Аким Арутюнов. Белка

этими деревьями странствующий музыкант и сыграет на флейте какую-нибудь
светлую мелодию, и все это будет одно и то же: и земной сдвиг, и бабочки, и
музыкант, и ты. Все это есть одно лишь пространство и его видоизменения.
Ты есть всего лишь часть видоизменяющегося мирового пространства,
случайно названная именем Лилиана, и твоя жизнь столь же необходима миру,
как прыжок кузнечика с места на место или зарождение новой звезды в космосе.
И твои мысли, твои чувства, твоя любовь -- это все происходит под
быстрый смех каких-то очень веселых невидимых волшебников, которые заняты
придумыванием бесконечных перемен в мире.
И когда-нибудь встретятся все маленькие девочки, красивые девушки, и
женщины зрелых лет, и седые старушки -- все, которые назывались этим
случайным именем, -- все соединятся вместе в одно неизменное вечное
созвездие Лилианы.
И я теперь пришел к тебе как звездный путник к любимому уголку
Вселенной. Я теперь свободен и могу быть в любом мгновении прошлого
человечества. Погостить у Леонардо да Винчи, посмотреть, как он неспешно
заканчивает "Мадонну с цветком", или Вермееру прийти в его утренний час
работы, когда он берет муштабель и свою любимую длинную кисть из колонка. Я
теперь свободен и уже не буду подвержен переменам.
Я написал все свои картины за время этапа с партией царских
каторжников, теперь я могу лишь просматривать сделанное и сокрушаться о
тысячах ошибок и мелких недоделок, допущенных в спешке жизни; но, к
сожалению, только в стремительном движении этой жизни и в чередовании ее
перемен, называемых утратами, можно творить новое и поправлять старое. А
теперь я, знающий все о человеке, -- а это знание есть не что иное, как
понимание того, что человек есть существо начинающееся и потому еще полное
неизвестности и загадок, -- я, Лилиана, не могу принимать участия ни в
ваших веселых играх, ни в ваших серьезных делах и лишь в одном качестве могу
еще присутствовать среди живых людей: в качестве памяти о том, которого
кто-нибудь еще любит на земле. Я знал, что продолжала еще существовать на
свете твоя любовь, Лилиана, твоя неутоленность, твоя обида на самую жизнь,
пылающая, словно лесной пожар в сушь. И я пришел тебе сообщить, что мое
творчество свершилось, несмотря на заговор зверей.
Они ничего не могут сделать с моими картинами, оставленными в
пространствах, недоступных для них. Я выполнил свое предназначенье, и у меня
нет никаких счетов к этому миру, полному хищников, от которого я теперь
независим.
И я скажу тебе, что ни один из тех, кого ты знала, не заслужил
проклятия и осуждения, потому что в том человеческом сообществе, в котором
он обретался, ни один, почти ни один не избег того, чтобы в нем не было
скрыто какого-нибудь тайного уродства, звериного хвостика, собачьих когтей
или петушиного гребешка на голове.
Твое осуждение человека напрасно и неправомерно, Лилиана, потому что он
произрастает из зверя, иначе, наверное, было невозможно. Ты ранена и не
можешь выносить других людей только потому, что натыкаешься на них своей
раной и тебе больно, Лилиана.
Я останусь возле тебя до тех пор, пока ты будешь еще любить меня; лишь
время от времени, когда ты глубоко уснешь или забудешь обо мне, я позволю
себе уходить в прошлые времена и навещать царство памяти, в том же уголочке
земли, на котором будет находиться дом, комната, наше с тобою убежище, и
наблюдать за случайными прохожими, которые проследуют мимо, и слушать
чириканье воробьев времен царя Гороха, и сидеть под деревьями, которые
когда-то в старину росли на том месте, где будут стоять наши кровати и
стулья.
Я люблю осень, самое ее начало: сентябрь, когда усталую траву начинают
устилать палые листья, и туманное небо по утрам опускается на дальние леса,
делая их зыбкими, как память детства. Я буду наслаждаться бесконечным
созерцанием преображения осени, тихим усыпанием деревьев и трав, полетом
золотой березовой листвы по насыщенному прозрачной дымкой прощания воздуху
сентября. Я не устану от волнения и пронзительной грусти осенних дней,
ранних утр, и неслышных закатов, и ночных шорохов палой листвы, и
поднебесного высокого крика улетающих на юг журавлей. А когда я снова
вернусь к тебе и увижу, как совершаешь ты свой нелегкий путь к будущему,
вытрясаешь половики, рубишь капусту и, стоя перед зеркалом, ищешь и
выдергиваешь в голове седые волоски, то я, Лилиана, подойду к тебе и взгляну
в твои глаза с чувством, великой благодарности за то, что ты существуешь на
свете, молча несешь на плечах бремя жизни, сражаешься с чудовищами и
побеждаешь их и отважно делаешь следующий шаг в грядущее, И моя
благодарность, восхищение мое есть любовь моя к тебе, Лилиана.
Ты выйдешь замуж, потом овдовеешь, состаришься и, оставив свое
учительство, выйдешь на пенсию, купишь себе дом на окраине одной деревни в
озерном краю, разведешь огород, будешь ходить за грибами, приобретешь у
деревенского столяра рубанок, научишься строгать доску, и на этой чистой
белой доске я каждый день буду писать тебе то, что увижу в своих
путешествиях в прошлое. Прочитав написанное, ты снова добела выстругаешь
деревянную скрижаль и дашь мне в руку заточенный карандаш. Так будет
продолжаться до того дня, когда ты увидишь в лесу на поляне большой белый
гриб, обрадуешься, пойдешь его срывать, но, не дойдя до гриба, остановишься
и удивленно посмотришь на розовое утреннее солнце, которое почему-то вдруг
сделает плавный круг в небе, словно кто-то поведет карманным фонариком,
светя тебе прямо в лицо. И после этого прекратится твое утомительное
путешествие по жизни, гриб посреди поляны так и останется нетронутым, а мы с
тобою вмиг сравняемся в возрасте -- растает между нами та длинная череда
дней и ночей, исчезнет дистанция времени, на которое ты ушла от меня к
будущему. И, отныне сверстники, мы с тобою вместе пойдем воздушными тропами
времени, предоставив другим карабкаться дальше по твердым земным путям.
Мы не увидим иных чудес, кроме тех простых явлений мира, как гуси,
щиплющие траву, петухи, выгибающие шею в пронзительном отрывистом
"кукареку"; гул далекого трактора начнет тихо и мерно сотрясать густой
утренний воздух, замрут в безветрии шатры зеленых кущ терновника, и,
свешиваясь через штакетный забор, будут глазеть на нас темно-багровые
георгины, малиновые и розовые мальвы и ярко-желтые золотые шары. Пройдя
деревенской улицей, мы встретим у колодца двух баб с ведрами и, неузнаннные,
услышим от знакомых женщин, что умерла нынче Лилиана Борисовна, учителка,
одинокая пенсионерка. Нашел ее в лесу пастух по прозвищу Петя-бгат --
так он выговаривал слово "брат", -- картавый человек небольшого роста.
Мужики взяли телегу и поехали за мертвой учителкой, и гроб, наверное, будет
мастерить деревенский столяр Державин Кузьма Иванович.

ЛИЛИАНА

Митя мне объяснил с помощью своих записей (на которых не было никаких
знаков препинаний, кроме точек, -- и я как педантичная учительница
старательно расставила все запятые, тире и двоеточия, как будто это имеет
какое-то значение), что, хотя он и будет находиться со мною, для всякого
другого же останется невидим, и поэтому мне придется вести себя особенно
осторожно: например, не обращаться к нему при людях. Задача была довольно
сложной, ибо, живя среди людей, я не могла бы все же соблюдать осторожность
настолько, чтобы ни разу не обнаружить своих бесед с Митей: он, находясь за
пределами моего времени, мог спокойно разговаривать со мною, потому что,
невидимый, был совсем рядом, иногда даже держал меня за руку, протянув ее
сквозь прозрачную пелену веков.
Я подумала, что жить мне остается еще много, ох, невыносимо много лет,
и не хочется все это время выглядеть тронутой бабой, бормочущей что-то себе
под нос, при этом еще и встряхивая головою, как лошадь. Придется мне, может
быть, выйти замуж, и рожать детей, и вести домашнее хозяйство -- тащить
по жизни тот же воз, что и все остальные женщины на свете... Словом, я
вскоре вышла за одного хорошего человека, а Митю попросила, чтобы он
попутешествовал по закоулкам каких-нибудь древних времен, а ко мне вернулся
бы после, когда я совершу все, что задумано, и снова буду совсем одна и
свободна. Митя со мною согласился -- и вот уже замкнулся полный круг
моей жизни, побыла я замужем, мы прожили с супругом много лет, был он
строительным инженером, детей нам бог не дал, но у нас был достаток, своя
дача, машина "Жигули", поездки на юг и в Карпаты, в Болгарию и Чехословакию.
За это время умерла моя мама, а спустя полгода и отец умер, в последние годы
совершенно примирившийся с мамой и вновь крепко привязавшийся к ней. Мой
муж, Житинев Петр Максимович, был смирным человеком, облысевшим к тридцати
пяти годам, худой, бледный, кашлял; виски у него были впалые, зубы лошадиные
-но доброты необычайной. Мне всегда было жаль его, я никак не могла
представить, как это он раньше жил без меня, -- настолько казался слабым
и беспомощным. Он погиб -- зимою упал с третьего этажа новостройки.
Схоронив его, я и решила исполнить давно задуманное. Я поехала по адресу,
данному мне одной знакомой, и на берегу озера в чудесном лесном краю купила
себе небольшой деревенский дом.
Здесь я могла без всяких помех беседовать со своим Митей, но за долгие
годы замужества как-то успокоилось, подвяло во мне прежнее чувство к милому
призраку, и я никак не могла снова его призвать к себе. Не появлялся он:
может быть, увлекся своими путешествиями в далекие времена и, забыв обо мне,
надолго застрял в гостях у любимого Вермеера. А возможно, я сама страшилась
встречи с ним, понимая, что для него, неподвластного течению времени, все
прошедшие годы равнозначны мгновению, а я за это время превратилась в
старуху с седыми висками -- и что бы я стала делать с семнадцатилетним
мальчиком, каким навечно остался Митя? Ведь его тело, избавившись от власти
времени, никаким изменениям больше не подвергалось, в то время как мое все
быстрее устремлялось к неотвратимому рубежу... Словом, не могла я теперь
понять, нужен ли мне по-прежнему Митя; или, пройдя длинную житейскую череду
дней, мое чувство к нему переродилось в сны, которые я не в силах была
вызвать по собственному желанию?
В купленном домике мне захотелось кое-что переоборудовать по своему
вкусу, и я наняла деревенского столяра Державина Кузьму Ивановича. Это был
одинокий человек, чуть старше меня, высокий ростом, с прямою осанкою, лицом
благообразный, взглядом синих глаз невинный, как ребенок. Он пришел ко мне и
первый раз даже не посмотрел в мою сторону. Белое бритое лицо его было
строгим, речь свою он адресовал в пространство, а на мой вопрос, сколько он
возьмет за работу, Кузьма Иванович даже не счел нужным ответить. На другое
утро он заявился очень рано, часов в пять по летней заре, и, по-прежнему не
обращая на меня внимания, стал устраивать во дворе рабочее место... Не зная,
чем бы угодить мастеру, я стала предлагать ему чаю, на что он ответил, что
уже позавтракал, встал в три часа и дома, в мастерской, успел кое-что
поделать.
-- Услуги, -- говорил он, осторожно постукивая молоточком по
клину рубанка, -- всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра тащат,
Лилиана Борисовна, кто часы дедовские, можно сказать, музейный экспонат
-- Павел Буре и компания, кто ружьишко -- приклад менять. А не то
бабка принесет самопрялку: "Миленькой, поцини, надо связать доцке носки
теплые, а прясть не на цем". Вот и выходит, что жизнь моя -- это
сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна, выходной день свободно
провести или в лес сходить из любви к природе, грибочков поискать по
заветным местам... А вам, -- говорил он, доставая из ветхой
хозяйственной сумки инструменты и раскладывая их на доске, -- по всем
правилам сделаю филенчатую дверь, да непременно с фигареями, потому как
дверь есть фасад всему обозрению.
Я слушала речи Кузьмы Ивановича, наблюдая за тем, как он работает,
берет в руки инструмент, склоняется к доске -- и вмиг его лицо
преображается, озаряясь удивительной добротой. Спокойная улыбка застывает на
нем, и все движения мастера приобретают мягкость, отточенность,
завершенность. Увлеченная своим наблюдением, я застыла как столб возле
сарая, и смешные, никчемные мысли полезли в голову. Я думала, как славно
было бы прожить жизнь с этим добрейшим человеком, в котором чистота и
совестливость окончательно взяли верх над всеми низменными инстинктами... Мы
могли быть с ним как брат и сестра, и наша взаимная симпатия, а возможно, и
великое обожание выражалось бы лишь в беглых взглядах, которыми обменивались
мы за самоваром. Ах, жизнь получилась бы славной, ее можно было бы прожить
без тоски... И тут я заметила, что за углом сарая, позади Кузьмы Ивановича,
маячит чья-то высокая фигура.
Это произошло летней порою, в августе, лет за семнадцать до моей
смерти. Увидев незнакомого человека, почти такого же высокого, как столяр, я
в первую минуту приняла этого незнакомца за какого-нибудь державинского
приятеля, который явился к нему из-за очередной "услуги", и хотела было уйти
в дом, но Кузьма Иванович, заметивший рядом с собою этого по-городскому
одетого, с азиатским лицом, седоватого человека, ничего ему не сказал, не
поздоровался, а, сосредоточенно потупившись, стал что-то делать на верстаке.
Он держал в руке очки, этот пришелец, и протирал их носовым платком;
затем напялил на широкоскулое лицо и в упор, с любопытством уставился на
работающего Кузьму Ивановича. Тот покосился в сторону наблюдателя, замер со
стамеской в руке и мгновенно залился румянцем... Минута наступила странная.
Мы все трое молчали. Державин стоял красный, я топталась на месте,
незнакомец сосредоточенно, словно музейный экспонат, рассматривал длинного,
в черном рабочем халате, в тапочках на босу ногу, смущенного Кузьму
Ивановича.
Земная жизнь! Ты проходишь во множестве подобных немых сцен, тонко
срежиссированных неведомым постановщиком, забавником и остроумцем, а потом
бесследно исчезаешь, истаиваешь в прозрачном воздухе, уже навсегда
недоступная всякому зрителю... Я вскоре узнала от пришельца, что он был
другом и сокурсником Мити, и вспомнила, как много Митя в прежние времена
рассказал мне о белке. И он, оказывается, знал обо мне многое, хотя это его
знание о моей жизни было столь же приблизительно к истине, как и любые
домыслы людей относительно друг друга.
-- Я приехал к вам вот зачем, -- начал он, когда я завела его в
избу и усадила на стул, а сама села в сторонке, на лавку. -- Я хотел бы
знать, окончательно ли вы забыли Митю Акутина, когда прошло столько лет
после его смерти...
-- А зачем это вам? -- естественно спросила я с удивлением.
-- Объясню, -- сказал он и, дернув головою так, словно пытался
коснуться подбородком плеча, издал звук, напоминающий мычание глухонемого
(что-то нервное, наверное, какой-нибудь особенный тик). -- Я никак не
могу объяснить себе, как это так получается, что человек живет, живет, а
потом исчезает и после него ничего не остается, даже следа на земле. Вот
взять Митю Акутина. Сиротой был круглым, самой что ни на есть нищетой
студенческой. Другие ходили в модных свитерах, в американских джинсах, а он
детдомовские штаны и ботиночки со шнурками донашивал... Но зато талантлив
был необычайно, просто чудо какое-то. И что же из этого? Митя умер, и, может
быть, один я на всем белом свете еще поманю, никак не могу забыть его да
вот, может быть, еще и вы... Так ли это? Пожалуйста, ответьте со всей
честностью!
Я рассказала странному гостю о днях моей темной ненависти к самому
существованию своему, когда все ночи я проводила в тщательном обдумывании
множества разных способов самоуничтожения, и о неожиданном, чудесном
избавлении от этого мрака, о появлении восставшего из могилы Мити.
Мой гость внимательно меня выслушал, и лишь тогда, когда я умолкла, с
внезапной скорбью задумавшись о неукротимой ненависти некоторых людей к
столь очевидной для меня истине единства жизни-смерти, прошлого и будущего,
мертвого и живого... он вдруг улыбнулся и, сверкнув очками, вслух закончил
мою мысль:
-- И они немедленно упрятали бы вас в сумасшедший дом, если б вы
рассказали им о своих свиданиях с Митей.
-- Без всякого сомнения... Но почему? Кому бы это помешало? --
посетовала я. -- Отчего люди бывают такими непримиримыми к собственной
глубине?
-- Это не люди, -- понизив голос, произнес мой гость, -- Вы
имеете в виду тех, которые так и не стали человеками, но вместе с тем
утратили звериную чистоту и прямоту. -- И еще тише, почти шепотом:
-- Они не могут, как можете вы, незаметно для себя переходить через
невидимый мост отсюда туда и обратно. Смотреть, как ветер раскачивает
деревья, и знать при этом, что это шумит ветерок из прошлого тысячелетия.
И он внимательно посмотрел мне в глаза, улыбнулся и весело произнес:
-- А не кажется ли вам, что я сейчас высказываю ваши собственные
мысли?
-- Да, кажется, -- с воодушевлением подтвердила я. -- И
более того, я почему-то думаю, что мы с вами верим во что-то одно...
-- Истинно... И еще я хотел бы вам сказать, пока могу... Не бойтесь
зверей. Будьте тверды и спокойны, и они поникнут перед вами, подожмут
хвосты, а потом станут лизать ваши руки.
-- Не совсем понимаю... -- отвечала я на это. -- О каких
зверях вы все время толкуете?
-- Это долго и сложно объяснять, -- сказал он и устало поник,
разглядывая свои ногти. -- Скажу только одно... В нас с вами тоже много
звериного, и как звери -- мы с вами смертельные враги. Я, скажем, белка,
а вы хорек, любящий чужую кровь... Но я сейчас явился к вам как человек к
человеку. И мне необходимо сказать следующее. Давайте мы с вами --
именно мы с вами, вы и я -- произведем над собою некий эксперимент.
Какой? А вот какой. Попробуем, будучи двуедиными существами, носителями
звериного и человеческого начала, попытаемся по собственному желанию изжить
в себе все звериное и оставить одно человеческое.
-- Опять туманно, так что снова не совсем понимаю...
-- Ну ладно, буду откровеннее. Вот вы, действуя от своего звериного
начала, погубили уже троих людей. Митю Акутина, Иннокентия и вашего
покойного мужа, фамилия его Житинев, кажется? Так вот, Иннокентия Лупетина
вы погубили тем, что прокусили ему горло, когда он в восхищении склонился к
вам, желая поцеловать вашу изящную лапку. А Митю и вашего мужа вы просто
выпили. Ночью, когда они спали рядом, вы прокусывали у них на шее крохотную
дырочку и высасывали кровь. И наутро они чувствовали головокружение и
слабость, а ранка на шее у них затягивалась, они ощущали только легкий зуд.
Ваш муж потому и свалился со стены новостройки, что, шагая по ней, вдруг
почувствовал слабость, дурноту и мгновенно навалившееся великое безразличие
к жизни...
-- Да, ваша правда, -- перебила я его, -- что мы с вами
враги!
-- Но только в наших звериных началах! -- воскликнул он,
улыбнувшись, весело сверкнув очками. -- А как незаурядная женщина,
способная общаться с посланцами иных времен, вы должны понять мою правоту,
выраженную нормальным ассоциативным способом! Вашему человеческому началу
дороже всего должна быть истина, не так ли?
-- И в данном случае вы видите ее в том, что я кровопийца и
послужила причиной гибели двух любимых мною людей?
-- Совершенно верно! Такова истина, но вы, как носитель разума и
человеческого духа, должно быть, во-первых, беспощадны к самой себе (во имя
служения той же истине), а во-вторых, отнестись к ней, какова бы она ни
была, бесстрашно. Чего же бояться правды о себе или закрывать на нее глаза?
Вот я, например, белка, существо трусливое, но это позорное с точки зрения
человека качество помогает мне выжить, вовремя уходить от опасности и не
попадать в неприятное положение. Как же мне отнестись к своей трусости? Я
думаю, что отнестись я должен в первую очередь спокойно, без лишних эмоций,
памятуя лишь о том, что правда о себе самом нужна прежде всего мне самому.
Не так ли?
-- Словом, вы призываете меня, молодой человек, чтобы я признала
справедливым обвинение в убийстве двух мужей?
-- В невольном убийстве! -- поправил он, воздев палец над
головою. -- И не обвинение мое признать, а согласиться с несомненным
фактом вампиризма, заложенным природой в вашу сущность. Всего лишь
согласиться с тем, что есть на самом деле!
-- А для чего все это? -- спрашивала я. -- Для чего это мне
теперь, когда мужей своих я уже выпила, оказывается, а сама стала почти
старухой, и нет у меня ничего, кроме моих дорогих воспоминаний? Вы пришли,
чтобы и их отнять у меня?
-- Только не за этим! Я вам уже говорил об эксперименте... Ведь я
тоже нахожусь в железном плену воспоминаний, и я так же, как и вы, свободно
путешествую в потусторонний мир, то есть в прошлое, и возвращаюсь обратно,
то есть в свое настоящее, чтобы с грустью убедиться, что в этом "настоящем"
для меня все пусто... Я нашел вас и приехал сюда затем, чтобы заключить с
вами перемирие и образовать союз. Давайте попробуем с вами стать подлинными
людьми! Возможно ли это для нас, имеющих потаенные хвостики и клыки? Вот в
чем эксперимент, и он имеет великое значение! Всей оставшейся жизнью, всеми
пережитыми страданиями,предстоящимитерпениеми разочарованиями... Всем
человеческим содержимым, которое еще осталось в нас, всем существом своим,
милая моя, да устремимся мы к этой цели... Что? Да ради одного того лишь,
чтобы доказать!.. Что не все еще пропало, что есть еще у нас путь, что
вполне возможно это -- перерастание зверя в подлинного, окончательного
человека... Да, да! Именно мы с вами должны провести это испытание на себе.
Почему? Да потому, что мы оба любили подлинных людей, а потом их утратили, и
нам остались лишь умопомрачительные воспоминания, эти призрачные путешествия
по прошлым временам.
Я ведь тоже любил когда-то... О, как сакраментально звучат мои слова! А
ведь за ними -- мучительно прожитая жизнь, дикие страдания. Человечество
гибнет у нас на глазах, гибнет при собственных родах -- оно корчится в
родовых муках, производя на свет само себя из себя самого. Эти муки длятся
уже немало, может, сто тысяч лет, а мы все еще не разродимся окончательно.
Кажется, ребеночек пошел ножками вперед, и это грозит бедой... Вы верите,
что у человечества есть благополучное будущее? Не верите? А ведь нельзя не
верить -- даже пес верит, иначе бы он лег на дорогу и подох. Нет, вы
втайне верите и всегда верили, поэтому и смогли дожить, пардон, до седых
волос.
Все это так, но сегодня я пришел к вам с разговором особенным, с
предложением необычным. Я многое знаю о вас, Лилиана Борисовна, потому что
неоднократно перевоплощался в вас, хотя это, признаться, не доставляло мне
особенной радости. Вы зверь очень хищный, но из всех оборотней на свете я
могу обратиться только к вам, потому что вы, именно вы с неслыханной силой и
мукой полюбили подлинного человека, одного из редких представителей далекого
будущего. И ваша любовь, вначале безобразная, потом прекрасная, совершенно
преобразила вас, и вы уже совсем не то, что были раньше...
Ваше замужество? Оно, скорее, явилось попыткой уснуть, проспать
мучительный остаток жизни, когда вы поняли, что призрачный Митя, уже не
принадлежащий ни к какому времени, не может быть вашим мужем, супругом в
обыденном смысле этого слова. А ведь до этого вам казалось, что, если б
можно было, вы согласились бы держать у себя в комнате гроб с телом Мити
-- лишь бы оставался он недоступным тлену. На самом же деле, когда
воскресший Митя явился к вам -- живехонький, во плоти, моргающий своими
акутинскими глазками, -- вы не вынесли испытания высшей любовью и, вновь
пожелав низшей, отослали Митю путешествовать по прошлому, а сами смиренно
вышли замуж за строителя Житинева. Теперь же, после его смерти, вы
вознамерились уединиться здесь и ждать возвращения Мити. Но на горизонте
появился новый парус одинокий -- Державин Кузьма Иванович... Вы
покраснели, вы смущены, ах, не трясите сердито головой, я ведь все видел,
стоя за сараем, я имел возможность наблюдать за вами, пока вы сами еще не
видели меня. А знаете ли вы, Лилиана Борисовна, как много можно угадать в
человеке, подсмотрев его тайно, в ту минуту, когда он уверен, что его никто
не видит? Какими глазами вы смотрели на этого человека... Я хотел бы, чтобы
на меня хоть когда-нибудь так посмотрела женщина... Но сказать ли вам, чем
все это у вас кончится? Предрекаю, пророчу, да, у меня дар ясновидения.
А кончится вот чем. Вы, разумеется, постепенно приручите этого чудака,
одинокого бобыля, и он станет бывать у вас все чаще. И однажды летним
вечером после чая да рюмочки вы настолько славно с ним поговорите, что
сумеете убедить его в необходимости совсем остаться у вас.
Посмущавшись, повздыхав, Кузьма Иванович промолвит; "А что, понимаешь
ли... Старость не за горами, это ты права, Лилиана Борисовна", -- и
полезет из-за стола. Он скроется вот за этой занавеской, сядет там на вашу
кровать, и вы услышите стук брошенного на пол сапога. Волнуясь и трепеща, вы
разденетесь вот здесь, бросите платье на этот стул и, шлепая босыми ногами,
тоже пройдете за занавеску. Но именно с этого мгновения вам откроются всякие
неожиданные стороны в сущности Кузьмы Ивановича Державина, о которых вы
сейчас и не догадываетесь. Во-первых, вы не увидите за занавескою ни самого
Кузьмы Ивановича, ни его сапог, которые, как вы слышали, он с грохотом