Страница:
замечание подобного рода. Ситуация ухудшилась настолько, что даже
Хоркхаймер, положение которого, как бывшего ректора и декана, было более
прочным, из-за распространившейся "ненависти к евреям" в 1956 году подал
прошение о досрочном увольнении на пенсию. Адорно и Хоркхаймеру пришлось еще
раз повторить вечный путь еврейства: осознать на собственном опыте, что
еврей, даже если он добился привилегированного положения, всегда останется в
глазах общества как бы отмеченным неким позорным клеймом, легко уязвимым.
"... и если он будет министр, то он будет министр-еврей, - отличие и печать
неприкасаемого одновременно" - так подытожил этот опыт Сартр в своих
"Размышлениях о еврейском вопросе" [1]. В пятидесятые годы и в начале
шестидесятых Адорно был "уязвимым" также и из-за своих марксистских исходных
позиций. Еженедельник "Цайт" в 1955 году охарактеризовал его как
"пропагандиста бесклассового общества".
И все-таки: если Адорно так рьяно выискивал в философии Хайдеггера
признаки преемственности с фашизмом, то объяснялось это не только тем, что
он хотел в лице Хайдеггера поразить "духовную сердцевину" эры Аденауэра.
Ставка в этой игре была куда более значимой: суть дела заключалась в опасной
философской близости самого нападавшего к объекту его нападения. И еще
Адорно не мог простить Хайдеггеру того, что он занимался "традиционной"
философией - причем занимался так, будто не существовало ни социологии, ни
психоанализа, этих великих оппонентов философского духа. Игнорирование
Хайдеггером двух упомянутых духовных сил должно было особенно возмущать
Адорно, который, со своей стороны, пытался сделать все, чтобы лишить их
присущего им колдовского обаяния, - хотя при этом действовал вопреки
собственному "философскому эросу" [2], в результате страдавшему. То
обстоятельство, что Хайдеггер вообще не обращал внимания на эти дисциплины,
вошедшие в "научный кодекс" современности, и даже их презирал, Адорно
объяснял "провинциализмом" фрайбургского философа. Адорно, так хорошо
знавший, что именно в истории и философии "более не работает", не позволял
себе занимать какую бы то ни было жесткую философскую позицию. Поэтому его
страсть к философствованию могла найти выход лишь в постоянной виртуозной
рефлексии и, конечно, в размышлениях об искусстве. Это обращение к искусству
как к прибежищу философии было одним из моментов, сближавших Адорно и
Хайдеггера. Адорно не завидовал "твердой поступи" своего оппонента, ибо сам
предпочитал танцующий легкий шаг; но, может быть, он завидовал Хайдеггеру в
другом - в том, что тот не стыдится быть откровенно метафизичным. Сам Адорно
однажды написал: "Стыд противится непосредственному выражению метафизических
1 Сартр Ж. П. Портрет антисемита. С. 170.
2 Адорно противопоставлял принципу научной объективности, "приоритета
субъекта", принцип "приоритета объекта", предполагающий "эротическое"
отношение к предмету исследования. То есть Адорно хотел "восстановить в
философской деятельности право на аффекты, интуицию, импульсивность и
фантазийность" (Соловьева Г. Г. Современный Сократ. Путь в философию. С.
353). См. также: Слотердайк П. Критика цинического разума. С. 399-401.
интенций; если же кто-то все-таки отважится их выразить, он будет
жертвой торжествующего непонимания". Так Адор-но стал Мастером философского
танца с покрывалами. Когда Герберт Маркузе в середине пятидесятых годов
хотел издать свою книгу "Эрос и цивилизация" (которую издательство "Зуркамп"
позже опубликовало под заманчивым названием "Структура инстинктов и
общество") в виде отдельного выпуска "Журнала социальных исследований",
Aдорно написал автору, что ему не нравятся "определенная прямолинейность и
"непосредственность"", свойственные стилю этой работы. Адорно, всегда
умевший избавляться от "назойливых" конкурентов, которые могли бы уменьшить
его влияние на Хоркхаймера, не допустил публикации книги Маркузе в серии,
издававшейся Институтом социальных исследований. "Непростительная" ошибка
Маркузе заключалась в том, что он слишком откровенно выболтал главную тайну
школы "критической теории" - идею возможности существования "удачной"
культуры, в основу которой будет положена освобожденная сексуальность, эрос
[1]. Адорно же если и выражал свои "метафизические интенции", то всегда
только под прикрытием огромного количества всякого рода оговорок.
1 В книге "Эрос и цивилизация" (1955) Маркузе развивал одну из главных
тем фрейдизма, тему подавления цивилизацией человеческих инстинктов, и
набрасывал модель нерепрессивного общества, в котором "Торжество эроса
означает победу логики удовлетворения над логикой подавления" (цит. по:
Реале Д., Антисери Д. Западная философия. Т. 4. С. 570).
Тем не менее, как мы уже говорили, дело (или "послушание", если
воспользоваться "жаргоном подлинности"), которым занимался Адорно, было
очень похоже на то дело, которому посвятил себя Хайдеггер. И Адорно это
знал. В 1949 году он настойчиво просил Хоркхаймера отрецензировать для
журнала "Монат" только что вышедшую книгу Хайдеггера "Лесные тропы". В этой
связи Адорно писал Хоркхаймеру, что Хайдеггер "за лесные тропы, и его
позиция не так уж далека от нашей".
Адорно и Хайдеггер ставят современной эпохе похожие диагнозы. Хайдеггер
говорит о характерном для Нового времени "выдвижении субъекта", для которого
мир превращается в объект устроения (Machenschaften), причем этот процесс
имеет негативные последствия для самого субъекта: тот уже не может
воспринимать себя иначе, нежели как вещь среди вещей. В "Диалектике
Просвещения" Адорно и Хоркхаймера выражена та же основополагающая мысль:
насилие, которое человек Нового времени применяет к природе, обра-
щается против внутренней природы самого человека. "Каждая попытка
сломить принуждение со стороны природы, ломая природу, приводила к еще более
глубокому увязанию в зависимости от природы. Так пролегала дорога
европейской цивилизации". Хайдеггер утверждал, что мир превращается в
подвластный человеку предмет, в картину, в представление для поставляющего
производства. Адорно и Хоркхаймер говорили о "пробуждении субъекта", которое
покупается ценой "признания силы как основного принципа всех отношений", и о
том, что люди оплачивают "умножение своей власти" "отчуждением от того, над
чем они властвуют" (15). По мнению Адорно, этот принцип власти отчужденного
буржуазного мира приводит в конечном счете к мерзости индустриально
организованного убийства евреев. Адорно: "Геноцид народов - это и есть
абсолютная интеграция, подготовка к которой идет повсюду, где людей делают
одинаковыми, шлифуют... до тех пор, пока их... в буквальном смысле не
искоренят". Если Хайдеггер в своем бременском докладе 1949 года сказал:
"Земледелие является сейчас моторизованной пищевой промышленностью, по сути
тем же самым, что и производство трупов и газовых камер", - то этим
высказыванием, когда позже о нем вспомнили, страшно возмущались именно те
люди, которые не находили ничего предосудительного в аналогичных заявлениях
Адорно. А ведь Хайдеггер, произнося эту фразу, имел в виду тот же
категорический императив, который сформулировал Адорно: человек должен
организовывать свое мышление и свои действия таким образом, чтобы "Освенцим
не повторился и чтобы не произошло ничего подобного" (358). Хайдеггер
понимал свое мышление о бытии как преодоление современной воли к власти -
воли, которая однажды уже привела к катастрофе. Хайдеггеровское мышление о
бытии не столь уж далеко от того мышления, к которому стремился Адорно и
которое он называл "неидентифицирующим мышлением". "Неидентифицирующее
мышление", в представлении Адорно, - это такое мышление, которое считается с
неповторимостью вещей и людей, не насилует их, пытаясь "идентифицировать" и
регламентировать. Не отчуждающее, то есть не идентифицирующее познание
"хочет установить, что представляет собой нечто, тогда как идентифицирующее
мышление говорит, к какому ряду нечто относится, экземпляром или
представителем чего оно является, то есть подмечает именно то, чем оно само
по себе не является" (152).
То, что у Адорно называется "неидентифицирующим мышлением", уже было
описано Хайдеггером как "открывающее" мышление, в котором сущее может
показать себя, не подвергаясь насилию. Но Адорно не доверял хайдеггеровскому
мышлению о бытии. И выдвигал против него традиционный упрек в
иррационализме: "Мышление не способно захватить никакую позицию, в которой
непосредственно исчезло бы разграничение между субъектом и объектом,
заложенное в каждой мысли, в мышлении как таковом. Поэтому Хайдеггеровский
"момент истины" нивелируется до мировоззренческого иррационализма" (92). И
все же Адорно с одобрением отзывался об этих "моментах истины", имея в виду
отказ Хайдеггера склониться перед позитивистски препарированными фактами,
пожертвовав естественным для человека стремлением к решению
онтологически-метафизических вопросов. Адорно также разделял и одобрял
"томительное стремление вырваться за пределы кантовского вердикта о знании
Абсолюта" (69). Но там, где Хайдеггер трансцендирует торжественно и
благоговейно, Адорно инсценирует игру негативной диалектики, доказывающей
свою верность метафизике посредством отрицания ее отрицания. Поэтому Адорно
и мог назвать такую диалектику органом "трансцендирования томления"
(Transzendenz der Sehnsucht). Эти два философа различались по способу своего
движения, но двигались в одном направлении. Однако близость к Хайдеггеру еще
более подогревала в Адорно его нарциссизм, желание выискивать даже
самомалейшие различия между собственными идеями и идеями своего оппонента.
Адорно как будто даже боялся возможности образования солидарного сообщества
тайных и явных метафизиков. Вот примеры сходства в направлении движения:
Адорно, подобно Хайдеггеру, обращался к Гельдерлину как к свидетелю
метафизических истин; и для него тоже Южная Германия (то есть края, где
родился Хайдеггер) была своего рода "землей обетованной". В "Речи о лирике и
обществе" Адорно сказал по поводу одного из произведений Мерике [1]:
"Напрашивается сравнение с тем обещанием счастья, которое еще и сегодня в
некоторые дни дарит приезжему этот южно-германский городок, - но без
малейших уступок провинциализму, идиллии маленького города". В конце своих
"Размышлений о метафизике" (в "Негативной диалектике") Адорно рассуждает о
том, где в современности еще сохранились доступные для человека сферы, в
которых можно обрести метафизический опыт. Мы больше не на-
1 Эдуард Фридрих Мерике (1804-1875) - немецкий поэт и прозаик, автор
романа "Художник Нольтен" (1832), новеллы "Моцарт на пути в Прагу" (1856) и
др.
ходим таких сфер в тотальности, когда пытаемся взглянуть на
происходящее "сверху"; да и в движении духа через историю, там, где их
обнаруживал еще Гегель, для нас они уже не существуют. Там - только ужас;
там нет никакой эпифании, никакого возвышенного Мирового Духа, а только
"сердце тьмы" [1]. Но в таком случае где же еще живет метафизика и как можно
быть "солидарным" с ней "в миг ее падения"? Ответ Адорно: "Тот, кто не хочет
сводить метафизический опыт к так называемым первичным религиозным
переживаниям, лучше всего поймет, что это такое, если, подобно Прусту,
вспомнит о счастье, которое обещают нам названия таких деревень, как
Оттербах, Ваттербах, Ройенталь, Монбрунн... Когда человек попадает туда, он
верит, будто оказался в краю исполненных чаяний, будто это осуществилось"
(366). Свои поиски края потерянной и вновь обретенной метафизики Адорно
описал в небольшом очерке "Аморбах". Аморбах - так назывался городок в
Оденвальде [2], в котором он провел свое детство. Там как бы соединились
многие мотивы, которые позже будут играть важную роль в его
философствовании. Монастырский сад над озером навсегда останется для него
прообразом красоты, "об основании которой я напрасно стал бы вопрошать
Целое". Он не забудет поскрипывание старого парома, переправляющегося через
Майн, - эту акустическую эмблему движения к новым берегам: ведь именно так
совершается любой переход от одного мира к другому. В детстве, стоя на
холме, Адорно мог наблюдать, как внизу, в городке, с наступлением сумерек
одновременно во всех домах вспыхивает электрический свет (только-только
добравшееся до их краев новое изобретение); и это, как потом оказалось, было
щадящей подготовкой к будущему шоку от столкновения с современностью - в
Нью-Йорке и в других местах. "Мой городок так хорошо берег меня, что
подготовил к встрече даже с тем, что совершенно ему противоположно" (22).
Адорно ходил по дорогам Аморбаха точно так же, как Хайдеггер по своему
"проселку"; для обоих это были реальные и в то же время воображаемые места
метафизического опыта, которые оставались живыми благодаря воспоминаниям и
заклинающей силе языка. Хайдеггер: "И до сих пор мысль... случается,
вернется на те пути, которые проселок пролагает через луга и поля... А
широта всего, что выросло и вызрело в своем пребывании возле дороги, подает
мир. В немотствовании ее речей, как говорит Эккехардт, старинный мастер в
чтении и жизни, Бог впервые становится Богом" (Проселок, 238-239).
1 "Сердце тьмы" - повесть Джозефа Конрада (1857-1924), написанная в
1902 г.
2 Платообразный горный массив на юго-западе Германии (земли Гессен и
Баден-Вюртемберг).
Для Aдорно, черпавшего свой метафизический лиризм из воспоминаний об
Оденвальде, хайдеггеровский "проселок" - дешевая поделка "народного
промысла". На слова: "... расти означает - раскрываться навстречу широте
небес, а вместе корениться в непроглядной темени земли" (Проселок, там же,
239) - Адорно немедленно реагирует обвинением Хайдеггера в фашизме, в
приверженности идеологии "крови и почвы".
Трудно отделаться от впечатления, что факт временного сотрудничества
Хайдеггера с национал-социализмом сыграл Адорно на руку: благодаря этому
обстоятельству Адорно, в других случаях действовавший очень осторожно, смог
философствовать против Хайдеггера, "вооружившись молотом", и создал между
собой и своим противником дистанцию, которая, если бы речь шла только об их
мышлении, оказалась бы далеко не столь велика.
С нападок Адорно на Хайдеггера (оба, между прочим, после 1945 года ни
разу не встречались лично, и Хайдеггер в своих выступлениях никогда даже не
упоминал имени Адорно) началось победное шествие "жаргона диалектики",
который вплоть до семидесятых годов утверждал себя в качестве подлинного
жаргона высоких притязаний. Когда (в середине шестидесятых) репортер одной
из газет спросил Людвига Маркузе, какую книгу, по его мнению, сейчас было бы
полезнее всего написать, тот ответил: "Я бы предложил одну, очень серьезную,
под названием "Совсем без диалектики не обойтись - наброски к патологии духа
времени"". "Диалектика", которую имел в виду Людвиг Маркузе, возникает при
попытке превзойти сложность действительности в дискурсе. Воля к такому
сверхсложному дискурсу рождается не только из страха перед банальностью, но
и из стремления обнаружить в общем "вводящем в заблуждение контексте
(Verblendungszusammen-hang)" (Адорно) нечто "совершенно Иное" [1], след
удачной
1 "Ностальгия по совершенно Иному" - под таким названием было
опубликовано в 1961 г. интервью Хоркхаймера, в котором он, в частности,
утверждал: "Нет абсолютной истины, а есть лишь последняя реальность,
теология (я хотел бы быть понятым правильно), есть надежда на то, что,
несмотря на характерную для мира несправедливость, несправедливость не
сможет утвердиться в качестве последнего слова" (цит. по: Реале Д., Антисери
Д. Западная философия. С. 568). В том же интервью говорится об изначально
человеческом "общем интересе создать мир, в котором человеческая жизнь была
бы прекраснее, продолжительнее, менее горькой и, хотелось бы добавить, да
трудно в это поверить, - мир, способствующий развитию духа" (там же).
жизни, - при этом не подпадая под влияние идеи прогресса, как она
понимается в гегелевской или марксистской диалектике. "Критическая Теория
была попыткой сохранить наследие диалектики, не строя при этом фантазий
победителя" (Слотердайк) [1]. И все же благодаря негативной диалектике тоже
одерживались победы - правда, только в мире дискурса. Новая манера
выражаться - самодовольная, не скупящаяся на обличения, украшающая себя
намеками на невысказанные тайны, - быстро распространилась и к северу, и к
югу от Майна. Ульрих Зоннеман, например, рассуждая о зле банальности, писал,
что банальность "принадлежит к нутру истины, но не может вынести своего
бытия-внутри; то есть, вследствие некоего извращения совести, одновременно
является тем, что она есть, и не выдерживает сознания того, что как раз это
(то, чем она является. - Т. Б.) есть ничто; в этой неспособности вынести
саму себя - которая, если перейти теперь к роли банальности в мире,
выражается одновременно и как неспособность вынести истину, и как
невыносимость для последней - и состоит ее, банальности, бытие". Жан Эмери
[2] высмеял этот пассаж, перефразировав его на языке "скверной банальности"
так: "... человек, который довольствуется мыслительными клише вместо того,
чтобы их разрушать, из-за этого своего греха пассивности становится врагом
истины".
У Адорно язык диалектики еще оставался чудом тончайшей игры смысловых
оттенков - "утопия познания: раскрывать внепонятийное (Begriffslose) с
помощью понятий, но так, чтобы не отождествлять его с ними" [3] (Адорно)...
Жан Эмери назвал этот язык "невнятностью, разыг-
1 Слотердайк П. Критика цинического разума. С. 418 (пер. А. Пер-цева).
По мнению Слотердайка, "Адорно... не доверяет идеологии победителя,
говорящей о достижении более высокого в синтезе. На самом деле победы
"общего" не приводят ни к какому снятию напряженности, ни к какому
преодолению противоречий... Негативно понятая диалектика движется навстречу
Общей Полемике, не признавая этого прямо. Если Первый - это "идеализм"
властей, а Второй - это "материализм" угнетенных, то Третий, который
возникает из спора между ними, - это, в принципе, опять же Первый, только
гораздо худший" (там же, с. 415-416).
2 Жан Эмери (1912-1978; настоящее имя Ганс Майер) - уроженец Вены, в
1938 г. бежал в Бельгию и взял себе новое имя; потом попал в Освенцим, после
освобождения остался в Бельгии и стал свободным литератором. Автор
автобиографической книги "На границах сознания" (опубликована в Германии в
1966 г.), в которой исследует менталитет "еврея эпохи Катастрофы". Р.
Сафрански здесь и далее цитирует работу Ж. Эмери "Жаргон диалектики".
3 Речь идет о принципе нетождественности бытия и мышления.
рывающей из себя сверхвнятность"; однако со временем, у эпигонов Адорно
и Хоркхаймера, тот же жаргон становился все более грубым и "внятным" - пока
наконец негативная диалектика не обернулась опять своим "позитивным" ликом и
из печати (незадолго до 1968 года) не начали выходить одна за другой
коллективные монографии, в которых "тенденциально" (одно из жаргонных
словечек тех лет) исследовались такие феномены, как "нерепрессивный эрос",
"усеченный код" (restringierte Code), "потенциал маргинальности"
(Marginalisiertenpotential) и даже "рабочий класс в качестве субъекта,
которому приписывается реконструкция системотрансцендирующего процесса
эмансипации общества". В новом контексте диалектика Адорно, скорее
эстетическая, оказалась невостребованной. Смена господствующих парадигм с
ориентацией на "опе-рабельность" и "релевантность практике" привела во
Франкфурте (и не в нем одном) к открытому конфликту: взбунтовавшиеся
студенты захватили здание Социологического института, Адорно вызвал
полицию... Через год он скончался. Можно предположить, что его сердце просто
не выдержало всех этих испытаний [1].
1 Адорно "позволил полиции очистить институт от бунтующих студентов, а
позже выступил свидетелем на процессе во Дворце юстиции... Студенты
превратили свидетеля в обвиняемого. Вчерашние восторженные ученики бросали
колкие насмешливые реплики по поводу конформизма бывшего мэтра. Адорно
покинул Франкфурт... Из Швейцарии он прислал письмо с просьбой преобразовать
лекции в семинары - студенты не позволяли ему больше читать курс" (см.:
Соловьева Г. Г. Современный Сократ. - В: Путь в философию. С. 352).
То были годы, когда Хайдеггер нашел в Провансе пристанище для своей
философии, когда многие считали его "швабским даосом", а сам он был твердо
убежден, что для современной публичности как бы уже умер. Да и эссе Ханны
Арендт, написанное в 1969 году по случаю восьмидесятилетия Хайдеггера, хотя
и проникнутое любовью, звучало едва ли не как некролог:
"Ураганный ветер, сквозящий через все мышление Хайдеггера, - как и тот,
другой, что еще и сейчас, по прошествии двух тысячелетий, веет нам навстречу
со страниц платоновских сочинений, - родом не из нашего столетия. Он
происходит из изначальной древности и оставляет после себя нечто
совершенное, нечто такое, что, как и всякое совершенство, принадлежит
изначальной древности".
За несколько лет до того имя Хайдеггера еще раз привлекло к себе
всеобщее внимание. 7 февраля 1966 года в еженедельнике "Шпигель" в связи с
выходом из печати книги Александра Швана "Политическая философия в мышлении
Хайдеггера" была опубликована статья под названием "Хайдеггер: полночь в
ночи мира", в которой содержались некоторые лживые утверждения: там,
например, говорилось, что Хайдеггер в свое время запретил Гуссерлю
появляться в университете и перестал общаться с Ясперсом, потому что
последний был женат на еврейке. Ясперс, возмущенный этой статьей, писал
Ханне Арендт: "В такие моменты "Шпигель" снова впадает в свой прежний дурной
тон" (9.3.1966, BwAJ, 655). Реакция Ханны Арендт выразилась в бурном
выплеске ярости против Адорно, который на самом деле не имел никакого
отношения к статье в "Шпигеле": "Хотя доказательств у меня нет, я почти
убеждена, что заварили всю эту кашу франкфуртские приспешники
Визенгрунда-Адорно. И это тем более гротескно, что, как теперь выяснилось
(благодаря студентам), Визенгрунд (полуеврей и один из противнейших людей,
которых я знаю) сам пытался осуществлять политику гляйхшалтунга. Он и
Хоркхаймер годами обвиняли в антисемитизме - или шантажировали угрозами
таких обвинений - каждого в Германии, кто осмеливался выступить против них.
Это действительно мерзкая компания" (9.3.1966, BwAJ, 670).
Друзья и знакомые Хайдеггера настаивали, чтобы он опроверг
несправедливые обвинения, выдвинутые против него "Шпигелем". Эрхарт Кестнер
писал 4 марта: "У меня нет более сильного желания... чем чтобы Вы отказались
от Вашего несопротивленчества. Вы даже не представляете, как глубоко
огорчаете Ваших друзей тем, что до сих пор упрямо "не хотите замечать"
происшедшего. В качестве одного из самых убедительных аргументов я могу
сослаться на то... что клеветнические измышления, если человек не защищается
от них публично, начинают восприниматься как факты" (BwHK, 80). Кестнера не
удовлетворило коротенькое "письмо читателя", отправленное Хайдеггером в
редакцию "Шпигеля". Он желал бы, чтобы его друг опубликовал более энергичное
и пространное опровержение возведенной на него клеветы. Сам Кестнер
незадолго перед тем заявил о своем выходе из берлинской Академии изящных
искусств, так как не хотел делить членство в этой организации с Гюнтером
Грассом, который оскорбил Хайдеггера в одном из эпизодов своего романа
"Собачьи годы" ("Слушай как следует, псина: он родился в Мескирхе. Это под
Браунау на реке Инн. И он, и тот, другой, отде-
лились от пуповины в один и тот же год, урожайный на вязаные шапочки.
Он и тот, другой, изобрели и придумали друг друга" [1]). Кестнер узнал, что
"Шпигель" заинтересован в том, чтобы опубликовать интервью с Хайдеггером, и
попытался заручиться согласием последнего. Но вначале Хайдеггер отказался:
"Если бы "Шпигель" действительно проявлял интерес к моему мышлению, то г-н
Аугштайн, когда читал в здешнем университете лекции в прошлый зимний
семестр, мог бы меня навестить - точно так же, как по завершении этих лекций
он навестил в Базеле Ясперса" (11.3.1966, BwHK, 80). Кестнер продолжал
настаивать. 21 марта он написал: "Никто не призывает Вас вдруг полюбить тон
"Шпигеля" или оценивать его уровень выше, чем он того заслуживает. Но я
полагаю, что не следует и недооценивать благоприятную для нас перемену
ветра: то обстоятельство, что г-н Аугштайн в данный момент гневается на
Грасса и издевается над ним. До меня доходят слухи о том... что г-н Аугштайн
более всего любит размышлять о губительности современного обожествления
науки, что он глубокий скептик. И я, собственно, не вижу никакой причины, по
которой Вы могли бы не желать этого визита" (BwHK, 85).
Разговор все-таки состоялся, после того, как редакция "Шпигеля"
согласилась принять условие Хайдеггера - не публиковать это интервью при его
жизни. Состоялся 23 сентября 1966 года, в доме Хайдеггеров во Фрайбурге [2].
Помимо самого Хайдеггера, Аугштайна, редактора "Шпигеля" Георга Вольфа и
Хоркхаймер, положение которого, как бывшего ректора и декана, было более
прочным, из-за распространившейся "ненависти к евреям" в 1956 году подал
прошение о досрочном увольнении на пенсию. Адорно и Хоркхаймеру пришлось еще
раз повторить вечный путь еврейства: осознать на собственном опыте, что
еврей, даже если он добился привилегированного положения, всегда останется в
глазах общества как бы отмеченным неким позорным клеймом, легко уязвимым.
"... и если он будет министр, то он будет министр-еврей, - отличие и печать
неприкасаемого одновременно" - так подытожил этот опыт Сартр в своих
"Размышлениях о еврейском вопросе" [1]. В пятидесятые годы и в начале
шестидесятых Адорно был "уязвимым" также и из-за своих марксистских исходных
позиций. Еженедельник "Цайт" в 1955 году охарактеризовал его как
"пропагандиста бесклассового общества".
И все-таки: если Адорно так рьяно выискивал в философии Хайдеггера
признаки преемственности с фашизмом, то объяснялось это не только тем, что
он хотел в лице Хайдеггера поразить "духовную сердцевину" эры Аденауэра.
Ставка в этой игре была куда более значимой: суть дела заключалась в опасной
философской близости самого нападавшего к объекту его нападения. И еще
Адорно не мог простить Хайдеггеру того, что он занимался "традиционной"
философией - причем занимался так, будто не существовало ни социологии, ни
психоанализа, этих великих оппонентов философского духа. Игнорирование
Хайдеггером двух упомянутых духовных сил должно было особенно возмущать
Адорно, который, со своей стороны, пытался сделать все, чтобы лишить их
присущего им колдовского обаяния, - хотя при этом действовал вопреки
собственному "философскому эросу" [2], в результате страдавшему. То
обстоятельство, что Хайдеггер вообще не обращал внимания на эти дисциплины,
вошедшие в "научный кодекс" современности, и даже их презирал, Адорно
объяснял "провинциализмом" фрайбургского философа. Адорно, так хорошо
знавший, что именно в истории и философии "более не работает", не позволял
себе занимать какую бы то ни было жесткую философскую позицию. Поэтому его
страсть к философствованию могла найти выход лишь в постоянной виртуозной
рефлексии и, конечно, в размышлениях об искусстве. Это обращение к искусству
как к прибежищу философии было одним из моментов, сближавших Адорно и
Хайдеггера. Адорно не завидовал "твердой поступи" своего оппонента, ибо сам
предпочитал танцующий легкий шаг; но, может быть, он завидовал Хайдеггеру в
другом - в том, что тот не стыдится быть откровенно метафизичным. Сам Адорно
однажды написал: "Стыд противится непосредственному выражению метафизических
1 Сартр Ж. П. Портрет антисемита. С. 170.
2 Адорно противопоставлял принципу научной объективности, "приоритета
субъекта", принцип "приоритета объекта", предполагающий "эротическое"
отношение к предмету исследования. То есть Адорно хотел "восстановить в
философской деятельности право на аффекты, интуицию, импульсивность и
фантазийность" (Соловьева Г. Г. Современный Сократ. Путь в философию. С.
353). См. также: Слотердайк П. Критика цинического разума. С. 399-401.
интенций; если же кто-то все-таки отважится их выразить, он будет
жертвой торжествующего непонимания". Так Адор-но стал Мастером философского
танца с покрывалами. Когда Герберт Маркузе в середине пятидесятых годов
хотел издать свою книгу "Эрос и цивилизация" (которую издательство "Зуркамп"
позже опубликовало под заманчивым названием "Структура инстинктов и
общество") в виде отдельного выпуска "Журнала социальных исследований",
Aдорно написал автору, что ему не нравятся "определенная прямолинейность и
"непосредственность"", свойственные стилю этой работы. Адорно, всегда
умевший избавляться от "назойливых" конкурентов, которые могли бы уменьшить
его влияние на Хоркхаймера, не допустил публикации книги Маркузе в серии,
издававшейся Институтом социальных исследований. "Непростительная" ошибка
Маркузе заключалась в том, что он слишком откровенно выболтал главную тайну
школы "критической теории" - идею возможности существования "удачной"
культуры, в основу которой будет положена освобожденная сексуальность, эрос
[1]. Адорно же если и выражал свои "метафизические интенции", то всегда
только под прикрытием огромного количества всякого рода оговорок.
1 В книге "Эрос и цивилизация" (1955) Маркузе развивал одну из главных
тем фрейдизма, тему подавления цивилизацией человеческих инстинктов, и
набрасывал модель нерепрессивного общества, в котором "Торжество эроса
означает победу логики удовлетворения над логикой подавления" (цит. по:
Реале Д., Антисери Д. Западная философия. Т. 4. С. 570).
Тем не менее, как мы уже говорили, дело (или "послушание", если
воспользоваться "жаргоном подлинности"), которым занимался Адорно, было
очень похоже на то дело, которому посвятил себя Хайдеггер. И Адорно это
знал. В 1949 году он настойчиво просил Хоркхаймера отрецензировать для
журнала "Монат" только что вышедшую книгу Хайдеггера "Лесные тропы". В этой
связи Адорно писал Хоркхаймеру, что Хайдеггер "за лесные тропы, и его
позиция не так уж далека от нашей".
Адорно и Хайдеггер ставят современной эпохе похожие диагнозы. Хайдеггер
говорит о характерном для Нового времени "выдвижении субъекта", для которого
мир превращается в объект устроения (Machenschaften), причем этот процесс
имеет негативные последствия для самого субъекта: тот уже не может
воспринимать себя иначе, нежели как вещь среди вещей. В "Диалектике
Просвещения" Адорно и Хоркхаймера выражена та же основополагающая мысль:
насилие, которое человек Нового времени применяет к природе, обра-
щается против внутренней природы самого человека. "Каждая попытка
сломить принуждение со стороны природы, ломая природу, приводила к еще более
глубокому увязанию в зависимости от природы. Так пролегала дорога
европейской цивилизации". Хайдеггер утверждал, что мир превращается в
подвластный человеку предмет, в картину, в представление для поставляющего
производства. Адорно и Хоркхаймер говорили о "пробуждении субъекта", которое
покупается ценой "признания силы как основного принципа всех отношений", и о
том, что люди оплачивают "умножение своей власти" "отчуждением от того, над
чем они властвуют" (15). По мнению Адорно, этот принцип власти отчужденного
буржуазного мира приводит в конечном счете к мерзости индустриально
организованного убийства евреев. Адорно: "Геноцид народов - это и есть
абсолютная интеграция, подготовка к которой идет повсюду, где людей делают
одинаковыми, шлифуют... до тех пор, пока их... в буквальном смысле не
искоренят". Если Хайдеггер в своем бременском докладе 1949 года сказал:
"Земледелие является сейчас моторизованной пищевой промышленностью, по сути
тем же самым, что и производство трупов и газовых камер", - то этим
высказыванием, когда позже о нем вспомнили, страшно возмущались именно те
люди, которые не находили ничего предосудительного в аналогичных заявлениях
Адорно. А ведь Хайдеггер, произнося эту фразу, имел в виду тот же
категорический императив, который сформулировал Адорно: человек должен
организовывать свое мышление и свои действия таким образом, чтобы "Освенцим
не повторился и чтобы не произошло ничего подобного" (358). Хайдеггер
понимал свое мышление о бытии как преодоление современной воли к власти -
воли, которая однажды уже привела к катастрофе. Хайдеггеровское мышление о
бытии не столь уж далеко от того мышления, к которому стремился Адорно и
которое он называл "неидентифицирующим мышлением". "Неидентифицирующее
мышление", в представлении Адорно, - это такое мышление, которое считается с
неповторимостью вещей и людей, не насилует их, пытаясь "идентифицировать" и
регламентировать. Не отчуждающее, то есть не идентифицирующее познание
"хочет установить, что представляет собой нечто, тогда как идентифицирующее
мышление говорит, к какому ряду нечто относится, экземпляром или
представителем чего оно является, то есть подмечает именно то, чем оно само
по себе не является" (152).
То, что у Адорно называется "неидентифицирующим мышлением", уже было
описано Хайдеггером как "открывающее" мышление, в котором сущее может
показать себя, не подвергаясь насилию. Но Адорно не доверял хайдеггеровскому
мышлению о бытии. И выдвигал против него традиционный упрек в
иррационализме: "Мышление не способно захватить никакую позицию, в которой
непосредственно исчезло бы разграничение между субъектом и объектом,
заложенное в каждой мысли, в мышлении как таковом. Поэтому Хайдеггеровский
"момент истины" нивелируется до мировоззренческого иррационализма" (92). И
все же Адорно с одобрением отзывался об этих "моментах истины", имея в виду
отказ Хайдеггера склониться перед позитивистски препарированными фактами,
пожертвовав естественным для человека стремлением к решению
онтологически-метафизических вопросов. Адорно также разделял и одобрял
"томительное стремление вырваться за пределы кантовского вердикта о знании
Абсолюта" (69). Но там, где Хайдеггер трансцендирует торжественно и
благоговейно, Адорно инсценирует игру негативной диалектики, доказывающей
свою верность метафизике посредством отрицания ее отрицания. Поэтому Адорно
и мог назвать такую диалектику органом "трансцендирования томления"
(Transzendenz der Sehnsucht). Эти два философа различались по способу своего
движения, но двигались в одном направлении. Однако близость к Хайдеггеру еще
более подогревала в Адорно его нарциссизм, желание выискивать даже
самомалейшие различия между собственными идеями и идеями своего оппонента.
Адорно как будто даже боялся возможности образования солидарного сообщества
тайных и явных метафизиков. Вот примеры сходства в направлении движения:
Адорно, подобно Хайдеггеру, обращался к Гельдерлину как к свидетелю
метафизических истин; и для него тоже Южная Германия (то есть края, где
родился Хайдеггер) была своего рода "землей обетованной". В "Речи о лирике и
обществе" Адорно сказал по поводу одного из произведений Мерике [1]:
"Напрашивается сравнение с тем обещанием счастья, которое еще и сегодня в
некоторые дни дарит приезжему этот южно-германский городок, - но без
малейших уступок провинциализму, идиллии маленького города". В конце своих
"Размышлений о метафизике" (в "Негативной диалектике") Адорно рассуждает о
том, где в современности еще сохранились доступные для человека сферы, в
которых можно обрести метафизический опыт. Мы больше не на-
1 Эдуард Фридрих Мерике (1804-1875) - немецкий поэт и прозаик, автор
романа "Художник Нольтен" (1832), новеллы "Моцарт на пути в Прагу" (1856) и
др.
ходим таких сфер в тотальности, когда пытаемся взглянуть на
происходящее "сверху"; да и в движении духа через историю, там, где их
обнаруживал еще Гегель, для нас они уже не существуют. Там - только ужас;
там нет никакой эпифании, никакого возвышенного Мирового Духа, а только
"сердце тьмы" [1]. Но в таком случае где же еще живет метафизика и как можно
быть "солидарным" с ней "в миг ее падения"? Ответ Адорно: "Тот, кто не хочет
сводить метафизический опыт к так называемым первичным религиозным
переживаниям, лучше всего поймет, что это такое, если, подобно Прусту,
вспомнит о счастье, которое обещают нам названия таких деревень, как
Оттербах, Ваттербах, Ройенталь, Монбрунн... Когда человек попадает туда, он
верит, будто оказался в краю исполненных чаяний, будто это осуществилось"
(366). Свои поиски края потерянной и вновь обретенной метафизики Адорно
описал в небольшом очерке "Аморбах". Аморбах - так назывался городок в
Оденвальде [2], в котором он провел свое детство. Там как бы соединились
многие мотивы, которые позже будут играть важную роль в его
философствовании. Монастырский сад над озером навсегда останется для него
прообразом красоты, "об основании которой я напрасно стал бы вопрошать
Целое". Он не забудет поскрипывание старого парома, переправляющегося через
Майн, - эту акустическую эмблему движения к новым берегам: ведь именно так
совершается любой переход от одного мира к другому. В детстве, стоя на
холме, Адорно мог наблюдать, как внизу, в городке, с наступлением сумерек
одновременно во всех домах вспыхивает электрический свет (только-только
добравшееся до их краев новое изобретение); и это, как потом оказалось, было
щадящей подготовкой к будущему шоку от столкновения с современностью - в
Нью-Йорке и в других местах. "Мой городок так хорошо берег меня, что
подготовил к встрече даже с тем, что совершенно ему противоположно" (22).
Адорно ходил по дорогам Аморбаха точно так же, как Хайдеггер по своему
"проселку"; для обоих это были реальные и в то же время воображаемые места
метафизического опыта, которые оставались живыми благодаря воспоминаниям и
заклинающей силе языка. Хайдеггер: "И до сих пор мысль... случается,
вернется на те пути, которые проселок пролагает через луга и поля... А
широта всего, что выросло и вызрело в своем пребывании возле дороги, подает
мир. В немотствовании ее речей, как говорит Эккехардт, старинный мастер в
чтении и жизни, Бог впервые становится Богом" (Проселок, 238-239).
1 "Сердце тьмы" - повесть Джозефа Конрада (1857-1924), написанная в
1902 г.
2 Платообразный горный массив на юго-западе Германии (земли Гессен и
Баден-Вюртемберг).
Для Aдорно, черпавшего свой метафизический лиризм из воспоминаний об
Оденвальде, хайдеггеровский "проселок" - дешевая поделка "народного
промысла". На слова: "... расти означает - раскрываться навстречу широте
небес, а вместе корениться в непроглядной темени земли" (Проселок, там же,
239) - Адорно немедленно реагирует обвинением Хайдеггера в фашизме, в
приверженности идеологии "крови и почвы".
Трудно отделаться от впечатления, что факт временного сотрудничества
Хайдеггера с национал-социализмом сыграл Адорно на руку: благодаря этому
обстоятельству Адорно, в других случаях действовавший очень осторожно, смог
философствовать против Хайдеггера, "вооружившись молотом", и создал между
собой и своим противником дистанцию, которая, если бы речь шла только об их
мышлении, оказалась бы далеко не столь велика.
С нападок Адорно на Хайдеггера (оба, между прочим, после 1945 года ни
разу не встречались лично, и Хайдеггер в своих выступлениях никогда даже не
упоминал имени Адорно) началось победное шествие "жаргона диалектики",
который вплоть до семидесятых годов утверждал себя в качестве подлинного
жаргона высоких притязаний. Когда (в середине шестидесятых) репортер одной
из газет спросил Людвига Маркузе, какую книгу, по его мнению, сейчас было бы
полезнее всего написать, тот ответил: "Я бы предложил одну, очень серьезную,
под названием "Совсем без диалектики не обойтись - наброски к патологии духа
времени"". "Диалектика", которую имел в виду Людвиг Маркузе, возникает при
попытке превзойти сложность действительности в дискурсе. Воля к такому
сверхсложному дискурсу рождается не только из страха перед банальностью, но
и из стремления обнаружить в общем "вводящем в заблуждение контексте
(Verblendungszusammen-hang)" (Адорно) нечто "совершенно Иное" [1], след
удачной
1 "Ностальгия по совершенно Иному" - под таким названием было
опубликовано в 1961 г. интервью Хоркхаймера, в котором он, в частности,
утверждал: "Нет абсолютной истины, а есть лишь последняя реальность,
теология (я хотел бы быть понятым правильно), есть надежда на то, что,
несмотря на характерную для мира несправедливость, несправедливость не
сможет утвердиться в качестве последнего слова" (цит. по: Реале Д., Антисери
Д. Западная философия. С. 568). В том же интервью говорится об изначально
человеческом "общем интересе создать мир, в котором человеческая жизнь была
бы прекраснее, продолжительнее, менее горькой и, хотелось бы добавить, да
трудно в это поверить, - мир, способствующий развитию духа" (там же).
жизни, - при этом не подпадая под влияние идеи прогресса, как она
понимается в гегелевской или марксистской диалектике. "Критическая Теория
была попыткой сохранить наследие диалектики, не строя при этом фантазий
победителя" (Слотердайк) [1]. И все же благодаря негативной диалектике тоже
одерживались победы - правда, только в мире дискурса. Новая манера
выражаться - самодовольная, не скупящаяся на обличения, украшающая себя
намеками на невысказанные тайны, - быстро распространилась и к северу, и к
югу от Майна. Ульрих Зоннеман, например, рассуждая о зле банальности, писал,
что банальность "принадлежит к нутру истины, но не может вынести своего
бытия-внутри; то есть, вследствие некоего извращения совести, одновременно
является тем, что она есть, и не выдерживает сознания того, что как раз это
(то, чем она является. - Т. Б.) есть ничто; в этой неспособности вынести
саму себя - которая, если перейти теперь к роли банальности в мире,
выражается одновременно и как неспособность вынести истину, и как
невыносимость для последней - и состоит ее, банальности, бытие". Жан Эмери
[2] высмеял этот пассаж, перефразировав его на языке "скверной банальности"
так: "... человек, который довольствуется мыслительными клише вместо того,
чтобы их разрушать, из-за этого своего греха пассивности становится врагом
истины".
У Адорно язык диалектики еще оставался чудом тончайшей игры смысловых
оттенков - "утопия познания: раскрывать внепонятийное (Begriffslose) с
помощью понятий, но так, чтобы не отождествлять его с ними" [3] (Адорно)...
Жан Эмери назвал этот язык "невнятностью, разыг-
1 Слотердайк П. Критика цинического разума. С. 418 (пер. А. Пер-цева).
По мнению Слотердайка, "Адорно... не доверяет идеологии победителя,
говорящей о достижении более высокого в синтезе. На самом деле победы
"общего" не приводят ни к какому снятию напряженности, ни к какому
преодолению противоречий... Негативно понятая диалектика движется навстречу
Общей Полемике, не признавая этого прямо. Если Первый - это "идеализм"
властей, а Второй - это "материализм" угнетенных, то Третий, который
возникает из спора между ними, - это, в принципе, опять же Первый, только
гораздо худший" (там же, с. 415-416).
2 Жан Эмери (1912-1978; настоящее имя Ганс Майер) - уроженец Вены, в
1938 г. бежал в Бельгию и взял себе новое имя; потом попал в Освенцим, после
освобождения остался в Бельгии и стал свободным литератором. Автор
автобиографической книги "На границах сознания" (опубликована в Германии в
1966 г.), в которой исследует менталитет "еврея эпохи Катастрофы". Р.
Сафрански здесь и далее цитирует работу Ж. Эмери "Жаргон диалектики".
3 Речь идет о принципе нетождественности бытия и мышления.
рывающей из себя сверхвнятность"; однако со временем, у эпигонов Адорно
и Хоркхаймера, тот же жаргон становился все более грубым и "внятным" - пока
наконец негативная диалектика не обернулась опять своим "позитивным" ликом и
из печати (незадолго до 1968 года) не начали выходить одна за другой
коллективные монографии, в которых "тенденциально" (одно из жаргонных
словечек тех лет) исследовались такие феномены, как "нерепрессивный эрос",
"усеченный код" (restringierte Code), "потенциал маргинальности"
(Marginalisiertenpotential) и даже "рабочий класс в качестве субъекта,
которому приписывается реконструкция системотрансцендирующего процесса
эмансипации общества". В новом контексте диалектика Адорно, скорее
эстетическая, оказалась невостребованной. Смена господствующих парадигм с
ориентацией на "опе-рабельность" и "релевантность практике" привела во
Франкфурте (и не в нем одном) к открытому конфликту: взбунтовавшиеся
студенты захватили здание Социологического института, Адорно вызвал
полицию... Через год он скончался. Можно предположить, что его сердце просто
не выдержало всех этих испытаний [1].
1 Адорно "позволил полиции очистить институт от бунтующих студентов, а
позже выступил свидетелем на процессе во Дворце юстиции... Студенты
превратили свидетеля в обвиняемого. Вчерашние восторженные ученики бросали
колкие насмешливые реплики по поводу конформизма бывшего мэтра. Адорно
покинул Франкфурт... Из Швейцарии он прислал письмо с просьбой преобразовать
лекции в семинары - студенты не позволяли ему больше читать курс" (см.:
Соловьева Г. Г. Современный Сократ. - В: Путь в философию. С. 352).
То были годы, когда Хайдеггер нашел в Провансе пристанище для своей
философии, когда многие считали его "швабским даосом", а сам он был твердо
убежден, что для современной публичности как бы уже умер. Да и эссе Ханны
Арендт, написанное в 1969 году по случаю восьмидесятилетия Хайдеггера, хотя
и проникнутое любовью, звучало едва ли не как некролог:
"Ураганный ветер, сквозящий через все мышление Хайдеггера, - как и тот,
другой, что еще и сейчас, по прошествии двух тысячелетий, веет нам навстречу
со страниц платоновских сочинений, - родом не из нашего столетия. Он
происходит из изначальной древности и оставляет после себя нечто
совершенное, нечто такое, что, как и всякое совершенство, принадлежит
изначальной древности".
За несколько лет до того имя Хайдеггера еще раз привлекло к себе
всеобщее внимание. 7 февраля 1966 года в еженедельнике "Шпигель" в связи с
выходом из печати книги Александра Швана "Политическая философия в мышлении
Хайдеггера" была опубликована статья под названием "Хайдеггер: полночь в
ночи мира", в которой содержались некоторые лживые утверждения: там,
например, говорилось, что Хайдеггер в свое время запретил Гуссерлю
появляться в университете и перестал общаться с Ясперсом, потому что
последний был женат на еврейке. Ясперс, возмущенный этой статьей, писал
Ханне Арендт: "В такие моменты "Шпигель" снова впадает в свой прежний дурной
тон" (9.3.1966, BwAJ, 655). Реакция Ханны Арендт выразилась в бурном
выплеске ярости против Адорно, который на самом деле не имел никакого
отношения к статье в "Шпигеле": "Хотя доказательств у меня нет, я почти
убеждена, что заварили всю эту кашу франкфуртские приспешники
Визенгрунда-Адорно. И это тем более гротескно, что, как теперь выяснилось
(благодаря студентам), Визенгрунд (полуеврей и один из противнейших людей,
которых я знаю) сам пытался осуществлять политику гляйхшалтунга. Он и
Хоркхаймер годами обвиняли в антисемитизме - или шантажировали угрозами
таких обвинений - каждого в Германии, кто осмеливался выступить против них.
Это действительно мерзкая компания" (9.3.1966, BwAJ, 670).
Друзья и знакомые Хайдеггера настаивали, чтобы он опроверг
несправедливые обвинения, выдвинутые против него "Шпигелем". Эрхарт Кестнер
писал 4 марта: "У меня нет более сильного желания... чем чтобы Вы отказались
от Вашего несопротивленчества. Вы даже не представляете, как глубоко
огорчаете Ваших друзей тем, что до сих пор упрямо "не хотите замечать"
происшедшего. В качестве одного из самых убедительных аргументов я могу
сослаться на то... что клеветнические измышления, если человек не защищается
от них публично, начинают восприниматься как факты" (BwHK, 80). Кестнера не
удовлетворило коротенькое "письмо читателя", отправленное Хайдеггером в
редакцию "Шпигеля". Он желал бы, чтобы его друг опубликовал более энергичное
и пространное опровержение возведенной на него клеветы. Сам Кестнер
незадолго перед тем заявил о своем выходе из берлинской Академии изящных
искусств, так как не хотел делить членство в этой организации с Гюнтером
Грассом, который оскорбил Хайдеггера в одном из эпизодов своего романа
"Собачьи годы" ("Слушай как следует, псина: он родился в Мескирхе. Это под
Браунау на реке Инн. И он, и тот, другой, отде-
лились от пуповины в один и тот же год, урожайный на вязаные шапочки.
Он и тот, другой, изобрели и придумали друг друга" [1]). Кестнер узнал, что
"Шпигель" заинтересован в том, чтобы опубликовать интервью с Хайдеггером, и
попытался заручиться согласием последнего. Но вначале Хайдеггер отказался:
"Если бы "Шпигель" действительно проявлял интерес к моему мышлению, то г-н
Аугштайн, когда читал в здешнем университете лекции в прошлый зимний
семестр, мог бы меня навестить - точно так же, как по завершении этих лекций
он навестил в Базеле Ясперса" (11.3.1966, BwHK, 80). Кестнер продолжал
настаивать. 21 марта он написал: "Никто не призывает Вас вдруг полюбить тон
"Шпигеля" или оценивать его уровень выше, чем он того заслуживает. Но я
полагаю, что не следует и недооценивать благоприятную для нас перемену
ветра: то обстоятельство, что г-н Аугштайн в данный момент гневается на
Грасса и издевается над ним. До меня доходят слухи о том... что г-н Аугштайн
более всего любит размышлять о губительности современного обожествления
науки, что он глубокий скептик. И я, собственно, не вижу никакой причины, по
которой Вы могли бы не желать этого визита" (BwHK, 85).
Разговор все-таки состоялся, после того, как редакция "Шпигеля"
согласилась принять условие Хайдеггера - не публиковать это интервью при его
жизни. Состоялся 23 сентября 1966 года, в доме Хайдеггеров во Фрайбурге [2].
Помимо самого Хайдеггера, Аугштайна, редактора "Шпигеля" Георга Вольфа и