Страница:
В этот день я впервые обедал за столом вместе с ними.
— У Кати есть для вас подарок, — сказала Варвара.
Она вынула из комода штурманский хронометр. Часы шли, как всегда, звонкими маленькими шагами. Сколько они прошли со мной разных мест! А ведь нет еще полугода с тех пор, как я получил их от Шелагурова в Констанце. Штурманские часы отсчитывали секунды с жестокой ясностью. Вот сижу за скатертью с двумя женщинами. Свет и тепло. Где Шелагуров? И Голованов? Петро подорвался последней гранатой. Владимир Антонович, Ферапонтов, Борис Шилов... И вот Левон — недавно... А я сижу за столом!
— Отчего вы помрачнели, Алеша? — В голосе Варвары не было веселой строгости. — Вспомнили что-нибудь? Всем есть что вспомнить. А лучше не надо. Живите сегодняшним днем.
Что понимает эта красивая баба? Она может жить сегодняшним днем: есть дрова и крыша над головой и фрицы ее не трогают до поры. А муж, наверно, давно в братской могиле.
Она, не дрогнув, встретила мой взгляд:
— Вы сейчас плохо подумали обо мне.
Какое право я имел порицать ее? За что? За то, что она спасла меня, прятала и кормила два месяца?
Катя хотела помочь мне добраться до кровати, но я решил проделать обратный путь сам. Это удалось. Как можно быстрее стать в строй! Как можно быстрее!
С каждым днем вместе с теплом и листьями деревьев прибавлялись мои силы. Я шагал без палки по обеим нашим комнатам, а вечером меня выпускали в маленький садик. Рука зажила, но я старался пока не утомлять ее.
Тот человек не приходил. Безделье угнетало меня:
— Катя! Долго еще буду на санаторном режиме?
— Пока не окрепнешь совсем.
— Так я уже здоров как бык! — Я обхватил ее, хотел поднять, но она вырвалась.
Варвара из соседней комнаты цыкнула на нас:
— Дети! Не шуметь! Беда мне с этим детским садом...
Она неизменно выдерживала роль главы семьи и в полушутливой форме заставляла делать все так, как считала нужным. Меня раздражал покровительственный тон и эта ее способность радоваться пустякам среди всеобщего горя.
В середине мая, когда распустились нарциссы, а темно-красные стрелки пионов уже торчали под окном, Варвара заявила:
— В воскресенье у нас будет гость — хауптман Ранков, комендант района.
— Вы шутите?
— Нисколько. Лучше пригласить его, чем ждать, пока они нагрянут сами.
Меня снова обвязали бинтами, пожалуй, еще погуще, чем в первые дни. Ранков явился к обеду. Он вел себя весьма тактично. Пил и закусывал, хвалил хозяйку, мило шутил с Катей, а я, лежа в соседней комнате, представлял себе, как эта маленькая партизанка, скрывая свою ненависть, силится улыбаться.
Ранков прилично говорил по-русски, только изредка переходил на свой родной язык. Варвара кое-как отвечала ему. Работая в магазине, она выучилась самым ходовым фразам и с помощью жестов могла поддержать несложный разговор.
Перед уходом комендант заглянул ко мне и поздоровался.
— Толя, это господин хауптман Ранков, — пропела мне Варвара в самое ухо. — Поздоровайся с господином Ранков.
Я промычал что-то невразумительное, не то «здравствуйте», не то «сдох бы ты».
— Ваша верность меня умиляет, фрау Варвара, — сказал Ранков, — вы напоминаете истинно немецкую женщину.
На следующий день Варвара принесла мне оккупационный паспорт на имя Теплякова Анатолия Касьяновича, бывшего военнослужащего Красной Армии, женатого, проживающего в поселке Караваевы Дачи. Все это было написано по-украински и по-немецки. На паспорте с печатью полицейского управления стояла жирная отметка черной краской: «OST», а ниже выведено тушью: «Inwalide».
Я положил паспорт на стол:
— Что это значит?
— Нужен же вам документ! «OST» означает, что вас никто не погонит в Германию. Выздоровеете, тогда решим, как быть.
— Я уже здоров.
— Не совсем. Окрепнете еще немного, появится тот человек, пойдете к партизанам, через фронт, куда захотите. А сейчас это нелепо. Вы погибнете и ничем не поможете русским.
— Русским? А вы какая — немецкая?
— Не придирайтесь к словам. Сейчас все так говорят. Поймите, Алеша, я не героиня, не Катя, которая бежит с пистолетиком на банкет эсэсовцев. Я хочу жить, переждать это несчастье.
— Все хотят жить!
— Я не делаю ничего плохого. Даже помогаю другим. — Она поняла свою ошибку и сказала: — Мой муж, старший лейтенант Тепляков, мог оказаться в вашем положении. Он погиб еще в прошлом году, в Бресте...
Тут она разрыдалась. От Петра я слышал, что гарнизон Брестской крепости, где до войны служил отец, еще долго сражался, когда фронт передвинулся на восток.
— На войне всякое бывает, Варя. Может быть... Меня, наверно, тоже считают убитым.
Она вытерла слезы рукавом:
— Не надо утешать, Алеша. Мы с Толей давно были чужими. Я от него уехала за два месяца до войны. В Киев, к папе. А если правду — к одному человеку. Но он оказался мерзавцем.
— Бросил вас?
— Хуже.
Она никому не рассказывала об этом, а начав, уже не могла остановиться. И я увидел Киев 19 сентября 1941 года. Листья каштанов на мостовой вперемежку с горелой бумагой, которая летела из окон учреждений. Многие ушли из города с войсками. Киев стал полупустым. Ее отец эвакуировался со своим заводом. А этот пан — она не хотела называть даже его имени — говорил: «Подожди, за мной пришлют машину».
Потом на Красноармейской улице, вместе с другими трусами и негодяями, он встречал немцев хлебом-солью. Заливался духовой оркестр, реяли желто-блакитные и немецкие знамена. А по улице в город вползала гигантская гусеница. Рокоча и извиваясь, она растянулась на много километров, через площадь Толстого и Бессарабку вползла на пылающий Крещатик и лезла, лезла дальше... Мелькали черно-белые кресты на броне. Город казался вымершим, и только кучка мерзавцев на Красноармейской улице, словно издеваясь над ее названием, приветствовала победоносное германское воинство.
Человек, обманом заставивший Варвару остаться в Киеве, этот самый пан, как те галичане, что понаехали с запада, нацепил себе трезубец и стал видным чином в националистской раде. И у них было масло и какао, в то время как в первые дни оккупации нельзя было достать ни крошки хлеба даже за миллион, а воду люди носили с Днепра через весь город.
А еще через несколько дней началось самое страшное. Штадткомиссариат издал приказ: всем евреям захватить лучшие вещи и идти на Лукьяновку, за еврейское кладбище, на сборный пункт для отправки в гетто. Несколько дней длилось это шествие. Старые и малые, рабочие и интеллигенты, женщины и мужчины, они шли и шли, и Варваре казалось, она потеряла рассудок — все это дикая игра воображения.
Уже не помещались мертвые тела в глубоких рвах, а новые жертвы все шли и шли, уже зная, что никуда их не повезут, а просто разденут догола и расстреляют в Бабьем Яру.
«Почему они идут? — спрашивала себя Варвара. — Почему не бегут отсюда, не прячутся?»
Были и такие. Их находили, выволакивали из убежищ и расстреливали тут же, во дворах. А тем временем новые тысячи людей шли и шли в направлении Лукьяновки.
Варвара лежала, зарывшись в подушку, и в голове у нее звучал шум шагов и смертный шелест. Она хотела себя уверить, что это шумят каштаны у балкона, и они действительно шумели, гудя желтеющими кронами в ночи, но она знала, что слышит только шум идущей по улицам смерти.
На рассвете пришел старик сосед, известный адвокат Берман. Она была поражена, увидев его у порога. Как он мог не уехать? Почему? Он ничего не умел объяснить, говорил о редких книгах, которые собирал всю жизнь. Его квартира от пола до потолка была уставлена этими книгами. Варвара пригласила старика войти, но в это время проснулся ее пан. Он вышел в голубых кальсонах, с трубкой в зубах. «Что же ты стоишь, Варвара? — сказал он. — Надо приготовить фаршированную рыбу — фиш для дорогого гостя. Или лучше позвонить на Владимирскую, тридцать три?» Варвара знала, что на Владимирской, 33, размещается гестапо.
Шаркая домашними туфлями, старик ушел вниз по лестнице. Варвара выбежала на балкон и увидела, как он слился с потоком людей, которые всё шли и шли мимо дома, ведя за руку детей, поддерживая больных. Многие почему-то были в шубах, несмотря на теплое сентябрьское утро.
Вечером явились гости. Шампанское, черная икра, колбаса, пушистый белый хлеб на столе — все это было сейчас неправдоподобно. Может быть, муляжи из витрины? Сами гости напоминали манекены в белых и вышитых сорочках из витрины универмага на углу улицы Ленина, которая сейчас называлась Фундуклеевской, как при царе. Среди гостей были двое давно знакомых Варваре приятелей ее пана. Она всматривалась в лица и силилась отыскать прежние черты милых, добропорядочных киевлян, которые ходили Первого мая на демонстрацию и платили профсоюзные взносы.
Ее спрашивали, не больна ли она, а Варварин пан извинялся: «Супруге действительно немного нездоровится». Это не помешало одному из гостей, полковнику немецкой армии, ухаживать за ней сначала галантно, а потом довольно грубо.
Подвыпивший полковник остался ночевать, и Варвара каким-то образом оказалась в одной комнате с ним. Ключ повернулся в замке. Сквозь дверь просочился вкрадчивый голос пана: «Ну будь же умницей, дорогая! Подумай о нашем будущем».
В чем была, она выскочила на балкон и по пожарной лестнице спустилась вниз. Она ночевала в подвале у кривого дворника Хведька — солдата первой мировой войны. Всю ночь ее бил озноб. Шумели каштаны, а за шкафом в уголке, завешенном рядном, жена дворника уговаривала пятилетнюю Раю: «Спи, дитинка. Ось прийде мама, принесе дитинцi цукерки...» Ее маму еще утром увели в Бабий Яр.
На следующий день Хведько принес Варваре ее аусвайс и несколько платьев. Пан расстался с ней без всякого сожаления, и она ушла пешком сюда, на Караваевы Дачи, в отцовскую квартиру. Потом она поступила на работу и со случайной оказией послала письмо Кате, у которой и отец и мать были на фронте: «Приезжай. Вдвоем будет легче». Катя не ответила. И как она могла ответить? А весной неожиданно появилась сама, страшная, худая, в изорванном парчовом платье и в больших сапогах.
— Вот и все! Что вам еще сказать, Алеша?
Я не стал спрашивать. Чтобы переменить тему, заговорил о Кате.
— Вы с ней обращаетесь как с ребенком, — сказала Варвара, — подымаете на руки, то не замечаете, то ласкаете. А Катя — не ребенок. Семнадцать лет.
Я не понимал, к чему она клонит.
— Да, Катя — настоящий человек. Уж это я знаю!
— Ничего вы не знаете. Катя любит вас. Понятно?
Катя? Никогда в голову не приходило! А может быть... Я вспомнил, как она поцеловала меня, когда я лежал в гипсе.
Я пытался объяснись Варваре, что сейчас вообще не время для любви. Она смахнула волосы с лица, будто смахнула все жестокое и страшное, о чем мы говорили:
— Неправда. Человеку нужна радость. И вы любите кого-то... Заболталась, опоздаю на работу!
Странная женщина! Хочет отгородиться от войны на этой даче. Не удается! Плотник Герасим понял это. И она поймет.
Пришла Катя. Она задержалась потому, что район был оцеплен. Снова мотоциклисты, полицаи. Опять кого-то ловят.
— Как ты, Алеша? Почему такой хмурый? Болит что-нибудь?
Я промолчал. Что мог я ответить?
Эх вы, маленькие черные пружинки, сильные и слабые! Жаль будет с вами расставаться, а что поделаешь — война!
Варвара перешла на новую работу — диспетчером в гараже ликеро-водочного завода Кирхгофа в самом Киеве. Оккупанты побаивались новых людей, а ее уже знали по работе в магазине. Выписывать путевки шоферам — штука не хитрая. К тому же, имея с ними дело, можно обеспечить себя дровами и керосином.
Я решил нанести визит «жене». Тот человек, о котором говорил Степовой, больше не приходил. Бездействие угнетало. В моей несуществующей краснофлотской книжке появилась надпись, мысленно внесенная мной самим: «Годен к строевой службе без ограничений».
Может быть, в Киеве мне удастся разыскать подпольщиков?
До Киева я добрался на попутной машине. Еще школьником я однажды побывал здесь с отцом. Мне понравился тогда звонкий и веселый город на холмах. Теперь Киев, в котором оставалась едва ли треть жителей, был неузнаваем. В солнечный весенний день пешеходов попадалось не много. По захламленным улицам проносились «мерседесы» и «фольксвагены».
Идти было легко. Еще не пропыленная листва тополей бульвара Шевченко шумела надо мной. Спрашивать дорогу не хотелось, да и о чем спрашивать: «Где подпольщики?» На Владимирской я повернул направо и увидел полусожженное здание университета, а перед ним памятник Шевченко в скверике. Цвела сирень. На дорожках, среди плевков и окурков, пробился бурьян. Только небо было чистым, и на фоне неба — упрямо наклоненная голова поэта, черная и гневная.
Почему они не снесли памятник? Играют на националистических чувствах, хотят противопоставить Шевченко Пушкину?
Я уже собирался идти дальше и вдруг услышал:
— Що, хлопче, питаєш поради у Тараса?[62]
Это был обычный киевлянин того времени, не то городской, не то деревенский человек с котомкой. На осунувшемся лице чуть заметная улыбка под седыми усами.
Я ответил тоже по-украински, глядя на памятник:
— Якби він заговорив...
— Він досить сказав, якщо пам'ятаєш, — негромко ответил киевлянин за моей спиной: — «Борітся — поборете! Вам бог помогає! За вас правда, за вас слава i воля святая!»
Обернулся. Нет того человека. Скрылся за кустами сирени или только померещился мне?
Я пошел дальше в направлении Крещатика. Как много было здесь пустых квартир! Раскрытые окна, выбитые стекла. Из одного окна свешивалась наружу портьера, когда-то красная, выцветшая и изорванная ненастьем, как боевое знамя.
Где же все эти люди, жившие тут? Уехали? Расстреляны? Угнаны в Германию? Может быть, я ищу тех, кого нет? А встреча у памятника Шевченко? Значит, есть все-таки люди, которые не боятся сказать первому встречному: «Боритесь — поборете!»
Крещатика я не нашел. Вместо нарядного проспекта увидел руины: щебень, битый кирпич, скрюченные балки — и все. Не было даже самой проезжей части. Только кое-как расчищенная дорожка, где не смогли бы разминуться два автомобиля.
Отыскав на окраине ликеро-водочный завод Кирхгофа, я сказал охраннику, что моя жена, Теплякова, унесла ключ от дома и вот пришлось идти сюда. Меня пропустили. Варвара удивилась, но быстро вошла в роль и крепко отругала меня за то, что я явился сюда, в то время как ключ лежит под дверью.
Шоферы, толпившиеся в диспетчерской, дружно смеялись над растяпой-мужем, который, наверно, находится под каблуком у жены. Чумазый парень — все его звали Мишкой — рассказывал анекдоты. Шоферы гоготали. Варвара прикрикнула на них:
— Вот перепутаю наряды, потом кто будет отвечать? Накурили, как в пивной! А ну, давайте на улицу!
Шоферы вышли. Остался один Мишка.
— Пани Варвара, — попросил он, — что вы мне обещали?
Она воровато глянула по сторонам и выписала ему путевку. Парень ушел. Следом и я отправился домой.
Катя встретила меня у калитки. Она беспокоилась. Я сказал ей напрямик:
— Мне очень хорошо здесь, у вас. Но так продолжаться не может. Я должен искать своих. Буду добираться под Новоград-Волынск, в отряд Белобородова.
Когда вернулась Варвара, я попросил ее взять для меня аусвайс у коменданта. Поеду в деревню менять вещи на продукты.
Такие поездки были тогда обычным делом. Ранков не отказал. Только предупредил, что к западу от Киева действуют «большевистские банды». Лучше не ехать в ту сторону.
Я решил направиться именно на запад.
Я колол дрова. Под взмахами топора сухие поленца со звоном разлетались по двору. Зайчик от блестящего лезвия гонялся за ними. Пахло травой и свежим бельем, которое Катя развешивала на веревке. Я понес поленья в сарай и чувствовал спиной: она смотрит на меня. В сарае стояла золотистая полумгла. Сквозь щели крыши лучи вонзались в густую паутину. «Надо успеть починить крышу», — подумал я, повернулся и очутился лицом к лицу с Катей.
— Ты как подкралась?
— Алеша, — сказала она, — ты скоро уедешь. Я хочу попрощаться с тобой вот сейчас.
Она старалась не плакать, но слезы текли по ее щекам и губы дрожали. Я хотел обнять ее. Она замотала головой:
— Не надо!
Мне тоже было горько расставаться с ней:
— Катя, ты моя храбрая маленькая сестренка...
— Нет! — перебила она. — Я не сестренка. Я тебя люблю, и ты это знаешь. С той самой ночи. Не отвечай. Слушай.
Я молчал. Я слушал.
— Что ж ты молчишь? — тут же спросила она. — Скажи, что ты любишь кого-то. Мне будет труднее, но все равно, скажи.
— Да, Катя. Но, наверно, никогда не увижу ее.
— Как ее зовут?
— Если бы не Анни, я, наверно, полюбил бы тебя.
— Молчи! Обещай мне: когда найдешь партизан, пусть заберут меня к себе. Ты нет думай! Не затем, чтобы быть с тобой. Просто, если останусь тут, я такого натворю в поселке...
— Не натворишь! Жди! Я найду наших. Сообщу тебе.
— Честное комсомольское?
— Да. Если не убьют.
— Тебя?! Этого не может быть! Слышишь? — Она кинулась ко мне, схватила за руки и тут же отпустила. — Я дура, дура! И все равно я должна была сказать тебе.
Она круто повернулась и вышла из сарая.
Когда вернулась с работы Варвара, я сразу заметил, что она чем-то озабочена. Оказалось, пропала пишущая машинка. Подозревают того самого Мишку, которого я видел в диспетчерской. Сегодня управляющий спрашивал Варвару, знает ли она его.
— И что же вы ответили, Варя?
— Сказала — не знаю. Их много. Одни нанимаются, другие уходят.
— Вы предупредили его?
— Его не было на работе, а завтра — воскресенье.
Этот Мишка, которого по списку звали вовсе не Мишкой, а Миколой Мелешко, несколько раз отправлялся в какие-то таинственные рейсы. Варвара выписывала ему путевки, а он в благодарность всегда привозил то курицу, то крупы или сахару.
— Варя, мне нужен Мишка. Как его найти?
Она с неохотой сказала, что знает старуху, у которой он часто ночевал, когда задерживался на работе.
Я решил разыскать эту старуху, и тут Варвара согласилась:
— Хорошо. Пойдемте.
Уже вечерело, когда мы вышли на Константиновскую улицу. Бледный мужчина вез тачку с какой-то рухлядью.
Теперь в Киеве появилось много таких тачечников, потому что другого транспорта не было. Люди ходили пешком, сторонясь проносившихся немецких машин. Если нужно было что-нибудь перевезти, нанимали тачечника.
Ветер нес обрывки бумаги. Мусор никто не убирал, и улицы день ото дня становились грязнее. Это не интересовало ни оккупационные власти, ни городскую раду.
— Грязь какая! — поморщилась Варвара, обходя кучу вонючего тряпья на тротуаре.
— Уберут! — сказал я. — Дайте немцев убрать!
С Крещатинского переулка в Михайловский вела деревянная лестница. Над ней в безветренном воздухе застыли темные уже кроны каштанов. У самой лестницы, на фанерном щите, поверх старых афиш было приклеено объявление:
«На заводе пана фон Рентеля расстреляно за саботаж восемьдесят рабочих. В случае повторения подобного будет расстреляно вдвое больше. Ортскомендант».
В глубоком, захламленном дворе Варвара с трудом разыскала нужную квартиру. Подслеповатая старуха помешивала ложкой в кастрюльке. Она узнала Варвару и, после некоторого колебания, сказала, что Мишка сейчас в Никольской слободке, по ту сторону Днепра. Она довольно толково объяснила, как нужно туда добираться. Варвара пошла провожать меня до парома.
По склонам Днепра на несколько километров тянутся сады: Купеческий, Царский, Мариинский. Мы громко разговаривали, как беспечные влюбленные, которые до войны целыми стаями бродили по этим зеленым склонам. Неширокие булыжные дорожки, петляя и извиваясь, вели вниз к реке, через чащи клена и орешника. Опираясь на мою руку, Варвара рассказывала об этих прибрежных парках. Наверно, ей хотелось представить себе, что нет никакой войны и не было пана на Красноармейской, что она — совсем еще юная девушка — просто гуляет с парнем.
С одного из поворотов тропинки открылся Днепр. Он был теперь не такой, каким остался в моей памяти. Не синий, а белый и плоский. Течение не чувствовалось. Только вокруг опор взорванных мостов бурлили водоворотики. Без мостов река казалась голой и, может быть, оттого какой-то приниженной.
— Вон там шел железнодорожный, а здесь — Никольский мост, — показала Варвара. — Видите Матвеевский залив? Там — Старик.
— Какой старик?
— Так у нас называют старое русл». На его берегу — Никольская слободка. Ее отсюда не видно.
К парому я спустился один. Полицай проверял документы. Пассажиры с опаской проходили мимо него. Я протянул свой паспорт и тоже прошел.
Как я мечтал переправиться через Днепр! Он был символом свободы и в «Беньяке» и в шталаге 4037, а сейчас и за Днепром — фашисты. Теперь к своим ведут неведомые тропы, может быть, известные Мишке.
Меня не сразу пустили к нему. Молодая баба с плечами тяжелоатлета сказала, что никакого Миколы Мелешко не знает.
— А Мишку? Я от Варвары. Есть разговор.
Она утверждала, что не знает ни Мишки, ни Варвары. Но приметы совпадали. Это был именно тот дом, который я искал.
Сзади кто-то тихонько кашлянул. Я обернулся и увидел самого Мишку. Он вошел со двора, босиком, в футболке, перепачканной солидолом, с шоферской монтировкой в руке.
— Если не ошибаюсь, хахаль пани Варвары? — сказал он.
— Ошибаешься. Не пани, а просто Варвары. И не хахаль, а муж.
— Знаем мы вас, мужей! — Мишка все еще не выпускал из рук монтировку. — Ну, раз пришел — заходи.
Мы прошли во вторую комнату. На столе дымилась тарелка борща. Рядом лежал надкусанный кусок хлеба. Нетрудно было догадаться, что, услышав чужой голос, Мишка бросил обед и вышел на улицу черным ходом.
— Так о чем речь? — спросил он, принимаясь за обед.
— Полиция тобой интересуется. Сегодня управляющий расспрашивал о тебе Варвару. Вот о чем!
Он продолжал есть свой борщ, аккуратно подставляя хлеб под ложку, чтобы не накапать на стол. Ясно — не доверяет!
Я рассказал о нашем визите к старухе, Он спросил:
— Как же ты, муженек, решился сюда податься? — спросил он. — Не боишься гестапо? Или, может быть, у тебя там друзья?
Мне хотелось крикнуть ему: «Да брось ты этот борщ! Понимаешь, что в любой момент могут нагрянуть?!» Лучший способ вызвать доверие — рассказать о себе. И я рассказал, без деталей и имен, что бежал из шталага, а теперь ищу связь с партизанами.
— Удивительное дело, — заметил Мишка, протирая тарелку кусочком хлеба, — дали тебе явку, а связи нет!
— А ты разве не знаешь, как может потеряться связь?
— Нет, — сказал он. — Откуда мне знать? Мое дело — машина. Съездил на район, полмешка крупы привез или сальца. За это в гестапо не заберут.
— А за пишущую машинку?
Он наклонился ко мне через стол:
— Берешь на пушку? Ну, валяй!
На табуретке лежала его монтировка. Он пододвинул ногой табуретку поближе.
— Вот что, — сказал я, — меня-то пугать не надо. Я уже пуганый. Возьмешь меня с собой?
— Куда?
— За крупой и салом.
— А если не возьму?
— Дело твое. Буду искать других путей.
Я пошел к двери. Мишка не спеша вышел из-за стола:
— Погоди! Ну, а если б я тебя взял туда, где та крупа, не потянут пани Варвару за подол в гестапо? Куда, мол, девали муженька? Это тебя не волнует?
Я вытащил из кармана аусвайс:
— Еду менять шмутки на продукты.
— Ясно! — сказал Мишка. — Значит, думаешь съездить и вернуться. А если не вернешься?
— Надо будет — не вернусь. Мало ли что могло случиться в дороге? Заболел, помер, партизаны убили.
— А разве под Киевом есть партизаны? — насмешливо спросил он.
— Есть.
— Ты их видел? Хоть одного?
— Вижу вот сейчас.
Он рассмеялся:
— Какой я партизан? Так, мешочник. Твоя пани вообразила черт знает чего со страха.
— А путевки она тебе выписывала тоже со страха? Давай кончать. А то, знаешь, поздно. Домой не доберусь.
— Испугался, муженек?
— У меня есть имя.
— Слышали! Анатолий Тепляков. А если взаправду?
— Взаправду — Штурманок. Так и передай своим.
Я хотел выйти на улицу, но он провел меня через огород, в другой переулок. На прощание пожал руку:
— Я подумаю. Может, и возьму тебя за крупой. Завтра приходи к двенадцати на Сенной базар. Около весов найдешь полуторку. На борту написано по-немецки: «Кирхгоф». Это — моя.
— Ты и машину угнал? — изумился я.
— Ну, зачем так грубо? Взял во временное пользование.
— А если тебя не будет?
— Не обессудь! Значит, не смог. Но учти, как там тебя — муженек или Штурманок: если помешаешь моей крупяной торговле, сам Эрих Кох тебя не спасет!
На том мы и расстались. Я спустился к Днепру. Он был сейчас совсем другим. Отсюда, с левого берега, река казалась полноводной и быстрой. За зеленью парков на том берегу подымался Киев. Низовой ветер летел по Днепру, кричали речные чайки. Искалеченные опоры мостов высились над водой, как бастионы разрушенной, но непокоренной крепости.
Глава десятая
Полуторка с надписью «Кирхгоф» на борту, благополучно миновав заставу и мостик через речку Ирпень, катила по шоссе, изрытому танковыми гусеницами.
— Ну, что задумался? — сказал Мишка. — Пани свою вспоминаешь? Может, повернем назад?
— У Кати есть для вас подарок, — сказала Варвара.
Она вынула из комода штурманский хронометр. Часы шли, как всегда, звонкими маленькими шагами. Сколько они прошли со мной разных мест! А ведь нет еще полугода с тех пор, как я получил их от Шелагурова в Констанце. Штурманские часы отсчитывали секунды с жестокой ясностью. Вот сижу за скатертью с двумя женщинами. Свет и тепло. Где Шелагуров? И Голованов? Петро подорвался последней гранатой. Владимир Антонович, Ферапонтов, Борис Шилов... И вот Левон — недавно... А я сижу за столом!
— Отчего вы помрачнели, Алеша? — В голосе Варвары не было веселой строгости. — Вспомнили что-нибудь? Всем есть что вспомнить. А лучше не надо. Живите сегодняшним днем.
Что понимает эта красивая баба? Она может жить сегодняшним днем: есть дрова и крыша над головой и фрицы ее не трогают до поры. А муж, наверно, давно в братской могиле.
Она, не дрогнув, встретила мой взгляд:
— Вы сейчас плохо подумали обо мне.
Какое право я имел порицать ее? За что? За то, что она спасла меня, прятала и кормила два месяца?
Катя хотела помочь мне добраться до кровати, но я решил проделать обратный путь сам. Это удалось. Как можно быстрее стать в строй! Как можно быстрее!
2
С каждым днем вместе с теплом и листьями деревьев прибавлялись мои силы. Я шагал без палки по обеим нашим комнатам, а вечером меня выпускали в маленький садик. Рука зажила, но я старался пока не утомлять ее.
Тот человек не приходил. Безделье угнетало меня:
— Катя! Долго еще буду на санаторном режиме?
— Пока не окрепнешь совсем.
— Так я уже здоров как бык! — Я обхватил ее, хотел поднять, но она вырвалась.
Варвара из соседней комнаты цыкнула на нас:
— Дети! Не шуметь! Беда мне с этим детским садом...
Она неизменно выдерживала роль главы семьи и в полушутливой форме заставляла делать все так, как считала нужным. Меня раздражал покровительственный тон и эта ее способность радоваться пустякам среди всеобщего горя.
В середине мая, когда распустились нарциссы, а темно-красные стрелки пионов уже торчали под окном, Варвара заявила:
— В воскресенье у нас будет гость — хауптман Ранков, комендант района.
— Вы шутите?
— Нисколько. Лучше пригласить его, чем ждать, пока они нагрянут сами.
Меня снова обвязали бинтами, пожалуй, еще погуще, чем в первые дни. Ранков явился к обеду. Он вел себя весьма тактично. Пил и закусывал, хвалил хозяйку, мило шутил с Катей, а я, лежа в соседней комнате, представлял себе, как эта маленькая партизанка, скрывая свою ненависть, силится улыбаться.
Ранков прилично говорил по-русски, только изредка переходил на свой родной язык. Варвара кое-как отвечала ему. Работая в магазине, она выучилась самым ходовым фразам и с помощью жестов могла поддержать несложный разговор.
Перед уходом комендант заглянул ко мне и поздоровался.
— Толя, это господин хауптман Ранков, — пропела мне Варвара в самое ухо. — Поздоровайся с господином Ранков.
Я промычал что-то невразумительное, не то «здравствуйте», не то «сдох бы ты».
— Ваша верность меня умиляет, фрау Варвара, — сказал Ранков, — вы напоминаете истинно немецкую женщину.
На следующий день Варвара принесла мне оккупационный паспорт на имя Теплякова Анатолия Касьяновича, бывшего военнослужащего Красной Армии, женатого, проживающего в поселке Караваевы Дачи. Все это было написано по-украински и по-немецки. На паспорте с печатью полицейского управления стояла жирная отметка черной краской: «OST», а ниже выведено тушью: «Inwalide».
Я положил паспорт на стол:
— Что это значит?
— Нужен же вам документ! «OST» означает, что вас никто не погонит в Германию. Выздоровеете, тогда решим, как быть.
— Я уже здоров.
— Не совсем. Окрепнете еще немного, появится тот человек, пойдете к партизанам, через фронт, куда захотите. А сейчас это нелепо. Вы погибнете и ничем не поможете русским.
— Русским? А вы какая — немецкая?
— Не придирайтесь к словам. Сейчас все так говорят. Поймите, Алеша, я не героиня, не Катя, которая бежит с пистолетиком на банкет эсэсовцев. Я хочу жить, переждать это несчастье.
— Все хотят жить!
— Я не делаю ничего плохого. Даже помогаю другим. — Она поняла свою ошибку и сказала: — Мой муж, старший лейтенант Тепляков, мог оказаться в вашем положении. Он погиб еще в прошлом году, в Бресте...
Тут она разрыдалась. От Петра я слышал, что гарнизон Брестской крепости, где до войны служил отец, еще долго сражался, когда фронт передвинулся на восток.
— На войне всякое бывает, Варя. Может быть... Меня, наверно, тоже считают убитым.
Она вытерла слезы рукавом:
— Не надо утешать, Алеша. Мы с Толей давно были чужими. Я от него уехала за два месяца до войны. В Киев, к папе. А если правду — к одному человеку. Но он оказался мерзавцем.
— Бросил вас?
— Хуже.
Она никому не рассказывала об этом, а начав, уже не могла остановиться. И я увидел Киев 19 сентября 1941 года. Листья каштанов на мостовой вперемежку с горелой бумагой, которая летела из окон учреждений. Многие ушли из города с войсками. Киев стал полупустым. Ее отец эвакуировался со своим заводом. А этот пан — она не хотела называть даже его имени — говорил: «Подожди, за мной пришлют машину».
Потом на Красноармейской улице, вместе с другими трусами и негодяями, он встречал немцев хлебом-солью. Заливался духовой оркестр, реяли желто-блакитные и немецкие знамена. А по улице в город вползала гигантская гусеница. Рокоча и извиваясь, она растянулась на много километров, через площадь Толстого и Бессарабку вползла на пылающий Крещатик и лезла, лезла дальше... Мелькали черно-белые кресты на броне. Город казался вымершим, и только кучка мерзавцев на Красноармейской улице, словно издеваясь над ее названием, приветствовала победоносное германское воинство.
Человек, обманом заставивший Варвару остаться в Киеве, этот самый пан, как те галичане, что понаехали с запада, нацепил себе трезубец и стал видным чином в националистской раде. И у них было масло и какао, в то время как в первые дни оккупации нельзя было достать ни крошки хлеба даже за миллион, а воду люди носили с Днепра через весь город.
А еще через несколько дней началось самое страшное. Штадткомиссариат издал приказ: всем евреям захватить лучшие вещи и идти на Лукьяновку, за еврейское кладбище, на сборный пункт для отправки в гетто. Несколько дней длилось это шествие. Старые и малые, рабочие и интеллигенты, женщины и мужчины, они шли и шли, и Варваре казалось, она потеряла рассудок — все это дикая игра воображения.
Уже не помещались мертвые тела в глубоких рвах, а новые жертвы все шли и шли, уже зная, что никуда их не повезут, а просто разденут догола и расстреляют в Бабьем Яру.
«Почему они идут? — спрашивала себя Варвара. — Почему не бегут отсюда, не прячутся?»
Были и такие. Их находили, выволакивали из убежищ и расстреливали тут же, во дворах. А тем временем новые тысячи людей шли и шли в направлении Лукьяновки.
Варвара лежала, зарывшись в подушку, и в голове у нее звучал шум шагов и смертный шелест. Она хотела себя уверить, что это шумят каштаны у балкона, и они действительно шумели, гудя желтеющими кронами в ночи, но она знала, что слышит только шум идущей по улицам смерти.
На рассвете пришел старик сосед, известный адвокат Берман. Она была поражена, увидев его у порога. Как он мог не уехать? Почему? Он ничего не умел объяснить, говорил о редких книгах, которые собирал всю жизнь. Его квартира от пола до потолка была уставлена этими книгами. Варвара пригласила старика войти, но в это время проснулся ее пан. Он вышел в голубых кальсонах, с трубкой в зубах. «Что же ты стоишь, Варвара? — сказал он. — Надо приготовить фаршированную рыбу — фиш для дорогого гостя. Или лучше позвонить на Владимирскую, тридцать три?» Варвара знала, что на Владимирской, 33, размещается гестапо.
Шаркая домашними туфлями, старик ушел вниз по лестнице. Варвара выбежала на балкон и увидела, как он слился с потоком людей, которые всё шли и шли мимо дома, ведя за руку детей, поддерживая больных. Многие почему-то были в шубах, несмотря на теплое сентябрьское утро.
Вечером явились гости. Шампанское, черная икра, колбаса, пушистый белый хлеб на столе — все это было сейчас неправдоподобно. Может быть, муляжи из витрины? Сами гости напоминали манекены в белых и вышитых сорочках из витрины универмага на углу улицы Ленина, которая сейчас называлась Фундуклеевской, как при царе. Среди гостей были двое давно знакомых Варваре приятелей ее пана. Она всматривалась в лица и силилась отыскать прежние черты милых, добропорядочных киевлян, которые ходили Первого мая на демонстрацию и платили профсоюзные взносы.
Ее спрашивали, не больна ли она, а Варварин пан извинялся: «Супруге действительно немного нездоровится». Это не помешало одному из гостей, полковнику немецкой армии, ухаживать за ней сначала галантно, а потом довольно грубо.
Подвыпивший полковник остался ночевать, и Варвара каким-то образом оказалась в одной комнате с ним. Ключ повернулся в замке. Сквозь дверь просочился вкрадчивый голос пана: «Ну будь же умницей, дорогая! Подумай о нашем будущем».
В чем была, она выскочила на балкон и по пожарной лестнице спустилась вниз. Она ночевала в подвале у кривого дворника Хведька — солдата первой мировой войны. Всю ночь ее бил озноб. Шумели каштаны, а за шкафом в уголке, завешенном рядном, жена дворника уговаривала пятилетнюю Раю: «Спи, дитинка. Ось прийде мама, принесе дитинцi цукерки...» Ее маму еще утром увели в Бабий Яр.
На следующий день Хведько принес Варваре ее аусвайс и несколько платьев. Пан расстался с ней без всякого сожаления, и она ушла пешком сюда, на Караваевы Дачи, в отцовскую квартиру. Потом она поступила на работу и со случайной оказией послала письмо Кате, у которой и отец и мать были на фронте: «Приезжай. Вдвоем будет легче». Катя не ответила. И как она могла ответить? А весной неожиданно появилась сама, страшная, худая, в изорванном парчовом платье и в больших сапогах.
— Вот и все! Что вам еще сказать, Алеша?
Я не стал спрашивать. Чтобы переменить тему, заговорил о Кате.
— Вы с ней обращаетесь как с ребенком, — сказала Варвара, — подымаете на руки, то не замечаете, то ласкаете. А Катя — не ребенок. Семнадцать лет.
Я не понимал, к чему она клонит.
— Да, Катя — настоящий человек. Уж это я знаю!
— Ничего вы не знаете. Катя любит вас. Понятно?
Катя? Никогда в голову не приходило! А может быть... Я вспомнил, как она поцеловала меня, когда я лежал в гипсе.
Я пытался объяснись Варваре, что сейчас вообще не время для любви. Она смахнула волосы с лица, будто смахнула все жестокое и страшное, о чем мы говорили:
— Неправда. Человеку нужна радость. И вы любите кого-то... Заболталась, опоздаю на работу!
Странная женщина! Хочет отгородиться от войны на этой даче. Не удается! Плотник Герасим понял это. И она поймет.
Пришла Катя. Она задержалась потому, что район был оцеплен. Снова мотоциклисты, полицаи. Опять кого-то ловят.
— Как ты, Алеша? Почему такой хмурый? Болит что-нибудь?
Я промолчал. Что мог я ответить?
Эх вы, маленькие черные пружинки, сильные и слабые! Жаль будет с вами расставаться, а что поделаешь — война!
3
Варвара перешла на новую работу — диспетчером в гараже ликеро-водочного завода Кирхгофа в самом Киеве. Оккупанты побаивались новых людей, а ее уже знали по работе в магазине. Выписывать путевки шоферам — штука не хитрая. К тому же, имея с ними дело, можно обеспечить себя дровами и керосином.
Я решил нанести визит «жене». Тот человек, о котором говорил Степовой, больше не приходил. Бездействие угнетало. В моей несуществующей краснофлотской книжке появилась надпись, мысленно внесенная мной самим: «Годен к строевой службе без ограничений».
Может быть, в Киеве мне удастся разыскать подпольщиков?
До Киева я добрался на попутной машине. Еще школьником я однажды побывал здесь с отцом. Мне понравился тогда звонкий и веселый город на холмах. Теперь Киев, в котором оставалась едва ли треть жителей, был неузнаваем. В солнечный весенний день пешеходов попадалось не много. По захламленным улицам проносились «мерседесы» и «фольксвагены».
Идти было легко. Еще не пропыленная листва тополей бульвара Шевченко шумела надо мной. Спрашивать дорогу не хотелось, да и о чем спрашивать: «Где подпольщики?» На Владимирской я повернул направо и увидел полусожженное здание университета, а перед ним памятник Шевченко в скверике. Цвела сирень. На дорожках, среди плевков и окурков, пробился бурьян. Только небо было чистым, и на фоне неба — упрямо наклоненная голова поэта, черная и гневная.
Почему они не снесли памятник? Играют на националистических чувствах, хотят противопоставить Шевченко Пушкину?
Я уже собирался идти дальше и вдруг услышал:
— Що, хлопче, питаєш поради у Тараса?[62]
Это был обычный киевлянин того времени, не то городской, не то деревенский человек с котомкой. На осунувшемся лице чуть заметная улыбка под седыми усами.
Я ответил тоже по-украински, глядя на памятник:
— Якби він заговорив...
— Він досить сказав, якщо пам'ятаєш, — негромко ответил киевлянин за моей спиной: — «Борітся — поборете! Вам бог помогає! За вас правда, за вас слава i воля святая!»
Обернулся. Нет того человека. Скрылся за кустами сирени или только померещился мне?
Я пошел дальше в направлении Крещатика. Как много было здесь пустых квартир! Раскрытые окна, выбитые стекла. Из одного окна свешивалась наружу портьера, когда-то красная, выцветшая и изорванная ненастьем, как боевое знамя.
Где же все эти люди, жившие тут? Уехали? Расстреляны? Угнаны в Германию? Может быть, я ищу тех, кого нет? А встреча у памятника Шевченко? Значит, есть все-таки люди, которые не боятся сказать первому встречному: «Боритесь — поборете!»
Крещатика я не нашел. Вместо нарядного проспекта увидел руины: щебень, битый кирпич, скрюченные балки — и все. Не было даже самой проезжей части. Только кое-как расчищенная дорожка, где не смогли бы разминуться два автомобиля.
Отыскав на окраине ликеро-водочный завод Кирхгофа, я сказал охраннику, что моя жена, Теплякова, унесла ключ от дома и вот пришлось идти сюда. Меня пропустили. Варвара удивилась, но быстро вошла в роль и крепко отругала меня за то, что я явился сюда, в то время как ключ лежит под дверью.
Шоферы, толпившиеся в диспетчерской, дружно смеялись над растяпой-мужем, который, наверно, находится под каблуком у жены. Чумазый парень — все его звали Мишкой — рассказывал анекдоты. Шоферы гоготали. Варвара прикрикнула на них:
— Вот перепутаю наряды, потом кто будет отвечать? Накурили, как в пивной! А ну, давайте на улицу!
Шоферы вышли. Остался один Мишка.
— Пани Варвара, — попросил он, — что вы мне обещали?
Она воровато глянула по сторонам и выписала ему путевку. Парень ушел. Следом и я отправился домой.
Катя встретила меня у калитки. Она беспокоилась. Я сказал ей напрямик:
— Мне очень хорошо здесь, у вас. Но так продолжаться не может. Я должен искать своих. Буду добираться под Новоград-Волынск, в отряд Белобородова.
Когда вернулась Варвара, я попросил ее взять для меня аусвайс у коменданта. Поеду в деревню менять вещи на продукты.
Такие поездки были тогда обычным делом. Ранков не отказал. Только предупредил, что к западу от Киева действуют «большевистские банды». Лучше не ехать в ту сторону.
Я решил направиться именно на запад.
4
Я колол дрова. Под взмахами топора сухие поленца со звоном разлетались по двору. Зайчик от блестящего лезвия гонялся за ними. Пахло травой и свежим бельем, которое Катя развешивала на веревке. Я понес поленья в сарай и чувствовал спиной: она смотрит на меня. В сарае стояла золотистая полумгла. Сквозь щели крыши лучи вонзались в густую паутину. «Надо успеть починить крышу», — подумал я, повернулся и очутился лицом к лицу с Катей.
— Ты как подкралась?
— Алеша, — сказала она, — ты скоро уедешь. Я хочу попрощаться с тобой вот сейчас.
Она старалась не плакать, но слезы текли по ее щекам и губы дрожали. Я хотел обнять ее. Она замотала головой:
— Не надо!
Мне тоже было горько расставаться с ней:
— Катя, ты моя храбрая маленькая сестренка...
— Нет! — перебила она. — Я не сестренка. Я тебя люблю, и ты это знаешь. С той самой ночи. Не отвечай. Слушай.
Я молчал. Я слушал.
— Что ж ты молчишь? — тут же спросила она. — Скажи, что ты любишь кого-то. Мне будет труднее, но все равно, скажи.
— Да, Катя. Но, наверно, никогда не увижу ее.
— Как ее зовут?
— Если бы не Анни, я, наверно, полюбил бы тебя.
— Молчи! Обещай мне: когда найдешь партизан, пусть заберут меня к себе. Ты нет думай! Не затем, чтобы быть с тобой. Просто, если останусь тут, я такого натворю в поселке...
— Не натворишь! Жди! Я найду наших. Сообщу тебе.
— Честное комсомольское?
— Да. Если не убьют.
— Тебя?! Этого не может быть! Слышишь? — Она кинулась ко мне, схватила за руки и тут же отпустила. — Я дура, дура! И все равно я должна была сказать тебе.
Она круто повернулась и вышла из сарая.
Когда вернулась с работы Варвара, я сразу заметил, что она чем-то озабочена. Оказалось, пропала пишущая машинка. Подозревают того самого Мишку, которого я видел в диспетчерской. Сегодня управляющий спрашивал Варвару, знает ли она его.
— И что же вы ответили, Варя?
— Сказала — не знаю. Их много. Одни нанимаются, другие уходят.
— Вы предупредили его?
— Его не было на работе, а завтра — воскресенье.
Этот Мишка, которого по списку звали вовсе не Мишкой, а Миколой Мелешко, несколько раз отправлялся в какие-то таинственные рейсы. Варвара выписывала ему путевки, а он в благодарность всегда привозил то курицу, то крупы или сахару.
— Варя, мне нужен Мишка. Как его найти?
Она с неохотой сказала, что знает старуху, у которой он часто ночевал, когда задерживался на работе.
Я решил разыскать эту старуху, и тут Варвара согласилась:
— Хорошо. Пойдемте.
Уже вечерело, когда мы вышли на Константиновскую улицу. Бледный мужчина вез тачку с какой-то рухлядью.
Теперь в Киеве появилось много таких тачечников, потому что другого транспорта не было. Люди ходили пешком, сторонясь проносившихся немецких машин. Если нужно было что-нибудь перевезти, нанимали тачечника.
Ветер нес обрывки бумаги. Мусор никто не убирал, и улицы день ото дня становились грязнее. Это не интересовало ни оккупационные власти, ни городскую раду.
— Грязь какая! — поморщилась Варвара, обходя кучу вонючего тряпья на тротуаре.
— Уберут! — сказал я. — Дайте немцев убрать!
С Крещатинского переулка в Михайловский вела деревянная лестница. Над ней в безветренном воздухе застыли темные уже кроны каштанов. У самой лестницы, на фанерном щите, поверх старых афиш было приклеено объявление:
«На заводе пана фон Рентеля расстреляно за саботаж восемьдесят рабочих. В случае повторения подобного будет расстреляно вдвое больше. Ортскомендант».
В глубоком, захламленном дворе Варвара с трудом разыскала нужную квартиру. Подслеповатая старуха помешивала ложкой в кастрюльке. Она узнала Варвару и, после некоторого колебания, сказала, что Мишка сейчас в Никольской слободке, по ту сторону Днепра. Она довольно толково объяснила, как нужно туда добираться. Варвара пошла провожать меня до парома.
По склонам Днепра на несколько километров тянутся сады: Купеческий, Царский, Мариинский. Мы громко разговаривали, как беспечные влюбленные, которые до войны целыми стаями бродили по этим зеленым склонам. Неширокие булыжные дорожки, петляя и извиваясь, вели вниз к реке, через чащи клена и орешника. Опираясь на мою руку, Варвара рассказывала об этих прибрежных парках. Наверно, ей хотелось представить себе, что нет никакой войны и не было пана на Красноармейской, что она — совсем еще юная девушка — просто гуляет с парнем.
С одного из поворотов тропинки открылся Днепр. Он был теперь не такой, каким остался в моей памяти. Не синий, а белый и плоский. Течение не чувствовалось. Только вокруг опор взорванных мостов бурлили водоворотики. Без мостов река казалась голой и, может быть, оттого какой-то приниженной.
— Вон там шел железнодорожный, а здесь — Никольский мост, — показала Варвара. — Видите Матвеевский залив? Там — Старик.
— Какой старик?
— Так у нас называют старое русл». На его берегу — Никольская слободка. Ее отсюда не видно.
К парому я спустился один. Полицай проверял документы. Пассажиры с опаской проходили мимо него. Я протянул свой паспорт и тоже прошел.
Как я мечтал переправиться через Днепр! Он был символом свободы и в «Беньяке» и в шталаге 4037, а сейчас и за Днепром — фашисты. Теперь к своим ведут неведомые тропы, может быть, известные Мишке.
Меня не сразу пустили к нему. Молодая баба с плечами тяжелоатлета сказала, что никакого Миколы Мелешко не знает.
— А Мишку? Я от Варвары. Есть разговор.
Она утверждала, что не знает ни Мишки, ни Варвары. Но приметы совпадали. Это был именно тот дом, который я искал.
Сзади кто-то тихонько кашлянул. Я обернулся и увидел самого Мишку. Он вошел со двора, босиком, в футболке, перепачканной солидолом, с шоферской монтировкой в руке.
— Если не ошибаюсь, хахаль пани Варвары? — сказал он.
— Ошибаешься. Не пани, а просто Варвары. И не хахаль, а муж.
— Знаем мы вас, мужей! — Мишка все еще не выпускал из рук монтировку. — Ну, раз пришел — заходи.
Мы прошли во вторую комнату. На столе дымилась тарелка борща. Рядом лежал надкусанный кусок хлеба. Нетрудно было догадаться, что, услышав чужой голос, Мишка бросил обед и вышел на улицу черным ходом.
— Так о чем речь? — спросил он, принимаясь за обед.
— Полиция тобой интересуется. Сегодня управляющий расспрашивал о тебе Варвару. Вот о чем!
Он продолжал есть свой борщ, аккуратно подставляя хлеб под ложку, чтобы не накапать на стол. Ясно — не доверяет!
Я рассказал о нашем визите к старухе, Он спросил:
— Как же ты, муженек, решился сюда податься? — спросил он. — Не боишься гестапо? Или, может быть, у тебя там друзья?
Мне хотелось крикнуть ему: «Да брось ты этот борщ! Понимаешь, что в любой момент могут нагрянуть?!» Лучший способ вызвать доверие — рассказать о себе. И я рассказал, без деталей и имен, что бежал из шталага, а теперь ищу связь с партизанами.
— Удивительное дело, — заметил Мишка, протирая тарелку кусочком хлеба, — дали тебе явку, а связи нет!
— А ты разве не знаешь, как может потеряться связь?
— Нет, — сказал он. — Откуда мне знать? Мое дело — машина. Съездил на район, полмешка крупы привез или сальца. За это в гестапо не заберут.
— А за пишущую машинку?
Он наклонился ко мне через стол:
— Берешь на пушку? Ну, валяй!
На табуретке лежала его монтировка. Он пододвинул ногой табуретку поближе.
— Вот что, — сказал я, — меня-то пугать не надо. Я уже пуганый. Возьмешь меня с собой?
— Куда?
— За крупой и салом.
— А если не возьму?
— Дело твое. Буду искать других путей.
Я пошел к двери. Мишка не спеша вышел из-за стола:
— Погоди! Ну, а если б я тебя взял туда, где та крупа, не потянут пани Варвару за подол в гестапо? Куда, мол, девали муженька? Это тебя не волнует?
Я вытащил из кармана аусвайс:
— Еду менять шмутки на продукты.
— Ясно! — сказал Мишка. — Значит, думаешь съездить и вернуться. А если не вернешься?
— Надо будет — не вернусь. Мало ли что могло случиться в дороге? Заболел, помер, партизаны убили.
— А разве под Киевом есть партизаны? — насмешливо спросил он.
— Есть.
— Ты их видел? Хоть одного?
— Вижу вот сейчас.
Он рассмеялся:
— Какой я партизан? Так, мешочник. Твоя пани вообразила черт знает чего со страха.
— А путевки она тебе выписывала тоже со страха? Давай кончать. А то, знаешь, поздно. Домой не доберусь.
— Испугался, муженек?
— У меня есть имя.
— Слышали! Анатолий Тепляков. А если взаправду?
— Взаправду — Штурманок. Так и передай своим.
Я хотел выйти на улицу, но он провел меня через огород, в другой переулок. На прощание пожал руку:
— Я подумаю. Может, и возьму тебя за крупой. Завтра приходи к двенадцати на Сенной базар. Около весов найдешь полуторку. На борту написано по-немецки: «Кирхгоф». Это — моя.
— Ты и машину угнал? — изумился я.
— Ну, зачем так грубо? Взял во временное пользование.
— А если тебя не будет?
— Не обессудь! Значит, не смог. Но учти, как там тебя — муженек или Штурманок: если помешаешь моей крупяной торговле, сам Эрих Кох тебя не спасет!
На том мы и расстались. Я спустился к Днепру. Он был сейчас совсем другим. Отсюда, с левого берега, река казалась полноводной и быстрой. За зеленью парков на том берегу подымался Киев. Низовой ветер летел по Днепру, кричали речные чайки. Искалеченные опоры мостов высились над водой, как бастионы разрушенной, но непокоренной крепости.
Глава десятая
НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ
1
Полуторка с надписью «Кирхгоф» на борту, благополучно миновав заставу и мостик через речку Ирпень, катила по шоссе, изрытому танковыми гусеницами.
— Ну, что задумался? — сказал Мишка. — Пани свою вспоминаешь? Может, повернем назад?