представления о технике и его понимание техники как
основополагающего - для эпохи Нового времени - признака бытия-в-мире не
содержат в себе, если вспомнить о Фридрихе Георге Юнгере (и Гюнтере Андерсе,
который сформулировал свои идеи немного позднее), ничего нового. Однако ни
Юнгер, ни Андерс не затрагивали вопрос о происхождении того процесса,
который превратил человеческий мир в технический универсум. Хайдеггер же
хотел внести ясность именно в данный вопрос. Что он думал по этому поводу,
нам уже в общих чертах известно по его философским работам тридцатых годов и
в особенности по лекции "Время картины мира". Происхождение техники, как
считает Хайдеггер, связано со способом нашего подхода к природе. Все дело в
том, позволяем ли мы природе самой выступить из ее потаенности - как это
предполагается древнегреческими представлениями об "алетейе" [1], - или
заставляем ее раскрыться. Техника, говорит Хайдеггер, есть "вид раскрытия
потаенности" (Вопрос о технике, ВиБ, 225). "Выведение из потаенности,
которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в
смысле добывающего производства" (там же, 227). Вокруг центрального понятия
производство (Herausforderung) Хайдеггер группирует и все остальные способы
технического овладения миром [2]. Совершенно противоположный смысл имеет
понятие про-из-веде-ние (Hervorbringen) (там же, 226), интерпретируемое
Хайдеггером как "выведение к явленности (Hervorkommenlassen)". Ми-келанджело
однажды сказал, что статуя уже заключена в камне, ее надо лишь высвободить
оттуда. Примерно так же мы должны представлять себе то, что имел в виду
Хайдеггер, когда рассуждал о про-из-веденш и "выведении к явленности".
1 Греческое слово "###" означает "истина" (букв, "непотаен-ность"). О
значении этого термина у Хайдеггера см., напр.: Время и бытие. С. 436
(примеч. 12).
2 Ср.: "Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть
производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть
поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую.
А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда,
ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но
ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы
сделать из нее запасы" (Вопрос о технике. ВиБ. С. 226).
Эти два способа отношения к природе - "производство" и "про-из-ведение"
(выведение к явленности) - Хайдеггер образно охарактеризовал в лекционном
курсе "Что значит мыслить?", прочитанном незадолго до доклада о технике. Там
он привел пример с человеком, который стоит перед цветущим деревом. Только в
тот миг, когда человек не имеет никаких связанных с этим деревом научных или
практических интересов, он может подлинно пережить его цветение. Если же он
посмотрит на то же дерево с научной точки зрения, то просто "опустит" свое
переживание цветения как наивное ощущение, не имеющее отношения к делу.
Однако Хайдеггер утверждает, что необходимо "прежде всего и в конце концов
не "опускать" цветущее дерево, а позволить ему стоять там, где оно стоит.
Почему мы говорим "в конце концов"? Потому что до сих пор мышление не
позволяло ему стоять там, где оно стоит" (WHD, 18). Иными словами, мы не
позволяем природе показать себя, а заставляем ее показаться, подходим к ней
таким образом, что она вынуждена "представлять себя как расчетно
предсказуемую систему сил" (Вопрос о технике, ВиБ, 230).
Наряду с производством, вторым центральным в этой Хайдеггеровской
работе термином является поставление (Bestellen). Все то, что поставляется,
становится состоящим-в-наличии (Bestand), то есть тем, чем человек может
распоряжаться по своему усмотрению. Мост, соединяющий один берег с другим,
аркой изгибается над рекой и самой этой "позой" как бы оказывает ей
уважение. Позволяет реке - быть. Но гидроэлектростанция, ради которой русло
реки отводят в другую сторону или спрямляют, превращает эту реку в
состоящее-в-наличии. Получается, что не гидроэлектростанция встроена в реку,
а, напротив, "река встроена в гидроэлектростанцию" (там же, 227). Чтобы
продемонстрировать всю чудовищность того, что здесь происходит, Хайдеггер
указывает на разницу между тем "Рейном", что встроен в гидроэлектростанцию,
и тем, о котором идет речь в одноименном гимне Гельдерлина. На это можно
возразить, что Рейн и в первом случае все-таки остается рекой, существующей
в определенном ландшафте. Может быть, и остается, говорит Хайдеггер, но
каким образом эта река существует? "Только как объект, предоставляемый для
осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма" (там
же).
Техническое вмешательство превращает природу в действительное или
потенциальное состоящее-в-наличии. И чтобы эта "наличная недвижимость", так
сказать, не рухнула кому-нибудь на голову, необходимы "управление,
организация и обеспечение" всего состоящего в наличии. Техника требует все
больше техники. С последствиями применения техники можно справиться только с
помощью технических же средств. Природе был брошен вызов, теперь она бросает
человеку вызов, требуя, чтобы он продолжал... [1] - и угрожая ему в
противном случае гибелью. Так круг замыкается, превращаясь в порочный круг
забвения бытия. Производство, состоящее-в-наличии, обеспечение
состоящего-в-наличии - все это вместе Хайдеггер называет поставом (Gestell)
[2], определяя данным термином саму эпоху технической цивилизации, в которой
каждый элемент связан со всеми другими своего рода кибернетической системой
автоматической регулировки с эффектами обратной связи. Система
индустриального общества "держится только тем, что поставлена на
предоставление поставляемого ею" (там же, 227).
1 "Вызов этот сосредотачивает человека на поставляющем производстве.
Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного как
состоящего в наличии" (Вопрос о технике. ВиБ. С. 229).
2 Ср.: "По-ставом мы называем собирающее начало той установки, которая
ставит, т. е. заставляет человека выводить действительное из его потаенности
способом поставления его как состоящего-в-наличии. По-ставом называется тот
способ раскрытия потаенности, который правит существом современной техники,
сам не являясь ничем техническим. К. техническому же относится все знакомое
нам в виде всевозможных станков, станов, установок и служащее составной
частью того, что именуется производством. Последнее вместе со всеми своими
составными частями относится к сфере технического манипулирования, которое
всегда только отвечает требованиям постава, никогда не формируя его и даже
не воздействуя на него" (там же).
Постав есть нечто, что может осуществляться только людьми, но мы
потеряли свою свободу по отношению к нему. Постав превратился в нашу судьбу
(Geschick) [3]. Опасность этой ситуации заключается в том, что жизнь в
поставе может стать одномерной, безальтернативной, что само воспоминание о
другом способе встречи с миром и пребывания в нем угаснет. "Угроза человеку
идет даже не от возможного губительного действия машин и технических
аппаратов. Подлинная угроза уже подступила к человеку в самом его существе.
Господство no-става грозит той опасностью, что человек окажется уже не в
состоянии вернуться к более исходному раскрытию потаенного и услышать голос
более ранней истины" (там же, 234).
3 Ср.: "Существо современной техники ставит человека на путь такого
раскрытия потаенности, благодаря которому действительность повсюду...
делается состоящей-в-наличии... То сосредотачивающее посылание, которое
впервые ставит человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, мы
называем миссией и судьбой... Постав, как всякий путь такого раскрытия, есть
судьба, посылающая человека в историческое бытие... В качестве миссии он
посылает человека на путь раскрытия потаенности способом поставления. Где
господствует последнее, изгоняется всякая другая возможность раскрытия
потаенности. Главное, поставом скрадывается тот путь раскрытия тайны,
который дает присутствующему явиться в смысле произведения" (там же, с.
231-233).
Что подразумевал Хайдеггер под "более ранней истиной", мы уже знаем.
Это истина свободного взгляда на вещи, взгляда, который позволяет сущему -
быть. Позволяет дереву - цвести; и находит выход из Платоновой пещеры, чтобы
под солнцем, в просвете бытия, сущее могло стать "еще более сущим". Речь
идет о "послеполуденном отдыхе Пана", о часе истины. О надежде, что природа
могла бы ответить и по-другому, если бы мы по-другому задали ей вопрос.
Хайдеггер в "Письме о гуманизме": "Может, наоборот, оказаться, что природа
как раз утаивает свое существо в той своей стороне, которой она
повертывается к технически овладевающему ею человеку" (ВиБ, 198).
Однако Хайдеггер не удовлетворился допущением того, что вдумчивое
мышление может позволить цветущему дереву стоять, как оно стоит, и что
вообще в сфере мышления время от времени случается иное бытие-в-мире; нет,
он спроецировал изменение установки, возможное в мышлении, на "большую"
историю. То есть, поскольку в его собственной голове уже совершился поворот,
он предположил, что такой же поворот возможен в истории... Так Хайдеггер
нашел превосходный (с драматургической точки зрения) конец для своего
доклада - конец, который оставил у слушателей праздничное ощущение, что они
выслушали нечто очень серьезное, и в то же время утешительное. Хайдеггер
завершил свое выступление цитатой из Гельдерлина: "Но где опасность, там
вырастает / И спасительное..." [1]
1 Начало стихотворения "Патмос"; в пер. В. Микушевича: "Близок бог / И
непостижим. / Где опасность, однако, / Там и спасенье..." (см.: Гельдерлин
Ф. Избранная лирика. С. 251).
Конечно, мысль, которая пытается осмыслить роковую систему постава, уже
благодаря этой попытке выдвигается над собой, для нее открывается зазор, в
котором только и можно разглядеть, что, собственно, происходит. В таком
мышлении действительно свершается "поворот". Суть этого поворота - в новой
позиции отрешенности, позиции, которую
Хайдеггер (в своем мескирхском докладе 1955 года) описал так: "Мы
впустим технические приспособления в нашу повседневную жизнь и в то же время
оставим их снаружи, т. е. оставим их как вещи, которые не абсолютны, но
зависят от чего-то высшего. Я бы назвал это отношение одновременно "да" и
"нет" миру техники старым словом - "отрешенность от вещей"" [1]. Правда,
такое объяснение "отрешенности от вещей", понимаемой как поворот мышления,
заставляет усомниться в возможности реально-исторического поворота.
На упрек в недостаточном правдоподобии Хайдеггер, вероятно, ответил бы,
что "правдоподобие" - это категория технически-просчитывающего мышления; что
тот, кто думает о "правдоподобии", остается в рамках постава - даже если
пытается из них вырваться. Для Хайдеггера просто не существует
"осуществимого" решения проблемы техники. "Человеческие расчет и
осуществление [расчета] сами по себе и только посредством самих себя не
могут произвести поворот современного состояния мира; не могут хотя бы уже
потому, что человеческая планирующе-реализующая деятельность (Machenschaft)
подвластна этому состоянию мира и несет на себе его отпечаток. Как же тогда
она могла бы подчинить его себе?" (24.12.1963, BwHK, 59). Поворот совершится
как событие судьбы или не совершится вовсе. Но это событие, даже еще не
свершившись, отбрасывает тень - и вдумчивое мышление его предчувствует. О
подлинном повороте можно сказать то же, что апостол Павел сказал о грядущем
возвращении Христа: он "придет, как тать ночью" [2]. "Поворот, превращающий
опасность в спасение, совершится вдруг. При этом повороте внезапно
высветлится свет бытийной сути. Внезапное просветление есть молниеносная
озаренность" (Поворот, ВиБ, 256).
1 Доклад "Отрешенность"; цитируется по интернетовской публикации.
2 1 Фес. 5:2.
Но все это только грезы о грядущей судьбе... Другое дело, что
Хайдеггер, всю жизнь вдохновлявшийся ими, в конце концов все-таки попал в то
место, которое было их родиной - родиной пусть и бывшей, однако продолжавшей
бы-тийствовать.
После долгих колебаний - Медард Босс, Эрхарт Кестнер и Жан Бофре уже не
один год уговаривали его решиться на это - Мартин Хайдеггер в 1962 году
совершил путешествие в Грецию, вместе со своей женой, которая и сделала ему
такой подарок. О том, что влекло его туда, Хайдеггер говорил
много раз, в том числе и в докладе о технике: "В начале европейской
истории в Греции искусства поднялись до крайней высоты осуществимого в них
раскрытия тайны. Они светло являли присутствие богов, диалог божественной и
человеческой судьбы" (Вопрос о технике, 237).
В первый раз Хайдеггер стал планировать поездку в Грецию еще в 1955
году - он хотел отправиться туда вместе с Эрхартом Кестнером, с которым
познакомился в Мюнхене, когда читал свой доклад о технике, и с которым с тех
самых пор его связывала близкая дружба. Но в последний момент, когда им уже
доставили билеты на пароход и на поезд, Хайдеггер отказался ехать. Пять лет
спустя повторилось то же самое. Они вместе сидели над картами, разрабатывали
маршрут, а потом вдруг Хайдеггер опять передумал. "Все останется так, -
написал он Кестнеру, - что я по-прежнему буду позволять себе кое-что думать
о "Греции", не видя ее. Я сейчас должен думать о том, как удержать стоящее
перед моим внутренним взором в подобающих словах. Добиться необходимой для
этого сосредоточенности скорее всего будет легче в родных местах"
(21.2.1960, BwHK, 43). И все-таки еще через два года, весной 1962-го, Мартин
Хайдеггер наконец почувствовал себя готовым переступить через "порог грезы"
(Эрхарт Кестнер) и увидеть реальную Грецию. Записки об этом путешествии,
которые он назвал "Остановки в пути" ("Aufenthalte"), Хайдеггер посвятил
своей жене, отметив таким образом ее семидесятилетие.
В дождливый, холодный день, в Венеции, когда он ждал посадки на
пароход, его снова охватили сомнения: "... не может ли все то, что он
примысливал стране бежавших богов, оказаться пустым вымыслом, и самый путь
его мышления - ложным путем?" (А, 3). Хайдеггер понимал, что рискует многим.
А вдруг Греция встретит его так же, как эта Венеция, давно превратившаяся в
мертвый "объект истории", "отданный на разграбление индустрии туризма"?
После двух ночей плавания рано утром показался остров Корфу, древняя
Ке-фалления. Неужели это и есть страна феаков? Хайдеггер, сидя в шезлонге на
верхней палубе, еще раз перечитал VI книгу "Одиссеи", но не нашел никакого
сходства. То, что он надеялся увидеть, не показывалось. Все скорее походило
на итальянский ландшафт... Его не тронула и Итака, родина Одиссея. Хайдеггер
уже опять сомневался: поиски "изначально-греческого" - правильный ли это
путь, чтобы открыть Грецию? А вдруг "непосредственное восприятие" (А, 5)
только осквернит, погубит страну его грез? Корабль бросил якорь у берега, и
солнечным весенним утром автобус повез их в Олимпию. Ни-
чем не примечательное селение, недостроенные корпуса американской
гостиницы вдоль шоссе... Хайдеггер приготовился к худшему. Что же - от его
Греции не осталось ничего, кроме "произвольных представлений" (А, 8)? На
руинах Олимпии в то утро пел соловей, "барабаны будто скошенных пулеметным
огнем колонн" еще сохраняли "пеньки несущих конструкций". Этот мир
мало-помалу входил в Хайдеггера. В полдень - отдых на траве под деревьями,
ничем не нарушаемая тишина... Только теперь он почувствовал, что, быть
может, приехал не зря: мелькнуло "слабое предощущение часа Пана". Следующая
остановка, окрестности Микен. Это место показалось ему "единым стадионом,
приглашающим к праздничным играм" (А, 12). На холме три колонны, оставшиеся
от храма Зевса: "...в шири ландшафта, как три струны невидимой лиры, на
которой, быть может, неслышно для смертных, ветры играют траурные песнопения
- в память о покинувших эти места богах" (А, 12). Хайдеггер начал
погружаться в родную для него стихию. Пароход между тем приблизился к
греческим островам, разбросанным вдоль малоазийского побережья. Вот и Родос,
"остров роз". Хайдеггер не пожелал сойти на берег, "сосредоточенность на
некоей новой мысли предъявила свои права" (А, 16). Греческому духу - в те,
давние времена - приходилось бороться с "азиатским духом", и он был всецело
захвачен этим актуальным для него противостоянием. А нам, сегодняшним людям,
бросает вызов техника. Учиться у греков - не тому ли должны мы у них
учиться, как вынести вызов, который бросает нам наша современность?
"Вспоминающе мыслить" (Andenken [1]) о греках - не значит ли это заниматься
"чуждым миру делом", которое уже в силу этой чуждости есть предательство по
отношению к греческому духу, всегда открытому для восприятия актуального?
"Так, по крайней мере, кажется" (А, 16) - этими словами Хайдеггер закончил
абзац. Пароход тем временем причалил к Делосу. Уже само название острова
говорило о многом: "явный, ясный" (А, 19). Сияло солнце, на берегу
дожидались покупателей местные женщины, разложив для продажи, прямо на
земле, пестрые ткани и вышивки, - "радостный вид". Если не считать этих
женщин, остров оставался почти безлюдным, но везде виднелись развалины
храмов и других древних построек. "Отовсюду говорило сокровенное,
сопряженное с давно минувшим великим началом". По заросшей травой каменистой
тропке, заваленной
1 См. комментарий В. В. Бибихина к употреблению этого термина в
"Преодолении метафизики": "Andenken прочитывается здесь одновременно как
"память" и как "мысль о..."" (Время и бытие. С. 417).
какими-то обломками и обдуваемой свежим ветром, Хайдеггер поднялся к
иссеченной трещинами вершине Кинфа. И тут для него наступил великий миг.
Горы, небо, море, острова вокруг вдруг раскрылись, показали себя, вступив в
освещенный круг. "Что же это - то, что таким образом проявилось в них? На
что они намекают?" Они намекают на праздник зримости, ибо позволяют всему
явленному "обнаружить себя в качестве собственно присутствующего таким-то и
таким-то образом" (А, 21). На самой высокой горе Делоса, с которой, в какую
сторону ни посмотри, видны море и рассыпанные по нему острова, Хайдеггер
отпраздновал свое прибытие в обетованную страну грез. Но почему его так
поразил именно Делос? Хайдеггеровские заметки не дают материала, чтобы
судить о том, чем это место превосходило другие, похожие. Может, все дело в
магии названия острова? Или Хайдеггер не умел точно выразить свои ощущения?
Он сдержанно упоминает о присутствии божественного - и тут же обрывает себя,
желая избежать "расплывчатого пантеизма". Потом обращается к своим формулам
"события истины", уже нам знакомым; однако в новом контексте формулы не
воспроизводят помыс-ленное когда-то раньше, а просто указывают на место,
которому эти мысли обязаны своим возникновением. Хайдеггер отказывается от
попыток "удержать увиденное в чисто описательном рассказе" (А, 5) и выбирает
для выражения пережитого им экстатического ощущения счастья такие слова:
"То, что казалось лишь пред-ставлением, ис-полнилось, на-полнилось
присутствованием - тем самым, что когда-то, прояснившись, впервые даровало
грекам их присутствие" (А, 21).
А путешествие между тем продолжалось: Хайдеггер с женой побывали в
Афинах, на утреннем Акрополе, еще не успевшем заполниться толпами туристов;
потом в Дельфах, где в пределах священного участка кишели люди, которые,
вместо того чтобы справлять "праздник мысли" (А, 32), только непрестанно
щелкали фотоаппаратами. Они утратили свою память, свою способность
"вспоминающе мыслить".
Однако то, что Хайдеггер пережил на Делосе, осталось для него
незабываемым апогеем греческих впечатлений. Полгода спустя он писал из
Фрайбурга Эрхарту Кестнеру: "Я часто "бываю" на острове". Но: "Уместное
слово об этом едва ли существует". А потому остается одно: бережно хранить в
памяти эту "ошеломительность чистого присутствия" (23.8.1962, BwHK, 51).
Так закончилось первое паломничество Хайдеггера на родину его грез;
потом будут и другие - в 1964, 1966 и 1967 годах.
Примерно в те же годы Хайдеггер открыл для себя Прованс, свою вторую
Грецию. Приехав в 1955 году на конференцию в Серизи-ля-Саль (в Нормандии),
он через Жана Бофре познакомился с французским поэтом Рене Шаром [1].
Знакомство быстро переросло в дружбу с этим человеком, которого все знали не
только как поэта, но и как партизанского командира времен Сопротивления.
Стихи Шара, по его собственным словам, были "насильственным вторжением в
несказанное", но, тем не менее, он вновь и вновь пытался сделать фронтом
этого вторжения свою любимую родину, Прованс. Туда, в свой дом около Летора
(в департаменте Воклюз), он пригласил Хайдеггера. Бофре договорился с
Хайдеггером о том, что в связи с приездом последнего в Летор там будет
организован небольшой семинар для немногих избранных друзей и ближайших
учеников Бофре, в число которых входили, например, Федье и Вазен (который
позже переведет "Бытие и время" на французский язык). Такие семинары
проводились в 1966, 1968 и 1969 годах. Постепенно сложился устойчивый ритуал
этих встреч. До полудня все сидели в саду под платанами и под стрекотание
цикад обсуждали, скажем, изречения Гераклита; или слова Гегеля: "Разорванный
чулок лучше заштопанного. Но с самосознанием дело обстоит не так"; или
греческое понятие судьбы; или - в 1969 году - одиннадцатый тезис Маркса о
Фейербахе [2]: "Философы лишь различным образом объясняли мир, задача же в
том, чтобы его изменить". Во время этих утренних разговоров под колышущимися
тенистыми кронами все единодушно сходились на том, что мир следует объяснять
так, чтобы люди, наконец, снова научились обращаться с ним бережно. Беседы
всегда протоколировались, хотя мистраль порою разбрасывал страницы. Что ж,
тогда все присутствовавшие дружно собирали эти листки и приводили их в
порядок. Один из таких протоколов начинается словами: "Здесь, рядом с
масличными деревьями, которые жмутся к нашему склону и спускаются до самой
равнины, на просторе которой, отсюда невидная, струится Рона, мы опять
начинаем со второго фрагмента (Гераклита. - Р. С.). За нами - дельфийский
горный массив. Это ландшафт Ребанка. Тот, кто найдет туда дорогу, побывает в
гостях у богов" (VS, 13).
1 Рене Шар (1907-1988) - французский поэт, автор сборников стихов
"Молот без хозяина" (1934), "Лишь те остаются" (1945), "Ярость и тайна"
(1948), "Поиски основания и вершины" (1955), "Вверх по течению" (1966) и др.
2 Из "Тезисов о Фейербахе" (1845).
После полудня все выбирались на прогулки по окрестностям - в Авиньон,
на виноградники Воклюза или, чаще всего, к прославленной Сезанном горе
Сент-Виктуар. Хайдеггер любил дорогу до каменоломни Бибемюса - дорогу, после
поворота которой взгляду внезапно открывался весь горный массив. По этой
дороге когда-то ходил Сезанн, и Хайдеггер однажды сказал: этой дороге, "от
ее начала и до конца, по-своему соответствует путь моего мышления".
Хайдеггер подолгу сидел на одном большом камне, прямо напротив горы, и
смотрел перед собой. Сезанн как-то раз, оказавшись на этом месте, упомянул о
"миге равновесия мира". Конечно, друзья Хайдеггера вспоминали в этой связи и
о Сократе, который, погрузившись в свои мысли, мог часами оставаться в
полной неподвижности. По вечером все опять собирались в саду у Рене Шара;
Хайдеггер говорил, что в словах и в манере поведения их хозяина, даже в
самом облике его дома оживает Древняя Греция. Шар же был благодарен
Хайдеггеру за то, что тот снова свободным взглядом проник в сущность поэзии
и понял, что поэзия есть не что иное, как "мир в самом лучшем его месте".
Каждый раз, когда наступал момент отъезда Хайдеггера, Шар давал ему охапку
растений - лаванду и шалфей из своего сада, тимьян и другие дикие травы, - а
также оливковое масло и мед.
"Совершенно невозможно передать словами неповторимую атмосферу тех
сияющих дней, - писал один из тогдашних гостей Шара, - ненавязчивое уважение
к Хайдеггеру, преклонение перед ним участников семинара, которые все были
проникнуты глубоким пониманием исторической значимости его революционного
мышления; и вместе с тем непринужденное, по-дружески близкое общение с нашим
учителем - короче говоря: южный свет, отрешенный покой и радость тех
незабвенных дней" (VS, 147).
На вторую половину шестидесятых годов пришлась также самая плодотворная
и интенсивная фаза семинаров в Цолликоне, в доме Медарда Босса. В этих
способен в полной мере представить себе характер возможного воздействия
этого своего создания. Итак, все тогдашние рассуждения о технике
сосредоточивались вокруг одного вопроса: должен ли человек научиться быть
адекватным технике, как предлагал Бензе, или, наоборот, технический прогресс
следует притормозить, чтобы техника снова стала соразмерной человеку, чего
хотели бы Фридрих Георг Юнгер и Гюнтер Андерc.
Так или иначе, из сказанного с очевидностью вытекает, что доклад
Хайдеггера о технике (1953 года) не был единственной в своем роде попыткой
философского углубления в эту сферу. Хайдеггер просто сказал свое слово в
дискуссии, которая и до него уже шла полным ходом. Его отмежевание от
"инструментального" представления о технике и его понимание техники как
основополагающего - для эпохи Нового времени - признака бытия-в-мире не
содержат в себе, если вспомнить о Фридрихе Георге Юнгере (и Гюнтере Андерсе,
который сформулировал свои идеи немного позднее), ничего нового. Однако ни
Юнгер, ни Андерс не затрагивали вопрос о происхождении того процесса,
который превратил человеческий мир в технический универсум. Хайдеггер же
хотел внести ясность именно в данный вопрос. Что он думал по этому поводу,
нам уже в общих чертах известно по его философским работам тридцатых годов и
в особенности по лекции "Время картины мира". Происхождение техники, как
считает Хайдеггер, связано со способом нашего подхода к природе. Все дело в
том, позволяем ли мы природе самой выступить из ее потаенности - как это
предполагается древнегреческими представлениями об "алетейе" [1], - или
заставляем ее раскрыться. Техника, говорит Хайдеггер, есть "вид раскрытия
потаенности" (Вопрос о технике, ВиБ, 225). "Выведение из потаенности,
которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в
смысле добывающего производства" (там же, 227). Вокруг центрального понятия
производство (Herausforderung) Хайдеггер группирует и все остальные способы
технического овладения миром [2]. Совершенно противоположный смысл имеет
понятие про-из-веде-ние (Hervorbringen) (там же, 226), интерпретируемое
Хайдеггером как "выведение к явленности (Hervorkommenlassen)". Ми-келанджело
однажды сказал, что статуя уже заключена в камне, ее надо лишь высвободить
оттуда. Примерно так же мы должны представлять себе то, что имел в виду
Хайдеггер, когда рассуждал о про-из-веденш и "выведении к явленности".
1 Греческое слово "###" означает "истина" (букв, "непотаен-ность"). О
значении этого термина у Хайдеггера см., напр.: Время и бытие. С. 436
(примеч. 12).
2 Ср.: "Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть
производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть
поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую.
А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда,
ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но
ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы
сделать из нее запасы" (Вопрос о технике. ВиБ. С. 226).
Эти два способа отношения к природе - "производство" и "про-из-ведение"
(выведение к явленности) - Хайдеггер образно охарактеризовал в лекционном
курсе "Что значит мыслить?", прочитанном незадолго до доклада о технике. Там
он привел пример с человеком, который стоит перед цветущим деревом. Только в
тот миг, когда человек не имеет никаких связанных с этим деревом научных или
практических интересов, он может подлинно пережить его цветение. Если же он
посмотрит на то же дерево с научной точки зрения, то просто "опустит" свое
переживание цветения как наивное ощущение, не имеющее отношения к делу.
Однако Хайдеггер утверждает, что необходимо "прежде всего и в конце концов
не "опускать" цветущее дерево, а позволить ему стоять там, где оно стоит.
Почему мы говорим "в конце концов"? Потому что до сих пор мышление не
позволяло ему стоять там, где оно стоит" (WHD, 18). Иными словами, мы не
позволяем природе показать себя, а заставляем ее показаться, подходим к ней
таким образом, что она вынуждена "представлять себя как расчетно
предсказуемую систему сил" (Вопрос о технике, ВиБ, 230).
Наряду с производством, вторым центральным в этой Хайдеггеровской
работе термином является поставление (Bestellen). Все то, что поставляется,
становится состоящим-в-наличии (Bestand), то есть тем, чем человек может
распоряжаться по своему усмотрению. Мост, соединяющий один берег с другим,
аркой изгибается над рекой и самой этой "позой" как бы оказывает ей
уважение. Позволяет реке - быть. Но гидроэлектростанция, ради которой русло
реки отводят в другую сторону или спрямляют, превращает эту реку в
состоящее-в-наличии. Получается, что не гидроэлектростанция встроена в реку,
а, напротив, "река встроена в гидроэлектростанцию" (там же, 227). Чтобы
продемонстрировать всю чудовищность того, что здесь происходит, Хайдеггер
указывает на разницу между тем "Рейном", что встроен в гидроэлектростанцию,
и тем, о котором идет речь в одноименном гимне Гельдерлина. На это можно
возразить, что Рейн и в первом случае все-таки остается рекой, существующей
в определенном ландшафте. Может быть, и остается, говорит Хайдеггер, но
каким образом эта река существует? "Только как объект, предоставляемый для
осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма" (там
же).
Техническое вмешательство превращает природу в действительное или
потенциальное состоящее-в-наличии. И чтобы эта "наличная недвижимость", так
сказать, не рухнула кому-нибудь на голову, необходимы "управление,
организация и обеспечение" всего состоящего в наличии. Техника требует все
больше техники. С последствиями применения техники можно справиться только с
помощью технических же средств. Природе был брошен вызов, теперь она бросает
человеку вызов, требуя, чтобы он продолжал... [1] - и угрожая ему в
противном случае гибелью. Так круг замыкается, превращаясь в порочный круг
забвения бытия. Производство, состоящее-в-наличии, обеспечение
состоящего-в-наличии - все это вместе Хайдеггер называет поставом (Gestell)
[2], определяя данным термином саму эпоху технической цивилизации, в которой
каждый элемент связан со всеми другими своего рода кибернетической системой
автоматической регулировки с эффектами обратной связи. Система
индустриального общества "держится только тем, что поставлена на
предоставление поставляемого ею" (там же, 227).
1 "Вызов этот сосредотачивает человека на поставляющем производстве.
Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного как
состоящего в наличии" (Вопрос о технике. ВиБ. С. 229).
2 Ср.: "По-ставом мы называем собирающее начало той установки, которая
ставит, т. е. заставляет человека выводить действительное из его потаенности
способом поставления его как состоящего-в-наличии. По-ставом называется тот
способ раскрытия потаенности, который правит существом современной техники,
сам не являясь ничем техническим. К. техническому же относится все знакомое
нам в виде всевозможных станков, станов, установок и служащее составной
частью того, что именуется производством. Последнее вместе со всеми своими
составными частями относится к сфере технического манипулирования, которое
всегда только отвечает требованиям постава, никогда не формируя его и даже
не воздействуя на него" (там же).
Постав есть нечто, что может осуществляться только людьми, но мы
потеряли свою свободу по отношению к нему. Постав превратился в нашу судьбу
(Geschick) [3]. Опасность этой ситуации заключается в том, что жизнь в
поставе может стать одномерной, безальтернативной, что само воспоминание о
другом способе встречи с миром и пребывания в нем угаснет. "Угроза человеку
идет даже не от возможного губительного действия машин и технических
аппаратов. Подлинная угроза уже подступила к человеку в самом его существе.
Господство no-става грозит той опасностью, что человек окажется уже не в
состоянии вернуться к более исходному раскрытию потаенного и услышать голос
более ранней истины" (там же, 234).
3 Ср.: "Существо современной техники ставит человека на путь такого
раскрытия потаенности, благодаря которому действительность повсюду...
делается состоящей-в-наличии... То сосредотачивающее посылание, которое
впервые ставит человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, мы
называем миссией и судьбой... Постав, как всякий путь такого раскрытия, есть
судьба, посылающая человека в историческое бытие... В качестве миссии он
посылает человека на путь раскрытия потаенности способом поставления. Где
господствует последнее, изгоняется всякая другая возможность раскрытия
потаенности. Главное, поставом скрадывается тот путь раскрытия тайны,
который дает присутствующему явиться в смысле произведения" (там же, с.
231-233).
Что подразумевал Хайдеггер под "более ранней истиной", мы уже знаем.
Это истина свободного взгляда на вещи, взгляда, который позволяет сущему -
быть. Позволяет дереву - цвести; и находит выход из Платоновой пещеры, чтобы
под солнцем, в просвете бытия, сущее могло стать "еще более сущим". Речь
идет о "послеполуденном отдыхе Пана", о часе истины. О надежде, что природа
могла бы ответить и по-другому, если бы мы по-другому задали ей вопрос.
Хайдеггер в "Письме о гуманизме": "Может, наоборот, оказаться, что природа
как раз утаивает свое существо в той своей стороне, которой она
повертывается к технически овладевающему ею человеку" (ВиБ, 198).
Однако Хайдеггер не удовлетворился допущением того, что вдумчивое
мышление может позволить цветущему дереву стоять, как оно стоит, и что
вообще в сфере мышления время от времени случается иное бытие-в-мире; нет,
он спроецировал изменение установки, возможное в мышлении, на "большую"
историю. То есть, поскольку в его собственной голове уже совершился поворот,
он предположил, что такой же поворот возможен в истории... Так Хайдеггер
нашел превосходный (с драматургической точки зрения) конец для своего
доклада - конец, который оставил у слушателей праздничное ощущение, что они
выслушали нечто очень серьезное, и в то же время утешительное. Хайдеггер
завершил свое выступление цитатой из Гельдерлина: "Но где опасность, там
вырастает / И спасительное..." [1]
1 Начало стихотворения "Патмос"; в пер. В. Микушевича: "Близок бог / И
непостижим. / Где опасность, однако, / Там и спасенье..." (см.: Гельдерлин
Ф. Избранная лирика. С. 251).
Конечно, мысль, которая пытается осмыслить роковую систему постава, уже
благодаря этой попытке выдвигается над собой, для нее открывается зазор, в
котором только и можно разглядеть, что, собственно, происходит. В таком
мышлении действительно свершается "поворот". Суть этого поворота - в новой
позиции отрешенности, позиции, которую
Хайдеггер (в своем мескирхском докладе 1955 года) описал так: "Мы
впустим технические приспособления в нашу повседневную жизнь и в то же время
оставим их снаружи, т. е. оставим их как вещи, которые не абсолютны, но
зависят от чего-то высшего. Я бы назвал это отношение одновременно "да" и
"нет" миру техники старым словом - "отрешенность от вещей"" [1]. Правда,
такое объяснение "отрешенности от вещей", понимаемой как поворот мышления,
заставляет усомниться в возможности реально-исторического поворота.
На упрек в недостаточном правдоподобии Хайдеггер, вероятно, ответил бы,
что "правдоподобие" - это категория технически-просчитывающего мышления; что
тот, кто думает о "правдоподобии", остается в рамках постава - даже если
пытается из них вырваться. Для Хайдеггера просто не существует
"осуществимого" решения проблемы техники. "Человеческие расчет и
осуществление [расчета] сами по себе и только посредством самих себя не
могут произвести поворот современного состояния мира; не могут хотя бы уже
потому, что человеческая планирующе-реализующая деятельность (Machenschaft)
подвластна этому состоянию мира и несет на себе его отпечаток. Как же тогда
она могла бы подчинить его себе?" (24.12.1963, BwHK, 59). Поворот совершится
как событие судьбы или не совершится вовсе. Но это событие, даже еще не
свершившись, отбрасывает тень - и вдумчивое мышление его предчувствует. О
подлинном повороте можно сказать то же, что апостол Павел сказал о грядущем
возвращении Христа: он "придет, как тать ночью" [2]. "Поворот, превращающий
опасность в спасение, совершится вдруг. При этом повороте внезапно
высветлится свет бытийной сути. Внезапное просветление есть молниеносная
озаренность" (Поворот, ВиБ, 256).
1 Доклад "Отрешенность"; цитируется по интернетовской публикации.
2 1 Фес. 5:2.
Но все это только грезы о грядущей судьбе... Другое дело, что
Хайдеггер, всю жизнь вдохновлявшийся ими, в конце концов все-таки попал в то
место, которое было их родиной - родиной пусть и бывшей, однако продолжавшей
бы-тийствовать.
После долгих колебаний - Медард Босс, Эрхарт Кестнер и Жан Бофре уже не
один год уговаривали его решиться на это - Мартин Хайдеггер в 1962 году
совершил путешествие в Грецию, вместе со своей женой, которая и сделала ему
такой подарок. О том, что влекло его туда, Хайдеггер говорил
много раз, в том числе и в докладе о технике: "В начале европейской
истории в Греции искусства поднялись до крайней высоты осуществимого в них
раскрытия тайны. Они светло являли присутствие богов, диалог божественной и
человеческой судьбы" (Вопрос о технике, 237).
В первый раз Хайдеггер стал планировать поездку в Грецию еще в 1955
году - он хотел отправиться туда вместе с Эрхартом Кестнером, с которым
познакомился в Мюнхене, когда читал свой доклад о технике, и с которым с тех
самых пор его связывала близкая дружба. Но в последний момент, когда им уже
доставили билеты на пароход и на поезд, Хайдеггер отказался ехать. Пять лет
спустя повторилось то же самое. Они вместе сидели над картами, разрабатывали
маршрут, а потом вдруг Хайдеггер опять передумал. "Все останется так, -
написал он Кестнеру, - что я по-прежнему буду позволять себе кое-что думать
о "Греции", не видя ее. Я сейчас должен думать о том, как удержать стоящее
перед моим внутренним взором в подобающих словах. Добиться необходимой для
этого сосредоточенности скорее всего будет легче в родных местах"
(21.2.1960, BwHK, 43). И все-таки еще через два года, весной 1962-го, Мартин
Хайдеггер наконец почувствовал себя готовым переступить через "порог грезы"
(Эрхарт Кестнер) и увидеть реальную Грецию. Записки об этом путешествии,
которые он назвал "Остановки в пути" ("Aufenthalte"), Хайдеггер посвятил
своей жене, отметив таким образом ее семидесятилетие.
В дождливый, холодный день, в Венеции, когда он ждал посадки на
пароход, его снова охватили сомнения: "... не может ли все то, что он
примысливал стране бежавших богов, оказаться пустым вымыслом, и самый путь
его мышления - ложным путем?" (А, 3). Хайдеггер понимал, что рискует многим.
А вдруг Греция встретит его так же, как эта Венеция, давно превратившаяся в
мертвый "объект истории", "отданный на разграбление индустрии туризма"?
После двух ночей плавания рано утром показался остров Корфу, древняя
Ке-фалления. Неужели это и есть страна феаков? Хайдеггер, сидя в шезлонге на
верхней палубе, еще раз перечитал VI книгу "Одиссеи", но не нашел никакого
сходства. То, что он надеялся увидеть, не показывалось. Все скорее походило
на итальянский ландшафт... Его не тронула и Итака, родина Одиссея. Хайдеггер
уже опять сомневался: поиски "изначально-греческого" - правильный ли это
путь, чтобы открыть Грецию? А вдруг "непосредственное восприятие" (А, 5)
только осквернит, погубит страну его грез? Корабль бросил якорь у берега, и
солнечным весенним утром автобус повез их в Олимпию. Ни-
чем не примечательное селение, недостроенные корпуса американской
гостиницы вдоль шоссе... Хайдеггер приготовился к худшему. Что же - от его
Греции не осталось ничего, кроме "произвольных представлений" (А, 8)? На
руинах Олимпии в то утро пел соловей, "барабаны будто скошенных пулеметным
огнем колонн" еще сохраняли "пеньки несущих конструкций". Этот мир
мало-помалу входил в Хайдеггера. В полдень - отдых на траве под деревьями,
ничем не нарушаемая тишина... Только теперь он почувствовал, что, быть
может, приехал не зря: мелькнуло "слабое предощущение часа Пана". Следующая
остановка, окрестности Микен. Это место показалось ему "единым стадионом,
приглашающим к праздничным играм" (А, 12). На холме три колонны, оставшиеся
от храма Зевса: "...в шири ландшафта, как три струны невидимой лиры, на
которой, быть может, неслышно для смертных, ветры играют траурные песнопения
- в память о покинувших эти места богах" (А, 12). Хайдеггер начал
погружаться в родную для него стихию. Пароход между тем приблизился к
греческим островам, разбросанным вдоль малоазийского побережья. Вот и Родос,
"остров роз". Хайдеггер не пожелал сойти на берег, "сосредоточенность на
некоей новой мысли предъявила свои права" (А, 16). Греческому духу - в те,
давние времена - приходилось бороться с "азиатским духом", и он был всецело
захвачен этим актуальным для него противостоянием. А нам, сегодняшним людям,
бросает вызов техника. Учиться у греков - не тому ли должны мы у них
учиться, как вынести вызов, который бросает нам наша современность?
"Вспоминающе мыслить" (Andenken [1]) о греках - не значит ли это заниматься
"чуждым миру делом", которое уже в силу этой чуждости есть предательство по
отношению к греческому духу, всегда открытому для восприятия актуального?
"Так, по крайней мере, кажется" (А, 16) - этими словами Хайдеггер закончил
абзац. Пароход тем временем причалил к Делосу. Уже само название острова
говорило о многом: "явный, ясный" (А, 19). Сияло солнце, на берегу
дожидались покупателей местные женщины, разложив для продажи, прямо на
земле, пестрые ткани и вышивки, - "радостный вид". Если не считать этих
женщин, остров оставался почти безлюдным, но везде виднелись развалины
храмов и других древних построек. "Отовсюду говорило сокровенное,
сопряженное с давно минувшим великим началом". По заросшей травой каменистой
тропке, заваленной
1 См. комментарий В. В. Бибихина к употреблению этого термина в
"Преодолении метафизики": "Andenken прочитывается здесь одновременно как
"память" и как "мысль о..."" (Время и бытие. С. 417).
какими-то обломками и обдуваемой свежим ветром, Хайдеггер поднялся к
иссеченной трещинами вершине Кинфа. И тут для него наступил великий миг.
Горы, небо, море, острова вокруг вдруг раскрылись, показали себя, вступив в
освещенный круг. "Что же это - то, что таким образом проявилось в них? На
что они намекают?" Они намекают на праздник зримости, ибо позволяют всему
явленному "обнаружить себя в качестве собственно присутствующего таким-то и
таким-то образом" (А, 21). На самой высокой горе Делоса, с которой, в какую
сторону ни посмотри, видны море и рассыпанные по нему острова, Хайдеггер
отпраздновал свое прибытие в обетованную страну грез. Но почему его так
поразил именно Делос? Хайдеггеровские заметки не дают материала, чтобы
судить о том, чем это место превосходило другие, похожие. Может, все дело в
магии названия острова? Или Хайдеггер не умел точно выразить свои ощущения?
Он сдержанно упоминает о присутствии божественного - и тут же обрывает себя,
желая избежать "расплывчатого пантеизма". Потом обращается к своим формулам
"события истины", уже нам знакомым; однако в новом контексте формулы не
воспроизводят помыс-ленное когда-то раньше, а просто указывают на место,
которому эти мысли обязаны своим возникновением. Хайдеггер отказывается от
попыток "удержать увиденное в чисто описательном рассказе" (А, 5) и выбирает
для выражения пережитого им экстатического ощущения счастья такие слова:
"То, что казалось лишь пред-ставлением, ис-полнилось, на-полнилось
присутствованием - тем самым, что когда-то, прояснившись, впервые даровало
грекам их присутствие" (А, 21).
А путешествие между тем продолжалось: Хайдеггер с женой побывали в
Афинах, на утреннем Акрополе, еще не успевшем заполниться толпами туристов;
потом в Дельфах, где в пределах священного участка кишели люди, которые,
вместо того чтобы справлять "праздник мысли" (А, 32), только непрестанно
щелкали фотоаппаратами. Они утратили свою память, свою способность
"вспоминающе мыслить".
Однако то, что Хайдеггер пережил на Делосе, осталось для него
незабываемым апогеем греческих впечатлений. Полгода спустя он писал из
Фрайбурга Эрхарту Кестнеру: "Я часто "бываю" на острове". Но: "Уместное
слово об этом едва ли существует". А потому остается одно: бережно хранить в
памяти эту "ошеломительность чистого присутствия" (23.8.1962, BwHK, 51).
Так закончилось первое паломничество Хайдеггера на родину его грез;
потом будут и другие - в 1964, 1966 и 1967 годах.
Примерно в те же годы Хайдеггер открыл для себя Прованс, свою вторую
Грецию. Приехав в 1955 году на конференцию в Серизи-ля-Саль (в Нормандии),
он через Жана Бофре познакомился с французским поэтом Рене Шаром [1].
Знакомство быстро переросло в дружбу с этим человеком, которого все знали не
только как поэта, но и как партизанского командира времен Сопротивления.
Стихи Шара, по его собственным словам, были "насильственным вторжением в
несказанное", но, тем не менее, он вновь и вновь пытался сделать фронтом
этого вторжения свою любимую родину, Прованс. Туда, в свой дом около Летора
(в департаменте Воклюз), он пригласил Хайдеггера. Бофре договорился с
Хайдеггером о том, что в связи с приездом последнего в Летор там будет
организован небольшой семинар для немногих избранных друзей и ближайших
учеников Бофре, в число которых входили, например, Федье и Вазен (который
позже переведет "Бытие и время" на французский язык). Такие семинары
проводились в 1966, 1968 и 1969 годах. Постепенно сложился устойчивый ритуал
этих встреч. До полудня все сидели в саду под платанами и под стрекотание
цикад обсуждали, скажем, изречения Гераклита; или слова Гегеля: "Разорванный
чулок лучше заштопанного. Но с самосознанием дело обстоит не так"; или
греческое понятие судьбы; или - в 1969 году - одиннадцатый тезис Маркса о
Фейербахе [2]: "Философы лишь различным образом объясняли мир, задача же в
том, чтобы его изменить". Во время этих утренних разговоров под колышущимися
тенистыми кронами все единодушно сходились на том, что мир следует объяснять
так, чтобы люди, наконец, снова научились обращаться с ним бережно. Беседы
всегда протоколировались, хотя мистраль порою разбрасывал страницы. Что ж,
тогда все присутствовавшие дружно собирали эти листки и приводили их в
порядок. Один из таких протоколов начинается словами: "Здесь, рядом с
масличными деревьями, которые жмутся к нашему склону и спускаются до самой
равнины, на просторе которой, отсюда невидная, струится Рона, мы опять
начинаем со второго фрагмента (Гераклита. - Р. С.). За нами - дельфийский
горный массив. Это ландшафт Ребанка. Тот, кто найдет туда дорогу, побывает в
гостях у богов" (VS, 13).
1 Рене Шар (1907-1988) - французский поэт, автор сборников стихов
"Молот без хозяина" (1934), "Лишь те остаются" (1945), "Ярость и тайна"
(1948), "Поиски основания и вершины" (1955), "Вверх по течению" (1966) и др.
2 Из "Тезисов о Фейербахе" (1845).
После полудня все выбирались на прогулки по окрестностям - в Авиньон,
на виноградники Воклюза или, чаще всего, к прославленной Сезанном горе
Сент-Виктуар. Хайдеггер любил дорогу до каменоломни Бибемюса - дорогу, после
поворота которой взгляду внезапно открывался весь горный массив. По этой
дороге когда-то ходил Сезанн, и Хайдеггер однажды сказал: этой дороге, "от
ее начала и до конца, по-своему соответствует путь моего мышления".
Хайдеггер подолгу сидел на одном большом камне, прямо напротив горы, и
смотрел перед собой. Сезанн как-то раз, оказавшись на этом месте, упомянул о
"миге равновесия мира". Конечно, друзья Хайдеггера вспоминали в этой связи и
о Сократе, который, погрузившись в свои мысли, мог часами оставаться в
полной неподвижности. По вечером все опять собирались в саду у Рене Шара;
Хайдеггер говорил, что в словах и в манере поведения их хозяина, даже в
самом облике его дома оживает Древняя Греция. Шар же был благодарен
Хайдеггеру за то, что тот снова свободным взглядом проник в сущность поэзии
и понял, что поэзия есть не что иное, как "мир в самом лучшем его месте".
Каждый раз, когда наступал момент отъезда Хайдеггера, Шар давал ему охапку
растений - лаванду и шалфей из своего сада, тимьян и другие дикие травы, - а
также оливковое масло и мед.
"Совершенно невозможно передать словами неповторимую атмосферу тех
сияющих дней, - писал один из тогдашних гостей Шара, - ненавязчивое уважение
к Хайдеггеру, преклонение перед ним участников семинара, которые все были
проникнуты глубоким пониманием исторической значимости его революционного
мышления; и вместе с тем непринужденное, по-дружески близкое общение с нашим
учителем - короче говоря: южный свет, отрешенный покой и радость тех
незабвенных дней" (VS, 147).
На вторую половину шестидесятых годов пришлась также самая плодотворная
и интенсивная фаза семинаров в Цолликоне, в доме Медарда Босса. В этих