-- "Но это же как раз и прекрасно!" -- воскликнул художник и в ту же
минуту уснул. А наутро ворон унес его жену.
Плоский человек, сидя в опасном положении -- ногами к воде --
на парапете Москвы-реки, бездумно смотрит в серую гладкую воду и изредка
бесчувственно плюет в нее. К нему приближается некий рыболов-спортсмен,
устраивается рядом, закидывает крючок с наживкой и косится на соседа --
но не видит его и думает: "Мне показалось, что здесь сидит человек, небритый
тип какой-то; однако я, видимо, ошибся". А плоский человек между тем с
мертвой тоскою взирает на воду, в ту пустоту и бездонность, что опрокинулась
под ногами и видит отражение пролетающего ворона, в когтях которого вроде бы
висит кукла с длинными волосами; но эта кукла вдруг приходит в движение и
кричит отчаянным голосом: "Помогите!" Но совершенно безучастным остается
плоский человек: не шелохнувшись, провожает он взглядом пролетающего с
добычею ворона и снова лениво плюет в воду. Он живет всего в двух
измерениях, и т а м нет места для волшебства и сказки; ему так тоскливо, что
хоть вешайся, но он даже не осознает того состояния, в котором всегда
пребывает.
Толстенький дельфин идет рано утром по Волхонке, мимоходом косится на
дверь кафе, которая распахнута и приперта шваброй, -- теплый пар рвется
из глубин заведения, низменный, обжорный дух. "Я не желаю быть модным
художником, не желаю быть преуспевающим, сытым, самодовольным, --
говорит старичок-акварелист молодому
Лупетину, похожему на молодого Петра Первого, -- богатым,
титулованным, широкоизвестным, заваленным заказами. И знаете почему не
желаю? Не потому, что не люблю богатства или известности, а единственно
потому, что я больше этого люблю свое дело. До сих пор, мой дорогой, я
каждый день с утра волнуюсь только одним: сумею я сегодня правильно
нарисовать дерево или написать облака в небе". Дельфин решил поесть, зашел в
кафе-пельменную и, постояв в небольшой очереди, взял салат из свежих огурцов
да две порции горячих пельменей. И уже много лет спустя после смерти
акварелиста Иннокентий Лупетин услышал его голос, произносящий слово в слово
то, что однажды было сказано на московской улице, а теперь прозвучало на
глухой лесной дороге, когда он вез на телеге березовые дрова. Дельфин же
впоследствии почему-то вспоминал то обычное московское утро, когда он поел в
кафе пельменей, испытывая глубокое плотоядное удовлетворение прожитым --
почти счастье. Никого, разумеется, не было в лесу ни впереди, ни сзади
Лупетина -- из живых существ только лошадь отупело брела, покачивая
крупом, по глубокой колее, уныло кричала кукушка, толпились темные
терпеливые деревья да осатанело звенели комары, а дельфин в это время гнался
по волнам Черного моря за косяком ставриды.
Ах, эта ностальгия по невозвратному прошлому, которое является для нас
милым домом, прародиной, отчизной, -- она не дает покоя, жжет сердце не
только во дни земные, но и в тех нескончаемых сумерках вечного бытия,
которое приходит вслед за кратким и незначительным мгновеньем жизни. Даже в
сию быстротекущую минуту, когда МЫ осознаем свое вселенское единение, когда
внезапно прозрели и увидели, что каждый из нас -- одна из мерцающих в
небе звезд, даже в эту минуту душа моя вздрагивает от прикосновения
прошлого, раскаленного, как восходящее над туманным лесом солнце, прекрасный
Ярило, свет и блеск которого были истиной, утешением, ответом на все, чего
жаждало коснуться мое неуемное любопытство. В минуту счастливого созерцания
Вселенной человеческого духа, куда МЫ вступаем с гордо поднятыми головами, я
смотрю не в вашу сторону, мои звездные братья, а назад, в свою прошлую
окаянную жизнь.
И вижу там зареванную жену в домашнем халате, слезы бегут, катятся по
круглым щекам, все лицо ее, грудь и руки мокры от слез, и даже на бигуди,
которые торчат на ее голове, я замечаю крупные капли... "Что случилось?"
-- спрашиваю. "Белка убежала", -- отвечает и показывает мне пустую
клетку, дверка которой широко открыта, и внутри неподвижно замерло беличье
колесо.
"Она уже никогда не вернется, -- говорю я печально, -- не
очень-то нравилось ей жить здесь". -- "Это из-за тебя, -- кричит
жена, -- из-за твоей собаки она убежала!" Нет, не понимала она, что
никуда не делась белка -- я стоял перед нею, смотрел на нее тусклыми
глазами мертвого зверька, а она знай вопила: "Развел тут собак! А она их
боится, она их ненавидит..." -- И так далее.
Не вся Вселенная нужна нам для нашего счастья, а всего лишь то, что
сверкает, горит внутри нашего одиночества как свет надежды и веры. Братья
звезды, нам хорошо на горних высях вечного разума. Взявшись за руки-лучи, мы
поднимаемся все выше и выше к прекрасным полям, где распускаются немеркнущие
цветы.
Но почему душа так тоскует по земному дому? Или утраченная жизнь --
это и есть родной дом, а вечные Елисейские поля -- это чужбина, по
которой нам путешествовать, печалясь и тоскуя по прошлому? Так вернись же
назад, иди туда, где царит зеленое, голубое и белое, где смешивается смешное
и высокое -- белка, вернись в лес, в родной дом твой.
Там, в зеленом лесу, тихо, но он полнится могучим движением, неслышным
ярым хором страстей, начало которых уходит в пучину земли до ее ледяных
глин. Прорастая во времени, лес кончиками своих корней опирается на мертвую
твердь -- остывшую корку планетного огня, а вершинами самых больших
деревьев отмечает ту высоту жизни, которой он смог достичь благодаря
упорству своих неимоверных усилий. А внизу, объемля корни, дышит черный
жизненосный слой -- единое громадное материнское существо, состоящее из
неисчислимого сонма павших и сгнивших деревьев, трав и грибов. То, на чем
стоит лес, является тем же тысячелетним лесом, но иных времен, и самая
верхняя колючая хвоинка сиюминутного соснового бора соединяется напрямик
через ствол и лохматое корневище с первым днем сотворения жизни на Земле.
И сосна в лесу не важнее березы и ели, лось не любимее комара, потому
что лесная земля ощетинилась деревьями, задымила клубами мошкары, побежала
меж болот быстроногим зверьем не ради их конечного блага, а для накопления
собственного плодоносного тука. Лес созидает себя на собственном прахе, его
зеленая майя проходит в нерушимом согласии взаимного истребления, столь
необходимого для исполнения высшего замысла жизни.
Тихо в лесу -- словно бы знает, что и он будет растворен во
времени, но упорно сопротивляется этому беспрерывной, гигантской цепью новых
воплощений своих безмолвных жителей.
Не таков ли и НАШ Лес человеческий, в котором затерялся маленький
пушистый зверек, время от времени сбегавший через форточку из комнаты
многоэтажного городского дома? И однажды, сидя на ветке высокого тополя,
смотрела разумная белка на бесчисленные окна высоких, как скалы, домов, на
выцветшее летнее небо, где устало замерли облака. Выше них пробирался
самолет, гулкий поднебесный лайнер, он наискось шел вверх, стремясь скорее
набрать ту высоту жизни, которую освоил людской Лес. И как все малые корешки
дерева связаны через его ствол с самым верхним листком кроны -- каждый
из НАС, смотревший снизу на улетающий самолет, был един надеждой и верой с
теми, что дерзнули подняться высоко над облаками.
В это мгновение и постигла мыслящая белка, что человек призван
возвестить великую смену смерти бессмертием. Подобно тому, как земля и лес
были нерасторжимо едины в общем извечном сосуществовании и каждое дерево,
падая к подножью других, постепенно соединялось с ними в нарастающей нови,
почва НАШЕГО Леса, эфир человеческий, лишь обогащается, когда пар моей или
твоей жизни, вырвавшись из холодного тела, взовьется к небесам.
Но непременным высшим условием для того, чтобы смерть перешла в
бессмертие, является необходимость каждому сотворить свою жизнь
по-человечески, и это хорошо понимал наш герой, когда решился на уничтожение
зверя в себе. Но убийство ни в чем не повинной белки вовсе не сделало его
человеком, как и насильственное умерщвление миллионов не принесло другим
завистливым оборотням тайно желанного для них превращения -- они не
стали бессмертными, отняв у других жизнь. Присвоение бессмертия оказалось
делом невозможным для существ, которые только и могли, что присваивать да
отнимать. И там на Земле, где еще полновластно насилие, убийца по-прежнему
проживает дольше, чем убитый -- и все же придет другой мир, в котором
никто никогда не сможет убивать.
Будет, наконец, по-твоему, бедная маленькая белка, но не надо и
обольщаться! Воцарение эры бессмертных произойдет нескоро, и путь к этому
покажется тебе порою столь же долгим и безнадежным, как твой бег внутри
беличьего колеса. И еще надо помнить, что, грустя о несбыточном
совершенстве, надо стойко и неустанно работать для накопления всеобщей
энергии добра.
Ты пришла из дремучего первозданного леса, где шелест и влажный блеск
листвы напоминают голоса и ясные взоры тех, которые постигли любовь и
отважно пошли за нею и пришли к тому, что сможет, наконец, утолить твою
жажду бессмертия. А теперь МЫ отпускаем тебя, иди в свой лес -- ты
исполнила свою песенку, белка.
---------------------------------------------------------------
Spellcheck: Александр Аникин
минуту уснул. А наутро ворон унес его жену.
Плоский человек, сидя в опасном положении -- ногами к воде --
на парапете Москвы-реки, бездумно смотрит в серую гладкую воду и изредка
бесчувственно плюет в нее. К нему приближается некий рыболов-спортсмен,
устраивается рядом, закидывает крючок с наживкой и косится на соседа --
но не видит его и думает: "Мне показалось, что здесь сидит человек, небритый
тип какой-то; однако я, видимо, ошибся". А плоский человек между тем с
мертвой тоскою взирает на воду, в ту пустоту и бездонность, что опрокинулась
под ногами и видит отражение пролетающего ворона, в когтях которого вроде бы
висит кукла с длинными волосами; но эта кукла вдруг приходит в движение и
кричит отчаянным голосом: "Помогите!" Но совершенно безучастным остается
плоский человек: не шелохнувшись, провожает он взглядом пролетающего с
добычею ворона и снова лениво плюет в воду. Он живет всего в двух
измерениях, и т а м нет места для волшебства и сказки; ему так тоскливо, что
хоть вешайся, но он даже не осознает того состояния, в котором всегда
пребывает.
Толстенький дельфин идет рано утром по Волхонке, мимоходом косится на
дверь кафе, которая распахнута и приперта шваброй, -- теплый пар рвется
из глубин заведения, низменный, обжорный дух. "Я не желаю быть модным
художником, не желаю быть преуспевающим, сытым, самодовольным, --
говорит старичок-акварелист молодому
Лупетину, похожему на молодого Петра Первого, -- богатым,
титулованным, широкоизвестным, заваленным заказами. И знаете почему не
желаю? Не потому, что не люблю богатства или известности, а единственно
потому, что я больше этого люблю свое дело. До сих пор, мой дорогой, я
каждый день с утра волнуюсь только одним: сумею я сегодня правильно
нарисовать дерево или написать облака в небе". Дельфин решил поесть, зашел в
кафе-пельменную и, постояв в небольшой очереди, взял салат из свежих огурцов
да две порции горячих пельменей. И уже много лет спустя после смерти
акварелиста Иннокентий Лупетин услышал его голос, произносящий слово в слово
то, что однажды было сказано на московской улице, а теперь прозвучало на
глухой лесной дороге, когда он вез на телеге березовые дрова. Дельфин же
впоследствии почему-то вспоминал то обычное московское утро, когда он поел в
кафе пельменей, испытывая глубокое плотоядное удовлетворение прожитым --
почти счастье. Никого, разумеется, не было в лесу ни впереди, ни сзади
Лупетина -- из живых существ только лошадь отупело брела, покачивая
крупом, по глубокой колее, уныло кричала кукушка, толпились темные
терпеливые деревья да осатанело звенели комары, а дельфин в это время гнался
по волнам Черного моря за косяком ставриды.
Ах, эта ностальгия по невозвратному прошлому, которое является для нас
милым домом, прародиной, отчизной, -- она не дает покоя, жжет сердце не
только во дни земные, но и в тех нескончаемых сумерках вечного бытия,
которое приходит вслед за кратким и незначительным мгновеньем жизни. Даже в
сию быстротекущую минуту, когда МЫ осознаем свое вселенское единение, когда
внезапно прозрели и увидели, что каждый из нас -- одна из мерцающих в
небе звезд, даже в эту минуту душа моя вздрагивает от прикосновения
прошлого, раскаленного, как восходящее над туманным лесом солнце, прекрасный
Ярило, свет и блеск которого были истиной, утешением, ответом на все, чего
жаждало коснуться мое неуемное любопытство. В минуту счастливого созерцания
Вселенной человеческого духа, куда МЫ вступаем с гордо поднятыми головами, я
смотрю не в вашу сторону, мои звездные братья, а назад, в свою прошлую
окаянную жизнь.
И вижу там зареванную жену в домашнем халате, слезы бегут, катятся по
круглым щекам, все лицо ее, грудь и руки мокры от слез, и даже на бигуди,
которые торчат на ее голове, я замечаю крупные капли... "Что случилось?"
-- спрашиваю. "Белка убежала", -- отвечает и показывает мне пустую
клетку, дверка которой широко открыта, и внутри неподвижно замерло беличье
колесо.
"Она уже никогда не вернется, -- говорю я печально, -- не
очень-то нравилось ей жить здесь". -- "Это из-за тебя, -- кричит
жена, -- из-за твоей собаки она убежала!" Нет, не понимала она, что
никуда не делась белка -- я стоял перед нею, смотрел на нее тусклыми
глазами мертвого зверька, а она знай вопила: "Развел тут собак! А она их
боится, она их ненавидит..." -- И так далее.
Не вся Вселенная нужна нам для нашего счастья, а всего лишь то, что
сверкает, горит внутри нашего одиночества как свет надежды и веры. Братья
звезды, нам хорошо на горних высях вечного разума. Взявшись за руки-лучи, мы
поднимаемся все выше и выше к прекрасным полям, где распускаются немеркнущие
цветы.
Но почему душа так тоскует по земному дому? Или утраченная жизнь --
это и есть родной дом, а вечные Елисейские поля -- это чужбина, по
которой нам путешествовать, печалясь и тоскуя по прошлому? Так вернись же
назад, иди туда, где царит зеленое, голубое и белое, где смешивается смешное
и высокое -- белка, вернись в лес, в родной дом твой.
Там, в зеленом лесу, тихо, но он полнится могучим движением, неслышным
ярым хором страстей, начало которых уходит в пучину земли до ее ледяных
глин. Прорастая во времени, лес кончиками своих корней опирается на мертвую
твердь -- остывшую корку планетного огня, а вершинами самых больших
деревьев отмечает ту высоту жизни, которой он смог достичь благодаря
упорству своих неимоверных усилий. А внизу, объемля корни, дышит черный
жизненосный слой -- единое громадное материнское существо, состоящее из
неисчислимого сонма павших и сгнивших деревьев, трав и грибов. То, на чем
стоит лес, является тем же тысячелетним лесом, но иных времен, и самая
верхняя колючая хвоинка сиюминутного соснового бора соединяется напрямик
через ствол и лохматое корневище с первым днем сотворения жизни на Земле.
И сосна в лесу не важнее березы и ели, лось не любимее комара, потому
что лесная земля ощетинилась деревьями, задымила клубами мошкары, побежала
меж болот быстроногим зверьем не ради их конечного блага, а для накопления
собственного плодоносного тука. Лес созидает себя на собственном прахе, его
зеленая майя проходит в нерушимом согласии взаимного истребления, столь
необходимого для исполнения высшего замысла жизни.
Тихо в лесу -- словно бы знает, что и он будет растворен во
времени, но упорно сопротивляется этому беспрерывной, гигантской цепью новых
воплощений своих безмолвных жителей.
Не таков ли и НАШ Лес человеческий, в котором затерялся маленький
пушистый зверек, время от времени сбегавший через форточку из комнаты
многоэтажного городского дома? И однажды, сидя на ветке высокого тополя,
смотрела разумная белка на бесчисленные окна высоких, как скалы, домов, на
выцветшее летнее небо, где устало замерли облака. Выше них пробирался
самолет, гулкий поднебесный лайнер, он наискось шел вверх, стремясь скорее
набрать ту высоту жизни, которую освоил людской Лес. И как все малые корешки
дерева связаны через его ствол с самым верхним листком кроны -- каждый
из НАС, смотревший снизу на улетающий самолет, был един надеждой и верой с
теми, что дерзнули подняться высоко над облаками.
В это мгновение и постигла мыслящая белка, что человек призван
возвестить великую смену смерти бессмертием. Подобно тому, как земля и лес
были нерасторжимо едины в общем извечном сосуществовании и каждое дерево,
падая к подножью других, постепенно соединялось с ними в нарастающей нови,
почва НАШЕГО Леса, эфир человеческий, лишь обогащается, когда пар моей или
твоей жизни, вырвавшись из холодного тела, взовьется к небесам.
Но непременным высшим условием для того, чтобы смерть перешла в
бессмертие, является необходимость каждому сотворить свою жизнь
по-человечески, и это хорошо понимал наш герой, когда решился на уничтожение
зверя в себе. Но убийство ни в чем не повинной белки вовсе не сделало его
человеком, как и насильственное умерщвление миллионов не принесло другим
завистливым оборотням тайно желанного для них превращения -- они не
стали бессмертными, отняв у других жизнь. Присвоение бессмертия оказалось
делом невозможным для существ, которые только и могли, что присваивать да
отнимать. И там на Земле, где еще полновластно насилие, убийца по-прежнему
проживает дольше, чем убитый -- и все же придет другой мир, в котором
никто никогда не сможет убивать.
Будет, наконец, по-твоему, бедная маленькая белка, но не надо и
обольщаться! Воцарение эры бессмертных произойдет нескоро, и путь к этому
покажется тебе порою столь же долгим и безнадежным, как твой бег внутри
беличьего колеса. И еще надо помнить, что, грустя о несбыточном
совершенстве, надо стойко и неустанно работать для накопления всеобщей
энергии добра.
Ты пришла из дремучего первозданного леса, где шелест и влажный блеск
листвы напоминают голоса и ясные взоры тех, которые постигли любовь и
отважно пошли за нею и пришли к тому, что сможет, наконец, утолить твою
жажду бессмертия. А теперь МЫ отпускаем тебя, иди в свой лес -- ты
исполнила свою песенку, белка.
---------------------------------------------------------------
Spellcheck: Александр Аникин