Сахаров (редактор) А. Н.. Петр II

   Суров был Гаврила, неподатлив; ни слёзы, ни мольбы не трогали его загрубевшего сердца. Ростом он был великан, в плечах – косая сажень, борода по пояс, волосы рыжие с проседью; взгляд зоркий, суровый, да и силу имел он большую, богатырскую; на медведя ходил один, взяв только топор да рогатину.
   Вид у Гаврилы всегда был суровый, мрачный; редко появлялась улыбка на его лице. Даже со своей дочерью, Анюткой, он был не особенно ласков, не баловал её, держал всегда в страхе и в повиновении и лишь редко-редко становился нежно любящим отцом, сажал Анютку к себе на колена, целовал её, ласкал и даже играл с нею.
   Анютка росла, не зная материнской ласки, оставшись двухлетней сироткой после смерти матери, и выросла совершенной дикаркой. Для неё не было другого мира, как вековой густой лес, и другой семьи, как отец, двое работников и старуха стряпуха.
   В летнюю пору Анютка от зари до глубокой ночи проводила в лесу; разве прибежит домой за куском хлеба – вот и весь её обед. В лесу ей было хорошо, привольно, ягод много, лесных цветов тоже. Бывало, сплетёт она себе венок из цветов, залезет на дерево, усядется на суку, смотрит, как белки с дерева на дерево, с сука на сук прыгают, а то пугать начнёт. Идёт какой-нибудь прохожий лесом – Анютка выследит, когда он поравняется с тем деревом, на котором она сидит, да как вдруг вскрикнет не своим голосом, или захохочет. Прохожий бросался бежать без оглядки, в уверенности, что это – леший.
   Гаврила Струков любил свою дочку до безумия.
   Вот к этому-то леснику и привезли Марусю холопы князя Ивана, причём один из них передал такой приказ его:
   – Молодой наш князь прислал к тебе под наблюдение эту птаху и приказал беречь её да стеречь пуще своего глаза. Отведи ей горницу в верхнем жилье, почище и получше, но из горницы на единый шаг не выпускай; всего лучше держи её под замком. Корми и пои послаще, не жалея денег: князь Иван Алексеевич за всё тебе сторицею заплатит и княжескою милостью тебя не оставит. А если выпустишь пташку из клетки, так уже прямо со своей головой простись!..
   – А что это за птаха? – спросил лесничий.
   – А кто её знает!.. Может, посадская, а может, и купеческая дочь; только птица не важного полёта.
   – Ладно, так и знать будем.
   Княжеские холопы уехали обратно в Москву, а Маруся как-то невольно покорилась своей участи и осталась жить в лесу, в доме лесника.
   Согласно княжескому приказу, Гаврила отвёл ей в верхнем этаже чистую и просторную горницу, а для услуг приставил к ней свою четырнадцатилетнюю дочь Анютку. Та с радостью принялась служить «краденой» боярышне. Обе они сошлись с первого же дня, полюбили друг друга и считались подругами. Анютка, с согласия отца, перебралась в горницу Маруси, и лесничий запирал их на ночь на замок.

XIII

   Пока происходили все описанные ранее события, император-отрок продолжал жить в Москве, увлекаясь разными развлечениями и, главным образом, охотой. Его воспитатель, вице-канцлер Остерман, не раз спрашивал его, когда же он пожелает вернуться в Петербург; император отвечал: «Скоро, скоро!» – но проходили недели, месяцы, а государь и не думал о переезде в «Петров парадиз».
   Петру II не хотелось оставлять Москву, так как он чувствовал себя здесь гораздо свободнее, нежели в северной столице. Находясь под влиянием Долгоруковых, он предавался беспечной жизни и вовсе не занимался делами, а также и своим образованием.
   Да и до этого ли было императору-отроку, до наук ли, когда Долгоруковы каждый день выдумывали для него всё новые и новые развлечения? Они приучили императора ездить на охоту под предлогом совершенного удаления от царевны Елизаветы Петровны, в которую он действительно был влюблён, но на самом деле для того, во-первых, чтобы удалить его от всех тех, кто мог говорить ему о возвращении в Петербург, а во-вторых, для того, чтобы он не занимался государственными делами и чтобы поселить в нём, если возможно, мысль о введении старых обычаев, и, наконец, для того, чтобы заставить его жениться на княжне Долгоруковой. Родственники последней зорко стерегли императора-отрока и не допускали к нему других вельмож, боясь, как бы последние не помешали своими наговорами их плану, но, несмотря на это, заметно было не только охлаждение, а даже нерасположение государя к своей невесте. Князь Алексей Григорьевич рассыпался пред императором в похвалах своей дочери, но государь равнодушно слушал эти похвалы и всё реже и реже изъявлял желание видеть свою обручённую невесту.
   Впрочем, княжна Екатерина нисколько не сожалела об этом. В откровенной беседе с сестрой и с другими близко стоявшими к ней лицами она говорила:
   – Я уверена, что мой августейший жених не любит меня, да и я люблю его, как государя, но не как жениха: ведь он для меня молод, совсем мальчик, с таким мужем ни царская корона, ни почести, ничто не прельщает меня… и я с радостью отказалась бы от всего. Но мой отец честолюбив, он хочет задуманного брака, и я покоряюсь, хотя и скрепя сердце. Одно только и примиряет меня, а именно – что женою государя я не буду, я в этом уверена… я предчувствую…
   И это предчувствие не обмануло княжну Екатерину. Как увидим дальше, все честолюбивые помыслы Долгоруковых разрушились, и за своё честолюбие они страшно поплатились.
   Однако Остерман не оставлял своей мысли о необходимости возвращения государя в Петербург и однажды опять сказал ему:
   – Время, государь, быть вашему величеству в резиденции, время!
   – А Москва разве – не резиденция? Ах, Андрей Иванович, я так привык к Москве, сроднился с ней. Я не понимаю, зачем мой дед перенёс свою резиденцию из Москвы в Петербург? Здесь много лучше: и воздух чище, и леса кругом, есть где поохотиться…
   – Ваш дед был великим императором. Основывая свою резиденцию в Петербурге, он тем самым сблизился с европейскими просвещёнными государствами.
   – А мне Москва больше нравится. Я желал бы навсегда в Москве остаться, – задумчиво проговорил император-отрок.
   – Этого сделать, ваше величество, нельзя. Возвращение в Петербург вам, государь, необходимо. Ведь там сосредоточено всё управление империей.
   – Да хорошо, хорошо… если надо, я поеду.
   – Когда же, государь, соизволите назначить переезд двора? Может быть, после свадьбы?
   – После какой свадьбы? – рассеянно спросил Пётр.
   – После вашей, государь.
   – Ах да, после моей свадьбы! Так ты всё думаешь, Андрей Иванович, что моя свадьба с княжной Екатериной состоится?
   – А то как же? Ведь княжна Екатерина обручена с вашим величеством.
   – И дочь Меншикова тоже была со мной обручена. Кстати, где теперь Меншиков?
   – В Берёзове, государь, согласно вашему решению.
   – Мне хочется, Андрей Иванович, смягчить участь Меншикова. Пусть дадут ему некоторые льготы, в особенности же его семейству. Дочерей и сына даже можно вернуть и возвратить им часть конфискованного имущества. Правда, Меншиков виновен, во многом виновен… Но его дочери, сын? За что они терпят? А бедная княгиня Меншикова не перенесла… Кто виновник её смерти, кто?.. Вы, господа, научили меня жестокости, вы! С Меншиковым я поступил круто и раскаиваюсь в том, – и, с волнением проговорив эти слова, император-отрок стал быстро расхаживать по кабинету.
   – Смею заметить, ваше величество, что многие деяния Меншикова служили во вред государству.
   – Да, но много сделано им и на пользу государства; это тоже забывать нельзя… Мой великий дед умел ценить услуги Меншикова. Возвращать его из ссылки не надо, но необходимо смягчить участь его лично и его детей. Они привыкли к довольству, к роскоши – и вдруг дальняя ссылка, лишение даже необходимого. Это ужасно, ужасно!
   – Успокойтесь, государь: Меншиковым будут оказаны некоторые льготы и денег на их содержание будут отпускать вдвое более прежнего.
   – Да, да, Андрей Иванович! Я не хочу, чтобы они нуждались в чём-либо. А дочерям и сыну Меншикова возвратить их имущество и звание.
   – Сделать это, государь, можно, но не теперь, – вкрадчивым голосом заметил тонкий дипломат Остерман.
   – А я хочу теперь же, – нахмурив свои брови, резко проговорил Пётр, начинавший сердиться.
   – А что скажет, государь, ваша бабка, царица Евдокия Фёдоровна?
   – Бабушка может говорить, что хочет; я даже попрошу её не вмешиваться в мои дела. О возвращении Меншиковых из ссылки я сделаю распоряжение в своё время, а теперь хочу, чтобы была смягчена их участь, и приказываю сделать это немедленно.
   – Слушаю, государь, – с поклоном промолвил Остерман и пошёл было к двери.
   – Вы уходите, Андрей Иванович, рассердились на меня за настойчивость. Не сердитесь… мы скоро поедем в Питер; хоть и не хочется мне туда, но вижу, надо.
   – Давным-давно надо, государь!
   – И поедем, только, пожалуйста, не ворчите и не сердитесь. До свиданья, Андрей Иванович!.. Уходя, пошлите ко мне дежурного флигель-адъютанта.
   Спустя немного в кабинет государя вошёл флигель-адъютант Свечин и, отдав низкий поклон, остановился у двери.
   – Что это значит? Сегодня, кажется, не ваше дежурство, а Храпунова? – спросил у вошедшего император-отрок.
   – Так точно, ваше величество!
   – Где же Храпунов?
   – Имею честь доложить вашему величеству, что флигель-адъютант Храпунов арестован.
   – Как арестован?.. Кто его арестовал? – с удивлением воскликнул Пётр.
   – По приказу его сиятельства, князя Ивана Алексеевича.
   – Князь Иван приказал арестовать Храпунова? – удивляясь всё более и более, переспросил государь. – За что?
   – Не могу знать, ваше величество!
   – Вы путаете, Свечин! Этого быть не может: князь Иван и Храпунов – большие приятели.
   – Смею уверить, ваше величество, что флигель-адъютант Храпунов арестован по приказу князя Ивана Алексеевича.
   – Странно, довольно странно! Да вот и князь Иван, лёгок на помине. Свечин уверяет меня, что ты приказал арестовать Храпунова, – быстро обратился император-отрок к вошедшему Ивану Долгорукову.
   – Он говорит правду, – смело ответил тот.
   – Ты приказал арестовать Храпунова? За что?
   – Дозволь умолчать об этом, государь!
   – Князь Иван, я должен знать причину! – настойчиво произнёс император.
   – Я прикажу его выпустить, государь!
   – Этого недостаточно. Я хочу знать, за что Храпунов арестован!
   Прежде чем ответить, Иван Долгоруков поглядел на императора-отрока и прочитал на его лице досаду и гнев. Таким тоном Пётр никогда не говорил со своим любимцем, а потому последний, опустив голову, тихо ответил:
   – Храпунов оскорбил меня, государь!
   – За оскорбление полагается суд, Ваня! Что всё это значит? Ведь Храпунов был твоим большим приятелем? – уже мягче спросил Пётр.
   – Государь, тут дело моё личное… Храпунова я сейчас же прикажу выпустить из-под ареста, если же я сделал что-либо противозаконное, то прикажите судить меня.
   – Полно, полно, Ваня, что ты! Судить тебя? Да разве это можно?.. Мне хотелось только узнать, из-за чего ты повздорил с Храпуновым, ну а если это – секрет, то и не надо, не надо. Только прикажи выпустить Храпунова… Я хотел дать ему приказ к бабушке, в монастырь.
   – Он сейчас же явится пред вашим величеством, государь, – проговорил Иван Долгоруков и, откланявшись, вышел с тем, чтобы отправиться на гауптвахту, где в одиночном заключении томился Лёвушка Храпунов.
   Его тюрьма походила на квадратный ящик; встать в ней, вытянувшись во весь рост, было невозможно, лечь же можно было только скорчившись. Свет едва проникал через маленькое оконце, находившееся под самым потолком; кроме деревянной, ничем не покрытой койки да стола, в тюрьме ничего не было; в неё сажали только важных преступников; к ним был причислен и Храпунов.
   Прошёл день, настал другой, а дверь в тюрьму не отворялась, в неё никто не входил; только с вечера солдат-сторож поставил на стол кружку с водою и положил ломоть чёрного хлеба.
   Томимый мучительными думами об участи красавицы Маруси, Лёвушка приходил чуть ли не в отчаяние.
   «Где Маруся? Что с нею? Куда завёз её Иван Долгоруков? Кто защитит её?» – эти мысли не давали покоя молодому офицеру и наводили на него страшную тоску.
   Но вот загремел замок его тюрьмы, дверь отворилась, на пороге показался сам фаворит, князь Иван; его лицо было бледно и встревоженно.
   – Что вам надо, князь? Зачем вы пришли? – гневно крикнул на вошедшего Храпунов.
   – Я… я пришёл освободить тебя, – тихо ответил князь Иван.
   – Сам сиятельный князь, Иван Алексеевич, царский любимец, пришёл освободить меня! Какая честь для меня! – и Лёвушка желчно засмеялся.
   – Прежде чем злобиться на меня и упрекать, ты выслушал бы меня. Я пришёл к тебе с миром, а ты…
   – Разве между нами, князь, может быть мир!.. Не мир, а вечная, непримиримая вражда!
   – Напрасно ты горячишься, Храпунов! Вражды между нами быть не может, – спокойно проговорил князь Иван.
   – Как не может? Ты отнял у меня мою невесту. Лучше бы, князь, ты отнял у меня жизнь.
   – Ни слова, Храпунов! Ни слова! С того раза, как твоя невеста была с тобою, я больше не видал её и теперь возвращаю тебе.
   – А где она? Куда ты, князь, припрятал Марусю?
   – Мои кони свезут тебя к ней. Только прежде чем ехать к Марусе, ступай во дворец к государю.
   – К государю, ты говоришь? – удивился Лёвушка Храпунов.
   – Да, да, скорее! Но если государь станет спрашивать, за что я приказал посадить тебя на гауптвахту, не говори ему причины… Скажи только, что мы повздорили. Не скажешь, для тебя же будет лучше!
   Лёвушка ни слова не возразил на это: он был готов на всё, лишь бы поскорее увидать свою милую.
   Через несколько минут он и князь Иван вместе вышли с гауптвахты. Солдаты выстроились и отдали воинские почести царскому любимцу.
   – Ты хочешь жениться на Марусе? – после некоторого молчания спросил Долгоруков у Храпунова.
   – Да, князь, я решил.
   – Мой отец и я дадим за Марусей хорошее приданое.
   – Князь, что это значит? Или ты опять хочешь оскорбить меня? Ни я, ни Маруся не нуждаемся в подачке, – горячо проговорил Лёвушка.
   – Это – не подачка, а должное, – тихо промолвил князь Иван.
   – Как должное? Я не понимаю.
   – Послушай; Храпунов, мы издавна считались приятелями, близкими, любезными, и я по-прежнему хочу остаться таким. Вражды между нами не должно быть; что было, то прошло, и в знак того дозволь мне обнять тебя по-братски! – и, сказав это, князь Иван крепко обнял и поцеловал Храпунова, после чего продолжал: – Лёвушка, когда я про приданое заговорил, ты упрекнул меня, сказав, что подачки не желаешь, а я повторяю, что это – не подачка, а должное… Отец и я, оба мы должны дать приданое за Марусей, понимаешь? Должны!
   – А я, князь, опять спрашиваю, почему должны?
   – Да потому, что… Маруся нам не чужая.
   – Как ты сказал, князь? – с удивлением воскликнул Лёвушка.
   – Я говорю, что Маруся нам родная, и потому мы обязаны выдать ей приданое.
   – Странные слова ты говоришь, князь, странные! Как может быть цыганкина внучка родственницей вам?
   – Ты всё узнаешь, всё, только не теперь… Прошу, Лёвушка, не говори Марусе ни слова об этом.
   – Эта таинственность, князь, удивляет меня.
   – Потерпи, приятель!.. Говорю, всё узнаешь.
   – Хорошо, князь, я верю тебе.
   У дворца Храпунова дожидалась лихая тройка, запряжённая в расписные сани.
   – Кони свезут тебя, куда надо, – сказал князь Иван, показывая на тройку.
   Прежде чем ехать за своей возлюбленной, Лёвушка зашёл во дворец, попросил доложить о себе государю и был тотчас же принят. Пётр засыпал его вопросами, однако Лёвушка скрыл причину своей ссоры с князем Иваном и сказал только, что они лично повздорили, оба не в меру погорячившись, причём князь Иван рассердился и приказал его арестовать.
   – Надеюсь, что ничего подобного больше не случится и ты будешь по-прежнему приятелем князю Ивану. Никаких ссор я не терплю! – строгим голосом проговорил император-отрок, отпуская Храпунова.

XIV

   Со страстным нетерпением нёсся Храпунов к своей возлюбленной на тройке лихих коней. Ею управлял молодой ямщик, а рядом с ним сидел лакей князя Ивана, Игнат, которому было приказано доставить Храпунова в лесные княжеские хоромы. Не раз спрашивал Лёвушка о том, скоро ли они приедут, и наконец услышал от Игната:
   – Скоро, скоро, барин!.. Вот, видите, вдали лес виднеется? В нём-то и находятся княжеские хоромы.
   – Да ведь до этого леса, пожалуй, добрых пять вёрст будет.
   – Где, и трёх не будет… Ну, ты, чего спишь? Приударь коней-то! – крикнул Игнат ямщику.
   Тот натянул вожжи, гикнул, и кони понеслись так, что у путников даже дух захватывало, в глазах мутилось. Вот они врезались в вековой сосновый лес, и между деревьями показалась крыша лесных хором.
   Ямщик с большой проезжей дорога свернул на узкую, ведущую прямо к хоромам, и у ворот круто осадил коней.
   – Здесь? – отрывисто спросил у Игната Храпунов, выпрыгивая из саней.
   – Здесь, пожалуйте. Вот и сам дядя Гаврила, – проговорил Игнат.
   В самом деле, навстречу приехавшим поспешно вышел к воротам лесничий Гаврила Струков.
   – Кто это? – спросил Лёвушка, показывая на Струкова.
   – А это будет здешний лесничий.
   – Так у него Маруся?
   – Так точно, господин, пожалуйте в хоромы. Что же ты, дядя Гаврила, стоишь, как пень? Веди в хоромы господина офицера.
   Но лесничий Струков не тронулся с места; он был мрачен и чем-то сильно встревожен.
   – Гаврила, да что же ты?.. Что с тобою подеялось?.. Наш господин, князь Иван Алексеевич, приказал тебе, не мешкая, с господином офицером отпустить гостью…
   – Её нет, – мрачно промолвил Струков.
   – Как, Маруси здесь нет, нет? – меняясь в лице, воскликнул Лёвушка.
   – Нет… ушла она тайком, и моя Анютка с нею убежала, – понурив голову, тихо ответил Гаврила.
   – Ушла… тайком?.. Быть не может! Куда же уйти, куда? Что же ты молчишь, старик? Говори! – не спросил, а простонал бедняга Лёвушка.
   – Куда она ушла – я не знаю, не ведаю.
   – Нет, ты врёшь, старик!.. Ты знаешь, где моя Маруся… Тут какой-нибудь обман! Верно, ты, выполняя приказ князя Ивана, припрятал куда-нибудь Марусю?
   – Куда мне её припрятать? Да и зачем? Князь Иван Алексеевич мне на то приказа не давал.
   – Не поверю тебе, старик!.. Ты и твой князь, вы оба – злодеи! Я силою заставлю тебя сказать правду, заставлю, – с гневом и отчаянием крикнул на лесничего Лёвушка.
   – Ты, господин, надо мной не властен: я не боюсь тебя! Провинился я, точно, только не пред тобою… Тебя, господин, я не знаю, а вина моя – пред князем, что плохо стерёг я гостью и дал ей убежать из хором, да ещё девку мою сманить, – хмуро проговорил Гаврила.
   – Когда же ушла гостья? – спросил у лесничего княжеский дворовый Игнат.
   – Сегодня утром. Встал я рано и пошёл с дозором в лес; ходил я долго, вернулся в хоромы, почитай, к обеду, стал звать Анютку, дочку, – не откликается; я наверх к гостье, думал – там Анютка, подружилась она с гостьей-то, вместе с нею в одной горенке и спала. Вхожу наверх, а там нет ни гостьи, ни Анютки; обеих и след простыл. Я на двор, стряпуху спрашиваю, работника, не видали ли они Анютки с гостьей. «Не видали, – говорят, – двором никто не проходил». А ворота у нас и днём и ночью на запоре.
   – Как же они ушли, если ворота были на запоре? – прерывая Гаврилу, спросил Храпунов.
   – Через изгородь садовую перелезли. Следы на снегу видны.
   – Ты бы по следам и шёл искать беглянок, – промолвил дворовый Игнат.
   – Я и пошёл по следам. Они вывели меня на проезжую дорогу, а тут и потерялись. Сам я искал беглянок, только недавно воротился; а работники и по сей час в лесу их ищут.
   – Господи!.. Зимой, в лесу… заблудятся, замёрзнут, – чуть не со слезами проговорил молодой офицер.
   – Ну, моя Анютка лес знает как свои пять пальцев, не заблудится. Одно только опасно: на зверя не наткнулись бы они. Волков голодных теперь по лесу шляется много. Долго ли до беды?
   – Надо искать; я до тех пор не успокоюсь, пока не обследую всего леса. И вы, Гаврила и Игнат, оба со мной поедете, – проговорил Лёвушка, садясь поспешно в сани.
   Долго искали они Марусю и Анютку: весь лес осмотрели, где на лошадях было нельзя – пешком ходили, вязли в снегу, но нигде не напали на след беглянок: обе они как в воду канули. Так в лесные хоромы ни с чем и вернулись; а оттуда Лёвушка Храпунов в Москву поехал.
   «Если Маруся жива, то, наверное, к своей бабушке придёт; скрываться ей больше негде, – думал он. – Может, она, голубка, уже давно дома. Но что это всё значит? Давеча князь Иван помянул про приданое… Долгоруковы хотят дать Марусе приданое… Почему? Не пойму я, не разгадаю, при чём тут Долгоруковы. Нет ли тут какого-нибудь подвоха? Может, князь Иван приказал припрятать Марусю куда-либо в другое место. Лесник с ним, наверное, заодно. Припрятали Марусю, да и говорят, что она сбежала. Ну да я узнаю, доберусь до правды, чего бы мне это ни стоило!»
   Доехав до Тверской заставы и отпустив с Игнатом княжескую тройку, Храпунов пешком пошёл в хибарку Марины, питая надежду встретить там свою возлюбленную. Но ему пришлось скоро разочароваться: девушки там не было.
   Тяжёлое, удручающее впечатление произвело на старуху Марину известие, что её внучка Маруся неизвестно куда исчезла из лесных хором. Её горю и слезам не было предела. Когда же она несколько поуспокоилась, то стала обсуждать с Храпуновым, куда могла уйти Маруся и где надо искать её.
   Наконец они решили подождать день, и если Маруся домой не вернётся, то поручить полиции и сыщикам искать её…
   Между тем Маруся сама порешила бежать из опостылевшего ей лесного дома.
   Прошёл только день, как познакомились Маруся и Анютка, а они уже стали близкими подругами. Словоохотливая Анютка рассказала Марусе про свою жизнь в лесу и, захлёбываясь от восторга, поведала, как молодой царь, будучи на охоте, приезжал в лесные хоромы в гости к их князю Ивану Алексеевичу, как молодой князь встречал государя, угощал его.
   – Вот-то весело да радостно было у нас тогда!.. Умру – не забуду того дня. Государь-то молоденький-премолоденький, совсем мальчик, да такой пригожий и ласковый, С отцом моим таково ласково говорил, червонцем его пожаловал. А как уехал царь с нашим князем, опять у нас пошла скучища.
   – Стало быть, ты здесь, Аннушка, скучаешь? – спросила Маруся у дочери лесничего.
   – Дома скучаю, а в лесу нет.
   – Разве в лесу-то лучше, веселее?
   – Знамо. В лесу в летнюю пору рай! Вот хорошо было бы, если бы ты, Маруся, пробыла у нас до лета. Стали бы мы в лес ходить, ягоды рвать, грибы собирать, по деревьям лазить. Я, как белка, по деревьям прыгаю. Залезу на самую маковку, высоко-высоко, и сижу там да на небо посматриваю.
   – Зачем же ты, Аннушка, на небо смотришь?
   – Больно мне хочется увидеть мамкину душу. Ведь мамкина душа-то на небе, вот и хочется мне увидеть её. Да вот только сколько ни смотрела, не видала. Видно, много я нагрешила, потому мамкина душа и не показывается, – печально проговорила Анютка.
   – Что ты, Аннушка! Велики ли твои грехи? Чем же ты грешишь? – улыбаясь, спросила Маруся.
   – Мало ли чем. Вот тятьки иногда не слушаю, сержусь на него.
   – А ты отца, Аннушка, боишься?
   – Нет. Да и чего бояться его? Он ко мне добрый!
   – А если, Аннушка, не боишься отца, так взяла бы да выпустила меня отсюда, – тихо проговорила Маруся, беря за руку Анютку.
   – Что ж, пожалуй, – как-то нерешительно промолвила девочка и добавила: – Да разве у нас тебе плохо?
   – Слыхала, Аннушка, поговорку: «В гостях хорошо, а дома лучше»? А я у вас не в гостях. Ну разве гостей держат под замком? А меня твой отец на замок запер.
   Разговор Маруси с Анюткой происходил поздним вечером; дверь горницы, где они находились, была заперта на замок Гаврилой, и ключ он взял с собою.
   – И то, и то… Ах ты, моя сердечная! Только отца ты, Маруся, не вини; это наш князь приказал ему держать тебя под замком… Пыталась я спрашивать у тятьки, зачем князь велел держать тебя взаперти. Куда тебе!.. Закричал он на меня, что это – не моего ума дело, грозился за волосы оттаскать.
   – Злой человек князь Иван, да и твой отец тоже…
   – Говорю, отца не вини: ему что велят, то он и делает. Только я, Маруся, никак не пойму, чем ты провинилась против князя, зачем он велел держать тебя в неволе? – недоумевала Анютка.
   Маруся рассказала всё своё приключение и, заливаясь слезами, закончила его словами:
   – Ну, вот видишь: был у меня жених, а князь Иван разлучил меня с ним… разбил моё счастье. Суди его Бог!
   – Ах, ты, сердечная, сердечная! – сама плача, воскликнула Анютка, а затем, подумав, продолжала: – Но ты, Маруся, не сокрушайся… Я выпущу тебя на волю, выпущу.
   – Аннушка, милая. Да разве это можно? Ведь твой отец зорко стережёт меня.
   – Пусть стережёт, а я всё же тебя выпущу, да и сама с тобой убегу. Теперь зима студёная, мне скучно здесь. Вот если бы лето было, так я ни за что не убежала бы.
   На следующее утро, когда Маруся и Анютка только что встали, к ним в горницу вошёл Гаврила Струков.
   – Здорово, сударушка, здорово, гостьюшка, – ласково произнёс он, ставя на стол жестяную кружку горячего сбитня.
   – Здравствуй, – ответила Маруся, поднимая свои чудные глаза на лесничего.
   Гаврила, смотревший на неё в этот момент, вдруг изменился в лице и испуганным голосом проговорил: