Страница:
— Не удалось тебе, Алеша, от меня избавиться, — сказала она.
— Пойду в лавку, — усмехнулась Дарья Денисовна. На ее впалых щеках внезапно появились ямочки. — Может, кто зайдет...
Когда Софранская вышла, Катя тихо сказала:
— Прежде чем толковать о делах... — Она потуже затянула платок. — Все, что тогда говорила, забудь. Я — твой радист. А ты, может быть, еще встретишь ту девушку...
Встречу ли я ее? Не надо думать о том, что невозможно. Но когда трудно, надо вспомнить Анни. Только на минутку.
Катя осторожно взяла меня за локоть:
— Ты думаешь о ней?
— Нет. О том, где надежнее установить рацию.
Месяц я не видел старого учителя, с тех пор как переехал на Пироговскую. Он ждал, верил, что еще понадобится.
— Хочу вам порекомендовать, Иван Степанович, молодую пару в качестве квартирантов. Ведь та комната пустует?
Он немедленно согласился, даже не спросил, кто эти люди.
— Только здесь есть одна деталь, Иван Степанович: муж будет спать в вашей комнате, если это вас не затруднит. И, кроме того, надо нам подыскать местечко для одной вещи.
Тайник для рации мы устроили в печке. «Супруги» Головановы поселились на Пушкинской. Будяк без труда оформил прописку. Василий уже работал машинистом. Катя занималась домашним хозяйством.
И вот, наконец, моя первая разведсводка ушла в эфир. У Кати горели глаза:
— Они ответили! Ответили!
Ломая карандаш, она расшифровывала цифровые группы. Крохотные капельки пота поблескивали на ее лбу и даже на носу.
«Штурманку: действуете правильно. Сеансы связи: понедельник, четверг ноль два часа, продолжительность пять минут. Докладывайте количество эшелонов восточном направлении, самолетовылеты аэродрома Рябиновка. Веденеев».
Я схватил Катю на руки и начал кружиться с ней по комнате. Голованов зыркнул на меня веселым бешеным глазом:
— Полегче с моей законной! — Он сделал стойку, потом изо всех сил огрел меня по спине. — Ну, считай, Алешка, поход продолжается. Орудия — на товсь!
Через несколько дней Катя приняла шифровку, где сообщалось, что в окрестностях Южнобугска действует абвергруппа[78]. Оттуда в район Котельникове, под Сталинград, забросили группу диверсантов во главе с пленным красноармейцем Рюхиным. Рюхин пошел в нашу контрразведку. Один из диверсантов тяжело ранил его, но группа была обезврежена, а с помощью радиокода, переданного Рюхиным, удалось вызвать еще одну группу диверсантов. Она угодила прямо в руки чекистов.
Где находится шпионский центр, Рюхин не знал. Его везли из лагеря военнопленных в абвер, а потом на аэродром в наглухо закрытой машине. Мне приказали установить расположение абвергруппы. Но раньше предстояло подумать о Кате.
На афишных тумбах и на стенах домов появилось распоряжение: «Всем женщинам от шестнадцати до сорока пяти лет, бездетным или имеющим детей старше шестнадцати лет, явиться для отправки в Германию. Штемпель биржи „Забеспечено“ и литеры „О“ на паспортах аннулируются. Штадткомиссар Шоммер».
На помощь пришла Дарья Денисовна.
— С железной дороги в Германию не берут, — сообщила она. — На продпункте вокзала есть вакансия раздатчицы.
За большую взятку нам удалось задним числом включить Катю в списки рабочих, принятых ведомством Тодта на железную дорогу. Целую неделю она таскала шпалы. Потребовалась еще одна взятка, чтобы перевести Катю из чернорабочих на раздаточный пункт. Деньги я взял у пана Семенца. Он давно приставал ко мне с предложениями помочь в его махинациях.
Цены на хлеб и мясо снова поднялись. Буханка хлеба стоила на базаре 120 карбованцев, а фунт сала — 700.
Две тысячи пятьсот оккупационных марок в конвертике Семенец вручил мне за справку о сдаче продуктов, которые он продал на черном рынке.
Сделка состоялась во время одного из музыкальных вечеров на Аверьяновке. Светлана бренчала на рояле, а Лемп слушал, будто выполнял повинность. Он по-прежнему проявлял ко мне непонятную симпатию. Однажды он предложил пообедать в ресторане «Риц». Там я увидел Бальдура, который сидел в другом конце зала. Его спутница, красивая блондинка, громко смеялась. Сквозь звуки оркестра доносились обрывки немецких фраз.
— Вы, вероятно, знакомы с оберштурмфюрером Шоммером? — небрежно спросил Лемп.
— Кажется, где-то видел этого офицера, — сказал я, думая, как поступить, если Бальдур вот сейчас узнает меня.
Лемп шутливо погрозил мне пальцем. Он уже несколько раз давал понять, что считает меня сотрудником СД.
Зачем я нужен Лемпу? Цели бы он служил в СД, то знал бы, что я не имею отношения к этой организации. Почет, которым он окружен в семье Семенца, доказывает, что Лемп — важная птица. Дело тут не только в амурных склонностях хозяйки.
Я поручил немому Панько проследить за Лемпом. Выяснилось, что квартиры в городе у него нет. Он постоянно уезжал на своем «BMW» куда-то за город по Юго-западному шоссе.
Закусывая салатом из помидоров, Лемп вдруг спросил:
— Где вы родились, Тедди? (Тяжеловесное мое имя Федор Карпович он в последнее время заменил на фамильярное Тедди.)
— Под Курском. Я же говорил вам.
— Да, кажется, говорили, но я бы не удивился, узнав, что вы откуда-нибудь с Верхней Эльбы. У меня были друзья из Майсена. Некоторые слова вы произносите, как они.
— Это неудивительно. Родители моей матери родом из Дрездена. У нас в доме не переставали говорить по-немецки, и, естественно, с саксонским произношением, — ответил я, наблюдая за Бальдуром.
Он расплатился. Девица подняла последний тост:
— За встречу в Германии!
— Это Эвелина фон Драам, — пояснил Лемп, — завидная невеста! Ее папаша — крупный чиновник в Ровно. Птичка улетает в рейх, а кавалер надеется последовать за ней. Впрочем, вы, вероятно, знаете это лучше меня.
Проходя мимо нас, Бальдур кивнул Лемпу. Я успел отвернуться, чтобы взять горчицу с соседнего стола. Лемп переменил тему разговора:
— Вероятно, вы очень нуждаетесь в деньгах, если решаетесь на рискованные комбинации с продуктами?
Всё это сильно смахивало на шантаж. Неужели безмозглая индюшка — пани Семенец выболтала Лемпу секреты мужа? Что же все-таки ему нужно от меня?
Глава третья
Есть люди, которым не дано познать иностранный язык. К их числу принадлежала Светлана Семенец. Мои уроки шли впустую, но это не мешало нашей дружбе. В конце сентября начался новый набор мужчин для отправки в Рур. Светлана попросила меня устроить ее брата Аркадия в немецкое учреждение. Я удивился:
— Друг вашего дома майор Лемп имеет, наверно, больше возможностей, чем я, скромный служащий.
Она замахала руками:
— Что вы! Что вы! Именно к нему нельзя обращаться за этим.
— Хорошо, попробую. Но мне нужно поговорить с Аркадием. Вы же понимаете, что все это не просто.
Тут же был вызван Аркадий. Я спросил, как он сумел освободиться из лагеря. Аркадий волновался. Сестра подбадривала его:
— Пану Пацько ты можешь довериться!
— Отпустили, — мрачно сказал он.
— Покажите справку.
Он вытащил бумажку, где было написано, что военнопленный Гусаков А. Д. освобождается как честный хлебороб с направлением к месту жительства в Полтавскую область.
— При чем тут Гусаков? Вы же Семенец?
— Это все равно, — тупо сказал он, — по батьке я Гусаков.
— Добро. Выйдите-ка, Светлана. У нас мужской разговор... Кончай врать, — сказал я, когда она вышла. — Здоровый парень, а трусишь, как баба. Признавайся: сбежал?
— Не имею права, — взмолился Аркадий. — Я дал подписку.
— Кому?
На его глазах были слезы, но я не чувствовал жалости.
— Будешь говорить или нет? Считаю до десяти и ухожу.
Оглядываясь на дверь, он рассказал, что ему помогла немка.
— Противная такая выдра, плоская, как доска, а уши красные...
Он ей понравился, стал ее дружкам, и она сообщила его матери, где он находится. А потом мать выкупила его за пятьсот царских золотых пятерок.
— Где ж ты находился?
Чутье меня не обмануло. Не зря я тратил время на этого оболтуса. Оказалось, что в лагере Аркадия завербовали в абвер. Привезли сюда, в окрестности Южнобугска, а куда точно, он не знает, потому что везли в закрытой машине.
«Понятно! — подумал я. — Как Рюхина. Только Рюхин оказался человеком, а этот — мешок навоза. Решение задачи, полученной из Центра, было где-то рядом».
Аркадий рассказал, как его учили подрывному делу, радиосвязи и шифрованию. Он испытывал жесточайшие муки страха. Боялся немцев, но еще больше русских, к которым его пошлют.
— Кому мать дала золотые пятерки?
Он снова засопел и умолк.
— Придурок! — спокойно, почти ласково сказал я ему. — Ты уже выболтал все. Если я доложу в СД, получишь тихую пулю в затылок, и никакое золото не спасет. Но я хочу помочь. Не ради тебя — ради Светланы. Кому дали деньги?
— Майору Лемпу.
Все ясно. Лемп служит в абвере. Он считает, что я работаю на СД, могу узнать, как жадность толкнула его на преступление против рейха.
У Аркадия словно вышибли пробку изо рта. Без моих вопросов он рассказал, как его мамаша познакомилась с Лемпом в гостинице «Риц» и оставалась до утра в его номере. С тех пор Лемп стал своим человеком в доме, а вскоре Аркадия в закрытой машине привезли на папашину птицеферму.
Я выполнил обещание — устроил Аркадия в наше учреждение кладовщиком. Потом я еще раз встретился с Аркадием и предупредил его:
— О нашем разговоре никому ни слова, если хочешь жить. Я ничего не знаю о тебе. И второе: проворуешься на складе хоть на два гроша, лично отведу в гестапо.
В тот вечер я не остался ужинать в доме Семенца. У меня было назначено свидание с Софранской. В комнате за бакалейной лавкой Дарья Денисовна рассказала о том, что с костельным сторожем установлен контакт через одну прихожанку. У старика — внуки в Красной Армии. Он ненавидит немцев и готов помочь по мере сил. Куда ведет подземная галерея, сторож не знает, но проникнуть туда из костела просто. Надо спуститься в усыпальницу, где стоят саркофаги ксендзов, похороненных бог знает когда.
На следующий же день мы с Головановым пошли в костел. Старик показал ход в боковом приделе, ведущий в усыпальницу.
— Нехорошо нарушать покой святых, — сказал он, — но если нужно для живых, то бог простит.
Вася был очень доволен. На радостях он свернул цигарку, но сторож гневно запротестовал:
— То есть, прошу пана, глупство!
Для серьезного дела он готов был нарушить святость храма, но осквернять его по пустякам не позволил.
— Извините, папаша, мое невежество, — сказал Голованов.
Он погасил цигарку о каблук и спрятал ее в карман. Мраморные святые смотрели на нас из своих ниш, длинные тени вздрагивали на каменных плитах пола. Старик перекрестился и повел нас к выходу через черный двор на улицу Пархоменко, где, выступая из зелени сквера, подымается над городом любимая моя старая башня.
Недавно, по случаю какого-то немецкого праздника, сквозь разбитый циферблат просунули палку с фашистским флагом. Он и сейчас свисал оттуда, неподвижный, тяжелый в безветренном воздухе.
— Ты знаешь, Вася, — сказал я, — придут наши, мы починим часы и поднимем свой флаг вон там, на шпиле, на шлеме рыцаря.
— А зачем ждать? — ответил он. — Насчет часов — это конечно. А флаг можно поднять и раньше. Берусь!
Я знал его бешеный характер.
— Товарищ лейтенант, как командир разведгруппы запрещаю вам эту операцию.
— Ну, ну! Заговорил по-уставному! Забыл, как сам был у меня в подчинении не так давно?
Все-таки Голованов уговорил меня хотя бы обследовать башню.
— Там же лучший в городе НП! Как это фрицы не додумались его использовать! Надо узнать, кто там живет, а при случае...
Случай всегда представляется тем, кто его ищет. Несмотря на другие куда более важные дела, мысль о башне то и дело возвращалась ко мне. Я узнал, что комендант выселил оттуда семьи водопроводчиков. Ход наверх опечатали, а цокольное помещение отдали какому-то пану из Западной Украины под сапожную мастерскую. В пять часов вечера сапожники уходят, и остается только ночной сторож по фамилии Козубский.
Я шел к Козубскому, уже многое зная о нем. Лет ему около пятидесяти. В армию не попал по болезни. Этот человек — мастер на все руки. До войны он слесарил, шил сапоги, чинил велосипеды, подстригал кусты в сквере. В башне работает много лет. Жену его и дочь угнали в Германию, а самого слесаря вышвырнули вон из комнатки, которую он занимал. Козубский не ушел далеко, ночевал под сценой летней эстрады. Прошлой осенью он заболел, всю зиму отлеживался у знакомых, а весной нанялся сапожником к новому хозяину цокольного этажа башни. Там же, в мастерской, он ночевал, оберегая хозяйское добро. Он мерз и голодал, валялся на подстилке среди обрезков кожи, но из башни все-таки не уходил.
Все это рассказали Терентьичу те люди, что выходили Козубского зимой. Они же и предупредили сторожа о моем посещении. Этого было достаточно, чтобы завоевать его доверие.
Теплым сентябрьским вечером мы сидели с Козубским на скамеечке под каштаном. Он взял у меня немецкую эрзац-сигарету, затянулся, потом мучительно кашлял, отвернувшись в сторону.
— Эрзацы! — прохрипел он сквозь кашель. — И мы сами тоже эрзац. И воздух стал эрзац. Вдохнешь — не выдохнуть.
Он напомнил мне заключенных в шталаге. Такая же обреченность, безразличие, медленное сползание в небытие. И все-таки в этом человеке было нечто, привязывающее его к жизни, — место, где он прожил более тридцати лет. Я спросил:
— А можно мне посмотреть башню внутри?
— Чего ж, пожалуйста, если желательно.
Свет едва проникал в цокольное помещение через арку входа. Черные колонны уходили вверх, в непроглядный мрак, а по стенам острыми углами подымались марши железного трапа. Громоздкие машины, переплетенные трубами, оставляли не много места для столов и табуреток сапожников. Над моей головой вырисовывались сводчатые окна, забитые досками. Все это напоминало не то церковь, не то машинное отделение корабля. Вход на трап перегораживала решетка, запертая амбарным замком с сургучовой печатью.
Я рассказал Козубскому, что в детстве любил эту башню. Рассказал о двух рыцарях в шлемах и о светлых лицах часов. Он, казалось, не слушал, но мой рассказ пробудил его воспоминания.
Он говорил долго, кашлял и снова говорил. И я представил себе, как по этим черным колоннам с глухим журчанием подымалась вода. Ее гнали насосы — вот эти самые машины. Над ними, наверху, была небольшая комната. Окно приходилось вровень с вершинами деревьев, и птицы покачивались на резных листьях у самого подоконника. Маринка сыпала на подоконник крошки...
— Тогда никто не жалел хлебных крошек птицам, — неспешно, будто себе самому, рассказывал Козубский.
Потолок в комнатке железный, потому что он, собственно, не потолок, а днище огромного бака, занимающего все верхние этажи. Оттуда вода самотеком низвергалась вниз и разбегалась по всему городу — к кухонным кронам и уличным колонкам. Проходя мимо такой колонки, Козубский видел, как женщины в подоткнутых юбках уносят полные ведра воды, поднятой из Буга высоко над городом насосами башни.
...А потом Маринка выросла, поступила в институт и все-таки сыпала птицам крошки. Ну, а потом пришли вот эти. Не стало ни крошек, ни птиц, ни Маринки...
— А еще выше бака — башенка, и там — время! — Он приложил заскорузлый палец к губам, тонким и белым. — Время!
Двадцать девять лет Козубский ежедневно поднимался в башенку и заводил часы. Он делал это перед рассветом, когда спали даже птицы. Весь мир спал. Только гудела в трубах вода, и, как вода, шло время.
— А что, громко стучали часы?
Козубский посмотрел на меня с удивлением:
— То, молодой человек, не часы. То — время. Оно идет гулко, широко, как паровоз. Маятник, балансир, шестерни...
Он вдруг рассмеялся дробно-дробно и снова закашлялся, выталкивая воздух впалой грудью.
— Вы прислушайтесь! Оно и сейчас идет: ш-шаг — раз! Ш-шаг — два! Ш-шаг — раз...
Может быть, он помешался, этот Козубский, не старый еще человек, с лицом без возраста, как у заключенных в концлагерях?
— А если покрутить корбу, — продолжал он, — будет бой.
— Какой бой?
— Пружина разбита главная, а звоны — на месте. Можно вручную провернуть. Я пробовал раз в грозу.
— Да, жаль, что нельзя посмотреть часы, — сказал я, указывая на замок и печать.
— Почему нельзя? Вы думаете, они запечатали время? Если только не боитесь...
И тут он показал мне, что на одной из магистральных труб со стороны стены укреплены скобы, точно скобтрап на корабле.
Вначале я поднимался легко и быстро, как по боевой тревоге, потом медленнее. Я насчитал сто двадцать пять скоб, отдохнул и полез опять. Все выше, выше, в полной темноте. Наконец уткнулся головой в люк, поднял его. Сразу стало светло. Я находился в странном помещении. Вокруг были зубчатые колеса, рычаги. Свет падал через большие дыры в круглых окнах с четырех сторон. Я понял, что нахожусь внутри часов, а круглые окна — это и есть те светлые лица, что восхищали меня в детстве.
Осторожно выглянул через растерзанный пулеметной очередью циферблат. В теплом золоте сентябрьского вечера подо мной лежал город, и впервые в жизни я увидел подкову реки, всю излучину целиком. В сверкающем ее полукружии — бесчисленные крыши: красные, зеленые, черепичные. Я видел поезд на насыпи и шоссе в двойном обрамлении осенних лип. Я узнавал знакомые улицы, здания, перекрестки. И далеко-далеко за Бугом различил пять тополей старого моего дома.
И тут мне стало ясно, о чем говорил Козубский. Можно расстрелять из пулемета часы, можно расстрелять сто, тысячу, десять тысяч человек, но время расстрелять нельзя. Оно идет, как паровоз, — неудержимо, спокойно, гулко...
Ветер принес из детства старую песенку:
Прошел сентябрь — лучший месяц в наших краях, когда солнце греет не жарко, а добрая осенняя зрелость сияет в садах и парках. В это время город бывал полон фруктами, но теперь фрукты то ли не уродились, то ли их меньше привозили. Зато богато уродились каштаны. Эти лакированные драгоценности в зеленых коробочках с шипами всегда привлекали только ребят. Сейчас каштаны собирали взрослые. Несъедобный конский каштан стал пищей. Горькая мука из каштанов была не хуже тех отрубей с опилками, из которых выпекали хлеб для населения. А сельскохозяйственный комиссариат господина Велле ежедневно отправлял в Германию и передавал воинским частям вагоны пшеницы, бочки масла, грузовики мясных туш.
По этим делам мне приходилось бывать в интендантстве. Там я встретил корветен-капитана Вегнера.
Поверх рукавов его морской тужурки, как у бухгалтера, были натянуты нарукавники.
Вегнер обрадовался мне:
— Что ж не заехали ни разу, пан Пацько?
— Да все дела, герр корветен-капитан. А что делает боевой офицер кригсмарине в таком прозаическом учреждении?
Оказалось, медицинская комиссия признала его негодным к строевой службе. Он не стал возвращаться в Германию, где нет ни родных, ни близких знакомых. Остался у сестры и ежедневно ездит сюда на работу. Уже и личное дело переслали в интендантское управление. Видно, просидит тут до конца войны.
— А вы думаете, это будет скоро? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Кто знает? Похоже, что так. Русские отступают, а англичане вряд ли предпримут что-нибудь серьезное.
— Пожалуй, — сказал я. — Жаль будет, если вы встретите так бесславно нашу победу.
Он улыбнулся:
— Четверть вашей немецкой крови бурлит сильнее трех четвертей русской. А я уже навоевался предостаточно.
После этого разговора мы еще встречались в интендантстве, но к политическим темам больше не возвращались.
Работа по снабжению армии открывала широкие возможности. Зная дневные нормы солдат, не трудно было установить количество личного состава в частях, размещенных поблизости и проходящих по железной дороге. Столбики цифровых групп улетали в эфир. Дешифровать их могли только в разведцентре. Но скоро я узнал, что к нашим шифровкам прислушиваются не только друзья.
Мне сказал об этом майор Лемп. Я возвращался в город из земхоза по Юго-западному шоссе. Нескончаемым строем шли вековые липы. Их кроны временами перекрывали дорогу, по которой катился мой старенький «фольксваген». И хотя октябрь был теплый, липы пожелтели за одну ночь.
С пригорка, где липы расступались, открылась в косых лучах справа от дороги усадьба за потемневшим кирпичным забором. До войны тут был дом отдыха. Сейчас, как сообщала стрелка, прибитая к дереву, — «Общество любителей зимней охоты». На окнах нижнего этажа — решетки, на крыше — антенна. Какая же именно дичь интересует этих «любителей»?
До ворот усадьбы оставалось метров триста, когда оттуда выскользнула машина. Я попросил шофера прибавить ходу, но где нам было угнаться за приземистым стремительным «BMW»!
Через минут десять я снова увидел эту машину. Шофер снимал колесо, а рядом нетерпеливо топтался Лемп.
— Добрый вечер, герр майор! Пересаживайтесь ко мне!
— Спасибо. Лучше составьте мне компанию, пока этот болван будет переставлять свое проклятое колесо.
Мы медленно прогуливались под липами.
— Наша встреча очень кстати. Хотел специально искать вас... — сказал Лемп.
— Всегда к вашим услугам, герр майор!
— Так вот, дорогой Тедди: вы, вероятно, знаете, что где-то в городе прослушивается русская радиостанция.
— Вполне возможно. При чем же тут я?
— Не торопитесь. Станция пока не обнаружена. Вы понимаете, что абверу хотелось бы опередить службу безопасности.
— Вы связаны с абвером? Никогда бы не подумал.
— Не валяйте дурака, Тедди. Если поможете мне, заработаете хорошие деньги. Этот способ спокойнее вашего.
О своей работе в абвере он говорил вполне откровенно. Я знал еще от Веденеева о постоянной борьбе между гитлеровскими секретными службами. Сейчас Лемп пытается переманить агента СД. А может быть, советского подпольщика?
— Но послушайте, Ферри! — Я умышленно назвал его уменьшительным именем. — Откуда мне знать о подпольной русской радиостанции? Я занимаюсь пшеницей и скотом.
— Вот-вот, — сказал он, — ваш предшественник тоже увлекался махинациями с пшеницей. Его расстреляли и взяли вас. Мне плевать — русский вы или немец. Можете оставаться русским, но не забудьте о моей просьбе. Кстати, если понадоблюсь вам срочно — летите сюда, в «Общество любителей». Скажете, что вы специалист по набивке оленьих чучел. Вас проводят прямо ко мне.
Машина Лемпа была готова. Мы условились встретиться через два дня в гостеприимном доме Семенца.
Утром по главной улице прогромыхала тачка, нагруженная хламом. Среди ржавого железа поблескивали никелированные шары отслужившего свой век супружеского ложа, а впереди, как пушка, торчал рыжий валенок. Тачку катил немой носильщик Панько.
За Бугом, у того места, где в него впадает заболоченная речушка Бужанка, носильщика остановил вышедший из своей кузницы кузнец. Он показал знаками, что кое-какое железо может ему пригодиться. Тачка вкатилась в кузницу и через несколько кинут снова появилась на улице. Панько продолжал свой путь, а кузнец сваливал лопатой угольный шлак в закуток за горном.
Из этого закутка ночью была извлечена рация с батареей БАС-80. Потом кузнец и его семья улеглись спать. Младший сын устроился на чердаке. Через слуховое окно ему была видна улица до самого поворота. В эту светлую ночь можно было разглядеть каждый камешек на дороге и даже толстую лягушку, которая вылезла на берег понежиться при свете луны. В звучном по-осеннему воздухе раздался паровозный гудок, и потом еще долго слышался перестук колес дальнего эшелона. А в каморке кузнеца тихо постукивал радиотелеграфный ключ. Катя передавала цифровые группы, из которых складывались понятные для посвященных слова: «Абвергруппа майора Лемпа расположена 26 километров южнее города 300 метров западнее магистрального шоссе отдельное двухэтажное здание. Сюда передислоцирован артполк четырехдивизионного состава. Аэродром Рябиновка базирование полка бомбардировщиков 28 машин „Юнкерс-87“ эскадрилья истребителей прикрытия. Штурманок».
Самая обычная разведсводка.
Погода переменилась внезапно. Холодный дождь разом смыл последние зеленые листья. В эти дни почти все воинские части ушли под Сталинград. Я уже знал о начале советского наступления на Волге. Грохот артиллерийской подготовки 19 ноября донесся даже сюда, в глубокий немецкий тыл.
Между тем служба безопасности продолжала искать наш радиопередатчик. Я вовремя забрал его с квартиры учителя. Фургон с вертящейся антенной уже несколько раз проезжал ночью по Пушкинской. Но и оставить рацию у кузнеца было невозможно. Ночные визиты Кати могли вызвать подозрение.
Новое место для рации предложила сама Катя. Три раза в неделю она работала на продпункте вокзала в ночную смену.
— Искать на вокзале никому не придет в голову. Вокруг полно солдатни, а у продпункта стоит фриц с винтовкой.
Я возражал, но Дарья Денисовна убедила меня, что место выбрано неплохо. С часу до трех ночи на продпункте перерыв. Повара и подавальщицы отдыхают, и в комнатку за кладовкой в полуподвале не заходит никто. Рацию удобно прятать в водопроводном люке, на котором стоит шкаф. Отодвинуть его легко. А стука морзянки не услышит никто. Стены толстые, кроме того, на вокзале всегда шумно, даже глубокой ночью.
— Пойду в лавку, — усмехнулась Дарья Денисовна. На ее впалых щеках внезапно появились ямочки. — Может, кто зайдет...
Когда Софранская вышла, Катя тихо сказала:
— Прежде чем толковать о делах... — Она потуже затянула платок. — Все, что тогда говорила, забудь. Я — твой радист. А ты, может быть, еще встретишь ту девушку...
Встречу ли я ее? Не надо думать о том, что невозможно. Но когда трудно, надо вспомнить Анни. Только на минутку.
Катя осторожно взяла меня за локоть:
— Ты думаешь о ней?
— Нет. О том, где надежнее установить рацию.
6
Месяц я не видел старого учителя, с тех пор как переехал на Пироговскую. Он ждал, верил, что еще понадобится.
— Хочу вам порекомендовать, Иван Степанович, молодую пару в качестве квартирантов. Ведь та комната пустует?
Он немедленно согласился, даже не спросил, кто эти люди.
— Только здесь есть одна деталь, Иван Степанович: муж будет спать в вашей комнате, если это вас не затруднит. И, кроме того, надо нам подыскать местечко для одной вещи.
Тайник для рации мы устроили в печке. «Супруги» Головановы поселились на Пушкинской. Будяк без труда оформил прописку. Василий уже работал машинистом. Катя занималась домашним хозяйством.
И вот, наконец, моя первая разведсводка ушла в эфир. У Кати горели глаза:
— Они ответили! Ответили!
Ломая карандаш, она расшифровывала цифровые группы. Крохотные капельки пота поблескивали на ее лбу и даже на носу.
«Штурманку: действуете правильно. Сеансы связи: понедельник, четверг ноль два часа, продолжительность пять минут. Докладывайте количество эшелонов восточном направлении, самолетовылеты аэродрома Рябиновка. Веденеев».
Я схватил Катю на руки и начал кружиться с ней по комнате. Голованов зыркнул на меня веселым бешеным глазом:
— Полегче с моей законной! — Он сделал стойку, потом изо всех сил огрел меня по спине. — Ну, считай, Алешка, поход продолжается. Орудия — на товсь!
Через несколько дней Катя приняла шифровку, где сообщалось, что в окрестностях Южнобугска действует абвергруппа[78]. Оттуда в район Котельникове, под Сталинград, забросили группу диверсантов во главе с пленным красноармейцем Рюхиным. Рюхин пошел в нашу контрразведку. Один из диверсантов тяжело ранил его, но группа была обезврежена, а с помощью радиокода, переданного Рюхиным, удалось вызвать еще одну группу диверсантов. Она угодила прямо в руки чекистов.
Где находится шпионский центр, Рюхин не знал. Его везли из лагеря военнопленных в абвер, а потом на аэродром в наглухо закрытой машине. Мне приказали установить расположение абвергруппы. Но раньше предстояло подумать о Кате.
На афишных тумбах и на стенах домов появилось распоряжение: «Всем женщинам от шестнадцати до сорока пяти лет, бездетным или имеющим детей старше шестнадцати лет, явиться для отправки в Германию. Штемпель биржи „Забеспечено“ и литеры „О“ на паспортах аннулируются. Штадткомиссар Шоммер».
На помощь пришла Дарья Денисовна.
— С железной дороги в Германию не берут, — сообщила она. — На продпункте вокзала есть вакансия раздатчицы.
За большую взятку нам удалось задним числом включить Катю в списки рабочих, принятых ведомством Тодта на железную дорогу. Целую неделю она таскала шпалы. Потребовалась еще одна взятка, чтобы перевести Катю из чернорабочих на раздаточный пункт. Деньги я взял у пана Семенца. Он давно приставал ко мне с предложениями помочь в его махинациях.
Цены на хлеб и мясо снова поднялись. Буханка хлеба стоила на базаре 120 карбованцев, а фунт сала — 700.
Две тысячи пятьсот оккупационных марок в конвертике Семенец вручил мне за справку о сдаче продуктов, которые он продал на черном рынке.
Сделка состоялась во время одного из музыкальных вечеров на Аверьяновке. Светлана бренчала на рояле, а Лемп слушал, будто выполнял повинность. Он по-прежнему проявлял ко мне непонятную симпатию. Однажды он предложил пообедать в ресторане «Риц». Там я увидел Бальдура, который сидел в другом конце зала. Его спутница, красивая блондинка, громко смеялась. Сквозь звуки оркестра доносились обрывки немецких фраз.
— Вы, вероятно, знакомы с оберштурмфюрером Шоммером? — небрежно спросил Лемп.
— Кажется, где-то видел этого офицера, — сказал я, думая, как поступить, если Бальдур вот сейчас узнает меня.
Лемп шутливо погрозил мне пальцем. Он уже несколько раз давал понять, что считает меня сотрудником СД.
Зачем я нужен Лемпу? Цели бы он служил в СД, то знал бы, что я не имею отношения к этой организации. Почет, которым он окружен в семье Семенца, доказывает, что Лемп — важная птица. Дело тут не только в амурных склонностях хозяйки.
Я поручил немому Панько проследить за Лемпом. Выяснилось, что квартиры в городе у него нет. Он постоянно уезжал на своем «BMW» куда-то за город по Юго-западному шоссе.
Закусывая салатом из помидоров, Лемп вдруг спросил:
— Где вы родились, Тедди? (Тяжеловесное мое имя Федор Карпович он в последнее время заменил на фамильярное Тедди.)
— Под Курском. Я же говорил вам.
— Да, кажется, говорили, но я бы не удивился, узнав, что вы откуда-нибудь с Верхней Эльбы. У меня были друзья из Майсена. Некоторые слова вы произносите, как они.
— Это неудивительно. Родители моей матери родом из Дрездена. У нас в доме не переставали говорить по-немецки, и, естественно, с саксонским произношением, — ответил я, наблюдая за Бальдуром.
Он расплатился. Девица подняла последний тост:
— За встречу в Германии!
— Это Эвелина фон Драам, — пояснил Лемп, — завидная невеста! Ее папаша — крупный чиновник в Ровно. Птичка улетает в рейх, а кавалер надеется последовать за ней. Впрочем, вы, вероятно, знаете это лучше меня.
Проходя мимо нас, Бальдур кивнул Лемпу. Я успел отвернуться, чтобы взять горчицу с соседнего стола. Лемп переменил тему разговора:
— Вероятно, вы очень нуждаетесь в деньгах, если решаетесь на рискованные комбинации с продуктами?
Всё это сильно смахивало на шантаж. Неужели безмозглая индюшка — пани Семенец выболтала Лемпу секреты мужа? Что же все-таки ему нужно от меня?
Глава третья
ВОДА, ВРЕМЯ И ВИНТОВКА
1
Есть люди, которым не дано познать иностранный язык. К их числу принадлежала Светлана Семенец. Мои уроки шли впустую, но это не мешало нашей дружбе. В конце сентября начался новый набор мужчин для отправки в Рур. Светлана попросила меня устроить ее брата Аркадия в немецкое учреждение. Я удивился:
— Друг вашего дома майор Лемп имеет, наверно, больше возможностей, чем я, скромный служащий.
Она замахала руками:
— Что вы! Что вы! Именно к нему нельзя обращаться за этим.
— Хорошо, попробую. Но мне нужно поговорить с Аркадием. Вы же понимаете, что все это не просто.
Тут же был вызван Аркадий. Я спросил, как он сумел освободиться из лагеря. Аркадий волновался. Сестра подбадривала его:
— Пану Пацько ты можешь довериться!
— Отпустили, — мрачно сказал он.
— Покажите справку.
Он вытащил бумажку, где было написано, что военнопленный Гусаков А. Д. освобождается как честный хлебороб с направлением к месту жительства в Полтавскую область.
— При чем тут Гусаков? Вы же Семенец?
— Это все равно, — тупо сказал он, — по батьке я Гусаков.
— Добро. Выйдите-ка, Светлана. У нас мужской разговор... Кончай врать, — сказал я, когда она вышла. — Здоровый парень, а трусишь, как баба. Признавайся: сбежал?
— Не имею права, — взмолился Аркадий. — Я дал подписку.
— Кому?
На его глазах были слезы, но я не чувствовал жалости.
— Будешь говорить или нет? Считаю до десяти и ухожу.
Оглядываясь на дверь, он рассказал, что ему помогла немка.
— Противная такая выдра, плоская, как доска, а уши красные...
Он ей понравился, стал ее дружкам, и она сообщила его матери, где он находится. А потом мать выкупила его за пятьсот царских золотых пятерок.
— Где ж ты находился?
Чутье меня не обмануло. Не зря я тратил время на этого оболтуса. Оказалось, что в лагере Аркадия завербовали в абвер. Привезли сюда, в окрестности Южнобугска, а куда точно, он не знает, потому что везли в закрытой машине.
«Понятно! — подумал я. — Как Рюхина. Только Рюхин оказался человеком, а этот — мешок навоза. Решение задачи, полученной из Центра, было где-то рядом».
Аркадий рассказал, как его учили подрывному делу, радиосвязи и шифрованию. Он испытывал жесточайшие муки страха. Боялся немцев, но еще больше русских, к которым его пошлют.
— Кому мать дала золотые пятерки?
Он снова засопел и умолк.
— Придурок! — спокойно, почти ласково сказал я ему. — Ты уже выболтал все. Если я доложу в СД, получишь тихую пулю в затылок, и никакое золото не спасет. Но я хочу помочь. Не ради тебя — ради Светланы. Кому дали деньги?
— Майору Лемпу.
Все ясно. Лемп служит в абвере. Он считает, что я работаю на СД, могу узнать, как жадность толкнула его на преступление против рейха.
У Аркадия словно вышибли пробку изо рта. Без моих вопросов он рассказал, как его мамаша познакомилась с Лемпом в гостинице «Риц» и оставалась до утра в его номере. С тех пор Лемп стал своим человеком в доме, а вскоре Аркадия в закрытой машине привезли на папашину птицеферму.
Я выполнил обещание — устроил Аркадия в наше учреждение кладовщиком. Потом я еще раз встретился с Аркадием и предупредил его:
— О нашем разговоре никому ни слова, если хочешь жить. Я ничего не знаю о тебе. И второе: проворуешься на складе хоть на два гроша, лично отведу в гестапо.
В тот вечер я не остался ужинать в доме Семенца. У меня было назначено свидание с Софранской. В комнате за бакалейной лавкой Дарья Денисовна рассказала о том, что с костельным сторожем установлен контакт через одну прихожанку. У старика — внуки в Красной Армии. Он ненавидит немцев и готов помочь по мере сил. Куда ведет подземная галерея, сторож не знает, но проникнуть туда из костела просто. Надо спуститься в усыпальницу, где стоят саркофаги ксендзов, похороненных бог знает когда.
На следующий же день мы с Головановым пошли в костел. Старик показал ход в боковом приделе, ведущий в усыпальницу.
— Нехорошо нарушать покой святых, — сказал он, — но если нужно для живых, то бог простит.
Вася был очень доволен. На радостях он свернул цигарку, но сторож гневно запротестовал:
— То есть, прошу пана, глупство!
Для серьезного дела он готов был нарушить святость храма, но осквернять его по пустякам не позволил.
— Извините, папаша, мое невежество, — сказал Голованов.
Он погасил цигарку о каблук и спрятал ее в карман. Мраморные святые смотрели на нас из своих ниш, длинные тени вздрагивали на каменных плитах пола. Старик перекрестился и повел нас к выходу через черный двор на улицу Пархоменко, где, выступая из зелени сквера, подымается над городом любимая моя старая башня.
Недавно, по случаю какого-то немецкого праздника, сквозь разбитый циферблат просунули палку с фашистским флагом. Он и сейчас свисал оттуда, неподвижный, тяжелый в безветренном воздухе.
— Ты знаешь, Вася, — сказал я, — придут наши, мы починим часы и поднимем свой флаг вон там, на шпиле, на шлеме рыцаря.
— А зачем ждать? — ответил он. — Насчет часов — это конечно. А флаг можно поднять и раньше. Берусь!
Я знал его бешеный характер.
— Товарищ лейтенант, как командир разведгруппы запрещаю вам эту операцию.
— Ну, ну! Заговорил по-уставному! Забыл, как сам был у меня в подчинении не так давно?
Все-таки Голованов уговорил меня хотя бы обследовать башню.
— Там же лучший в городе НП! Как это фрицы не додумались его использовать! Надо узнать, кто там живет, а при случае...
2
Случай всегда представляется тем, кто его ищет. Несмотря на другие куда более важные дела, мысль о башне то и дело возвращалась ко мне. Я узнал, что комендант выселил оттуда семьи водопроводчиков. Ход наверх опечатали, а цокольное помещение отдали какому-то пану из Западной Украины под сапожную мастерскую. В пять часов вечера сапожники уходят, и остается только ночной сторож по фамилии Козубский.
Я шел к Козубскому, уже многое зная о нем. Лет ему около пятидесяти. В армию не попал по болезни. Этот человек — мастер на все руки. До войны он слесарил, шил сапоги, чинил велосипеды, подстригал кусты в сквере. В башне работает много лет. Жену его и дочь угнали в Германию, а самого слесаря вышвырнули вон из комнатки, которую он занимал. Козубский не ушел далеко, ночевал под сценой летней эстрады. Прошлой осенью он заболел, всю зиму отлеживался у знакомых, а весной нанялся сапожником к новому хозяину цокольного этажа башни. Там же, в мастерской, он ночевал, оберегая хозяйское добро. Он мерз и голодал, валялся на подстилке среди обрезков кожи, но из башни все-таки не уходил.
Все это рассказали Терентьичу те люди, что выходили Козубского зимой. Они же и предупредили сторожа о моем посещении. Этого было достаточно, чтобы завоевать его доверие.
Теплым сентябрьским вечером мы сидели с Козубским на скамеечке под каштаном. Он взял у меня немецкую эрзац-сигарету, затянулся, потом мучительно кашлял, отвернувшись в сторону.
— Эрзацы! — прохрипел он сквозь кашель. — И мы сами тоже эрзац. И воздух стал эрзац. Вдохнешь — не выдохнуть.
Он напомнил мне заключенных в шталаге. Такая же обреченность, безразличие, медленное сползание в небытие. И все-таки в этом человеке было нечто, привязывающее его к жизни, — место, где он прожил более тридцати лет. Я спросил:
— А можно мне посмотреть башню внутри?
— Чего ж, пожалуйста, если желательно.
Свет едва проникал в цокольное помещение через арку входа. Черные колонны уходили вверх, в непроглядный мрак, а по стенам острыми углами подымались марши железного трапа. Громоздкие машины, переплетенные трубами, оставляли не много места для столов и табуреток сапожников. Над моей головой вырисовывались сводчатые окна, забитые досками. Все это напоминало не то церковь, не то машинное отделение корабля. Вход на трап перегораживала решетка, запертая амбарным замком с сургучовой печатью.
Я рассказал Козубскому, что в детстве любил эту башню. Рассказал о двух рыцарях в шлемах и о светлых лицах часов. Он, казалось, не слушал, но мой рассказ пробудил его воспоминания.
Он говорил долго, кашлял и снова говорил. И я представил себе, как по этим черным колоннам с глухим журчанием подымалась вода. Ее гнали насосы — вот эти самые машины. Над ними, наверху, была небольшая комната. Окно приходилось вровень с вершинами деревьев, и птицы покачивались на резных листьях у самого подоконника. Маринка сыпала на подоконник крошки...
— Тогда никто не жалел хлебных крошек птицам, — неспешно, будто себе самому, рассказывал Козубский.
Потолок в комнатке железный, потому что он, собственно, не потолок, а днище огромного бака, занимающего все верхние этажи. Оттуда вода самотеком низвергалась вниз и разбегалась по всему городу — к кухонным кронам и уличным колонкам. Проходя мимо такой колонки, Козубский видел, как женщины в подоткнутых юбках уносят полные ведра воды, поднятой из Буга высоко над городом насосами башни.
...А потом Маринка выросла, поступила в институт и все-таки сыпала птицам крошки. Ну, а потом пришли вот эти. Не стало ни крошек, ни птиц, ни Маринки...
— А еще выше бака — башенка, и там — время! — Он приложил заскорузлый палец к губам, тонким и белым. — Время!
Двадцать девять лет Козубский ежедневно поднимался в башенку и заводил часы. Он делал это перед рассветом, когда спали даже птицы. Весь мир спал. Только гудела в трубах вода, и, как вода, шло время.
— А что, громко стучали часы?
Козубский посмотрел на меня с удивлением:
— То, молодой человек, не часы. То — время. Оно идет гулко, широко, как паровоз. Маятник, балансир, шестерни...
Он вдруг рассмеялся дробно-дробно и снова закашлялся, выталкивая воздух впалой грудью.
— Вы прислушайтесь! Оно и сейчас идет: ш-шаг — раз! Ш-шаг — два! Ш-шаг — раз...
Может быть, он помешался, этот Козубский, не старый еще человек, с лицом без возраста, как у заключенных в концлагерях?
— А если покрутить корбу, — продолжал он, — будет бой.
— Какой бой?
— Пружина разбита главная, а звоны — на месте. Можно вручную провернуть. Я пробовал раз в грозу.
— Да, жаль, что нельзя посмотреть часы, — сказал я, указывая на замок и печать.
— Почему нельзя? Вы думаете, они запечатали время? Если только не боитесь...
И тут он показал мне, что на одной из магистральных труб со стороны стены укреплены скобы, точно скобтрап на корабле.
Вначале я поднимался легко и быстро, как по боевой тревоге, потом медленнее. Я насчитал сто двадцать пять скоб, отдохнул и полез опять. Все выше, выше, в полной темноте. Наконец уткнулся головой в люк, поднял его. Сразу стало светло. Я находился в странном помещении. Вокруг были зубчатые колеса, рычаги. Свет падал через большие дыры в круглых окнах с четырех сторон. Я понял, что нахожусь внутри часов, а круглые окна — это и есть те светлые лица, что восхищали меня в детстве.
Осторожно выглянул через растерзанный пулеметной очередью циферблат. В теплом золоте сентябрьского вечера подо мной лежал город, и впервые в жизни я увидел подкову реки, всю излучину целиком. В сверкающем ее полукружии — бесчисленные крыши: красные, зеленые, черепичные. Я видел поезд на насыпи и шоссе в двойном обрамлении осенних лип. Я узнавал знакомые улицы, здания, перекрестки. И далеко-далеко за Бугом различил пять тополей старого моего дома.
И тут мне стало ясно, о чем говорил Козубский. Можно расстрелять из пулемета часы, можно расстрелять сто, тысячу, десять тысяч человек, но время расстрелять нельзя. Оно идет, как паровоз, — неудержимо, спокойно, гулко...
Ветер принес из детства старую песенку:
Вот именно. Винтовка. Винтовка и время. Больше ничего.
Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка...
3
Прошел сентябрь — лучший месяц в наших краях, когда солнце греет не жарко, а добрая осенняя зрелость сияет в садах и парках. В это время город бывал полон фруктами, но теперь фрукты то ли не уродились, то ли их меньше привозили. Зато богато уродились каштаны. Эти лакированные драгоценности в зеленых коробочках с шипами всегда привлекали только ребят. Сейчас каштаны собирали взрослые. Несъедобный конский каштан стал пищей. Горькая мука из каштанов была не хуже тех отрубей с опилками, из которых выпекали хлеб для населения. А сельскохозяйственный комиссариат господина Велле ежедневно отправлял в Германию и передавал воинским частям вагоны пшеницы, бочки масла, грузовики мясных туш.
По этим делам мне приходилось бывать в интендантстве. Там я встретил корветен-капитана Вегнера.
Поверх рукавов его морской тужурки, как у бухгалтера, были натянуты нарукавники.
Вегнер обрадовался мне:
— Что ж не заехали ни разу, пан Пацько?
— Да все дела, герр корветен-капитан. А что делает боевой офицер кригсмарине в таком прозаическом учреждении?
Оказалось, медицинская комиссия признала его негодным к строевой службе. Он не стал возвращаться в Германию, где нет ни родных, ни близких знакомых. Остался у сестры и ежедневно ездит сюда на работу. Уже и личное дело переслали в интендантское управление. Видно, просидит тут до конца войны.
— А вы думаете, это будет скоро? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Кто знает? Похоже, что так. Русские отступают, а англичане вряд ли предпримут что-нибудь серьезное.
— Пожалуй, — сказал я. — Жаль будет, если вы встретите так бесславно нашу победу.
Он улыбнулся:
— Четверть вашей немецкой крови бурлит сильнее трех четвертей русской. А я уже навоевался предостаточно.
После этого разговора мы еще встречались в интендантстве, но к политическим темам больше не возвращались.
Работа по снабжению армии открывала широкие возможности. Зная дневные нормы солдат, не трудно было установить количество личного состава в частях, размещенных поблизости и проходящих по железной дороге. Столбики цифровых групп улетали в эфир. Дешифровать их могли только в разведцентре. Но скоро я узнал, что к нашим шифровкам прислушиваются не только друзья.
Мне сказал об этом майор Лемп. Я возвращался в город из земхоза по Юго-западному шоссе. Нескончаемым строем шли вековые липы. Их кроны временами перекрывали дорогу, по которой катился мой старенький «фольксваген». И хотя октябрь был теплый, липы пожелтели за одну ночь.
С пригорка, где липы расступались, открылась в косых лучах справа от дороги усадьба за потемневшим кирпичным забором. До войны тут был дом отдыха. Сейчас, как сообщала стрелка, прибитая к дереву, — «Общество любителей зимней охоты». На окнах нижнего этажа — решетки, на крыше — антенна. Какая же именно дичь интересует этих «любителей»?
До ворот усадьбы оставалось метров триста, когда оттуда выскользнула машина. Я попросил шофера прибавить ходу, но где нам было угнаться за приземистым стремительным «BMW»!
Через минут десять я снова увидел эту машину. Шофер снимал колесо, а рядом нетерпеливо топтался Лемп.
— Добрый вечер, герр майор! Пересаживайтесь ко мне!
— Спасибо. Лучше составьте мне компанию, пока этот болван будет переставлять свое проклятое колесо.
Мы медленно прогуливались под липами.
— Наша встреча очень кстати. Хотел специально искать вас... — сказал Лемп.
— Всегда к вашим услугам, герр майор!
— Так вот, дорогой Тедди: вы, вероятно, знаете, что где-то в городе прослушивается русская радиостанция.
— Вполне возможно. При чем же тут я?
— Не торопитесь. Станция пока не обнаружена. Вы понимаете, что абверу хотелось бы опередить службу безопасности.
— Вы связаны с абвером? Никогда бы не подумал.
— Не валяйте дурака, Тедди. Если поможете мне, заработаете хорошие деньги. Этот способ спокойнее вашего.
О своей работе в абвере он говорил вполне откровенно. Я знал еще от Веденеева о постоянной борьбе между гитлеровскими секретными службами. Сейчас Лемп пытается переманить агента СД. А может быть, советского подпольщика?
— Но послушайте, Ферри! — Я умышленно назвал его уменьшительным именем. — Откуда мне знать о подпольной русской радиостанции? Я занимаюсь пшеницей и скотом.
— Вот-вот, — сказал он, — ваш предшественник тоже увлекался махинациями с пшеницей. Его расстреляли и взяли вас. Мне плевать — русский вы или немец. Можете оставаться русским, но не забудьте о моей просьбе. Кстати, если понадоблюсь вам срочно — летите сюда, в «Общество любителей». Скажете, что вы специалист по набивке оленьих чучел. Вас проводят прямо ко мне.
Машина Лемпа была готова. Мы условились встретиться через два дня в гостеприимном доме Семенца.
Утром по главной улице прогромыхала тачка, нагруженная хламом. Среди ржавого железа поблескивали никелированные шары отслужившего свой век супружеского ложа, а впереди, как пушка, торчал рыжий валенок. Тачку катил немой носильщик Панько.
За Бугом, у того места, где в него впадает заболоченная речушка Бужанка, носильщика остановил вышедший из своей кузницы кузнец. Он показал знаками, что кое-какое железо может ему пригодиться. Тачка вкатилась в кузницу и через несколько кинут снова появилась на улице. Панько продолжал свой путь, а кузнец сваливал лопатой угольный шлак в закуток за горном.
Из этого закутка ночью была извлечена рация с батареей БАС-80. Потом кузнец и его семья улеглись спать. Младший сын устроился на чердаке. Через слуховое окно ему была видна улица до самого поворота. В эту светлую ночь можно было разглядеть каждый камешек на дороге и даже толстую лягушку, которая вылезла на берег понежиться при свете луны. В звучном по-осеннему воздухе раздался паровозный гудок, и потом еще долго слышался перестук колес дальнего эшелона. А в каморке кузнеца тихо постукивал радиотелеграфный ключ. Катя передавала цифровые группы, из которых складывались понятные для посвященных слова: «Абвергруппа майора Лемпа расположена 26 километров южнее города 300 метров западнее магистрального шоссе отдельное двухэтажное здание. Сюда передислоцирован артполк четырехдивизионного состава. Аэродром Рябиновка базирование полка бомбардировщиков 28 машин „Юнкерс-87“ эскадрилья истребителей прикрытия. Штурманок».
Самая обычная разведсводка.
4
Погода переменилась внезапно. Холодный дождь разом смыл последние зеленые листья. В эти дни почти все воинские части ушли под Сталинград. Я уже знал о начале советского наступления на Волге. Грохот артиллерийской подготовки 19 ноября донесся даже сюда, в глубокий немецкий тыл.
Между тем служба безопасности продолжала искать наш радиопередатчик. Я вовремя забрал его с квартиры учителя. Фургон с вертящейся антенной уже несколько раз проезжал ночью по Пушкинской. Но и оставить рацию у кузнеца было невозможно. Ночные визиты Кати могли вызвать подозрение.
Новое место для рации предложила сама Катя. Три раза в неделю она работала на продпункте вокзала в ночную смену.
— Искать на вокзале никому не придет в голову. Вокруг полно солдатни, а у продпункта стоит фриц с винтовкой.
Я возражал, но Дарья Денисовна убедила меня, что место выбрано неплохо. С часу до трех ночи на продпункте перерыв. Повара и подавальщицы отдыхают, и в комнатку за кладовкой в полуподвале не заходит никто. Рацию удобно прятать в водопроводном люке, на котором стоит шкаф. Отодвинуть его легко. А стука морзянки не услышит никто. Стены толстые, кроме того, на вокзале всегда шумно, даже глубокой ночью.