Страница:
– Буду, дядюшка!
– Да неужто ты не угомонился? Неужто тебе такая охота в могиле лежать?
Барятинский весело ухмыльнулся и ответил:
– Охоты, конечно, нет, но уступать Долгорукому я не намерен…
– Да скажи ты мне толком, – перебил его дядя, – уверен ты, что княжна Анна Васильевна тебя любит, аль нет?
Василий Матвеевич на минуту задумался, потом резко тряхнул своей кудлатой головой и промолвил:
– Не знаю, дядюшка, как и сказать… По-моему, любит.
– Да ты ей декларацию делал аль нет?
– Нет.
– И разговоров никаких не имел?
– Нет, не имел.
– Так с чего же ты взял, шалая твоя голова, что она в тебя влюблена?
– По видимости, – смущённо пробурчал Барятинский.
– По какой такой видимости?
– Да так, по всему заметно. И разговаривает со мной не так, как с другими, и… ежели я невзначай взойду, так полымем вся и зардеется… Сейчас видать, что любит.
– Эх ты, дурень, дурень! А ещё гвардии офицер! – укоризненно покачал головой старый князь. – Ведь вот я стороной слышал, что она и князю Алексею такие же преферансы[57] оказывает. Значит, она и в него влюблена? Так, что ли?
– Не может того быть! – крикнул Василий Матвеевич и даже побагровел от приступа злобы. – Не может того быть, – повторил он, – не любит она его, да и любить-то его не за что.
– А если любит? – поддразнил его дядя.
– Если любит…
Василий Матвеевич понурил голову, медленно, ещё неверным шагом прошёлся из угла в угол своей спальни и потом вдруг заговорил быстро, почти захлёбываясь от волнения:
– Если любит, лучше б ей не родиться на белый свет. И её и его задушу без пощады! Коли не мне, так пусть и ему не достаётся, а уж посмеяться над собою не дам!
Старый князь печально покачал головой и спросил:
– Да неужто ж ты её так сильно любишь?
– Больше жизни, больше свету, больше себя самого!.. – пылко отозвался Василий Матвеевич.
– Эх, Васюк, Васюк! – грустно заметил старик. – Не на радость такая любовь, больно уж ты горяч!
На минуту воцарилось молчание. Старый Барятинский неподвижно сидел в кресле, понурив голову и постукивая пальцами по ручке кресла, а Василий Матвеевич продолжал мерить комнату шагами, то тяжело вздыхая, то чему-то улыбаясь, смотря по тому, какие мысли теснились в его разгорячённой голове. Но вот шаги его замедлились, и он остановился наконец перед дядей.
– Ну, дядюшка, – торжественно сказал он, – благословите меня.
Старик поднял голову и изумлённо взглянул на него.
– Ты это о чём?
– Благословите меня. Храбрости набрался и сегодня с Анной Васильевной окончательно объяснюсь и предложение сделаю…
– Так надумал?
– Надумал, дядюшка.
– Ну, коли так… Господь тебя благослови…
И старик перекрестил склонённую голову племянника широким крестом.
– Сегодня пойдёшь? – спросил старый князь.
– Сегодня.
– Ну, поезжай с Богом. Я велю колымагу заложить… А то, может, в одноколке поедешь?
– В одноколке лучше…
Через полчаса после этого Василий Матвеевич выехал со двора своих палат и направил лошадь к Цепному мосту, чтоб оттуда пробраться к Мясницким воротам.
Весна была в полном разгаре. Снег на московских улицах повсюду стаял и превратился в липкую грязь, в которой колёса одноколки вязли чуть не до половины. Свежий ветерок доносил откуда-то аромат распускавшихся почек. Москва-река, освободившаяся от ледяного покрова, пенясь и бурля, несла свои воды в далёкую Оку. Вечерело. Огненный диск солнца медленно спускался к горизонту, обрызгав своими прощальными лучами и купола московских церквей, и жестяные крыши боярских теремов, и тёмные сучья деревьев, на которых уже набухали первые почки. Они окрасили пурпуром и золотом всё, что попалось им на пути, и зажгли огненные пятна на слюдяных и стеклянных окнах домов.
Барятинский, давно не бывший на улице, почти уже отчаявшийся увидеть Божий свет в борьбе между жизнью и смертью, с жадностью вдыхал свежий весенний воздух. Всё радовало его глаз, всё занимало его внимание, точно всё, что видел он теперь вокруг себя, было для него какой-то невиданной новостью, и он, как ребёнок, восхищался каждой мелочью, каждым предметом, попадавшимся ему на дороге.
Когда он выехал на Мясницкую, набегал уже сумрак. Небо потемнело, потеряло свою бирюзовую окраску и казалось точно затянутым туманной пеленой. Кое-где печально мигали огни фонарей, поставленных в небольшом количестве по главным улицам Москвы в последние дни петровского царствования. Но эти фонари не давали почти ни малейшего света, скверное масло больше коптило, чем горело, и дымные лучи их огней точно поглощались стёклами, не успевая прорваться на свободу. Сумерки сгущались очень быстро, и когда Барятинский подъехал к воротам палат Рудницкого, наступила уже ночная тьма.
– Дома князь? – спросил Василий Матвеевич у слуги, отворившего ему двери.
– Дома-с. Ноне, почитай, никуда не выезжали. Пожалуйте!
– А молодая княжна?
– И они дома-с.
Василий Матвеевич по широкой лестнице, устланной бархатным ковром, поднялся наверх и вступил в залу, где вместо широких лавок, крытых красным сукном и панкой[58], ещё так недавно наполнявших боярские терема даже самых первых вельмож, чинно стояли кресла и стулья немецкой работы, обитые штофом. Громадные простеночные зеркала в золочёных рамах глядели чуть не со всех четырёх стен. Бархатные драпри[59] довершали убранство комнаты, обставленной совершенно по европейскому образцу.
Не успел Барятинский сделать и нескольких шагов по гладкому паркету, как дверь смежной комнаты отворилась, и на пороге выросла высокая фигура князя Рудницкого. Василию Семёновичу Рудницкому только недавно исполнилось пятьдесят лет, но невзгоды и горести последних дней, вызванные невольной опалой, которой он подвергся после смерти своего могучего покровителя, всё-таки надломили его сильную и крепкую натуру, и теперь он выглядел гораздо старше своих лет. Одетый в бархатный кафтан французского образца, тщательно выбритый, он и доныне ещё сохранил следы былой красоты. Только фигура его теперь потеряла уже свою былую стройность, да глаза, живые и горевшие огоньком ещё в недавнее время, словно потухли и ушли глубоко в орбиты.
– А, Василий Матвеевич! – весело приветствовал он Барятинского, протягивая ему обе руки, – поднялись-таки наконец! Ну, слава Христу! А уж мы-то сколько времени за вас боялись. Аннушка – так та просто с ума сошла. Плачет целыми днями да всё твердит: не выживет да не выживет! Уж я её и так и этак утешал – ничего не берёт. Ну да теперь пусть сама воочию убедится, что вы не умерли… – И, приотворив дверь в комнату, из которой он только что вышел, он крикнул: – Анна Васильевна! Плакса неутешная! Подь-ка сюда, погляди, какого гостя Бог дал!
Барятинский едва удержался на ногах, услышав последние слова старика Рудницкого. Кровь прихлынула горячей волной к его сердцу, которое забилось с такой силой, точно хотело прорваться сквозь грудную клетку. В глазах пошли туманные круги, в голове зашумело, и он должен был призвать на помощь всю силу воли, чтобы побороть так внезапно охватившее его волнение. Василий Матвеевич почти не ждал такого счастья. Несмотря на всю свою самоуверенность, несмотря на то, что он почти уверен был в любви княжны Рудницкой, всё-таки временами в нём просыпались сомнения, так как уверенность эта была основана не на фактах, а на очень обманчивых надеждах. И вдруг оказалось, что надежды его не обманули. Она плакала, что он был ранен, она была безутешна, боясь, что он умрёт: не было сомнения, что она его любит. И с замиранием сердца, с волнением, которое достигло самых высших пределов, со слезами на глазах, но слезами радости, а не горя, он глядел нетерпеливо на дверь, из которой должна была появиться княжна Анна.
Молодая девушка не заставила себя ждать. Она торопливо вбежала в залу и, увидев Василия Матвеевича, вспыхнула до корней волос, быстро подошла к нему и дрожащим, прерывавшимся голосом воскликнула:
– Наконец-то! Слава тебе, Господи!
Старик Рудницкий в это время отошёл в сторону и издали глядел на молодых людей. Несмотря на всё своё честолюбие, несмотря на то, что он прекрасно знал, какую роль играет семья Долгоруких при юном царе, Василий Семёнович был очень недоволен ухаживанием Алексея Долгорукого за Анютой. Он был уверен, что, выдав свою дочь за двоюродного брата царского фаворита, ему с помощью такого зятя снова было легко взобраться по лестнице придворных успехов до самых высших ступеней, – и всё-таки он не желал этого брака. Князь Барятинский был ему гораздо симпатичнее. Он любил его за его весёлый, открытый характер, за безупречную честность его взглядов, за его тихий нрав, резко выделявший молодого князя из среды буйной молодёжи тогдашних времён. Он искренно жалел, когда узнал о дуэли его с Долгоруким и о том, что он ранен, и был очень недоволен, что причиной этой дуэли было кокетство его дочери, интриговавшей обоих молодых людей и долго не решавшейся, кому отдать своё сердце. Но на другой день после того, как Алексей Долгорукий так зло сообщил молодой княжне о смерти своего соперника, Анюта, оправясь от сильнейшего обморока, который вызвала ужасная весть, к своему удивлению и радости стариков Рудницких, призналась себе, что если она и любит кого, то никак не Алексея Долгорукого, а только Барятинского, – несчастного Барятинского, так ужасно погибшего из-за её легкомыслия. Зато сколько радости было в семье Рудницких, когда достоверно узнали, что Василий Матвеевич не умер, что рана его не представляет большой опасности и что в скором времени он, наверное, встанет с постели. И более всех был рад старик Рудницкий, который уже опасался, что ему придётся породниться с Долгорукими. Теперь, глядя на молодых людей, встретившихся друг с другом так взволнованно и радостно, Василий Семёнович весело улыбался и невольно прислушивался к их смущённому говору.
– Господи, как я рада! – говорила Анюта, крепко сжимая своей ручкой мускулистую руку Барятинского, – если бы вы знали, как я истерзалась за эти дни!
И она одарила его ласковым влюблённым взглядом. И от нежного тона её голоса, от её ласкового взгляда сердце молодого человека ещё сильнее забилось, волнение ещё более усилилось, у него перехватило дыхание, и он едва смог прошептать:
– Неужели вы так сильно обо мне беспокоились?
– Ну, понятно! Я просто себе места не находила всё это время. Мне всё представлялось, что вы умираете.
– Спасибо вам, большое спасибо за участие! – прошептал Барятинский.
– А вы знаете, – вдруг быстро заговорила княжна, – этот противный Долгорукий уверил меня, что вы убиты.
Имя Долгорукого заставило Барятинского даже вздрогнуть, и он торопливо спросил:
– А он часто бывает у вас?
Молодая девушка отрицательно покачала головой.
– Нет. С того дня, как он был здесь и сообщил о вашей смерти, он заезжал всего два раза, но я к нему не выходила. Я его теперь просто видеть не могу! Противный!.. Ведь он чуть не убил вас!
У Барятинского отлегло от сердца. Ему подумалось, что теперь самая удобная минута, чтобы начистоту объясниться с княжной, и он, понизив голос до шёпота, сказал:
– Анна Васильевна, дайте мне слово, что вы не рассердитесь и выслушаете меня.
– Говорите, говорите! – воскликнула девушка, снова вся вспыхнув, предчувствуя, к чему он клонит речь.
Барятинский передохнул и, оглянувшись на старика Рудницкого, медленно прохаживавшегося в дальнем конце залы, как будто и не обращая на них внимания, заговорил:
– Я уж давно собирался поговорить с вами, да всё как-то духу не хватало. Знаете, и не робок я, а перед вами робел. А потом этот Долгорукий… Казалось мне, что вы его любите… Ну, а теперь…
Анюта лукаво улыбнулась и перебила:
– А теперь вы убедились, что я его не люблю?
– Да, убедился! – восторжённо воскликнул Василий Матвеевич и, сжимая её руки в своих, продолжал: – Убедился, а потому и храбрости набрался, чтобы с вами заговорить. Анна Васильевна, ведь люблю вас, больше жизни люблю! С первого взгляда, с первой встречи я отдал вам моё сердце. Сколько мук я принял за это время, какая бешеная ревность терзала меня, когда я видел, что вы ласковы не только со мною, но и с Долгоруким. Ведь и на поединок-то я его из-за этого вызвал.
– Глупый! – прошептала княжна, лукаво поджимая губки.
– Но зато каким счастьем полно теперь моё сердце! – продолжал молодой князь. – Скажите же мне, могу ли я просить вашей руки у князя и княгини? Согласитесь ли вы стать моей женой?
– Глупый! – ещё тише шепнула Анюта, так тихо, что он скорее по движению её губ угадал, чем расслышал её слова, – глупый! Неужели вы не убедились, что я вас люблю?
– Так вы согласны, согласны?
– Ну, понятно, согласна!
И, схватив его за руку, княжна потащила его за собою к отцу, который встретил их ласковой улыбкой.
– Батюшка, – сказала она, – благословите нас! Василий Матвеевич любит меня, и я согласна быть его женой.
Старик дрожащими руками, со слезами на глазах, обнял молодых людей и прижал их к своей груди.
– Ну вот и ладно, детки, и ладно! – пробормотал старик. – Берегите её, князь, она у нас одна!
– Господи! – воскликнул Барятинский, – да я жизнь свою отдам за её счастье!
– Верю, верю! Знаю, что ты славный малый, потому и рад с тобою породниться. А теперь к матери пойдёмте, пусть и она вас благословит.
И он первый сделал несколько шагов по направлению к двери. Но княгиня Рудницкая, полная, дебелая и до сих пор ещё красивая женщина, сама в это время вошла в залу. Взгляд её упал на любовно прижавшихся друг к другу молодых людей, и она воскликнула:
– Что ж это? И не стыдно вам без матери такое дело вершить?
– Простите, матушка! – бросилась к ней на грудь Анна, – мы сейчас только собирались идти к вам.
– Будет ворчать, старуха! – заметил старый князь, – благословляй детей, да и дело с концом!
– Бог благословит! – дрожащим голосом проговорила княгиня, осеняя склонённые головы молодых людей широким крестом.
В это самое время в смежной комнате послышались чьи-то тяжёлые шаги, и через мгновение на пороге залы появился князь Алексей Долгорукий…
Глава V
– Да неужто ты не угомонился? Неужто тебе такая охота в могиле лежать?
Барятинский весело ухмыльнулся и ответил:
– Охоты, конечно, нет, но уступать Долгорукому я не намерен…
– Да скажи ты мне толком, – перебил его дядя, – уверен ты, что княжна Анна Васильевна тебя любит, аль нет?
Василий Матвеевич на минуту задумался, потом резко тряхнул своей кудлатой головой и промолвил:
– Не знаю, дядюшка, как и сказать… По-моему, любит.
– Да ты ей декларацию делал аль нет?
– Нет.
– И разговоров никаких не имел?
– Нет, не имел.
– Так с чего же ты взял, шалая твоя голова, что она в тебя влюблена?
– По видимости, – смущённо пробурчал Барятинский.
– По какой такой видимости?
– Да так, по всему заметно. И разговаривает со мной не так, как с другими, и… ежели я невзначай взойду, так полымем вся и зардеется… Сейчас видать, что любит.
– Эх ты, дурень, дурень! А ещё гвардии офицер! – укоризненно покачал головой старый князь. – Ведь вот я стороной слышал, что она и князю Алексею такие же преферансы[57] оказывает. Значит, она и в него влюблена? Так, что ли?
– Не может того быть! – крикнул Василий Матвеевич и даже побагровел от приступа злобы. – Не может того быть, – повторил он, – не любит она его, да и любить-то его не за что.
– А если любит? – поддразнил его дядя.
– Если любит…
Василий Матвеевич понурил голову, медленно, ещё неверным шагом прошёлся из угла в угол своей спальни и потом вдруг заговорил быстро, почти захлёбываясь от волнения:
– Если любит, лучше б ей не родиться на белый свет. И её и его задушу без пощады! Коли не мне, так пусть и ему не достаётся, а уж посмеяться над собою не дам!
Старый князь печально покачал головой и спросил:
– Да неужто ж ты её так сильно любишь?
– Больше жизни, больше свету, больше себя самого!.. – пылко отозвался Василий Матвеевич.
– Эх, Васюк, Васюк! – грустно заметил старик. – Не на радость такая любовь, больно уж ты горяч!
На минуту воцарилось молчание. Старый Барятинский неподвижно сидел в кресле, понурив голову и постукивая пальцами по ручке кресла, а Василий Матвеевич продолжал мерить комнату шагами, то тяжело вздыхая, то чему-то улыбаясь, смотря по тому, какие мысли теснились в его разгорячённой голове. Но вот шаги его замедлились, и он остановился наконец перед дядей.
– Ну, дядюшка, – торжественно сказал он, – благословите меня.
Старик поднял голову и изумлённо взглянул на него.
– Ты это о чём?
– Благословите меня. Храбрости набрался и сегодня с Анной Васильевной окончательно объяснюсь и предложение сделаю…
– Так надумал?
– Надумал, дядюшка.
– Ну, коли так… Господь тебя благослови…
И старик перекрестил склонённую голову племянника широким крестом.
– Сегодня пойдёшь? – спросил старый князь.
– Сегодня.
– Ну, поезжай с Богом. Я велю колымагу заложить… А то, может, в одноколке поедешь?
– В одноколке лучше…
Через полчаса после этого Василий Матвеевич выехал со двора своих палат и направил лошадь к Цепному мосту, чтоб оттуда пробраться к Мясницким воротам.
Весна была в полном разгаре. Снег на московских улицах повсюду стаял и превратился в липкую грязь, в которой колёса одноколки вязли чуть не до половины. Свежий ветерок доносил откуда-то аромат распускавшихся почек. Москва-река, освободившаяся от ледяного покрова, пенясь и бурля, несла свои воды в далёкую Оку. Вечерело. Огненный диск солнца медленно спускался к горизонту, обрызгав своими прощальными лучами и купола московских церквей, и жестяные крыши боярских теремов, и тёмные сучья деревьев, на которых уже набухали первые почки. Они окрасили пурпуром и золотом всё, что попалось им на пути, и зажгли огненные пятна на слюдяных и стеклянных окнах домов.
Барятинский, давно не бывший на улице, почти уже отчаявшийся увидеть Божий свет в борьбе между жизнью и смертью, с жадностью вдыхал свежий весенний воздух. Всё радовало его глаз, всё занимало его внимание, точно всё, что видел он теперь вокруг себя, было для него какой-то невиданной новостью, и он, как ребёнок, восхищался каждой мелочью, каждым предметом, попадавшимся ему на дороге.
Когда он выехал на Мясницкую, набегал уже сумрак. Небо потемнело, потеряло свою бирюзовую окраску и казалось точно затянутым туманной пеленой. Кое-где печально мигали огни фонарей, поставленных в небольшом количестве по главным улицам Москвы в последние дни петровского царствования. Но эти фонари не давали почти ни малейшего света, скверное масло больше коптило, чем горело, и дымные лучи их огней точно поглощались стёклами, не успевая прорваться на свободу. Сумерки сгущались очень быстро, и когда Барятинский подъехал к воротам палат Рудницкого, наступила уже ночная тьма.
– Дома князь? – спросил Василий Матвеевич у слуги, отворившего ему двери.
– Дома-с. Ноне, почитай, никуда не выезжали. Пожалуйте!
– А молодая княжна?
– И они дома-с.
Василий Матвеевич по широкой лестнице, устланной бархатным ковром, поднялся наверх и вступил в залу, где вместо широких лавок, крытых красным сукном и панкой[58], ещё так недавно наполнявших боярские терема даже самых первых вельмож, чинно стояли кресла и стулья немецкой работы, обитые штофом. Громадные простеночные зеркала в золочёных рамах глядели чуть не со всех четырёх стен. Бархатные драпри[59] довершали убранство комнаты, обставленной совершенно по европейскому образцу.
Не успел Барятинский сделать и нескольких шагов по гладкому паркету, как дверь смежной комнаты отворилась, и на пороге выросла высокая фигура князя Рудницкого. Василию Семёновичу Рудницкому только недавно исполнилось пятьдесят лет, но невзгоды и горести последних дней, вызванные невольной опалой, которой он подвергся после смерти своего могучего покровителя, всё-таки надломили его сильную и крепкую натуру, и теперь он выглядел гораздо старше своих лет. Одетый в бархатный кафтан французского образца, тщательно выбритый, он и доныне ещё сохранил следы былой красоты. Только фигура его теперь потеряла уже свою былую стройность, да глаза, живые и горевшие огоньком ещё в недавнее время, словно потухли и ушли глубоко в орбиты.
– А, Василий Матвеевич! – весело приветствовал он Барятинского, протягивая ему обе руки, – поднялись-таки наконец! Ну, слава Христу! А уж мы-то сколько времени за вас боялись. Аннушка – так та просто с ума сошла. Плачет целыми днями да всё твердит: не выживет да не выживет! Уж я её и так и этак утешал – ничего не берёт. Ну да теперь пусть сама воочию убедится, что вы не умерли… – И, приотворив дверь в комнату, из которой он только что вышел, он крикнул: – Анна Васильевна! Плакса неутешная! Подь-ка сюда, погляди, какого гостя Бог дал!
Барятинский едва удержался на ногах, услышав последние слова старика Рудницкого. Кровь прихлынула горячей волной к его сердцу, которое забилось с такой силой, точно хотело прорваться сквозь грудную клетку. В глазах пошли туманные круги, в голове зашумело, и он должен был призвать на помощь всю силу воли, чтобы побороть так внезапно охватившее его волнение. Василий Матвеевич почти не ждал такого счастья. Несмотря на всю свою самоуверенность, несмотря на то, что он почти уверен был в любви княжны Рудницкой, всё-таки временами в нём просыпались сомнения, так как уверенность эта была основана не на фактах, а на очень обманчивых надеждах. И вдруг оказалось, что надежды его не обманули. Она плакала, что он был ранен, она была безутешна, боясь, что он умрёт: не было сомнения, что она его любит. И с замиранием сердца, с волнением, которое достигло самых высших пределов, со слезами на глазах, но слезами радости, а не горя, он глядел нетерпеливо на дверь, из которой должна была появиться княжна Анна.
Молодая девушка не заставила себя ждать. Она торопливо вбежала в залу и, увидев Василия Матвеевича, вспыхнула до корней волос, быстро подошла к нему и дрожащим, прерывавшимся голосом воскликнула:
– Наконец-то! Слава тебе, Господи!
Старик Рудницкий в это время отошёл в сторону и издали глядел на молодых людей. Несмотря на всё своё честолюбие, несмотря на то, что он прекрасно знал, какую роль играет семья Долгоруких при юном царе, Василий Семёнович был очень недоволен ухаживанием Алексея Долгорукого за Анютой. Он был уверен, что, выдав свою дочь за двоюродного брата царского фаворита, ему с помощью такого зятя снова было легко взобраться по лестнице придворных успехов до самых высших ступеней, – и всё-таки он не желал этого брака. Князь Барятинский был ему гораздо симпатичнее. Он любил его за его весёлый, открытый характер, за безупречную честность его взглядов, за его тихий нрав, резко выделявший молодого князя из среды буйной молодёжи тогдашних времён. Он искренно жалел, когда узнал о дуэли его с Долгоруким и о том, что он ранен, и был очень недоволен, что причиной этой дуэли было кокетство его дочери, интриговавшей обоих молодых людей и долго не решавшейся, кому отдать своё сердце. Но на другой день после того, как Алексей Долгорукий так зло сообщил молодой княжне о смерти своего соперника, Анюта, оправясь от сильнейшего обморока, который вызвала ужасная весть, к своему удивлению и радости стариков Рудницких, призналась себе, что если она и любит кого, то никак не Алексея Долгорукого, а только Барятинского, – несчастного Барятинского, так ужасно погибшего из-за её легкомыслия. Зато сколько радости было в семье Рудницких, когда достоверно узнали, что Василий Матвеевич не умер, что рана его не представляет большой опасности и что в скором времени он, наверное, встанет с постели. И более всех был рад старик Рудницкий, который уже опасался, что ему придётся породниться с Долгорукими. Теперь, глядя на молодых людей, встретившихся друг с другом так взволнованно и радостно, Василий Семёнович весело улыбался и невольно прислушивался к их смущённому говору.
– Господи, как я рада! – говорила Анюта, крепко сжимая своей ручкой мускулистую руку Барятинского, – если бы вы знали, как я истерзалась за эти дни!
И она одарила его ласковым влюблённым взглядом. И от нежного тона её голоса, от её ласкового взгляда сердце молодого человека ещё сильнее забилось, волнение ещё более усилилось, у него перехватило дыхание, и он едва смог прошептать:
– Неужели вы так сильно обо мне беспокоились?
– Ну, понятно! Я просто себе места не находила всё это время. Мне всё представлялось, что вы умираете.
– Спасибо вам, большое спасибо за участие! – прошептал Барятинский.
– А вы знаете, – вдруг быстро заговорила княжна, – этот противный Долгорукий уверил меня, что вы убиты.
Имя Долгорукого заставило Барятинского даже вздрогнуть, и он торопливо спросил:
– А он часто бывает у вас?
Молодая девушка отрицательно покачала головой.
– Нет. С того дня, как он был здесь и сообщил о вашей смерти, он заезжал всего два раза, но я к нему не выходила. Я его теперь просто видеть не могу! Противный!.. Ведь он чуть не убил вас!
У Барятинского отлегло от сердца. Ему подумалось, что теперь самая удобная минута, чтобы начистоту объясниться с княжной, и он, понизив голос до шёпота, сказал:
– Анна Васильевна, дайте мне слово, что вы не рассердитесь и выслушаете меня.
– Говорите, говорите! – воскликнула девушка, снова вся вспыхнув, предчувствуя, к чему он клонит речь.
Барятинский передохнул и, оглянувшись на старика Рудницкого, медленно прохаживавшегося в дальнем конце залы, как будто и не обращая на них внимания, заговорил:
– Я уж давно собирался поговорить с вами, да всё как-то духу не хватало. Знаете, и не робок я, а перед вами робел. А потом этот Долгорукий… Казалось мне, что вы его любите… Ну, а теперь…
Анюта лукаво улыбнулась и перебила:
– А теперь вы убедились, что я его не люблю?
– Да, убедился! – восторжённо воскликнул Василий Матвеевич и, сжимая её руки в своих, продолжал: – Убедился, а потому и храбрости набрался, чтобы с вами заговорить. Анна Васильевна, ведь люблю вас, больше жизни люблю! С первого взгляда, с первой встречи я отдал вам моё сердце. Сколько мук я принял за это время, какая бешеная ревность терзала меня, когда я видел, что вы ласковы не только со мною, но и с Долгоруким. Ведь и на поединок-то я его из-за этого вызвал.
– Глупый! – прошептала княжна, лукаво поджимая губки.
– Но зато каким счастьем полно теперь моё сердце! – продолжал молодой князь. – Скажите же мне, могу ли я просить вашей руки у князя и княгини? Согласитесь ли вы стать моей женой?
– Глупый! – ещё тише шепнула Анюта, так тихо, что он скорее по движению её губ угадал, чем расслышал её слова, – глупый! Неужели вы не убедились, что я вас люблю?
– Так вы согласны, согласны?
– Ну, понятно, согласна!
И, схватив его за руку, княжна потащила его за собою к отцу, который встретил их ласковой улыбкой.
– Батюшка, – сказала она, – благословите нас! Василий Матвеевич любит меня, и я согласна быть его женой.
Старик дрожащими руками, со слезами на глазах, обнял молодых людей и прижал их к своей груди.
– Ну вот и ладно, детки, и ладно! – пробормотал старик. – Берегите её, князь, она у нас одна!
– Господи! – воскликнул Барятинский, – да я жизнь свою отдам за её счастье!
– Верю, верю! Знаю, что ты славный малый, потому и рад с тобою породниться. А теперь к матери пойдёмте, пусть и она вас благословит.
И он первый сделал несколько шагов по направлению к двери. Но княгиня Рудницкая, полная, дебелая и до сих пор ещё красивая женщина, сама в это время вошла в залу. Взгляд её упал на любовно прижавшихся друг к другу молодых людей, и она воскликнула:
– Что ж это? И не стыдно вам без матери такое дело вершить?
– Простите, матушка! – бросилась к ней на грудь Анна, – мы сейчас только собирались идти к вам.
– Будет ворчать, старуха! – заметил старый князь, – благословляй детей, да и дело с концом!
– Бог благословит! – дрожащим голосом проговорила княгиня, осеняя склонённые головы молодых людей широким крестом.
В это самое время в смежной комнате послышались чьи-то тяжёлые шаги, и через мгновение на пороге залы появился князь Алексей Долгорукий…
Глава V
МСТИТЕЛЬ
Неожиданное появление Алексея Михайловича поразило и Барятинского, и стариков Рудницких, и только княжна Анна не растерялась, не потеряла самообладания и весело, с лукавой усмешкой обратилась к Долгорукому:
– Что ж это вы, князенька, обманули меня? Ведь покойник-то жив. И не стыдно вам было так зло посмеяться надо мною!
Слова княжны, её непринуждённое обращение обезоружили Долгорукого. Хотя он и не догадался, что произошло здесь за минуту перед его приходом, но когда его взгляд упал на Барятинского, с радостным видом сжимавшего в своих руках маленькую ручку княжны, смутное опасение шевельнулось в его душе. У него явилось невольное подозрение, что его игра проиграна, особенно когда он вспомнил про обморок, каким встретила его слова о смерти Барятинского княжна Анна, и про то, что оба раза, когда он заезжал к Рудницким, она не выходила к нему.
Он сразу не нашёлся что ответить на слова молодой девушки и только как-то кисло улыбнулся. А княжна между тем продолжала:
– Так вот, ваше сиятельство, в наказание за обман я хочу вас поразить неожиданной новостью…
И она лукаво взглянула на Барятинского.
Долгорукий поймал этот взгляд и невольно вздрогнул.
– Что такое? Какую новость? – быстро спросил он.
Княжна помолчала несколько секунд, словно нарочно разжигая его нетерпение, и потом медленно, отчеканивая каждое слово, сказала:
– Я выхожу замуж.
– За кого? – хриплым голосом спросил Долгорукий.
Анна Васильевна подошла к своему жениху, взяла его за руку и, показывая Долгорукому на него, торжественно произнесла:
– Вот мой будущий супруг! Прошу, ваше сиятельство, его любить да жаловать!
Алексей Михайлович злобно закусил губу, бросил на князя Барятинского взгляд непримиримой злобы и хотел было выйти, не глядя ни на кого и не сказав ни с кем ни слова, но потом передумал и зазвеневшим, как высоко настроенная струна, голосом заговорил:
– Честь и слава тебе, княжна Анна Васильевна: сумела меня, дурака, обойти… Ну что же, любитесь на счастье… Дай вам Бог совет да любовь… только помните и моё слово. Что до меня, я вам постараюсь устроить такое счастье, что ты не раз, княжна, пожалеешь, что оттолкнула меня. А тебе, ваше сиятельство, Василий Матвеевич, я постараюсь приготовить свадебный подарок… не знаю только, будет ли он тебе на радость. Ты захотел моей вражды, – ну и получишь её! А вражда Долгоруких чего-нибудь да стоит!..
И с этими словами Алексей Михайлович отвесил насмешливо церемонный поклон, спешным шагом вышел из залы, почти опрометью сбежал с лестницы и, вскочив на своего аргамака, которого держал в поводу один из слуг Рудницкого, во весь опор помчался в Кремль, то и дело полосуя бока лошади то шпорами, то хлыстом.
Когда он подлетел к боковому входу дворца, лошадь была вся в пене и чуть не падала с ног.
Долгорукий спрыгнул с коня, бросил поводья одному из придворных конюхов, постоянно толпившихся здесь, и быстрым шагом направился на половину своего двоюродного брата, любимца юного царя, Ивана Алексеевича Долгорукого.
Иван Алексеевич был у себя. Когда Алексей вошёл к нему, он сидел верхом на табурете в одной рубашке и наигрывал на пастушьей жалейке какой-то жалобный мотив. Игра на дудке, которою приманивают соколов, да на жалейке составляла любимое занятие царского фаворита, и все свободные минуты, когда ему удавалось отделаться от Петра, требовавшего его постоянного присутствия, он проводил за этим занятием. Ивану Алексеевичу шёл в это время только двадцать первый год. Не получивши почти никакого образования, почти всё детство проведший на полях Бураевки, родового поместья Долгоруких в Орловской губернии, он любил тихую сельскую жизнь, любил её незатейливые забавы. В душных комнатах петербургских палат своего отца, а затем и в царских покоях он часто вспоминал счастливое время своей жизни в Бураевке, часто воскрешал в своей памяти картины местной природы, так много говорившей его юному сердцу.
Сделавшись близким другом наследника престола, а затем императора Петра Второго, он единственный из всех Долгоруких не рассчитывал, какую пользу и какие выгоды принесёт ему эта дружба. Он любил Петра как товарища своих детских игр, любил его ради него самого, а не ради его царского титула. В то самое время, как и отец его, и все его дяди вмешивались во все придворные интриги, старались извлечь как можно больше выгод из близости Ивана к юному императору, сам Иван не просил у Петра для себя ровно ничего, довольный не столько титулом царского фаворита, сколько любовью, которую питал к нему Пётр. Но порой, когда ему надоедала суета придворной жизни, он тяготился даже и этой любовью и, не имея возможности отправиться в свою Бураевку, запирался в своих комнатах, вынимал из роскошного с серебряными инкрустациями ящичка простую пастушью жалейку и принимался наигрывать на ней мотивы, слышанные им в детстве. Вот в такую-то именно минуту и попал к нему сегодня Алексей Михайлович.
Полчаса тому назад Иван поссорился из-за чего-то с царём и убежал к себе, несмотря на то что Пётр, который не умел на него долго сердиться, чуть не насильно удерживал своего любимца. Но Иван и поссорился-то с ним потому, что ему стало что-то грустно на сердце, ему хотелось побыть одному, побеседовать наедине с своей жалейкой, и он, не обращая внимания на усиленные просьбы Петра, всё-таки убежал из царского кабинета.
Случайно он не запер двери, и потому Алексей застал его совершенно врасплох. Увидя входящего брата, Иван быстро вскочил с табуретки, смущённо сунул жалейку в ящик и тогда только протянул Алексею руку.
– Что это с тобою? – спросил он, глядя на его взволнованное лицо. – Нездоров ты, Алёша, что ли?
Алексей Михайлович действительно был не похож на себя. Лицо его было бело как полотно, мускулы щёк судорожно вздрагивали, под глазами легла резкая тень, а сами глаза то казались совсем потухшими, то вспыхивали диким, злобным огоньком.
– Что с тобою? – снова повторил Иван. – Кто тебя так разобидел?
Алексей Михайлович печально вздохнул и тяжело опустился в кресло.
– Ах, братец, – сказал он, – враг у меня народился, и большой враг!..
И он злобно сжал кулаки.
– Кто таков? Какой враг?
– Князь Барятинский.
– Это с которым ты стрелялся?
– Он самый.
– Да чего же вы с ним теперь-то не поделили? Чего ты на него всё злобишься? Прострелил ему шкуру, чуть на тот свет не отправил, – кажись, можно быть и довольным!
Алексей резко вскочил с места.
– Довольным? – воскликнул он. – Ну, нет, Иванушка, этого для меня мало!
– Так чего же ты хочешь?
Глаза Алексея зловеще блеснули. Он передохнул, точно в груди не хватило воздуха, и ответил:
– Чего я хочу? Немногого: только его смерти. До тех пор, пока он жив, я не успокоюсь… Я по капле выпил бы его кровь и только тогда бы утолил свою месть.
Какая-то тень скользнула по лицу Ивана Алексеевича. Он нахмурил свои густые брови и грустно покачал головой.
– Ах, Алёша, – сказал он, – какой же ты кровожадный! И что такое тебе сделал Барятинский, что ты так на него взъелся?
– Что он сделал? Он отбил у меня невесту!
– Вина не велика. Скорее ты сам виноват в этом.
– Ты, кажется, смеёшься надо мной, Иван?! – вспыхнул Алексей Михайлович.
– Я не смеюсь, я только удивляюсь, – грустно продолжал Иван. – Ты хочешь мстить человеку только за то, что в глазах девушки, которую ты любишь, он имеет больше преимуществ, чем ты. Ведь не виноват же он на самом деле, что ты ей не нравишься.
Алексей гордо поднял голову и резко сказал:
– Я пришёл к тебе совсем не затем, чтоб выслушивать твои наставления.
– Так зачем же ты пришёл? – тихо улыбаясь, спросил Иван.
– За твоею помощью.
– В чём же я тебе должен помочь?
– Уничтожить Барятинского.
Глаза Ивана Алексеевича затуманились, точно подёрнулись какой-то влагой. Он медленно встал с кресла, на котором сидел, несколько раз молча прошёлся из конца в конец комнаты и наконец, остановившись перед братом, заговорил:
– Какие вы странные все люди, Алексей! Неужели вы думаете, что если я имею счастье или несчастье быть близким к царю, то есть, по-вашему, именоваться всесильным, то я непременно обязан употреблять эту близость и эту силу на всякие подлые, мерзкие и грязные делишки? Глупый ты человек, Алексей! Неужели ты никогда не соображал, что чем выше судьба поставила человека, тем более он обязан заботиться о своей порядочности и честности? Нет, Алексей, и так люди много делают зла. Ты, может быть, думаешь, что я буду играть роль Александра Даниловича Меншикова? Так ты жестоко ошибся. Я прекрасно знаю, и знаю это на опыте того же Меншикова, что судьба бывает очень переменчива. Меншиков был почти царским тестем, полновластным вершителем судеб всей Руси, и что же? Теперь он ничтожнее каждого из наших конюхов и, наверное, очень жалеет, что не мог оставить по себе ни в ком доброй памяти, когда мог это сделать. Я не хочу подражать ему, не хочу делать людям сознательного зла, хотя бы об этом просил меня родной отец.
Он замолчал и отошёл от брата.
Алексей поднялся с места и, бросив на брата презрительный взгляд, видимо сдерживаясь, спросил:
– Так ты не желаешь мне помочь?
Иван печально вздохнул и твёрдо ответил:
– Конечно, нет. И скажу тебе ещё, Алёша, напоследок: если ты, паче чаяния, вздумаешь с Барятинским своим судом разделаться, – я тебе не защита, так ты и знай! А теперь прощай: мне к царю идти надобно.
И, надев на себя кафтан, валявшийся на диване, Иван Алексеевич дружески пожал руку брату и быстро вышел из комнаты.
Алексей Михайлович несколько минут не двигался, как поражённый громом. Не на то он надеялся, отправляясь сюда сегодня, не того он ждал от Ивана. Зная, что юный царь исполняет малейшее желание своего любимца, Долгорукий рассчитывал, что стоит ему только попросить брата, и он тотчас же достанет приказ сослать Барятинского в сибирские пригороды или, по меньшей мере, услать его на какое-нибудь дальнее воеводство. И вдруг, вместо помощи, ему пришлось услышать от брата даже угрозу.
– Ну, хорошо же, братец Иван Алексеевич! – проворчал Алексей, выходя из дворца, – и без твоей помоги управиться сумеем, а что до угроз, коль мы самосудом разделаемся, так ведь я, братец, не из пужливых, и хоть голову придётся на плаху положить, а уж я врага своего избуду!..
И опять досталось его серому аргамаку, опять по его крутым бёдрам всю дорогу вплоть от Кремля, до своего дома, который стоял на Петровке, близ церкви Спаса в Копье, Долгорукий лупил без сожаления бичом и терзал его бока резцами шпор.
Домой он явился совершенно взбешённым и ни за что ни про что до крови избил своего любимого холопа Федьку и изругал почти всех слуг, выбежавших к нему навстречу.
– Дома отец? – спросил он Федьку, прямо проходя в свою опочивальню.
– Никак нет. Почитай, с полчаса к Остерману уехали.
Алексей Михайлович скинул с себя кафтан и, не снимая сапог, бросился на постель. Он был сильно взволнован, в голове стучали точно десятки молотов, в глазах ходили кровавые круги, сердце прерывисто билось. Ему хотелось успокоиться, заснуть, не думать ни о чём, но, как нарочно, голова продолжала работать с поразительной настойчивостью; мысли бурным вихрем проносились в ней, и благодетельный сон не смежал его отяжелевших век, отгоняемой тяжёлыми воспоминаниями о пережитых треволнениях сегодняшнего дня. Кровь продолжала бурлить по-прежнему, глухая злоба также бушевала в груди, и он совершенно не мог успокоиться. Пролежав минут десять, он вскочил с постели и крикнул:
– Что ж это вы, князенька, обманули меня? Ведь покойник-то жив. И не стыдно вам было так зло посмеяться надо мною!
Слова княжны, её непринуждённое обращение обезоружили Долгорукого. Хотя он и не догадался, что произошло здесь за минуту перед его приходом, но когда его взгляд упал на Барятинского, с радостным видом сжимавшего в своих руках маленькую ручку княжны, смутное опасение шевельнулось в его душе. У него явилось невольное подозрение, что его игра проиграна, особенно когда он вспомнил про обморок, каким встретила его слова о смерти Барятинского княжна Анна, и про то, что оба раза, когда он заезжал к Рудницким, она не выходила к нему.
Он сразу не нашёлся что ответить на слова молодой девушки и только как-то кисло улыбнулся. А княжна между тем продолжала:
– Так вот, ваше сиятельство, в наказание за обман я хочу вас поразить неожиданной новостью…
И она лукаво взглянула на Барятинского.
Долгорукий поймал этот взгляд и невольно вздрогнул.
– Что такое? Какую новость? – быстро спросил он.
Княжна помолчала несколько секунд, словно нарочно разжигая его нетерпение, и потом медленно, отчеканивая каждое слово, сказала:
– Я выхожу замуж.
– За кого? – хриплым голосом спросил Долгорукий.
Анна Васильевна подошла к своему жениху, взяла его за руку и, показывая Долгорукому на него, торжественно произнесла:
– Вот мой будущий супруг! Прошу, ваше сиятельство, его любить да жаловать!
Алексей Михайлович злобно закусил губу, бросил на князя Барятинского взгляд непримиримой злобы и хотел было выйти, не глядя ни на кого и не сказав ни с кем ни слова, но потом передумал и зазвеневшим, как высоко настроенная струна, голосом заговорил:
– Честь и слава тебе, княжна Анна Васильевна: сумела меня, дурака, обойти… Ну что же, любитесь на счастье… Дай вам Бог совет да любовь… только помните и моё слово. Что до меня, я вам постараюсь устроить такое счастье, что ты не раз, княжна, пожалеешь, что оттолкнула меня. А тебе, ваше сиятельство, Василий Матвеевич, я постараюсь приготовить свадебный подарок… не знаю только, будет ли он тебе на радость. Ты захотел моей вражды, – ну и получишь её! А вражда Долгоруких чего-нибудь да стоит!..
И с этими словами Алексей Михайлович отвесил насмешливо церемонный поклон, спешным шагом вышел из залы, почти опрометью сбежал с лестницы и, вскочив на своего аргамака, которого держал в поводу один из слуг Рудницкого, во весь опор помчался в Кремль, то и дело полосуя бока лошади то шпорами, то хлыстом.
Когда он подлетел к боковому входу дворца, лошадь была вся в пене и чуть не падала с ног.
Долгорукий спрыгнул с коня, бросил поводья одному из придворных конюхов, постоянно толпившихся здесь, и быстрым шагом направился на половину своего двоюродного брата, любимца юного царя, Ивана Алексеевича Долгорукого.
Иван Алексеевич был у себя. Когда Алексей вошёл к нему, он сидел верхом на табурете в одной рубашке и наигрывал на пастушьей жалейке какой-то жалобный мотив. Игра на дудке, которою приманивают соколов, да на жалейке составляла любимое занятие царского фаворита, и все свободные минуты, когда ему удавалось отделаться от Петра, требовавшего его постоянного присутствия, он проводил за этим занятием. Ивану Алексеевичу шёл в это время только двадцать первый год. Не получивши почти никакого образования, почти всё детство проведший на полях Бураевки, родового поместья Долгоруких в Орловской губернии, он любил тихую сельскую жизнь, любил её незатейливые забавы. В душных комнатах петербургских палат своего отца, а затем и в царских покоях он часто вспоминал счастливое время своей жизни в Бураевке, часто воскрешал в своей памяти картины местной природы, так много говорившей его юному сердцу.
Сделавшись близким другом наследника престола, а затем императора Петра Второго, он единственный из всех Долгоруких не рассчитывал, какую пользу и какие выгоды принесёт ему эта дружба. Он любил Петра как товарища своих детских игр, любил его ради него самого, а не ради его царского титула. В то самое время, как и отец его, и все его дяди вмешивались во все придворные интриги, старались извлечь как можно больше выгод из близости Ивана к юному императору, сам Иван не просил у Петра для себя ровно ничего, довольный не столько титулом царского фаворита, сколько любовью, которую питал к нему Пётр. Но порой, когда ему надоедала суета придворной жизни, он тяготился даже и этой любовью и, не имея возможности отправиться в свою Бураевку, запирался в своих комнатах, вынимал из роскошного с серебряными инкрустациями ящичка простую пастушью жалейку и принимался наигрывать на ней мотивы, слышанные им в детстве. Вот в такую-то именно минуту и попал к нему сегодня Алексей Михайлович.
Полчаса тому назад Иван поссорился из-за чего-то с царём и убежал к себе, несмотря на то что Пётр, который не умел на него долго сердиться, чуть не насильно удерживал своего любимца. Но Иван и поссорился-то с ним потому, что ему стало что-то грустно на сердце, ему хотелось побыть одному, побеседовать наедине с своей жалейкой, и он, не обращая внимания на усиленные просьбы Петра, всё-таки убежал из царского кабинета.
Случайно он не запер двери, и потому Алексей застал его совершенно врасплох. Увидя входящего брата, Иван быстро вскочил с табуретки, смущённо сунул жалейку в ящик и тогда только протянул Алексею руку.
– Что это с тобою? – спросил он, глядя на его взволнованное лицо. – Нездоров ты, Алёша, что ли?
Алексей Михайлович действительно был не похож на себя. Лицо его было бело как полотно, мускулы щёк судорожно вздрагивали, под глазами легла резкая тень, а сами глаза то казались совсем потухшими, то вспыхивали диким, злобным огоньком.
– Что с тобою? – снова повторил Иван. – Кто тебя так разобидел?
Алексей Михайлович печально вздохнул и тяжело опустился в кресло.
– Ах, братец, – сказал он, – враг у меня народился, и большой враг!..
И он злобно сжал кулаки.
– Кто таков? Какой враг?
– Князь Барятинский.
– Это с которым ты стрелялся?
– Он самый.
– Да чего же вы с ним теперь-то не поделили? Чего ты на него всё злобишься? Прострелил ему шкуру, чуть на тот свет не отправил, – кажись, можно быть и довольным!
Алексей резко вскочил с места.
– Довольным? – воскликнул он. – Ну, нет, Иванушка, этого для меня мало!
– Так чего же ты хочешь?
Глаза Алексея зловеще блеснули. Он передохнул, точно в груди не хватило воздуха, и ответил:
– Чего я хочу? Немногого: только его смерти. До тех пор, пока он жив, я не успокоюсь… Я по капле выпил бы его кровь и только тогда бы утолил свою месть.
Какая-то тень скользнула по лицу Ивана Алексеевича. Он нахмурил свои густые брови и грустно покачал головой.
– Ах, Алёша, – сказал он, – какой же ты кровожадный! И что такое тебе сделал Барятинский, что ты так на него взъелся?
– Что он сделал? Он отбил у меня невесту!
– Вина не велика. Скорее ты сам виноват в этом.
– Ты, кажется, смеёшься надо мной, Иван?! – вспыхнул Алексей Михайлович.
– Я не смеюсь, я только удивляюсь, – грустно продолжал Иван. – Ты хочешь мстить человеку только за то, что в глазах девушки, которую ты любишь, он имеет больше преимуществ, чем ты. Ведь не виноват же он на самом деле, что ты ей не нравишься.
Алексей гордо поднял голову и резко сказал:
– Я пришёл к тебе совсем не затем, чтоб выслушивать твои наставления.
– Так зачем же ты пришёл? – тихо улыбаясь, спросил Иван.
– За твоею помощью.
– В чём же я тебе должен помочь?
– Уничтожить Барятинского.
Глаза Ивана Алексеевича затуманились, точно подёрнулись какой-то влагой. Он медленно встал с кресла, на котором сидел, несколько раз молча прошёлся из конца в конец комнаты и наконец, остановившись перед братом, заговорил:
– Какие вы странные все люди, Алексей! Неужели вы думаете, что если я имею счастье или несчастье быть близким к царю, то есть, по-вашему, именоваться всесильным, то я непременно обязан употреблять эту близость и эту силу на всякие подлые, мерзкие и грязные делишки? Глупый ты человек, Алексей! Неужели ты никогда не соображал, что чем выше судьба поставила человека, тем более он обязан заботиться о своей порядочности и честности? Нет, Алексей, и так люди много делают зла. Ты, может быть, думаешь, что я буду играть роль Александра Даниловича Меншикова? Так ты жестоко ошибся. Я прекрасно знаю, и знаю это на опыте того же Меншикова, что судьба бывает очень переменчива. Меншиков был почти царским тестем, полновластным вершителем судеб всей Руси, и что же? Теперь он ничтожнее каждого из наших конюхов и, наверное, очень жалеет, что не мог оставить по себе ни в ком доброй памяти, когда мог это сделать. Я не хочу подражать ему, не хочу делать людям сознательного зла, хотя бы об этом просил меня родной отец.
Он замолчал и отошёл от брата.
Алексей поднялся с места и, бросив на брата презрительный взгляд, видимо сдерживаясь, спросил:
– Так ты не желаешь мне помочь?
Иван печально вздохнул и твёрдо ответил:
– Конечно, нет. И скажу тебе ещё, Алёша, напоследок: если ты, паче чаяния, вздумаешь с Барятинским своим судом разделаться, – я тебе не защита, так ты и знай! А теперь прощай: мне к царю идти надобно.
И, надев на себя кафтан, валявшийся на диване, Иван Алексеевич дружески пожал руку брату и быстро вышел из комнаты.
Алексей Михайлович несколько минут не двигался, как поражённый громом. Не на то он надеялся, отправляясь сюда сегодня, не того он ждал от Ивана. Зная, что юный царь исполняет малейшее желание своего любимца, Долгорукий рассчитывал, что стоит ему только попросить брата, и он тотчас же достанет приказ сослать Барятинского в сибирские пригороды или, по меньшей мере, услать его на какое-нибудь дальнее воеводство. И вдруг, вместо помощи, ему пришлось услышать от брата даже угрозу.
– Ну, хорошо же, братец Иван Алексеевич! – проворчал Алексей, выходя из дворца, – и без твоей помоги управиться сумеем, а что до угроз, коль мы самосудом разделаемся, так ведь я, братец, не из пужливых, и хоть голову придётся на плаху положить, а уж я врага своего избуду!..
И опять досталось его серому аргамаку, опять по его крутым бёдрам всю дорогу вплоть от Кремля, до своего дома, который стоял на Петровке, близ церкви Спаса в Копье, Долгорукий лупил без сожаления бичом и терзал его бока резцами шпор.
Домой он явился совершенно взбешённым и ни за что ни про что до крови избил своего любимого холопа Федьку и изругал почти всех слуг, выбежавших к нему навстречу.
– Дома отец? – спросил он Федьку, прямо проходя в свою опочивальню.
– Никак нет. Почитай, с полчаса к Остерману уехали.
Алексей Михайлович скинул с себя кафтан и, не снимая сапог, бросился на постель. Он был сильно взволнован, в голове стучали точно десятки молотов, в глазах ходили кровавые круги, сердце прерывисто билось. Ему хотелось успокоиться, заснуть, не думать ни о чём, но, как нарочно, голова продолжала работать с поразительной настойчивостью; мысли бурным вихрем проносились в ней, и благодетельный сон не смежал его отяжелевших век, отгоняемой тяжёлыми воспоминаниями о пережитых треволнениях сегодняшнего дня. Кровь продолжала бурлить по-прежнему, глухая злоба также бушевала в груди, и он совершенно не мог успокоиться. Пролежав минут десять, он вскочил с постели и крикнул: